Страница:
— Неужели нельзя до них дозвониться?
— Не в этом дело. Сеня их вызванивает каждые полчаса, но на связь никто не выходит.
Я нахмурился.
— Там, кажется, Густав все контролирует. Он-то что говорит?
— Густава тоже не можем найти. Словно все в тартарары провалились. Ни помощников, ни компаньонов, никого.
— Черт!.. Пошли туда кого-нибудь поголовастей. И обязательно с охраной! — я зябко поежился. — Это, Безмен, не маленькая неувязка! Нет! Был бы какой прокол, нас давно бы уведомили, а если люди пропали, надо разбираться по полной программе. Самым скрупулезным образом!
— Понял, — финансист кивнул. — Кого-нибудь пошлем. Завтра же.
— Завтра же… — Я недовольно вздохнул. — Сегодня надо было посылать. Брать билеты на авиа и вперед.
— Надо было. Так ведь вон какая запарка! Бумаги по «Харбину», то-се, а тут еще и Ганс…
— Ладно, не начинай сызнова. Что с фильмом? Или уже забыл про него?
— Забудешь такое… — Безмен странно покосился на меня, неловко сунулся рукой к плоской бутыли.
— Пей, пей! Я уже сказал: разрешаю.
Он снова забулькал, опустошая посудину. Не сразу оторвавшись, сипло признался:
— Не вкурил я ничего, босс. Ровным счетом ничего. То есть пытался сопоставлять — по времени, по местности, по присутствующим в кадре фигурантам, да только ничего у меня не получилось.
— Так-таки ничего?
Он жалко поморщился.
— Не могли нас снимать! Ну не могли — и все тут! В девяти случаях из десяти получается, что… Словом, ерунда какая-то получается. Потому как не водится в природе такой аппаратуры. Вон хоть у Августа спроси, он в этих делах — супер! И с людьми — ерунда, и по времени — сплошные накладки. Очень похоже на то, что весь фильм — сплошная инсценировка с артистами и прочей требухой.
— Это не инсценировка, я уже говорил!
— Тогда… — Безмен истерически хохотнул. — Тогда получается, что нас снимали покойники!
— Что ты несешь!
— Говорю, как есть. Один-то эпизод со мной связан, а я такие вещи отлично помню. Не было там никакой камеры! И быть не могло!.. Или взять, к примеру, ту стрелку с Тишей. Ганс мне ее преотличнейше расписал — и как все было на самом деле, и что вы увидели потом на экране. Это же на пустыре происходило, за флигельком генеральским. Я это место знаю, даже планчик подробный набросал. В фас и профиль. Кроме Ганса, тебя и двоих ребят никто туда носа не показывал. А Тиша лежал на земле, когда вы уходили. В кадре все так и снято, он лежит и будто бы ГЛЯДИТ вам в спины, понимаешь? Вы уходите, а он СМОТРИТ. Такая вот интересная закавыка.
Меня передернуло. В висках сдвоенно ударило незримыми молоточками, спину лизнул призрачный ветер. Откинувшись на спинку сиденья, я зажмурился.
Черт подери! А ведь так оно все и было! Четверо возвращаются к машинам, один все время оглядывается. Кажется, Гошик. Он самый аккуратист, вечно боится, что забудем на месте какую-нибудь улику. И все четверо неестественно высокие, — вид такой, будто действительно снимали с самой земли. Через ГЛАЗА ПОКОЙНИКА.
Я стиснул кулаки. Может, и другие кадры слеплены из того же теста?… Что нам тогда показывали-то? Машина Беса — лощеная, длинная, только что из мойки. А рядом мы. Медленно приближаемся к автомобилю. Несколько темных фигур. Секундой позже камера вновь показывает нас, но с иного ракурса. Мы уже за стеклом, и кто-то из парней Дина старательно прикладывает к плечу гранатомет, начинает целиться. Не куда-то, а ПРЯМО В КАМЕРУ!.. И потом то же самое с Хромом… Вот он падает, встает, испуганно поворачивает голову, почти натыкаясь на пистолет Лешика. И снова камера меняет дислокацию. На экране толстые губы Лешика и черный подрагивающий зрачок…
Я зажмурился. Господи, что же это? Безмен-то, получается, прав, хотя и хочется его за эту правду побить. И впрямь поработал парень! Не давил тараканов по стенам, — угадал то, чего не угадали мы. Он-то тех кадров не лицезрел, а мы лицезрели. Значит, могли бы скумекать… Хотя что тут скумекаешь? Действительно всерьез предположить, что фильм скроен из последних, запечатленных покойниками минут? Да ведь это бред! Чушь голимая! Тогда и впрямь проще поверить в сотканную проказливым мастером инсценировку — пусть самую искусную, самую изощренную. Есть же сейчас цифровые формы записи. По обычному фото могут оживить на экране кого угодно. В Голливуде в последние годы этим только и занимаются. Дорого, конечно, но эффектно…
— Вылазь, — чуть слышно шепнул я.
Безмен встрепенулся, неловко стал дергать дверную ручку. Я ухватил его за плечо.
— Если Артур еще в зале, огорошь его этим ребусом. Расскажи все, как есть. Пусть выдаст версию с точки зрения наркоты, дурмана — словом, чего угодно! У Августа спроси про возможность цифровой подделки. Все понял?
Безмен кивнул.
— Вот так! И чтоб эту мистическую ахинею про покойников я больше ни от кого не слышал.
— Будет сделано, босс! — Безмен часто закивал. — Где тебя искать, если что?
Я чуть подумал.
— Либо у себя, либо у Сильвы.
Финансист наконец-то выбрался из машины, не оборачиваясь, тронулся в ночь. В зеркальце заднего обзора я пронаблюдал, как сгорбленный, нелепо размахивающий длинными руками, он шагает обратно к ресторану. Следом за ним скользил Сеня Рыжий, его нынешняя тень. Моей собственной тени уже не было. Ее отодрали от меня, отсекли небрежным взмахом чужого скальпеля. И сказать по правде, без этой тени я чувствовал себя препаршиво.
Глава 21
Кто-то за дверью определенно суетился, я даже слышал приглушенные голоса. Однако открыли мне только минут через пять-шесть, пришлось постоять, потоптаться, подумать. Зато успел прочесть с десяток незамысловатых шарад на стенах, сосчитать на подоконнике количество мумифицированных мух, полюбоваться на сваленные между рамами использованные двухкубиковые шприцы. Неугомонная молодежь торопилась и здесь, наскоро ширяясь в грязных подъездах, выплывая на улицы неустойчивыми, пьяными кораблями. Огни Эльма зажигались в их безумных глазках, и где-то в городском океане явственно начинал звонить траурный колокол. Юные наркоманы брали курс точнехонько на звучные удары. Через реку Лету перебирались, обгоняя самых седых пенсионеров… Щелкнул замок в двери, я повернул голову. Разумеется, это была она.
В знакомом, уже основательно потертом на локтях халате, в матерчатых простеньких тапочках, Сильва выглядела все равно замечательно. Такова особенность истинной красоты. Ее хоть в мешковину обряжай, хоть в платья от «Версаче» — все одно не испортишь. А лучший способ узнать, изменился ли человек, это зайти к нему через парочку-другую лет, чтобы увидеть в том же дверном проеме, в той же позе и том же одеянии. Что касается Сильвы, то обошлось без пугающих трансформаций. Годы прошлись по ней мягкими мазками, лишь чуточку подсушив лицо и округлив фигуру. Зато удивительным образом увеличились ее чудесные агатовые глаза. Так мне по крайней мере показалось. И как встарь я опять подумал, что напрасно она не позирует художникам. Любителей подобной живописи нашлось бы немало. Я первый купил бы портрет Сильвы.
— Павел, ты? Какими судьбами?
Я заметил, что она не сразу отступила в сторону, в комнату пропустила лишь после секундного замешательства. Примечательный нюанс! Есть такое качество у людей — забывать своих ближних после долгих разлук. Нечто подобное приключилось и с ней.
— Не рада?
— Что ты! Просто поздно, а ты даже не предупредил.
— Друг погиб, — буднично сообщил я. — Да и сам, как видишь, с палочкой ковыляю. Короче, нуждаюсь в утешении.
— Бедненький! — она произнесла это машинально, не задумываясь, и я тотчас поймал ее за руку.
— Так давно не слышал твой голос. Поверишь ли, только во снах и приходит.
Трость упала на коврик, я притянул Сильву к себе.
— Ругай меня, девочка, ругай распоследними словами. Не произнесу ни звука. Был занят, воевал с налогами, ездил на встречи — все, разумеется, дешевые отговорки.
— Отговорки, — она растерянно кивнула.
— Но речь не о них, речь о нас с тобой. Клянусь чем угодно, как минимум раз в неделю вспоминал о тебе. И тосковал. Прямо грызло что-то внутри, скреблось. Зверек какой-то… Потом все, конечно, проходило, но ненадолго.
Она позволила себя обнять, и, чувствуя сквозь ткань ее горячее тело, я прижал женщину к себе, жадно вдохнул запах ее волос.
— Все тот же шампунь.
— Все тот же…
— Пойдем. Мне так нужно побыть с тобой!
Продолжая сжимать друг друга в объятиях, мы двинулись в ее спаленку. Она тоже задышала учащенно. Притворством здесь не пахло, я это ясно видел. Однако на середине комнаты Сильва все же заставила меня остановиться. Наверное, я все же чересчур спешил.
— Ну что ты, котик? Что с тобой?
— Голова кружится.
— Бывает, — я погладил ее по волосам. — Как ты жила все это время?
— Неважно, Ящер.
— А что так? Нелады с работой? С денежкой прижало?
Вместо ответа, она порывисто вздохнула. Значит, и то, и другое.
— Почему не звонила? Рассказала бы все, как есть. Устроил бы в один момент.
— К тебе дозвонишься! Там на телефоне сухарь какой-то. Кепарь, кажется. Ты ведь так его называешь?
Я тихо рассмеялся.
— Кепаря больше нет. Уволил к чертовой матери. Насовсем.
— Ну, не Кепарь, так другие… Да и не привыкла я клянчить.
— Гордая пташка! — я снова погладил ее. По плечикам, по откликающейся на прикосновения спине. Все та же до мелочей узнаваемая Сильва. Мягкая, податливая, мгновенно отвечающая встречным пульсом… Всполошившись, я потянулся к карману.
— Да! Совсем запамятовал. Это тебе. Маленький сувенир, — достав из крохотной коробочки золотой перстень с аметистом, я сделал попытку надеть его на палец Сильвы. Она неловко отдернула руку.
— Эй, дружок! В чем дело?
Нащупав нечто чужеродное, я удивленно опустил голову. Сюрпризу все-таки суждено было состояться, и в чем дело можно было и не спрашивать. Дело заключалось в кольце. Теплое местечко на безымянном пальце оказалось занятым, и разглядел я это только сейчас. Она нервно стиснула кулачок, а я озадаченно поджал губы. Славный визит! Приплыть издалека на огонек — и оказаться третьим!..
Выпустив Сильву из объятий, я с любопытством осмотрелся. Все было правдой, присутствие в доме мужчины ощущалось вполне зримо. И не какого-нибудь заезже-приезжего, а стабильного, имеющего свои шлепки, выписывающего на адрес Сильвы экономические газеты и журналы. Завелась уже, наверное, и своя любимая кружка, — вот тут, под торшером, должно быть, и попивает кофеек новый хозяин дома. По вечерам листает периодику, разгадывает ребусы.
— Анекдот — наоборот, — пробормотал я. — Где же у нас муж? Неужели в шкафу?
— Ящер, только обещай мне! Ты его не тронешь! — Сильва испуганно ухватила меня за рукав.
— Господи, да что ты на меня так смотришь? Не зверюга же я в конце концов, — я порывисто притянул Сильву к себе. — Елки-зеленые! Как все-таки жаль!
Она сделала попытку вырваться, но я держал крепко.
— Ну же! Один-единственный! Последний и прощальный…
Наши губы слились, я закрыл глаза. С ней это тоже получалось по-особенному. Сильва принадлежала к категории чувственных женщин и млеть начинала от малейшей ласки. Вот и сейчас мне захотелось ощутить хоть в самой малой степени свою желанность. Всего-то секундный отклик! Все, за чем, собственно, и пришел.
Уже когда она стала задыхаться, я оторвал ее от себя. Глаза у нее сделались совершенно хмельными. В зрачках плясало доменное пламя, лепестки ноздрей трепетали. В таком состоянии с ней можно было вытворять что угодно, но это было бы уже свинством.
Нет! Все-таки права Надюха. Плохо, когда тебя любят за что-то. Истинная любовь — необъяснима, и я, видимо, таковой никогда не знал. Если Елена привлекла меня когда-то своими сногсшибающими формами, то Сильву я полюбил за голос. Такая вот ерундистика! Никогда раньше не понимал, чего ради иные особи западают на различного рода бардов, тем паче, что до Высоцкого большинству из них тянуться и тянуться, но когда на одной из презентаций, дьявольски скучной, кстати сказать, я разглядел вышедшую к роялю Сильву…
Точнее, все было не так. Как там она выходила, во что была одета, я не знал и не видел. До всех этих пустяков мне не было дела, пока она не стала петь. Именно тогда я и встрепенулся. И весь лощеный сброд, что бренчал бокалами и пустословил по углам, тоже поутих. Я даже не знаю, как это описать и объяснить. Одно дело — глазеть на солистов в телеящике, и совсем другое — слушать их вживую. Почему, верно, и предпочитают театральные произведения кинопродукции. Птенчиком вытянув шею, я двинулся на голос. Дамочка стояла возле рояля, делала ручкой обтекаемые движения, а я по-прежнему не видел ни лица ее, ни фигуры. Пение заслонило все. Буквально с первых строк я понял, что уеду с этой чертовой презентации только вместе с ней. Голос певицы обволакивал, укутывал нежным коконом. Не зная в сущности о ней ничего, я преисполнился уверенности, что увезу ее к себе домой. Так оно и произошло. Я не вился вокруг да около, — двинул буром и напролом. Уже через минуту нам удалось уединиться, и, не теряя времени даром, я выложил ей все, что думал о ее таланте. В ту минуту я был опьянен ею, и Сильва это безусловно видела. Вполне возможно, некие доброхоты успели шепнуть ей на ушко мои отправные данные, а может, и не шептали ничего, но, если не взаимность, то уж по крайней мере толику любопытства я в ней разжег. Укротить хищника — тоже задачка из заманчивых, и ресторацию она покинула, держа меня под руку. Роман у нас закрутился бурный и стремительный.
Самое смешное, что охладевал я к Сильве чрезвычайно быстро, но всякий раз назад возвращал ее голос. Что-то в этом таилось стародавнее, мистическое — все равно как от пения морских Сирен. Проключалась в голове музыка, начинал звенеть знакомый тембр, и, бросая дела, я вновь торопился к ней — к первоистоку своего неразрешимого любопытства. Может, и не выдумывал ничего бродяга Гомер про остров поющих див. Как было, так и описывал.
— Ладно, — я перевел дух. — Зови своего благоверного, тихо-мирно попьем чайку, и я слиняю.
Рука вновь непроизвольным движением обвила ее стан. Не удержавшись, я погладил ее по ягодицам. Все-таки в последний раз, а последнее — всегда сладко.
Через минуту из кладовой выбрался ее супруг. Очкастый худосочный студентик. Так по крайней мере выглядел этот недотепа с добрыми близорукими глазами. И видно было, что смущен он до крайности, совершенно не знает что сказать и как себя вести.
— Поздравляю! — я первый протянул руку. — Знал бы ты, какое сокровище у меня отбил. Впрочем, знаешь, конечно.
Сильва стояла рядом, краешком языка растерянно облизывала припухшие губы. Видно, боялась оставить нас одних.
— Чай, — напомнил я ей. — Пару кружечек и хорошо бы с мятой.
Когда она двинулась в сторону кухни, поймал ее за руку и протянул перстень.
— А это мой свадебный подарок. Примешь?
Она кивнула и, забрав перстенек, вышла. Глазами я вернулся к супругу-студенту.
— Ну-с? Как звать тебя, счастливчик?
— Иван, — робко представился очкарик.
— Значит, не перевелись на Руси еще Иваны? Отрадно… — Я присел на софу. Сильва шебуршилась на кухне, гремела посудой. Опасаться было нечего, и я шепотом поинтересовался: — Какие проблемы, Ваня? Давай начистоту! Жить-то есть на что?
— Да вроде есть, — он тоже перешел на шепот. — Только со сценой у нее никак не выходит, а у нас в институте…
— Ты работаешь в институте?
— Ну да, физика твердых тел. В общем ситуация не самая лучшая.
— Понимаю. Бабок с наперсток, мэрия чихает на вас в три дырочки, ни касаций, ни дотаций.
Побагровев, Иван кивнул.
— В общем близко к тому.
— Выходит, оба на мели… А зачем в чулан полез? Испугался, что ли?
— Я нет, это Сильва велела. Она в окно выглянула и сразу поняла, что это вы.
— Значит, семейным кораблем правит дама? — я хмыкнул. — А что? На нее это похоже…
Мы помолчали. На минуту каждый задумался о своем.
— Мда… Ну, а про меня она что-нибудь рассказывала?
Иван перестал мяться по стойке смирно-полусмирно, осторожно присел рядом.
— Послушайте, что было, то было. Важно другое. Мы любим друг друга, и я попросил бы… То есть, если это возможно, я настоятельно порекомендовал бы вам не вмешиваться в нашу жизнь. Это личное, поймите!
— Понимаю! Личное — оно всегда личное!
— Да, да! Каждый человек имеет право на собственную судьбу, на свободный выбор.
— Да разве ж я спорю, Иван? Конечно, имеет! — я шутливо погрозил ему пальцем. — А ты смельчак, Ваня! Хоть и в чулан от меня спрятался.
Он побагровел.
— Я попросил бы вас… Попросил бы тебя!..
Опаньки!.. Я ухмыльнулся. Крохи достоинства у парня, судя по всему, имелись. Было очевидно, что он заводится, и я приложил палец к губам.
— Чшшш! А то рассержусь… — Я прислушался к бренчанию на кухне. — Давай-ка, Вань, пока она не видит, вот что с тобой обговорим. Знаешь, что такое чек на предъявителя?… Вот и ладушки! Я вам тут нарисую цифирку, а ты уж не поленись, сбегай потом в банк.
— Нам ничего не надо!
— Врешь, Ваня! Надо! Как всем нормальным человечкам. Кушать хлебушко, мыться шампунями, прыскать на себе дезодорантами, покупать приятные безделушки. Когда кругом сплошные заплаты, это всегда невесело. Короче, считай это приложением к перстеньку. А еще телефончик черкну заветный. На самый крайний случай. Скажешь, от Сильвы, тебя внимательно выслушают. Все, что надо, передадут мне.
— Но я не совсем понимаю…
Сунув ему в руку чек, я поднялся.
— Ты там за мной прикрой тихонечко. Не буду я пить чай, лады?
Иван, приободрившись, поплелся за мной следом.
— Ей что-нибудь передавать?
Я остановился на пороге.
— Дурак ты, Вань, хоть и физик. Что можно таким женщинам передавать? Их захватывают и увозят с собой. Во дворцы, в замки и прочие крепкие клетушки. А я пустой ухожу, кумекаешь? Так что гляди в оба, не проворонь. И телефончик не теряй. Мало ли что в жизни бывает…
Я аккуратно прикрыл за собой дверь, прихрамывая стал спускаться по ступеням. Запоздало припомнил, что забыл в гостях трость. Но не возвращаться же за таким пустяком!
Лицо горело, в висках болезненно пульсировало. Да уж!.. Такого со мной еще не бывало! Никогда-никогдашеньки. И поди ж ты, — случилось! То есть, может, и черт с ним, но мучила какая-то мальчишеская досада. Крякай, не крякай, а у клыкастого могучего Ящера увели бабу! Из под самого носа! И кто увел-то! Кто?!
Впрочем… Окажись это какой-нибудь самодовольный торгаш с цепурой на шее, я бы скорее всего отсюда не ушел. Поговорил бы с хозяином жизни по душам, объяснил бы кто есть кто, вежливенько выпроводил вон. Но худосочный физик Ваня из нищающего НИИ — являл собой иной коленкор. Их у нас и без того били да выметали — в войны, в чистки, в революции. Числятся ныне российские вани в Красной Распухшей до непомерной толщины Книжице. А коли так, то и нечего плакаться. Было да сплыло. Забыл и простил. За одного Витька — одного Ивана. Арифметика вполне конкретная.
А что? Может, так и следовало себя вести в те годы? Чтобы не выпачкаться в сомнительных союзах? Хотя… Я в этом смысле предпочел бы, пожалуй, усатого Иосифа. Вот уж где все было предельно ясно! Человек не любил всех разом и мечтал не об отдельно взятой стране, не о материке и не о социалистической Европе, — хренушки! Этот гигант мыслил на порядок масштабнее! Куда там наполеонам и цезарям! Молчаливый усач всерьез уповал на освоение земного шарика в целом! Не больше и не меньше. И черт ведь его знает! — слопал бы всех скопом, подари ему судьба еще десяток лет жизни. Не остановили бы его ни общественное мнение, ни ядерные фугасы Трумена. Уж я-то хорошо представлял, что пережил этот драконище, узнав ранним утром о нападении на российские границы другого усатого вояки. Не страх, не панику ощутил забияка кавказец — что за ересь и блажь! — одну лишь горчайшую досаду, что опередили. Ибо нападение комкало розовую мечту, срывало все планы, означая отсрочку глобального передела. Хуже нет, чем топтаться и ждать, — в особенности ждать такого великого подарка, как возможности манипулировать не сотнями миллионов жизней, а миллиардами и миллиардами. И никуда бы не делись ни американцы, ни англичане, ни тем более — поднаторевшие в революциях французики. Тоже шагали бы бодренько в первомайских шеренгах с флажками и шариками, на разновеликих языках скандируя имя любимого вождя, неся транспоранты с его святым ликом. Заокеанское снобье по сию пору не осмыслило, какую, в сущности, жуткую амбразуру прикрыли собой русские иваны. Или не жуткую? Может, лишилась планета величайшего шанса познать нечто, чего не познает уже никогда?…
Где то он сейчас — бедолага атолл Бикини? Сколько рыбьих, насекомьих и животных душ унес тот безжалостный взрыв? Однако рука не дрогнула. Кто-то отважно подписал, кто-то нажал заветную кнопочку. Вот и с нами приключилось подобное. Стиснуло, скрутило и разорвало в едкую пыль, развеяло диссидентской взвесью по миру. И все равно оклемались. Вопреки всяческой логике.
Экстремафилы — бактерии, тяготеющие к агрессивным средам. То есть могут жить и в ином, но предпочитают огонь, соляную кислоту и серные нечистоты. В сущности микробы тут ни причем. Это о нас — о колонии бактерий, именуемой человечеством.
Экстремафилы…
Я достал из потайного холодильничка бутылку «Посольской», наполнил рюмку и выпил. Наверное, зря. Почему? Да потому что завтра была война. Завтра. И опять была. Жуткая книга о жутком времени. Хотя… Нынешнее — намного ли слаще? Особенно если представить себя среди руин Грозного, в горящей Словении или каком-нибудь Карабахе? Хотя что там представлять! Я пребывал в тысячах километров от очагов боевых действий, но и здесь каждодневно в план жизни включался обязательный посвист пуль с обязательными жертвами. Поэтому напиваться — категорически воспрещалось. Войну встречают с трезвой головой и сжатыми кулаками. Кулаки я уже сжал, голову следовало поберечь — тем более, что ее без того кружило. Черные мысли сплетались в бурливом хороводе, заставляли думать о том, о чем думать не хотелось.
Любить ближнего своего… Как же это непросто, когда ты живешь на такой планете! Сдаем, видите ли, экзамен на сертификат зрелости! Полюбишь, уйдешь через дымоход в космос, а нет, — останешься на второй год, на третий и четвертый. Чтобы снова созерцать и созерцать, отыскивая образ чарующий и примиряющий, смазывая укусы несуществующим бальзамом, пытаясь поверить в то, чему доказательств нет и быть не должно. Потому что согласно Надюхиной логике — с доказательствами и последний дебил поверит. Да и не верой это будет уже назваться, — сделкой. А я… Я — всего-навсего Ящер. Ящер укушенный. И бальзама у меня нет, потому что нетерпение и глупость — вот два кита, на которых неустойчиво покачивается плоский, как тарелка мир. Маркс завещал дожидаться расцвета капитализма, когда созреет класс-могильщик, но Ульянов посчитал на пальцах и решил, что долго, что этак можно не дожить и не вкусить, и весь наш скороспелый капитализм, чуть поднатужившись, уложился в несколько месяцев. Смешно? Ничего подобного. Десятилетиями глотали, как должное. Такой уж талантливый народ! Зачем ждать, если можно не ждать? И в данном случае я тоже марионетка, принимающая правила игры, как должное. Единственная уступка — моя нейтральность по отношению к Ивану и ему подобным. Чудаки — они всегда инородцы, существа не от мира сего, этакие пятнадцатисуточники, угодившие в компанию рецидивистов. Гуляя рядом, в отличие от нас продолжают жить где-то в ином потустороннем измерении. Вот и пусть там остаются. Нечего их трогать, благо есть свои — в серых шкурках, слюняво-зубастых, с облезлыми хвостиками. Когда же свет перевернется, соскользнув с китовьих хребтов в пучину, то и разлетимся мы, должно быть, в разные стороны. Мы вниз, а они вверх. Адью-адье, братишки! И не попадайтесь нам больше на космических тропках! К чему вам земля, когда есть небо?
— Не в этом дело. Сеня их вызванивает каждые полчаса, но на связь никто не выходит.
Я нахмурился.
— Там, кажется, Густав все контролирует. Он-то что говорит?
— Густава тоже не можем найти. Словно все в тартарары провалились. Ни помощников, ни компаньонов, никого.
— Черт!.. Пошли туда кого-нибудь поголовастей. И обязательно с охраной! — я зябко поежился. — Это, Безмен, не маленькая неувязка! Нет! Был бы какой прокол, нас давно бы уведомили, а если люди пропали, надо разбираться по полной программе. Самым скрупулезным образом!
— Понял, — финансист кивнул. — Кого-нибудь пошлем. Завтра же.
— Завтра же… — Я недовольно вздохнул. — Сегодня надо было посылать. Брать билеты на авиа и вперед.
— Надо было. Так ведь вон какая запарка! Бумаги по «Харбину», то-се, а тут еще и Ганс…
— Ладно, не начинай сызнова. Что с фильмом? Или уже забыл про него?
— Забудешь такое… — Безмен странно покосился на меня, неловко сунулся рукой к плоской бутыли.
— Пей, пей! Я уже сказал: разрешаю.
Он снова забулькал, опустошая посудину. Не сразу оторвавшись, сипло признался:
— Не вкурил я ничего, босс. Ровным счетом ничего. То есть пытался сопоставлять — по времени, по местности, по присутствующим в кадре фигурантам, да только ничего у меня не получилось.
— Так-таки ничего?
Он жалко поморщился.
— Не могли нас снимать! Ну не могли — и все тут! В девяти случаях из десяти получается, что… Словом, ерунда какая-то получается. Потому как не водится в природе такой аппаратуры. Вон хоть у Августа спроси, он в этих делах — супер! И с людьми — ерунда, и по времени — сплошные накладки. Очень похоже на то, что весь фильм — сплошная инсценировка с артистами и прочей требухой.
— Это не инсценировка, я уже говорил!
— Тогда… — Безмен истерически хохотнул. — Тогда получается, что нас снимали покойники!
— Что ты несешь!
— Говорю, как есть. Один-то эпизод со мной связан, а я такие вещи отлично помню. Не было там никакой камеры! И быть не могло!.. Или взять, к примеру, ту стрелку с Тишей. Ганс мне ее преотличнейше расписал — и как все было на самом деле, и что вы увидели потом на экране. Это же на пустыре происходило, за флигельком генеральским. Я это место знаю, даже планчик подробный набросал. В фас и профиль. Кроме Ганса, тебя и двоих ребят никто туда носа не показывал. А Тиша лежал на земле, когда вы уходили. В кадре все так и снято, он лежит и будто бы ГЛЯДИТ вам в спины, понимаешь? Вы уходите, а он СМОТРИТ. Такая вот интересная закавыка.
Меня передернуло. В висках сдвоенно ударило незримыми молоточками, спину лизнул призрачный ветер. Откинувшись на спинку сиденья, я зажмурился.
Черт подери! А ведь так оно все и было! Четверо возвращаются к машинам, один все время оглядывается. Кажется, Гошик. Он самый аккуратист, вечно боится, что забудем на месте какую-нибудь улику. И все четверо неестественно высокие, — вид такой, будто действительно снимали с самой земли. Через ГЛАЗА ПОКОЙНИКА.
Я стиснул кулаки. Может, и другие кадры слеплены из того же теста?… Что нам тогда показывали-то? Машина Беса — лощеная, длинная, только что из мойки. А рядом мы. Медленно приближаемся к автомобилю. Несколько темных фигур. Секундой позже камера вновь показывает нас, но с иного ракурса. Мы уже за стеклом, и кто-то из парней Дина старательно прикладывает к плечу гранатомет, начинает целиться. Не куда-то, а ПРЯМО В КАМЕРУ!.. И потом то же самое с Хромом… Вот он падает, встает, испуганно поворачивает голову, почти натыкаясь на пистолет Лешика. И снова камера меняет дислокацию. На экране толстые губы Лешика и черный подрагивающий зрачок…
Я зажмурился. Господи, что же это? Безмен-то, получается, прав, хотя и хочется его за эту правду побить. И впрямь поработал парень! Не давил тараканов по стенам, — угадал то, чего не угадали мы. Он-то тех кадров не лицезрел, а мы лицезрели. Значит, могли бы скумекать… Хотя что тут скумекаешь? Действительно всерьез предположить, что фильм скроен из последних, запечатленных покойниками минут? Да ведь это бред! Чушь голимая! Тогда и впрямь проще поверить в сотканную проказливым мастером инсценировку — пусть самую искусную, самую изощренную. Есть же сейчас цифровые формы записи. По обычному фото могут оживить на экране кого угодно. В Голливуде в последние годы этим только и занимаются. Дорого, конечно, но эффектно…
— Вылазь, — чуть слышно шепнул я.
Безмен встрепенулся, неловко стал дергать дверную ручку. Я ухватил его за плечо.
— Если Артур еще в зале, огорошь его этим ребусом. Расскажи все, как есть. Пусть выдаст версию с точки зрения наркоты, дурмана — словом, чего угодно! У Августа спроси про возможность цифровой подделки. Все понял?
Безмен кивнул.
— Вот так! И чтоб эту мистическую ахинею про покойников я больше ни от кого не слышал.
— Будет сделано, босс! — Безмен часто закивал. — Где тебя искать, если что?
Я чуть подумал.
— Либо у себя, либо у Сильвы.
Финансист наконец-то выбрался из машины, не оборачиваясь, тронулся в ночь. В зеркальце заднего обзора я пронаблюдал, как сгорбленный, нелепо размахивающий длинными руками, он шагает обратно к ресторану. Следом за ним скользил Сеня Рыжий, его нынешняя тень. Моей собственной тени уже не было. Ее отодрали от меня, отсекли небрежным взмахом чужого скальпеля. И сказать по правде, без этой тени я чувствовал себя препаршиво.
Глава 21
"Поставьте мир хоть на
попа! — в итоге получите
все тот же несчастный
земной шарик."
О. Ссалк
Кто-то за дверью определенно суетился, я даже слышал приглушенные голоса. Однако открыли мне только минут через пять-шесть, пришлось постоять, потоптаться, подумать. Зато успел прочесть с десяток незамысловатых шарад на стенах, сосчитать на подоконнике количество мумифицированных мух, полюбоваться на сваленные между рамами использованные двухкубиковые шприцы. Неугомонная молодежь торопилась и здесь, наскоро ширяясь в грязных подъездах, выплывая на улицы неустойчивыми, пьяными кораблями. Огни Эльма зажигались в их безумных глазках, и где-то в городском океане явственно начинал звонить траурный колокол. Юные наркоманы брали курс точнехонько на звучные удары. Через реку Лету перебирались, обгоняя самых седых пенсионеров… Щелкнул замок в двери, я повернул голову. Разумеется, это была она.
В знакомом, уже основательно потертом на локтях халате, в матерчатых простеньких тапочках, Сильва выглядела все равно замечательно. Такова особенность истинной красоты. Ее хоть в мешковину обряжай, хоть в платья от «Версаче» — все одно не испортишь. А лучший способ узнать, изменился ли человек, это зайти к нему через парочку-другую лет, чтобы увидеть в том же дверном проеме, в той же позе и том же одеянии. Что касается Сильвы, то обошлось без пугающих трансформаций. Годы прошлись по ней мягкими мазками, лишь чуточку подсушив лицо и округлив фигуру. Зато удивительным образом увеличились ее чудесные агатовые глаза. Так мне по крайней мере показалось. И как встарь я опять подумал, что напрасно она не позирует художникам. Любителей подобной живописи нашлось бы немало. Я первый купил бы портрет Сильвы.
— Павел, ты? Какими судьбами?
Я заметил, что она не сразу отступила в сторону, в комнату пропустила лишь после секундного замешательства. Примечательный нюанс! Есть такое качество у людей — забывать своих ближних после долгих разлук. Нечто подобное приключилось и с ней.
— Не рада?
— Что ты! Просто поздно, а ты даже не предупредил.
— Друг погиб, — буднично сообщил я. — Да и сам, как видишь, с палочкой ковыляю. Короче, нуждаюсь в утешении.
— Бедненький! — она произнесла это машинально, не задумываясь, и я тотчас поймал ее за руку.
— Так давно не слышал твой голос. Поверишь ли, только во снах и приходит.
Трость упала на коврик, я притянул Сильву к себе.
— Ругай меня, девочка, ругай распоследними словами. Не произнесу ни звука. Был занят, воевал с налогами, ездил на встречи — все, разумеется, дешевые отговорки.
— Отговорки, — она растерянно кивнула.
— Но речь не о них, речь о нас с тобой. Клянусь чем угодно, как минимум раз в неделю вспоминал о тебе. И тосковал. Прямо грызло что-то внутри, скреблось. Зверек какой-то… Потом все, конечно, проходило, но ненадолго.
Она позволила себя обнять, и, чувствуя сквозь ткань ее горячее тело, я прижал женщину к себе, жадно вдохнул запах ее волос.
— Все тот же шампунь.
— Все тот же…
— Пойдем. Мне так нужно побыть с тобой!
Продолжая сжимать друг друга в объятиях, мы двинулись в ее спаленку. Она тоже задышала учащенно. Притворством здесь не пахло, я это ясно видел. Однако на середине комнаты Сильва все же заставила меня остановиться. Наверное, я все же чересчур спешил.
— Ну что ты, котик? Что с тобой?
— Голова кружится.
— Бывает, — я погладил ее по волосам. — Как ты жила все это время?
— Неважно, Ящер.
— А что так? Нелады с работой? С денежкой прижало?
Вместо ответа, она порывисто вздохнула. Значит, и то, и другое.
— Почему не звонила? Рассказала бы все, как есть. Устроил бы в один момент.
— К тебе дозвонишься! Там на телефоне сухарь какой-то. Кепарь, кажется. Ты ведь так его называешь?
Я тихо рассмеялся.
— Кепаря больше нет. Уволил к чертовой матери. Насовсем.
— Ну, не Кепарь, так другие… Да и не привыкла я клянчить.
— Гордая пташка! — я снова погладил ее. По плечикам, по откликающейся на прикосновения спине. Все та же до мелочей узнаваемая Сильва. Мягкая, податливая, мгновенно отвечающая встречным пульсом… Всполошившись, я потянулся к карману.
— Да! Совсем запамятовал. Это тебе. Маленький сувенир, — достав из крохотной коробочки золотой перстень с аметистом, я сделал попытку надеть его на палец Сильвы. Она неловко отдернула руку.
— Эй, дружок! В чем дело?
Нащупав нечто чужеродное, я удивленно опустил голову. Сюрпризу все-таки суждено было состояться, и в чем дело можно было и не спрашивать. Дело заключалось в кольце. Теплое местечко на безымянном пальце оказалось занятым, и разглядел я это только сейчас. Она нервно стиснула кулачок, а я озадаченно поджал губы. Славный визит! Приплыть издалека на огонек — и оказаться третьим!..
Выпустив Сильву из объятий, я с любопытством осмотрелся. Все было правдой, присутствие в доме мужчины ощущалось вполне зримо. И не какого-нибудь заезже-приезжего, а стабильного, имеющего свои шлепки, выписывающего на адрес Сильвы экономические газеты и журналы. Завелась уже, наверное, и своя любимая кружка, — вот тут, под торшером, должно быть, и попивает кофеек новый хозяин дома. По вечерам листает периодику, разгадывает ребусы.
— Анекдот — наоборот, — пробормотал я. — Где же у нас муж? Неужели в шкафу?
— Ящер, только обещай мне! Ты его не тронешь! — Сильва испуганно ухватила меня за рукав.
— Господи, да что ты на меня так смотришь? Не зверюга же я в конце концов, — я порывисто притянул Сильву к себе. — Елки-зеленые! Как все-таки жаль!
Она сделала попытку вырваться, но я держал крепко.
— Ну же! Один-единственный! Последний и прощальный…
Наши губы слились, я закрыл глаза. С ней это тоже получалось по-особенному. Сильва принадлежала к категории чувственных женщин и млеть начинала от малейшей ласки. Вот и сейчас мне захотелось ощутить хоть в самой малой степени свою желанность. Всего-то секундный отклик! Все, за чем, собственно, и пришел.
Уже когда она стала задыхаться, я оторвал ее от себя. Глаза у нее сделались совершенно хмельными. В зрачках плясало доменное пламя, лепестки ноздрей трепетали. В таком состоянии с ней можно было вытворять что угодно, но это было бы уже свинством.
Нет! Все-таки права Надюха. Плохо, когда тебя любят за что-то. Истинная любовь — необъяснима, и я, видимо, таковой никогда не знал. Если Елена привлекла меня когда-то своими сногсшибающими формами, то Сильву я полюбил за голос. Такая вот ерундистика! Никогда раньше не понимал, чего ради иные особи западают на различного рода бардов, тем паче, что до Высоцкого большинству из них тянуться и тянуться, но когда на одной из презентаций, дьявольски скучной, кстати сказать, я разглядел вышедшую к роялю Сильву…
Точнее, все было не так. Как там она выходила, во что была одета, я не знал и не видел. До всех этих пустяков мне не было дела, пока она не стала петь. Именно тогда я и встрепенулся. И весь лощеный сброд, что бренчал бокалами и пустословил по углам, тоже поутих. Я даже не знаю, как это описать и объяснить. Одно дело — глазеть на солистов в телеящике, и совсем другое — слушать их вживую. Почему, верно, и предпочитают театральные произведения кинопродукции. Птенчиком вытянув шею, я двинулся на голос. Дамочка стояла возле рояля, делала ручкой обтекаемые движения, а я по-прежнему не видел ни лица ее, ни фигуры. Пение заслонило все. Буквально с первых строк я понял, что уеду с этой чертовой презентации только вместе с ней. Голос певицы обволакивал, укутывал нежным коконом. Не зная в сущности о ней ничего, я преисполнился уверенности, что увезу ее к себе домой. Так оно и произошло. Я не вился вокруг да около, — двинул буром и напролом. Уже через минуту нам удалось уединиться, и, не теряя времени даром, я выложил ей все, что думал о ее таланте. В ту минуту я был опьянен ею, и Сильва это безусловно видела. Вполне возможно, некие доброхоты успели шепнуть ей на ушко мои отправные данные, а может, и не шептали ничего, но, если не взаимность, то уж по крайней мере толику любопытства я в ней разжег. Укротить хищника — тоже задачка из заманчивых, и ресторацию она покинула, держа меня под руку. Роман у нас закрутился бурный и стремительный.
Самое смешное, что охладевал я к Сильве чрезвычайно быстро, но всякий раз назад возвращал ее голос. Что-то в этом таилось стародавнее, мистическое — все равно как от пения морских Сирен. Проключалась в голове музыка, начинал звенеть знакомый тембр, и, бросая дела, я вновь торопился к ней — к первоистоку своего неразрешимого любопытства. Может, и не выдумывал ничего бродяга Гомер про остров поющих див. Как было, так и описывал.
— Ладно, — я перевел дух. — Зови своего благоверного, тихо-мирно попьем чайку, и я слиняю.
Рука вновь непроизвольным движением обвила ее стан. Не удержавшись, я погладил ее по ягодицам. Все-таки в последний раз, а последнее — всегда сладко.
Через минуту из кладовой выбрался ее супруг. Очкастый худосочный студентик. Так по крайней мере выглядел этот недотепа с добрыми близорукими глазами. И видно было, что смущен он до крайности, совершенно не знает что сказать и как себя вести.
— Поздравляю! — я первый протянул руку. — Знал бы ты, какое сокровище у меня отбил. Впрочем, знаешь, конечно.
Сильва стояла рядом, краешком языка растерянно облизывала припухшие губы. Видно, боялась оставить нас одних.
— Чай, — напомнил я ей. — Пару кружечек и хорошо бы с мятой.
Когда она двинулась в сторону кухни, поймал ее за руку и протянул перстень.
— А это мой свадебный подарок. Примешь?
Она кивнула и, забрав перстенек, вышла. Глазами я вернулся к супругу-студенту.
— Ну-с? Как звать тебя, счастливчик?
— Иван, — робко представился очкарик.
— Значит, не перевелись на Руси еще Иваны? Отрадно… — Я присел на софу. Сильва шебуршилась на кухне, гремела посудой. Опасаться было нечего, и я шепотом поинтересовался: — Какие проблемы, Ваня? Давай начистоту! Жить-то есть на что?
— Да вроде есть, — он тоже перешел на шепот. — Только со сценой у нее никак не выходит, а у нас в институте…
— Ты работаешь в институте?
— Ну да, физика твердых тел. В общем ситуация не самая лучшая.
— Понимаю. Бабок с наперсток, мэрия чихает на вас в три дырочки, ни касаций, ни дотаций.
Побагровев, Иван кивнул.
— В общем близко к тому.
— Выходит, оба на мели… А зачем в чулан полез? Испугался, что ли?
— Я нет, это Сильва велела. Она в окно выглянула и сразу поняла, что это вы.
— Значит, семейным кораблем правит дама? — я хмыкнул. — А что? На нее это похоже…
Мы помолчали. На минуту каждый задумался о своем.
— Мда… Ну, а про меня она что-нибудь рассказывала?
Иван перестал мяться по стойке смирно-полусмирно, осторожно присел рядом.
— Послушайте, что было, то было. Важно другое. Мы любим друг друга, и я попросил бы… То есть, если это возможно, я настоятельно порекомендовал бы вам не вмешиваться в нашу жизнь. Это личное, поймите!
— Понимаю! Личное — оно всегда личное!
— Да, да! Каждый человек имеет право на собственную судьбу, на свободный выбор.
— Да разве ж я спорю, Иван? Конечно, имеет! — я шутливо погрозил ему пальцем. — А ты смельчак, Ваня! Хоть и в чулан от меня спрятался.
Он побагровел.
— Я попросил бы вас… Попросил бы тебя!..
Опаньки!.. Я ухмыльнулся. Крохи достоинства у парня, судя по всему, имелись. Было очевидно, что он заводится, и я приложил палец к губам.
— Чшшш! А то рассержусь… — Я прислушался к бренчанию на кухне. — Давай-ка, Вань, пока она не видит, вот что с тобой обговорим. Знаешь, что такое чек на предъявителя?… Вот и ладушки! Я вам тут нарисую цифирку, а ты уж не поленись, сбегай потом в банк.
— Нам ничего не надо!
— Врешь, Ваня! Надо! Как всем нормальным человечкам. Кушать хлебушко, мыться шампунями, прыскать на себе дезодорантами, покупать приятные безделушки. Когда кругом сплошные заплаты, это всегда невесело. Короче, считай это приложением к перстеньку. А еще телефончик черкну заветный. На самый крайний случай. Скажешь, от Сильвы, тебя внимательно выслушают. Все, что надо, передадут мне.
— Но я не совсем понимаю…
Сунув ему в руку чек, я поднялся.
— Ты там за мной прикрой тихонечко. Не буду я пить чай, лады?
Иван, приободрившись, поплелся за мной следом.
— Ей что-нибудь передавать?
Я остановился на пороге.
— Дурак ты, Вань, хоть и физик. Что можно таким женщинам передавать? Их захватывают и увозят с собой. Во дворцы, в замки и прочие крепкие клетушки. А я пустой ухожу, кумекаешь? Так что гляди в оба, не проворонь. И телефончик не теряй. Мало ли что в жизни бывает…
Я аккуратно прикрыл за собой дверь, прихрамывая стал спускаться по ступеням. Запоздало припомнил, что забыл в гостях трость. Но не возвращаться же за таким пустяком!
Лицо горело, в висках болезненно пульсировало. Да уж!.. Такого со мной еще не бывало! Никогда-никогдашеньки. И поди ж ты, — случилось! То есть, может, и черт с ним, но мучила какая-то мальчишеская досада. Крякай, не крякай, а у клыкастого могучего Ящера увели бабу! Из под самого носа! И кто увел-то! Кто?!
Впрочем… Окажись это какой-нибудь самодовольный торгаш с цепурой на шее, я бы скорее всего отсюда не ушел. Поговорил бы с хозяином жизни по душам, объяснил бы кто есть кто, вежливенько выпроводил вон. Но худосочный физик Ваня из нищающего НИИ — являл собой иной коленкор. Их у нас и без того били да выметали — в войны, в чистки, в революции. Числятся ныне российские вани в Красной Распухшей до непомерной толщины Книжице. А коли так, то и нечего плакаться. Было да сплыло. Забыл и простил. За одного Витька — одного Ивана. Арифметика вполне конкретная.
* * *
Все к худшему в этом худшем из миров, и эту ночь мне пришлось провести в офисе, поскольку к Елене ехать не хотелось. Я был отчего-то уверен, что, увидев ее глаза, сломаюсь и передумаю. По той же самой причине я отключил факс и все телефоны. Хотелось напиться и с автоматом двинуть в рейд по городским улицам. Все равно, как те боевички с лентами на лбу, что ринулись в столицу повоевать. Ох, как понимал я этих волков! В конец осатаневших зверюг, у которых с вертолетов постреляли все их выводки. Верно говорят, и крыса, зажатая в угол, готова метнуться к горлу. Вот они и метнулись. Меня никто никуда не зажимал, просто так уж сподобило, — родился там, где не положено, выбрался на свет Божий под красный запрещающий свет. Не я эти сроки и эту географию подгадывал, а соизволения у меня никто не спрашивал. Сунули головой в ведро с водой и приказали дышать. И задышал ведь! Как все остальные. Только никто не запретил мне при этом ненавидеть. Чиновников за продажность, нынешних нуворишей за шакальи ухватки, сионистов за сионизм, а антисемитов за антисемитизм. Всем нужны были стрелочники, а я не хотел быть, как все. Лучше уж быть белой вороной, — каким-нибудь Майком Бониславским боксером-камикадзе, челюстью прущим на кулаки. Или батькой Махно, который перевоевал со всеми без исключения режимами, справедливо почитая современников за отпетых сволочей. И с Семеном Петлюрой сабельки скрестить успел, и от дружбы с Львом Каменевым уклонился. С азартом колотил австрийцев, а после, пластаясь с Деникиным и Шкуро, посылал куда подале жаднючих комиссаров. Вороватого атамана Григорьева за еврейские погромы шлепнул без малейшего колебания, под красными знаменами штурмовал в лоб Турецкий вал, но и с большевичками немедленно рассорился, стоило тем посягнуть на святое — на самостийность с земелькой.А что? Может, так и следовало себя вести в те годы? Чтобы не выпачкаться в сомнительных союзах? Хотя… Я в этом смысле предпочел бы, пожалуй, усатого Иосифа. Вот уж где все было предельно ясно! Человек не любил всех разом и мечтал не об отдельно взятой стране, не о материке и не о социалистической Европе, — хренушки! Этот гигант мыслил на порядок масштабнее! Куда там наполеонам и цезарям! Молчаливый усач всерьез уповал на освоение земного шарика в целом! Не больше и не меньше. И черт ведь его знает! — слопал бы всех скопом, подари ему судьба еще десяток лет жизни. Не остановили бы его ни общественное мнение, ни ядерные фугасы Трумена. Уж я-то хорошо представлял, что пережил этот драконище, узнав ранним утром о нападении на российские границы другого усатого вояки. Не страх, не панику ощутил забияка кавказец — что за ересь и блажь! — одну лишь горчайшую досаду, что опередили. Ибо нападение комкало розовую мечту, срывало все планы, означая отсрочку глобального передела. Хуже нет, чем топтаться и ждать, — в особенности ждать такого великого подарка, как возможности манипулировать не сотнями миллионов жизней, а миллиардами и миллиардами. И никуда бы не делись ни американцы, ни англичане, ни тем более — поднаторевшие в революциях французики. Тоже шагали бы бодренько в первомайских шеренгах с флажками и шариками, на разновеликих языках скандируя имя любимого вождя, неся транспоранты с его святым ликом. Заокеанское снобье по сию пору не осмыслило, какую, в сущности, жуткую амбразуру прикрыли собой русские иваны. Или не жуткую? Может, лишилась планета величайшего шанса познать нечто, чего не познает уже никогда?…
Где то он сейчас — бедолага атолл Бикини? Сколько рыбьих, насекомьих и животных душ унес тот безжалостный взрыв? Однако рука не дрогнула. Кто-то отважно подписал, кто-то нажал заветную кнопочку. Вот и с нами приключилось подобное. Стиснуло, скрутило и разорвало в едкую пыль, развеяло диссидентской взвесью по миру. И все равно оклемались. Вопреки всяческой логике.
Экстремафилы — бактерии, тяготеющие к агрессивным средам. То есть могут жить и в ином, но предпочитают огонь, соляную кислоту и серные нечистоты. В сущности микробы тут ни причем. Это о нас — о колонии бактерий, именуемой человечеством.
Экстремафилы…
Я достал из потайного холодильничка бутылку «Посольской», наполнил рюмку и выпил. Наверное, зря. Почему? Да потому что завтра была война. Завтра. И опять была. Жуткая книга о жутком времени. Хотя… Нынешнее — намного ли слаще? Особенно если представить себя среди руин Грозного, в горящей Словении или каком-нибудь Карабахе? Хотя что там представлять! Я пребывал в тысячах километров от очагов боевых действий, но и здесь каждодневно в план жизни включался обязательный посвист пуль с обязательными жертвами. Поэтому напиваться — категорически воспрещалось. Войну встречают с трезвой головой и сжатыми кулаками. Кулаки я уже сжал, голову следовало поберечь — тем более, что ее без того кружило. Черные мысли сплетались в бурливом хороводе, заставляли думать о том, о чем думать не хотелось.
Любить ближнего своего… Как же это непросто, когда ты живешь на такой планете! Сдаем, видите ли, экзамен на сертификат зрелости! Полюбишь, уйдешь через дымоход в космос, а нет, — останешься на второй год, на третий и четвертый. Чтобы снова созерцать и созерцать, отыскивая образ чарующий и примиряющий, смазывая укусы несуществующим бальзамом, пытаясь поверить в то, чему доказательств нет и быть не должно. Потому что согласно Надюхиной логике — с доказательствами и последний дебил поверит. Да и не верой это будет уже назваться, — сделкой. А я… Я — всего-навсего Ящер. Ящер укушенный. И бальзама у меня нет, потому что нетерпение и глупость — вот два кита, на которых неустойчиво покачивается плоский, как тарелка мир. Маркс завещал дожидаться расцвета капитализма, когда созреет класс-могильщик, но Ульянов посчитал на пальцах и решил, что долго, что этак можно не дожить и не вкусить, и весь наш скороспелый капитализм, чуть поднатужившись, уложился в несколько месяцев. Смешно? Ничего подобного. Десятилетиями глотали, как должное. Такой уж талантливый народ! Зачем ждать, если можно не ждать? И в данном случае я тоже марионетка, принимающая правила игры, как должное. Единственная уступка — моя нейтральность по отношению к Ивану и ему подобным. Чудаки — они всегда инородцы, существа не от мира сего, этакие пятнадцатисуточники, угодившие в компанию рецидивистов. Гуляя рядом, в отличие от нас продолжают жить где-то в ином потустороннем измерении. Вот и пусть там остаются. Нечего их трогать, благо есть свои — в серых шкурках, слюняво-зубастых, с облезлыми хвостиками. Когда же свет перевернется, соскользнув с китовьих хребтов в пучину, то и разлетимся мы, должно быть, в разные стороны. Мы вниз, а они вверх. Адью-адье, братишки! И не попадайтесь нам больше на космических тропках! К чему вам земля, когда есть небо?