Щелоков Александр Александрович. Уничтожить Израиль

   Ползут танки, едут самоходки — и бесконечной лентой гусениц вместе с ними движутся вверх цены на бензин и солярку.
   Президент усилием воли отогнал от себя тяжелые размышления. Легонько пристукнул по столу ладонью, привлекая к себе внимание.
   — И все же, Евгений Иванович, каков возможный порядок цифр?
   — На вскидку? В пределах сорока-пятидесяти миллионов. Конечно, при самых благоприятных условиях.
   Президент встал.
   — Генерал Мандилов, вы свободны. Вы, Евгений Иванович, останьтесь.
   Когда дверь за докладчиком закрылась, президент спросил:
   — Он у вас всегда такой, Евгений Иванович? Планируемый уровень потерь… Готов организовать мировую войну с энтузиазмом курсанта третьего курса. Ни политических оценок, ни предупреждений о возможных последствиях. Полководец Мальбрук. Чем и когда он командовал?
   — Окончил Высшее общевойсковое командное училище. Командовал взводом. Был переведен на комсомольскую работу. Затем был корреспондентом окружной военной газеты. Переведен в Генеральный штаб. Служил. Окончил Академию Фрунзе. Назначен офицером-направленцем Генштаба. Окончил Академию генштаба…
   — Блестящая карьера для военачальника в звании генерал-полковника. Блестящая, — президент повернулся к Петрову. — Давайте договоримся. И воспримите это как приказ. Здесь мне должны докладывать оперативные планы только офицеры и генералы, прошедшие должности командиров полков и дивизий. Командир комсомольского взвода слишком большой специалист, чтобы мы тратили на него время. Планируемый уровень потерь…
   — Привычка, — сказал Кашлев. — Он уже который год докладывает прессе о потерях в Чечне.
   Президент пристально посмотрел на Кашлева:
   — Хорошо, Евгений Иванович, как вы сами относитесь к тому, что здесь было предложено вашим замом?
   — С военной точки зрения план составлен в оптимальных параметрах. В этом я ручаюсь. Работали над ним толковые операторы.
   — Значит, вы за?
   — Нет. Если вами будет отдан приказ, я откажусь его выполнять. И не потому, что дрожу за свое положение или боюсь ответственности. У операции при любом ее исходе результат будет отрицательный. И весь удар придется по авторитету президента страны. Последствия этого трудно прогнозировать. В подобных условиях я обязан доложить это вам, Верховному главнокомандующему.
   — Хорошо, Евгений Иванович, — президент рассмеялся. — Будем считать, ты прикрыл меня грудью под огнем. И вот еще что. Все бумаги Мандилова по этой теме необходимо уничтожить. Все, вплоть до рабочих тетрадей исполнителей с черновиками и предварительными расчетами. Без составления актов. В присутствии офицера контрразведки.
   — Сделаем.
   — Проконтролируй сам. Будет не очень приятно узнать лет через десять, что какой-нибудь беглый подлец Резун написал книгу о том, что мы с тобой собирались завоевать Казахстан.
   Кашлев понял — президент проговорился, но сделал вид, будто не обратил внимания на этот промах.
 
   После отъезда военных президент и Петров остались вдвоем.
   — Итак, — сказал президент, — военный вариант мы отбросили. Как ты, Сергей, смотришь на то, чтобы подключить к делу спецслужбы Казахстана? Может, подработаем такой вариант?
   — Нет, Владимир Васильевич. Категорическое нет.
   — Что ты вдруг так уперся?
   Президент действительно удивился. Петров обычно старался сгладить острые углы и никогда вот так с ходу не говорил «нет». Ему была свойственна необыкновенная дипломатичность. «Да, Владимир Васильевич, но…» — это обычная форма возражения, которую президент слышал от Петрова.
   — Казахстан не та страна, с которой можно вести переговоры по этой теме. Если там узнают об устройстве, они затянут переговоры по крайней мере на месяц-два. За это время шахту раскопают, и самое большее, что нам останется — пустой чемоданчик. А устройство окажется в руках тех, кто его жаждет. Только не бесплатно, а за большие деньги. Самую большую долю отвалят Папе…
   Президент пошевелил губами, словно пробовал что-то на вкус:
   — Ты это… скажи… меня тоже кто-нибудь называет Папой?
   Петров отрицательно качнул головой:
   — Что вы, Владимир Васильевич. Папа, а точнее, Ата — это титул Султанбекова.
   — Ладно, оставим. Так что же делать?
   — С ходу не решить. Надо ситуацию просчитать со всех сторон. Определенно одно — с казахами вести разговор равносильно потере изделия. В службе безопасности Астаны идет острая подковерная борьба клановых связей и пристрастий. Взаимодействия в вопросе ликвидации изделия не получится. Президент Папа не архангел Джабраил с пальмовой ветвью над Центральной Азией. Это практичный и предельно циничный ученик советской партийной школы. Он делает все, чтобы удержаться у власти. Он вынужден балансировать между кланами и свои решения не навязывает сверху, а вписывает в существующую ситуацию.
   — Но он легко поймет, какой резонанс вызовет потеря ядерного устройства.
   — И что? На границе с Узбекистаном уже перехватывали грузовик с ядерными компонентами. В Баку задержали самолет с партией МиГов, который летел из Казахстана в Корею с официально оформленными документами. Чем кончилось? Замминистра обороны и начальника генштаба отдали под суд. Одного из исполнителей сделки открыто ликвидировали. А с Папы как с гуся вода. Мы хотим еще раз проколоться?
   Президент то ставил карандаш вертикально, то укладывал его плашмя. Сам того не замечая, Петров рисовал государственные порядки у ближайших соседей настолько ясно, что они выглядели списанными с российских. Допускать развития мыслей в этом направлении не хотелось. Еще Сталин предупреждал, что исторические аналогии в политике крайне опасны.
   — Хорошо, окончим, — прервал президент Петрова. — Что можешь предложить?
   — Разрешите, я встречусь с Барышевым. Прямо сейчас. И мы подумаем.
   — Добро, действуй.
 
   Вызывать Барышева к себе Петров не стал. Это бы привлекло к вызову куда больше внимания, чем его собственное появление на Лубянке. Там к визитам такого рода привыкли и относились к ним спокойно, по-деловому.
   О сути предстоявшего разговора Барышев знал, и Петров сразу взял быка за рога.
   — Алексей Федорович, каким образом Назаров оказался в курсе планов «Пламени Джихада»?
   — Насколько я знаю, исламисты предложили ему возглавить буровые работы в зоне Мертвого Лога. Рекомендации ему дали те, с кем он совершил рывок из Туркменистана. Объяснили, будто собираются искать сокровища Тамерлана. Но Назаров сумел выяснить, что речь идет о «портфельчике». И тогда он, изобразив согласие поработать за хорошие деньги, отпросился в Москву с желанием в Азию больше не возвращаться. Одновременно счел необходимым поставить в известность правительство.
   — Почему он пошел в Минатом, а не к тебе, в ФСБ, или в приемную президента? Это было бы куда логичней, разве не так?
   — В ФСБ ему путь был заказан. Он вовсе не дурак и опасался, что к нам мог поступить запрос из Ашхабада. Что касается приемной, он понимал, что там его могли принять за психа или сплавить либо к нам, либо в психушку на освидетельствование.
   — Хорошо, я вот о чем. Пришлось доложить президенту, что методы воздействия на ситуацию с привлечением спецслужб Астаны принять невозможно. Ты согласен?
   Барышев склонил голову и положил ладонь на шею:
   — Вот где у меня сидит эта Сатана!
   — Хорошо, подскажи выход.
   — Что, если предложить дело самому Назарову? Пусть вернется назад и нанимается буровым мастером. Пусть экспедиция идет в назначенное место. Если пытаться создавать им помехи, это, как пить дать, повлечет за собой раскрытие сути поисков. Лучше не мешать и бурению. Только надо отработать три блока вопросов. Первое, как привлечь к делу Назарова. Второе, каким образом физически уничтожить «портфельчик» в процессе бурения. Третье, разработать информационную версию на случай раскрытия или провала операции. Вешки для этого надо расставить заранее.
   — Не знаю, насколько реально, но выглядит заманчиво. Правда, привлекать к спецоперации дилетанта… Ты понимаешь, какой это риск?
   — Понимаю, но лучшего не придумаешь.
   — Вот что, Алексей. Возьми Назарова на себя. Прощупай, насколько он пригоден к делу. Ну, а помочь ему понять, что надо согласиться с предложением, думаю, у тебя аргументов хватит.
   — Не думаю, что мне надо этим заниматься лично…
   — Я имел в виду твое ведомство. Найди хорошего психолога. Пусть он поработает. Потом оценим перспективы всего плана.
 
   За Андреем в Акуловку ранним утром из Москвы приехали Черных и Лысенко. Зашли во двор дома Назаровой. Хозяйка сразу узнала гостей, которые недавно спрашивали у нее о возможности снять на лето дом. Но в этот раз они и держались, и говорили по другому, начав с того, что продемонстрировали служебные удостоверения сотрудников ФСБ.
   — Андрей Иванович, мы за вами, — сказал Лысенко вышедшему на крыльцо Назарову.
   — С вещами? — спросил Андрей, сразу оценив обстановку.
   — Что вы! — всполошился Лысенко. — Ни в коем случае! Просто с вами решил побеседовать генерал Травин. Чтобы не затруднять вас — туда и обратно — машиной.
   Первым, кто принял Андрея, был Федорчук. Он с интересом оглядел вошедшего к нему в кабинет Назарова и широким движением руки обозначил место у своего стола:
   — Садитесь, Андрей Иванович.
   — Разве я еще не сижу? — спросил Андрей со всей язвительностью, на которую был способен.
   — Что, очень хочется?
   — Нет, но всегда следует ясно представлять свое положение в пространстве.
   — Тогда успокойтесь, вы пока не сидите. Более того, вас пригласили к нам, чтобы предупредить о сложности ситуации, в которой вы находитесь.
   — В смысле?
   — Вы знаете, что на вас готовилось покушение?
   Федорчук сказал и с явным интересом стал наблюдать, как воспримет его слова Назаров. Полковник считал себя физиономистом и многие заключения строил на том, нравился ему собеседник или нет.
   — Да, читал, — ответил Андрей спокойно. — Уже и не помню где. Скорее всего в «Нью-Йорк таймс». Ирландские террористы, верно?
   Полковник терпеть не мог острословов. Он искренне верил, что его форма и особенно служебное положение сами по себе должны вызывать у людей серьезное настроение и чувство ответственности. Ну, не обязательно, чтобы они отдавали при встрече с ним честь, однако от глупых шуток должны воздерживаться. Между собой пусть шутят сколько угодно, в конце концов демократия, но в присутствии должностного лица извольте…
   — Я вас серьезно спрашиваю, господин Назаров, полковник раздраженно повысил голос. — Вы знали о…
   — Простите, как вас зовут? — Андрей перебил полковника, и тот на миг так и остался со ртом в виде буквы "о".
   Оправившись от неожиданности, ответил:
   — Полковник Федорчук. Или просто полковник. Этого достаточно.
   — Полковник — это для подчиненных. У вас есть имя-отчество?
   — Мы не на мальчишнике, Назаров. Здесь официальное учреждение и извольте…
   — Хорошо, изволю. Что дальше?
   — Меня интересует следующее. Вы сообщили… — Федорчук замялся, стараясь решить, как сформулировать тезис о том, кому Назаров сообщил сведения, которые вдруг так всех всполошили. Подумал и облек вопрос в нейтральную форму. — Вы сообщили руководству страны важные факты. Это дает мне основания надеяться, что вы станете активно сотрудничать с нами. В интересах нашей Родины.
   — Не стану.
   — Как это так «не стану»?!
   — Именно так, как слышали. Не могу понять, какой реакции вы от меня ждали, просто полковник. Я что, должен втянуть пузо, — Андрей машинально тронул ладонью подтянутый спортивный живот, твердый, словно гладильная доска, — вытянуться и радостно доложить: «Готов выполнить любой приказ Родины! Доверие оправдаю!» Так?
   Федорчук смотрел на Андрея, не мигая, и молча крутил в пальцах авторучку. Внешне он казался непробиваемым, но его следовало во что бы то ни стало пробить. Андрей понимал: полковник сформировался как личность в советской системе, вырос и жил в центральной России, принял и пережил крутой поворот социальных отношений, удержался на ответственной должности, но так и не смог уразуметь, что для каждого человека понятие Родина подразумевает нечто свое, и для тех, у кого она после распада государства оказалась за чертой русских земель, взгляды на патриотизм могут быть иными.
   Федорчук не успел среагировать, как открылась дверь и в кабинет вошел генерал.
   Полковник вскочил:
   — Здравия желаю, Яков Алексеевич. Вот беседуем с господином Назаровым.
   Андрей при появлении генерала не встал, считая, что не обязан этого делать.
   Генерал словно не обратил на это внимания. Он повернулся к Андрею, слегка склонил голову:
   — Здравствуйте, Назаров. Я — Травин. Хочу забрать вас у полковника. Как вы на это смотрите?
   — Плохо смотрю, но куда денешься? Раз уж попался…
   — В смысле?
   — Хотел как лучше. Приехал, сообщил о том, что узнал, теперь меня трясут.
   — Назаров, ты что, мыслил, будто все будет иначе? Глупо. Человек пришел в правительственное учреждение с таким сообщением… Впрочем, возьмем случай попроще. Некто сообщает в отделение милиции, что обнаружил возле универмага машину, набитую взрывчаткой. Как ты считаешь, ему пожмут руку за сообщение и отпустят? Гуляй, Вася? Нет, так не будет. У следователя сразу возникают два вопроса. Первый: почему мимо машины прошло сто человек и никто ничего не заметил, а наш Вася оказался глазастым. Второй: кто он, наш Вася? Почему такой бдительный? Не сам ли участник подготовки теракта? Может, испугался того, что произойдет, и решил взрыв предотвратить…
   — Короче, Вася влип?
   — Нет. Если он не причастен к делу и просто проявил бдительность, его потрясут немного и отпустят. С благодарностью.
   — Так объявите мне благодарность, и я пойду. Можно?
   — Объявлю и отпущу. Чуть позже.
   — Понятно.
   — Теперь, если ты не против, пройдем ко мне. Не будем мешать полковнику.
   Они прошли по коридору и вошли в просторный кабинет генерала.
   Травин предложил Андрею место за гостевым столиком, положил на черную стеклянную столешницу пачку сигарет, зажигалку, подвинул пепельницу.
   — Можно курить.
   Сказал и сам сел рядом.
   — Теперь о деле. Что ты там раскопал с Ульген-Саем? Можешь доложить коротко?
   Андрей поерзал на стуле.
   — Простите, вопрос не по адресу. Где этот самый сай? Я там никогда не был, знакомых там у меня нет. А потом хочу сразу сказать: мне не нравится обращение на ты… И вообще всякие полицейские штучки.
   Лицо генерала было непроницаемо.
   — Что вы имеете в виду, Андрей Иванович?
   «Вы» было произнесено с подчеркнутой ясностью.
   — Мне однажды довелось быть в монархической Швеции. Так вот там за две недели ко мне ни разу не приставала ни их полиция, ни госбезопасность. Несмотря на то, что я выраженное славянское лицо. Здесь, в Москве, в столице всех демократий, спецслужбы пасут и трясут меня почем зря. Это что, таков порядок?
   Генерал усмехнулся:
   — Видите ли, вы попали в переплет по своей вине…
   — Господин генерал…
   — Товарищ генерал, — аккуратно подсказал Травин. — Так будет точнее и лучше.
   — Не будет, — Андрей упрямо мотнул головой. — Меня вытащили из постели, схватили, приволокли в Москву, не дали побриться, не позволили позавтракать, а теперь считают, что я буду называть здесь кого-то товарищами…
   Травин не полез в бутылку, не вспузырился. Был он человек гибкий и остроумный и на жизнь смотрел трезво, прекрасно понимая, почему до сих пор кое-кого бросает в дрожь, когда они узнают, где он служит.
   — Простите, Андрей Иванович! — Травин хлопнул обеими ладонями по столу. — Простите великодушно! Давайте все начнем с чистого листа. — Он повернулся к двери, которая вела в соседнюю комнату и громко сказал: — Лидочка, будьте добры! Гостю чаю и бутерброды. Мне — кофе.
   Заговорщицки посмотрел на Андрея:
   — Признаюсь честно, кроме бутербродов здесь ничего нет. Зато бутерброды у Лидочки — вы увидите… Вам с чем? С копченой колбасой, с вареной, с сыром или брынзой?
   — Спасибо, все равно, товарищ генерал.
   — Ладно тебе, Назаров. Я Иван Артемьевич.
   Чай оказался удивительно вкусным, бутерброды — свежими. Андрей не ставил целью показаться воспитанным и съел все, что было предложено.
   — Еще? — спросил Травин.
   — В другой раз.
   — Тогда я продолжу. На чем мы остановились?
   — На вопросе об Ульген-Сае.
   — Точно. Нам нужно разобраться…
   — В чем?
   — Вдруг твое сообщение — провокация?
   Андрей покрутил головой, внимательно разглядывая кабинет Травина. Посмотрел на темно-вишневые деревянные панели стен, на монументальный книжный шкаф с зеркальными стеклами, на бронзовый бюстик Дзержинского на углу стола и с невинным видом спросил:
   — Интересно, при Ежове здесь тоже трясли провокаторов?
   Травин на мгновение онемел от такого нахальства. Чего-чего, а подобного вопроса он не ожидал. Обычно, попадая в эти стены, даже ни в чем не повинный человек испытывал стресс и не смел идти на обострение отношений с тем, кто его сюда вызвал. Но спускать выпад не хотелось:
   — Представьте, как-то не интересовался. Но вы подсказали интересную мысль. Я постараюсь выяснить.
   Произнося эти слова, Травин лукавил. Он прекрасно знал историю кабинета, в котором последовательно работали несколько заместителей Берии. Только один из них умер своей смертью. Другого расстреляли, третий покончил с собой. Мрачная история у темно-вишневых панелей, но не рассказывать же ее человеку с улицы.
   — Значит, вы хотите увидеть во мне провокатора? — Андрей вернулся к прерванному разговору о главном. — Скажите, я очень похож на дурака?
   — Дураки не всегда похожи на дураков. К чему этот вопрос?
   — К тому, что только дурак может приехать в Москву и залепить здесь туфту, в надежде, что ее проглотят. Я о вашем ведомстве более высокого мнения.
   — Хорошо, Назаров, примем этот аргумент за основу. Делаю допуск: вас подставили. Откуда вы узнали правду? Откуда?
   — Эти люди наняли меня буровым мастером.
   — Они вам так и сказали: господин Назаров, будем искать ядерное устройство?
   — Нет, но те, кто со мной вели разговоры, далеко не глупые люди. Они своих истинных целей не открывали. Говорили, что собираются искать сокровища Тимура.
   — Так, Тимур и его команда. Как же вы узнали правду об их намерениях?
   — Случайно.
   — Дезинформацию чаще всего так и подкидывают: случайно. Заранее продумываются детали: где, когда, кому и в какой форме толкнуть ложные сведения. И чем случайней все это выглядит, тем больше доверия к тому, кто сообщит об этом.
   — Я представляю.
   — Так помогите мне оценить обстоятельства, при которых все произошло.
   Андрей подробно рассказал о вечере, когда в саду в поисках выпивки появился мулла Хаджи Ага. И о разговоре, который потом состоялся.
   — У вас не возникло чувства, — спросил Травин, — что вам не просто по пьянке, а умышленно дают наводку?
   — Возникло.
   — Почему же вы поверили этому мулле?
   — По двум причинам. Хаджи Ага по своему положению в том мире фигура влиятельная. Использовать его для банальной дезинформации вряд ли кто-то решится. Он с тревогою делился тем, что точно знал. Затем его тон. Откровенный и озабоченный. Насколько я знаю, Хаджи Ага не исламский экстремист. И мне показалось, что разговор он затеял, чтобы заставить меня отказаться от участия в этих поисках меча Аллаха.
   — И все?
   — Нет, не все. Они мне еще дали просмотреть целую кипу космических фотоснимков местности. Координаты на всех были сняты. Только рельеф. Но у меня есть память. Я запомнил характерные черты рельефа и потом на карте нашел снятые участки. Это был Ульген-Сай, о котором вы спрашивали. И потом, если честно, у меня сомнение. Зачем им подобная провокация?
   — Почему им? Часто люди даже не знают, в чьих интересах их заставляют играть опасные игры. А провокация легко вписывается в обстановку. Представьте, кому-то хотелось, чтобы, узнав изложенные вами факты, мы всполошились, пошли на необдуманные шаги, предприняли силовые действия, испортили отношения с Казахстаном, со странами Средней Азии.
   Андрей подумал, помолчал, оценивая услышанное. Согласился:
   — Как версия, такое возможно.
   — Вот видите, сколь серьезной может оказаться ошибка в оценке вашего сообщения.
   — Однако экспериментальный ядерный заряд существует. Так?
   — В этом и соль вопроса. Существует. И раз о нем стало известно, кто-то может попытаться им завладеть.
   — Не может попытаться, а уже пытаются.
   — Это и надо выяснить. Сделать это при нынешнем положении вещей крайне трудно. Поэтому я надеюсь на вашу помощь, Андрей Иванович. Вам, как патриоту…
   — А этого вот не надо. Я не патриот. И в игры, где делают ставку на патриотизм, играть не намерен.
   По тому, как вытянулось лицо генерала, как застыли в удивлении его глаза, Андрей понял: его ответ оказался полной неожиданностью для Травина, в лексиконе которого слово «патриот» было весьма ходовым.
   Выдержав паузу, генерал спросил:
   — Только серьезно, Назаров, вы и в самом деле не считаете себя патриотом? А почему?
   — Тогда вопрос, Иван Артемьевич. Как бы вы определили слово «патриот»?
   — Чего тут определять? Со школы известно. Патриот это тот, кто любит родину. Кто готов за нее на жертвы, на подвиг.
   — Тогда вопрос: какую страну мне любить? Я родился в Узбекистане.
   — Ты русский. Твоя родина — Россия.
   — Ни хрена себе логика! Только руководствуйтесь ею сами. Я хочу и потому имею право считать себя патриотом той земли, где мне будет хорошо жить, где у меня будет дом, работа, деньги, гражданские права. Именно это место я буду защищать. Здесь у вас патриотами должны быть олигархи, которых наплодила система. Им хорошо, пусть защищают и берегут страну сами. Как это делали в царское время дворяне. Именно они становились офицерами и вели солдат на любого супостата. Я — пас.
   — Значит, Андрей Иванович, вы считаете Кутузова, ну или Багратиона патриотами?
   — Не сомневаюсь в этом. У них было все: собственные имения, крепостные, они имели дворянские звания, привилегии и боролись за то, чтобы все это сохранить за собой.
   — А те простые солдаты, которых Кутузов вел на Наполеона? Они что, не патриоты?
   — По большому счету — нет.
   — Тогда за что они дрались?
   — Объективно за то, чтобы оставаться крепостными того же Кутузова или Багратиона. Иного выбора у них не было. Их забрили в солдаты из крепостных. Десять-двадцать лет учили ремеслу убивать. Учили не только словом, но и батогом. Вы же слыхали о шпицрутенах… Так что солдатики дрались и за то, чтобы их по-прежнему продолжали бить командиры. По морде, по спине…
   — Ну, было и это…
   — Вот я и говорю, Иван Артемьевич, что несвободный человек не может быть патриотом. Заключенный никогда не станет любить свою тюрьму и ее защищать. Если у меня ни кола ни двора, то почему я буду защищать чьи-то богатые особняки и предприятия у вас в Подмосковье или в Сибири? Иди они все, знаете, куда? Больше того, скажу, что не знаю, что бы потерял рядовой русской армии Пупкин, если бы Наполеон завоевал Россию. Не Чингисхан же шел на нас. Вспомните, Бонапарт общипал всю Европу, а что Германия перестала быть Германией, Италия — Италией? Во всей Европе только русские дворяне-патриоты сумели сохранить свои права над крестьянами. Виват патриотизм!
   — Трудно с вами спорить, Назаров. Похоже, вы не любите демократию. Вот в чем дело.
   — Очень люблю. Под хорошую закуску. Прямо млею. Но пока еще не пробовал.
   — Не пойму, вы всерьез или просто меня завести собрались?
   — Хочу завести. Вот скажите, если бы наш прежний гарант конституции пил чуть больше и пришла бы ему с бодуна мысль объявить себя царем? Как думаете, удалось бы?
   — Все, кончили, — сказал Травин. — Так мы с тобой неизвестно до чего договоримся. Мне это не нравится.
   — Как угодно, не я разговор затеял.
   — Да, Назаров, мне поручено сообщить, что с вами хотел бы встретиться секретарь Совета безопасности.
   — Что требуется от меня?
   — Только согласия.
   — Тогда скажу, что у меня желания с ним встречаться нет.
   — Думаю, это сделать придется.
   — Тогда не надо спрашивать согласия. Просто за шкирку и в конверт.
   Травин промолчал.
 
   Шеф Федеральной службы безопасности России генерал-полковник Барышев позвонил секретарю Совета безопасности Петрову сразу после того, как Травин доложил ему о результатах беседы с Андреем Назаровым.
   — Как думаешь, это не провокация джихадистов? — первым делом поинтересовался Петров.
   — Мы кое-что выяснили о Хаджи Аге. Это порядочный человек. Не подхалим. С развитым чувством собственного достоинства. Общительный. Не националист. Не стяжатель. Не болтун. Имеет друзей в среде российских священнослужителей, как православных, так и мусульманских. Участвовал в движении сторонников мира. По линии Союза обществ дружбы выезжал в страны Европы и Азии…
   — Кажется, Назаров говорил, что он пьет?
   — Да, выпить любит, это точно.
   — Что сам Назаров?
   — Сергей Ильич, он свободен.
   — Ему сказали о моем желании с ним встретиться?
   — Да, но он не горит желанием. Короче, отказывается.
   — Он нормальный? — Петров исходил из мысли, которая первой приходит государственному чиновнику высокого ранга: если простой человек отказывается от встречи с ним, существует ли в его умственном хозяйстве нужный порядок?