Страница:
— Эй, минутку! Это же мой любимый мент!
Я не ошибся. Это был и впрямь «мой любимый» мент. Руоповец Костиков собственной персоной, один из немногих честных ментов, имена коих следует искать в многотомных скрижалях Великой Красной Книги.
Нахмурившись, Гонтарь обернулся.
— Отпустить восвояси?
— Зачем же… Пригласи ко мне в кабину. Без грубых слов, вежливо.
Последнее слово моим парням было едва ли знакомо, и все же под умелым руководством Гонтаря с задачей они справились. Долго не ерепенясь, капитан выбрался из «Жигулей», зашагал в мою сторону.
— Дюже вы нервные стали, Павел Игнатьевич! — пробурчал он вместо приветствия. — Ехали бы себе и ехали. Мешал я вам, что ли?
— Не сердитесь, — я приглашающе распахнул дверцу. — Будьте как дома!
Костиков, помешкав, залез в салон. Глянув на мой гипс, хмыкнул:
— Бандитская пуля?
— Она самая. Какими судьбами, капитан? Все никак не можете меня позабыть?
— Увы, даже в кошмарах являетесь. Рад бы забыть, да не получается.
— Что так?
— Разве непонятно? От ваших проказ весь город на ушах стоит. Сначала «Харбин», потом «Южный»… Не слишком ли много фейерверков для одного месяца?
Я пытливо оглядел офицера. Лицо капитана чуть расплывалось, зрение по сию пору не ладило с фокусом. Значит, с работы я убрался вовремя.
— Ладно, поговорим, — я тяжело вздохнул. — Что вы хотите знать, мсье Костиков?
— Я, кажется, объяснил.
— Зачем это вам? Надеетесь предотвратить очередной фейерверк?
— Надеюсь, — серьезно ответил он. — А еще надеюсь понять, какого черта вы вдруг взъярились. Жили себе, жили, дальше своей территории носа не совали, соседей, ясное дело, пощипывали, но все в меру, без геополитических амбиций. И вдруг нате вам! — Мороз, Поэль, «Харбин», «синие»! Прямо танатос какой-то устроили, ей-богу!
— Слова какие-то мудреные, — пробормотал я.
— Бросьте! Все вы прекрасно понимаете. Скажите честно, что за муха вас укусила?
— Сказал бы, да вы ж не поверите.
— А вы рискните.
Я прищурился.
— Видите ли, в некотором роде меня интересует то же самое.
— Не понял?
— Дело в том, что я тоже мечтаю выяснить, что за мухи-цокотухи на меня покушаются.
— Загадочно изъясняетесь!
— Так уж получается, Евгений Павлович. Хотел бы сказать яснее, да не выйдет.
— Все-таки попробуйте. Мне ведь любопытно. Вместе авось придем к утешающим выводам.
— Вам-то какой от этого прок?
— Самый прямой. Не буду вздрагивать во снах, гадая, какое очередное здание взлетит на воздух по утру. Город, знаете ли, привык спать по ночам, а какое уж тут спать под взрывы да выстрелы. Так что поделитесь, облегчите душу. Тем более, что у вас своя информация, у меня своя. Объединим — глядишь, что и выйдет.
— Провоцируете на исповедь?
— Ага. На совместный катарсис. Оно ж так всегда и бывает: выговориваемся, а потом легче становится.
— Может, еще хадж в Мекку посоветуете совершить? Так сказать, для полного очищения?
— Ну, это вам, пожалуй, слабо будет. Не сумеете. А вот потолковать по душам могли бы попытаться.
— Полагаете, получится?
— Ну… Во всяком случае попробуем. То есть, может, я незамысловато рассуждаю, но, по-моему, для мира вы еще не потеряны.
— Что вы говорите!
— Да, да! Имеется, знаете ли, такое смешное подозрение. А значит, есть за что побороться.
— Видел я вашу борьбу!
— Да дело, собственно, не в нас. Есть, знаете ли, другие силы.
— Ну-ка, ну-ка! — я встрепенулся. — Пожурчи-ка мне насчет этих сил! Интересная темочка!
— И пожурчал бы. Только сдается мне, ты о них больше наслышан, чем я, — Костиков тоже перешел на «ты». — Как пить дать, наслышан, — потому и мечешься, как угорелый. Прищемили тебя, Ящер, хвост, на мозоль любимую наступили, вот ты и начал месить кулаками воздух.
— Продолжай!
— А что продолжать, — Костиков раздраженно пожал плечами. — генеральчик-то покойный от безопасности — тоже твоих рук дело, а это куда как серьезно!
— Что за фантазии! Причем тут я?
— Не юли! Притянуть мы тебя, конечно, не притянем, улик нет, да только стоит ли отпираться? Свои же люди! Твоих ребят у «Южного» в окрошку посекли, вот ты и подписал мужичку смертный приговор. Так сказать, за подлую измену. И все бы ничего, да только нестыковочка имеется в деле! Маленькая такая! С изюмину.
— Что еще за изюмина?
— Изюмина такая, что не сдавал тебя любимый твой генерал! Преданность хранил до гробовой доски.
— Не понял!
— А ты попробуй понять! Кто тебя долбал в «Южном», вообще никто не знает. Ясно, что не урки. Но и не безопасники — это точно. Последние после гибели генерала вообще всех на уши подняли, в войсковые части запросы не поленились послать, экстренное расследование развернули. — Костиков сердито сопел. — Даже гаишников с пристрастием прошерстили.
— И что?
— А ничего. Никого и ничего. Не въезжали в город броневики. Ни по одной из дорог. И ОМОН на твоих парней не кидался.
— А вы?
Капитан фыркнул.
— За свою службу я тоже ручаюсь.
— Великолепно! Кто же тогда бил по ресторану из пулеметов?
— А никто. Призраки. Возникли ниоткуда, сделали свое дело и растворились в воздухе.
— БТР-призраки? Весело! — я не улыбался.
— Еще бы! Вот и я, понимаешь, в задумчивости пребываю. Кого ж ты припек до такой степени, что давить тебя начали аж потусторонними силами? — Костиков вяло ухмыльнулся. — Может, ты из нацистов скрытных? Обидел какой-нибудь патриотический фронт — вот и мстят, голубчики.
Я поморщился.
— Бред сивой кобылы!
— Спасибо за кобылу. Но что мне, простите, еще предполагать и думать? Кончились мои варианты. Без того не густо было, а после той ноченьки окончательно иссякли. Реальное мягко перешло в ирреальную плоскость, а я, признаться, был материалистом, — таковым, наверное, и помру. Вот и хватаюсь за что ни попадя. Чем не соломинка — национальный вопрос? Его хоть пощупать можно! И, если, к примеру, ваши орлы раздолбали какую-нибудь синагогу или тех же мусульман обидели скабрезным анекдотом, тогда совсем другая история!
— Бросьте! — Мы снова были твердо на «вы». — Ни синагог, ни мусульманских кладбищ я не разорял.
— Значит, национализм здесь ни при чем?
— Какой там, к черту, национализм! Пушкин был негром, а Чаплин евреем. После таких примеров только последний идиот двинет в националисты. То есть, если руки чешутся, тогда, конечно! Можно и рубаху на груди рвать, и инородцев клеймить, но, честно говоря, мне это как-то без разницы — за чуб кого-либо дергать или за пейсы. — Выходит, опять несостыковочка. — Костиков вздохнул. — Никакой вы, к сожалению, не ура-патриот и не нацист. Ростом, так сказать, не вышли.
— А кто вышел?
— Вот и я о том же. Кто, черт подери, точит на вас зуб?
Я хмуро уставился в окно. Сказать было нечего.
— Мда… А ведь я, кажется, был с вами откровенен. И про генерала карманного все честь по чести объяснил, и от ярлыка нациста освободил. Чем порадуете в ответ?
Повернув голову, я встретил взгляд капитана. Глаза, в которые не слишком хотелось заглядывать. Та же безмерная усталость и то же безрадостное ожидание, все знакомо до слез. Точно в зеркало глянул. На самого себя. И не очень было похоже, чтобы он лукавил со мной. Даже гениальный актер на чем-нибудь да споткнется. Костиков действительно говорил правду. Не было у чекистов никакой особой программы, и Васильич накануне своего рывка наверх вряд ли стал бы так рисковать. Был я ему обязан, и он это прекрасно знал. Во всяком случае мог потерпеть еще какое-то время. Наверняка мог! И уж, конечно, не отважился бы кидать спецназовцев наобум, без надлежащей подготовки, без малейшей гарантии, что я не уйду из «Южного» живым. Не-ет! На такое едва ли он мог бы решиться.
Странно, что все это дошло до меня только теперь. Я ведь почти успокоился! Так просто и заманчиво было списать все на двойную игру Васильича. А он, оказывается, и не играл вовсе — послушно выполнял все мои директивы…
Я до хруста сжал кулаки, нервно передернул плечом. Что же в итоге? Вновь старое разбитое корыто? Возврат на исходные позиции? Очень похоже на то. И снова непонятно, кто и за что меня так не любит. Кинофильм, Поэль, радиошутки, от которых Август лез на потолок — это ведь тоже чья-то работа. Кропотливая и старательная. Плюс к тому новоиспеченные проблемы на таможне, его величество Шошин, коего по сию пору нигде не могут найти. Тоже какая-то мистика. В конец отчаявшийся чинуша готов был даже объявить его в розыск, хотя сам же посылал за ним сопровождающих. Кажется, пропали все разом — и Шошин, и конвой. Но это повалило уже после. Главная карусель пошла раскручиваться еще до «Харбина». Стало быть, происки американцев можно с чистой душой исключить. И «синие» из-за своих жмуриков не стали бы городить огород. Значит… Все бред и наваждение? Мы изобрели себе врага, выдули его, как детский шар, из воздуха?
Я припомнил ту хватку в «Южном», когда некто волок меня по полу, стискивая могучими руками шею. Неподконтрольная дрожь пробежала по телу. Черт подери! Ведь и Гонтарь признал, что меня ВОЛОКЛИ!.. Нет, братцы, не наваждением тут пахло! Чем-то совершенно иным!..
Пауза затянулась. Я глядел в глаза капитану, продолжая молчать. Нечего мне было ему сказать. А сказал бы, — тотчас напросился бы на «идиота». Потому как материалист Костиков в ирреальное вряд ли поверит. Да и сам я себе не верил. Что уж обижаться на посторонних!
— Мда… Значит, совместного катарсиса у нас не получилось, — констатировал собеседник. — Жаль.
Он еще какое-то время медлил, словно ждал, что я опомнюсь и взорвусь откровениями, но я безмолвствовал, и капитан отворил дверцу.
— Ну-с… Бывайте. Никто за вами следить больше не будет, но помните, сегодня я сделал шаг навстречу. Вы вольны были сделать шаг в свою очередь. Ваша вина, что встречи на Эльбе не получилось.
Хлопнув дверцей, он зашагал к своим расхристанным стареньким «Жигулям». Мои бычки нехотя расступились, давая руоповцу дорогу. А я глядел ему в след и по-прежнему молчал.
Дома я честно пытался заснуть, но не получалось. В груди поселилось какое-то кусачее животное, и бесконтрольно пощелкивало в голове, отчего вещи в комнате произвольно оживали, норовили сняться со своих мест. Возможно, что-то я чувствовал, но что именно, не понимал. Дар был слепым, не принося никаких дивидендов. Подобно сломанной рации я способен был только к передаче сигнала, — режим «приема» отсутствовал. Я мог подавлять, перемещать и манипулировать, но я не слышал шепота вселенной, а без этого шепота все мое умение не стоило ломанного гроша. Если ты знаешь, что делать, тогда и дело многократно оправдано. Я не знал и не чувствовал своего предначертания, я просто жил и действовал. По законам и правилам окружаюих. При этом правила я с легкостью нарушал, законы глубоко презирал. Потому и не шел ко мне сон, теплая ночь не брала Ящера под свою опеку.
А может, причиной всему был чертов разговор с Костиковым? Прав был капитан, зря мы его остановили. Пусть бы себе ехал следом. Тихо, мирно, без докучливых и безответных вопросов. Нутро чуяло, что выложил капитан голимую правду, что операцию против нас затеяли вовсе не безопасники, и что Васильича мы убрали напрасно. От мыслей таких вновь становилось страшно, и руки, прячущиеся под подушкой, пугающе холодели. Жизнь и сила вытекали из них, а значит из меня. И не было поблизости ни Безмена, ни Ганса. А Гонтарь, дремлющий в соседней комнатушке, того сумасшедшего фильма не видел. Потому не мог до конца быть СВОИМ.
Так и не дождавшись сна, из квартиры я вновь вернулся в офис. Пощелкав клавишами игрового компьютера, велел привести Гошу-Кракена. Бойца скоренько отыскали, и минут сорок кряду этот бычок наигрывал мне вариации Шуберта с Гайдном. Попутно выдал какой-то жутковатый моцартовский этюд — выдал с таким неожиданным пылом, что меня морозцем продрало. До самого основания. Я заставил Гошу сыграть этюд трижды. А после, прихлебывая по очереди из бутыли с коньяком, мы гуляли по волнам ночного эфира и устало комментировали слышимое. Когда из магнитолы поплыли Мартыновские «Лебеди», Гоша умиленно поднял голову — совсем как волк, задирающий морду к луне. Дослушав песню до конца, остервенело выругался:
— Хотел бы я знать, какая падла его грохнула!
— Ты про кого?
Гоша смутился.
— Да про певца…
Гонтарь в углу обморочно зевал. Ему наша бессонница была абсолютно непонятна. Подобно дельфину он дремал одним полушарием, вторым продолжал бдительно стоять на страже. И когда наконец случилось то, чего я внутренне ждал, к чему был готов всю сегодняшнюю ночь, он тотчас встал на дыбки. Человече, вечно изготовленный к отпору…
Около семи утра позвонили в дверь офиса. Дежурная охрана, предварительно поработав сканером, доставила на этаж срочную посылку. Что таилось в упакованной в брезент коробке, я уже догадывался, а потому сидел в стороне, храня самый безучастный вид. Инициативу взял на себя Гонтарь. Работая десантным ножом, он аккуратно поддел деревянную крышечку, заглянул внутрь. Несколько секунд ошеломленного молчания, а потом он сипло доложил:
— Уши, босс! Человеческие, с сережками…
Гоша-Кракен глянул из-за его плеча и громко икнул.
— Играй! — хрипло прикрикнул я на него. — Играй, черт тебя дери!
Плюхнувшись за рояль и путаясь в клавишах, Гоша послушно заиграл. А я протянул руки, медленно придвинул к себе коробку. Подумав, прикрыл крышкой. Смотреть на то, что увидел Гонтарь, не стал.
Все шло по заранее намеченным пунктам. Жизнь подчинялась плану, а я подчинялся жизни. «Синие» посылали свой последний привет, выполняя угрозу из ультиматума. Соха Красоватый свою миссию выполнил, на нужное стриженную братву подначил. Теперь его можно было убирать. Следом за остальными.
Вот так, господа присяжные. Не было больше Лены-Елены! Ни со мной, ни вообще нигде. Зато я снова выигрывал качество. Ход оставался за мной.
Глава 28
Деревья с хрустом валились в стороны. Я оставлял за собой обагренную кровью просеку. Хриплое дыхание оглушало, раны не позволяли бежать. Хорошо, что еще действовал хвост. Особо докучливых я сбивал с лошадей, давил в кровавые лепешки. И все равно люди шли за мной след в след. Самые шустрые, обгоняя меня, карабкались по стволам и, прячась в лиственных кронах, целили из арбалетов по глазам. Поэтому видел я совсем скверно. Из правой, облепленной стрелами глазницы потоком струился кровавый гной, левый глаз приходилось прикрывать лапой.
Как же им хотелось меня добить!.. Прямо в пасть лезли. И гибли глупее глупого. Каждый надеялся, что именно его удар окажется последним роковым. Что, интересно, наобещал им тот князек за мою голову? Половину княжества с красавицей дочкой? Или вечную славу с помещением праха в каменную кладку дворцовых хором?… Так или иначе, но что-то, видно, пообещал. Иначе давно бы оставили меня в покое. А может, чувствовали, что не просто так бреду? Что есть у меня логово, и надо успеть — завалить и растерзать до того, как доберусь до места. Тем более, что спасение действительно было близко.
Предприняв очередной маневр, я повернул прямо на закат. Теперь двигаться приходилось в гору, зато и лес пошел пожиже. Тут и там на поверхность земли крутыми каменными лбами выглядывали гранитные валуны, а далеко-далеко впереди показались иссиня-черные горы. Я чуточку взбодрился. Все! Начинались мои владения. Еще немного усилий, и людям меня не достать. Не умереть, выдержать последний бросок, а там можно будет залечь в пещерке, опустить пылающие конечности в прохладные подземные воды. Туда уж точно никто не сунется. А если даже найдутся такие храбрецы, то и тогда драконьего сердца им на огне не жарить. Нырну в озеро, отлежусь на глубине. Не было бы этого жуткого копья в груди, сумел бы вовсе уплыть глубинным ходом к морю. Но лаз узок, с копьем не протиснуться. Да и дыхания может не хватить. Не близок путь к морю. Очень не близок…
Меня шатнуло, я снова чуть было не упал. Будь проклято человечье семя! Впрочем, оно и без того проклято, хотя даже не догадывается об этом. Живет и терпит, не понимая, что от проклятий следует избавляться. Жестко и без колебаний. Хотя… Если одним из проклятий считать меня, то временами кое-что у людей получается.
Я пыхнул горловым жаром, подпалив ближайшие деревья. Отчаянные вопли возвестили о том, что незадачливые стрелки получили свое. На землю полетели объятые пламенем тела. Однако и мне стало худо. От одного-единственного боевого выдоха. Багровая пелена плотно укутала видимый мир, несколько секунд я продолжал двигаться совершенно вслепую.
Наверное, о чем-то они все же стали догадываться. Наспех выстроившись в конную лаву, ринулись наперерез. С сотню обряженных в доспехи рыцарей, а за ними с пращами и луками пешее войско. Я приостановился. В черное болото бы вас всех!.. И хвост уже даже нет сил поднять. Жаром бы дохнуть, но дохни-ка с такой занозой в груди! Хуже нет зверя, чем дракон-астматик, а мне сейчас и до астматика далече. Потому и боя принимать нельзя. Уходить! Вверх, пока еще есть силы. Авось, дотяну до пещерки, не свалят по пути.
С гиканьем и криками отряд налетел, заклацал сталью по чешуе. Прикрывая единственный глаз, я упрямо брел вперед, давя неосторожных, когтями пронзая трепещущих врагов. Меня раскачивало, как сосенку под ураганным ветром. Рухнуть я мог в любой момент…
И убил старушку, и преступил…
О, женщины чужих мужчин! Лакомство из разряда запретных, а потому вдвойне притягательное! Зачем вы есть, когда вы чужие?…
Я вспоминал Елену той поры, когда она еще дружила с другим парнем. Вот были деньки настоящего безумства! Во всяком случае — более сильного и чистого вожделения я никогда не испытывал. Потому и смял соперника, словно дырявый абонемент. Потому и двинул в атаку с преогромным букетом роз. Паренек оказался понятливым, сам отступил в сторону, не стал дожидаться пока отшвырнут. А Елена, чуточку понедоумевав, легко и просто свыклась с изменившимися обстоятельствами. Возможно, это был момент, когда женщины распахиваются цветочными бутонами, давая согласие приютить любую пчелку, любого шмеля. А сядет муха, не отвергнут и ее. Подобное бывает, вероятно, у всех, хотя и крайне непродолжительное время. Жизнь быстро учит смыкать лепестки, перед грозой и холодом запирать окна и форточки. Закутываясь точно в шерстяной плед, женщина создает кокон настороженного целомудрия. Появляется скептический прищур, а бронированное состояние постепенно становится привычным. С Еленой, впрочем, вышел иной расклад. Ее я, думаю, покорил именно в те предгрозовые дни. Вдохнув сладкого бремени тюменской красавицы, еще не испортившись и не обжегшись, она находилась в состоянии улыбчивого ожидания. Уверен, с тем парнем она запросто могла бы создать семью. Но не вышло. Только потому, что на горизонте возник Ящер.
И убил старушку, и преступил…
Наверное, я ее не любил, и все же абсолютной пустоты не было. Не было, поскольку имело место ослепление, помноженное на ревность. Какое-то время она была чьей-то, и это подхлестывало мой интерес. А потом я, вероятно, научился болеть ее любовью, сопереживать ее чувствами, зеркально отражая то состояние, в котором пребывала она, и оттого казалось, что я тоже как будто влюблен. Я оставался у нее ночами, а на утро, опухшие и помятые после бессонных часов мы выходили из дома, держась за руки, как дети. Прохожие провожали нас понимающими ухмылками, и удивительно! — мне не хотелось набрасываться на них с кулаками, — я все прощал, потому что пребывал в наркотическом опьянении. И конечно, в конце концов последовало похмелье, а позднее — и трезвое осознание того, что женатая жизнь — вовсе не рай и не ад, — просто еще одна из возможных форм прозябания наших телесных оболочек. И скверно, когда прозябание тяготит, а оно откровенно тяготило, ибо все нехитрые секреты своей супруги я очень скоро выведал, все клеточки немудреных ребусов успел заполнить положенными ответами. Наступила пора охлаждения.
И убил старушку, и преступил…
Была ли она красива? Да, безусловно. Но красота женская — блеф. Всего-навсего пестрота бабочки, эффект, смазываемый каждым совместно прожитым днем. Белокожая и рыжая, она от рождения завидовала всем смуглым и черноволосым, героически вылезая на пляжи в июньские дни, сгорала до кровавых пузырей. Это было глупо, это было смешно, но это не злило. Просто к женщинам быстро привыкаешь. Как к квартире, как к собственному лимузину. Таких же, чтоб радовали и удивляли вечно, — мало. Впрочем, надо отдать должное Елене, крылась и в ней некая неподконтрольная энергия, выливающаяся порой в приступы буйного веселья или столь же буйной ярости. Но и это меня уже не забавляло. Мы были одновременно похожи и непохожи. Так же, как и я, она одно время посещала музыкальную школу, так же, как и я, знала, что такое вуз. Она была умной и начитанной, но, странно, всего этого оказалось недостаточно, чтобы быть другом и собеседником Ящеру. Она так и не стала МОЕЙ, хотя и страстно желала в таковую превратиться. Я и сам не понимал, какого рожна мне еще нужно. Все вроде было при ней, но от всего этого я с легкостью мог отказаться в любой день и час. Появись тогда сколь-нибудь серьезная альтернатива — даже в образе той же вульгарно прямодушной Надюхи, я не размышлял бы ни секунды. Но девочки вроде Сильвы в подруги жизни не годились, и гнать от себя Елену казалось не слишком разумным. По крайней мере — тогда…
Сейчас обстоятельства изменились. Время хозяйски расставило все по своим местам. Елена исчезла, уступив место другой, а я прислушивался к себе, не находя сколь-нибудь ясного ответа, что же все-таки приключилось в моей жизни — зло или благо.
В сущности я сдал жену, скормил кровавому Молоху. И те, кто знал об этом, тоже исчезли. Всех сжевала черная и холодная Пустота. Глупо, что я этим терзался, тем более, что действо представлялось самым обычным. Елизавета Алексеевна, супруга Александра Первого, забеременев от красавца штабс-ротмистра, честно призналась во всем царю. Решила, дурочка, отомстить за связь муженька с Марией Нарышкиной. Властитель «слабый и лукавый», в прошлом запросто переступивший труп отца, отреагировал должным образом. Внебрачная дочка умерла при странных обстоятельствах, а вскоре зарезали и красавца штабс-ротмистра. Действительно, дело-то житейское!.. По житейски действовали и герои революции — те, на кого еще совсем недавно равнялась вся страна. Жены Поскребышева и Калинина ушли с этапами в зоны, а Молотов проглотил арест красавицы Полины. И в дни следствия, и позднее продолжал служить верой и правдой человеку, отдавшему приказ об аресте. Бдительный Ежов собственную супружницу отравил самолично, вовремя заподозрив в шпионаже. Легендарный Буденный, узнав о готовящемся аресте, посадил свою половину в автомобиль и, не мешкая, отвез на Лубянку. Так сказать, оформил сдачу с повинной. Что и говорить, дисциплинированный был командарм! Да и вожди, надо признать, не отставали от своих подчиненных, подавали достойный пример. Отдал на съедение свою жену хозяин Югославии Броз Тито, а грозный Иосиф Виссарионович подвел под расстрел влюбленную в него Машу Сванидзе. Железное было племя! Не нам чета! С друзьями и родными расставались, не моргнув глазом. А вот я что-то расклеился, таращился на камин и чувствовал несомненную грусть. Надюха жалела меня, а я понятия не имел, стоило ли меня жалеть. Если рассуждать логически, все вышло как нельзя лучше, и возможно, следовало не плакаться в жилетку, а водружать на стол «Шампанское» и расстреливать потолок пластмассовыми пробками. То есть, наверное, так было бы честнее. Но Надюхе хотелось меня жалеть, и я позволял ей это делать. Обывателю не все полагается знать. Жизнь президентов должна откладываться в народных умах героическим эпосом, красивыми сказками и легендами. В противном случае президентами они просто перестанут быть…
Я не ошибся. Это был и впрямь «мой любимый» мент. Руоповец Костиков собственной персоной, один из немногих честных ментов, имена коих следует искать в многотомных скрижалях Великой Красной Книги.
Нахмурившись, Гонтарь обернулся.
— Отпустить восвояси?
— Зачем же… Пригласи ко мне в кабину. Без грубых слов, вежливо.
Последнее слово моим парням было едва ли знакомо, и все же под умелым руководством Гонтаря с задачей они справились. Долго не ерепенясь, капитан выбрался из «Жигулей», зашагал в мою сторону.
— Дюже вы нервные стали, Павел Игнатьевич! — пробурчал он вместо приветствия. — Ехали бы себе и ехали. Мешал я вам, что ли?
— Не сердитесь, — я приглашающе распахнул дверцу. — Будьте как дома!
Костиков, помешкав, залез в салон. Глянув на мой гипс, хмыкнул:
— Бандитская пуля?
— Она самая. Какими судьбами, капитан? Все никак не можете меня позабыть?
— Увы, даже в кошмарах являетесь. Рад бы забыть, да не получается.
— Что так?
— Разве непонятно? От ваших проказ весь город на ушах стоит. Сначала «Харбин», потом «Южный»… Не слишком ли много фейерверков для одного месяца?
Я пытливо оглядел офицера. Лицо капитана чуть расплывалось, зрение по сию пору не ладило с фокусом. Значит, с работы я убрался вовремя.
— Ладно, поговорим, — я тяжело вздохнул. — Что вы хотите знать, мсье Костиков?
— Я, кажется, объяснил.
— Зачем это вам? Надеетесь предотвратить очередной фейерверк?
— Надеюсь, — серьезно ответил он. — А еще надеюсь понять, какого черта вы вдруг взъярились. Жили себе, жили, дальше своей территории носа не совали, соседей, ясное дело, пощипывали, но все в меру, без геополитических амбиций. И вдруг нате вам! — Мороз, Поэль, «Харбин», «синие»! Прямо танатос какой-то устроили, ей-богу!
— Слова какие-то мудреные, — пробормотал я.
— Бросьте! Все вы прекрасно понимаете. Скажите честно, что за муха вас укусила?
— Сказал бы, да вы ж не поверите.
— А вы рискните.
Я прищурился.
— Видите ли, в некотором роде меня интересует то же самое.
— Не понял?
— Дело в том, что я тоже мечтаю выяснить, что за мухи-цокотухи на меня покушаются.
— Загадочно изъясняетесь!
— Так уж получается, Евгений Павлович. Хотел бы сказать яснее, да не выйдет.
— Все-таки попробуйте. Мне ведь любопытно. Вместе авось придем к утешающим выводам.
— Вам-то какой от этого прок?
— Самый прямой. Не буду вздрагивать во снах, гадая, какое очередное здание взлетит на воздух по утру. Город, знаете ли, привык спать по ночам, а какое уж тут спать под взрывы да выстрелы. Так что поделитесь, облегчите душу. Тем более, что у вас своя информация, у меня своя. Объединим — глядишь, что и выйдет.
— Провоцируете на исповедь?
— Ага. На совместный катарсис. Оно ж так всегда и бывает: выговориваемся, а потом легче становится.
— Может, еще хадж в Мекку посоветуете совершить? Так сказать, для полного очищения?
— Ну, это вам, пожалуй, слабо будет. Не сумеете. А вот потолковать по душам могли бы попытаться.
— Полагаете, получится?
— Ну… Во всяком случае попробуем. То есть, может, я незамысловато рассуждаю, но, по-моему, для мира вы еще не потеряны.
— Что вы говорите!
— Да, да! Имеется, знаете ли, такое смешное подозрение. А значит, есть за что побороться.
— Видел я вашу борьбу!
— Да дело, собственно, не в нас. Есть, знаете ли, другие силы.
— Ну-ка, ну-ка! — я встрепенулся. — Пожурчи-ка мне насчет этих сил! Интересная темочка!
— И пожурчал бы. Только сдается мне, ты о них больше наслышан, чем я, — Костиков тоже перешел на «ты». — Как пить дать, наслышан, — потому и мечешься, как угорелый. Прищемили тебя, Ящер, хвост, на мозоль любимую наступили, вот ты и начал месить кулаками воздух.
— Продолжай!
— А что продолжать, — Костиков раздраженно пожал плечами. — генеральчик-то покойный от безопасности — тоже твоих рук дело, а это куда как серьезно!
— Что за фантазии! Причем тут я?
— Не юли! Притянуть мы тебя, конечно, не притянем, улик нет, да только стоит ли отпираться? Свои же люди! Твоих ребят у «Южного» в окрошку посекли, вот ты и подписал мужичку смертный приговор. Так сказать, за подлую измену. И все бы ничего, да только нестыковочка имеется в деле! Маленькая такая! С изюмину.
— Что еще за изюмина?
— Изюмина такая, что не сдавал тебя любимый твой генерал! Преданность хранил до гробовой доски.
— Не понял!
— А ты попробуй понять! Кто тебя долбал в «Южном», вообще никто не знает. Ясно, что не урки. Но и не безопасники — это точно. Последние после гибели генерала вообще всех на уши подняли, в войсковые части запросы не поленились послать, экстренное расследование развернули. — Костиков сердито сопел. — Даже гаишников с пристрастием прошерстили.
— И что?
— А ничего. Никого и ничего. Не въезжали в город броневики. Ни по одной из дорог. И ОМОН на твоих парней не кидался.
— А вы?
Капитан фыркнул.
— За свою службу я тоже ручаюсь.
— Великолепно! Кто же тогда бил по ресторану из пулеметов?
— А никто. Призраки. Возникли ниоткуда, сделали свое дело и растворились в воздухе.
— БТР-призраки? Весело! — я не улыбался.
— Еще бы! Вот и я, понимаешь, в задумчивости пребываю. Кого ж ты припек до такой степени, что давить тебя начали аж потусторонними силами? — Костиков вяло ухмыльнулся. — Может, ты из нацистов скрытных? Обидел какой-нибудь патриотический фронт — вот и мстят, голубчики.
Я поморщился.
— Бред сивой кобылы!
— Спасибо за кобылу. Но что мне, простите, еще предполагать и думать? Кончились мои варианты. Без того не густо было, а после той ноченьки окончательно иссякли. Реальное мягко перешло в ирреальную плоскость, а я, признаться, был материалистом, — таковым, наверное, и помру. Вот и хватаюсь за что ни попадя. Чем не соломинка — национальный вопрос? Его хоть пощупать можно! И, если, к примеру, ваши орлы раздолбали какую-нибудь синагогу или тех же мусульман обидели скабрезным анекдотом, тогда совсем другая история!
— Бросьте! — Мы снова были твердо на «вы». — Ни синагог, ни мусульманских кладбищ я не разорял.
— Значит, национализм здесь ни при чем?
— Какой там, к черту, национализм! Пушкин был негром, а Чаплин евреем. После таких примеров только последний идиот двинет в националисты. То есть, если руки чешутся, тогда, конечно! Можно и рубаху на груди рвать, и инородцев клеймить, но, честно говоря, мне это как-то без разницы — за чуб кого-либо дергать или за пейсы. — Выходит, опять несостыковочка. — Костиков вздохнул. — Никакой вы, к сожалению, не ура-патриот и не нацист. Ростом, так сказать, не вышли.
— А кто вышел?
— Вот и я о том же. Кто, черт подери, точит на вас зуб?
Я хмуро уставился в окно. Сказать было нечего.
— Мда… А ведь я, кажется, был с вами откровенен. И про генерала карманного все честь по чести объяснил, и от ярлыка нациста освободил. Чем порадуете в ответ?
Повернув голову, я встретил взгляд капитана. Глаза, в которые не слишком хотелось заглядывать. Та же безмерная усталость и то же безрадостное ожидание, все знакомо до слез. Точно в зеркало глянул. На самого себя. И не очень было похоже, чтобы он лукавил со мной. Даже гениальный актер на чем-нибудь да споткнется. Костиков действительно говорил правду. Не было у чекистов никакой особой программы, и Васильич накануне своего рывка наверх вряд ли стал бы так рисковать. Был я ему обязан, и он это прекрасно знал. Во всяком случае мог потерпеть еще какое-то время. Наверняка мог! И уж, конечно, не отважился бы кидать спецназовцев наобум, без надлежащей подготовки, без малейшей гарантии, что я не уйду из «Южного» живым. Не-ет! На такое едва ли он мог бы решиться.
Странно, что все это дошло до меня только теперь. Я ведь почти успокоился! Так просто и заманчиво было списать все на двойную игру Васильича. А он, оказывается, и не играл вовсе — послушно выполнял все мои директивы…
Я до хруста сжал кулаки, нервно передернул плечом. Что же в итоге? Вновь старое разбитое корыто? Возврат на исходные позиции? Очень похоже на то. И снова непонятно, кто и за что меня так не любит. Кинофильм, Поэль, радиошутки, от которых Август лез на потолок — это ведь тоже чья-то работа. Кропотливая и старательная. Плюс к тому новоиспеченные проблемы на таможне, его величество Шошин, коего по сию пору нигде не могут найти. Тоже какая-то мистика. В конец отчаявшийся чинуша готов был даже объявить его в розыск, хотя сам же посылал за ним сопровождающих. Кажется, пропали все разом — и Шошин, и конвой. Но это повалило уже после. Главная карусель пошла раскручиваться еще до «Харбина». Стало быть, происки американцев можно с чистой душой исключить. И «синие» из-за своих жмуриков не стали бы городить огород. Значит… Все бред и наваждение? Мы изобрели себе врага, выдули его, как детский шар, из воздуха?
Я припомнил ту хватку в «Южном», когда некто волок меня по полу, стискивая могучими руками шею. Неподконтрольная дрожь пробежала по телу. Черт подери! Ведь и Гонтарь признал, что меня ВОЛОКЛИ!.. Нет, братцы, не наваждением тут пахло! Чем-то совершенно иным!..
Пауза затянулась. Я глядел в глаза капитану, продолжая молчать. Нечего мне было ему сказать. А сказал бы, — тотчас напросился бы на «идиота». Потому как материалист Костиков в ирреальное вряд ли поверит. Да и сам я себе не верил. Что уж обижаться на посторонних!
— Мда… Значит, совместного катарсиса у нас не получилось, — констатировал собеседник. — Жаль.
Он еще какое-то время медлил, словно ждал, что я опомнюсь и взорвусь откровениями, но я безмолвствовал, и капитан отворил дверцу.
— Ну-с… Бывайте. Никто за вами следить больше не будет, но помните, сегодня я сделал шаг навстречу. Вы вольны были сделать шаг в свою очередь. Ваша вина, что встречи на Эльбе не получилось.
Хлопнув дверцей, он зашагал к своим расхристанным стареньким «Жигулям». Мои бычки нехотя расступились, давая руоповцу дорогу. А я глядел ему в след и по-прежнему молчал.
* * *
Правду говорят, извратить можно все на свете. Так ли сложно связать морскими узлами несовместное? Почему, к примеру, не предположить, что причиной Карибского кризиса послужила не политика, а злосчастная любовь Никиты Хрущева к Мерилин Монро? А что?… Очень даже просто! Встречались голубки? Было такое дело. Недолго, но виделись. Даже что-то такое сказать друг другу успели. Может, то самое — сокровенное? Как известно, для истинного чувства одного взгляда достаточно. Тем более, что тяготела красавица Мерилин к левым взглядам. И к кумачу геройскому симпатии питала. А про роковую связь ее с Кеннеди великий кукурузник, конечно, знал. Вот и решил наказать братьев за смерть американской звезды. А добавить к этому, что злосчастный Ли Харви Освальд жил некоторое время в Минске и даже был женат на русской, и все окончательно встает на свои места. Агент Кремля отомстил за поруганные чувства генерального секретаря. Во всяком случае, объяснение более романтичное, нежели та грязь, в которой безуспешно рылся судья Гаррисон. И вполне правдоподобно. Развязал же Николай Второй из-за смерти какого-то посла жутчайшую из войн! Хватило умишка. Многие теперь не стесняются называть это рыцарством. Славное рыцарство! Пустил под нож целую страну! И не вразумили первого сановника России ни Порт-Артур, ни Цусима. Вот и делайте выводы! Потому что так она, в сущности, и выпекается — большая политика — в паузах между сексом, жратвой и алкоголем. А уж потом обывателям вкручиваются легенды про парламенты и многотрудные заседания, про взвешивание всех «за» и «против». Дескать, ввели войска после долгих дебатов и колебаний, плакали даже от невозможности поступить иначе, от стенаний совести. Впрочем… Истинной картины рядовому обывателю, вероятно, знать и не следует. Потому как, узнав, огорчится он очень. Как пить дать, осерчает и осатанеет…Дома я честно пытался заснуть, но не получалось. В груди поселилось какое-то кусачее животное, и бесконтрольно пощелкивало в голове, отчего вещи в комнате произвольно оживали, норовили сняться со своих мест. Возможно, что-то я чувствовал, но что именно, не понимал. Дар был слепым, не принося никаких дивидендов. Подобно сломанной рации я способен был только к передаче сигнала, — режим «приема» отсутствовал. Я мог подавлять, перемещать и манипулировать, но я не слышал шепота вселенной, а без этого шепота все мое умение не стоило ломанного гроша. Если ты знаешь, что делать, тогда и дело многократно оправдано. Я не знал и не чувствовал своего предначертания, я просто жил и действовал. По законам и правилам окружаюих. При этом правила я с легкостью нарушал, законы глубоко презирал. Потому и не шел ко мне сон, теплая ночь не брала Ящера под свою опеку.
А может, причиной всему был чертов разговор с Костиковым? Прав был капитан, зря мы его остановили. Пусть бы себе ехал следом. Тихо, мирно, без докучливых и безответных вопросов. Нутро чуяло, что выложил капитан голимую правду, что операцию против нас затеяли вовсе не безопасники, и что Васильича мы убрали напрасно. От мыслей таких вновь становилось страшно, и руки, прячущиеся под подушкой, пугающе холодели. Жизнь и сила вытекали из них, а значит из меня. И не было поблизости ни Безмена, ни Ганса. А Гонтарь, дремлющий в соседней комнатушке, того сумасшедшего фильма не видел. Потому не мог до конца быть СВОИМ.
Так и не дождавшись сна, из квартиры я вновь вернулся в офис. Пощелкав клавишами игрового компьютера, велел привести Гошу-Кракена. Бойца скоренько отыскали, и минут сорок кряду этот бычок наигрывал мне вариации Шуберта с Гайдном. Попутно выдал какой-то жутковатый моцартовский этюд — выдал с таким неожиданным пылом, что меня морозцем продрало. До самого основания. Я заставил Гошу сыграть этюд трижды. А после, прихлебывая по очереди из бутыли с коньяком, мы гуляли по волнам ночного эфира и устало комментировали слышимое. Когда из магнитолы поплыли Мартыновские «Лебеди», Гоша умиленно поднял голову — совсем как волк, задирающий морду к луне. Дослушав песню до конца, остервенело выругался:
— Хотел бы я знать, какая падла его грохнула!
— Ты про кого?
Гоша смутился.
— Да про певца…
Гонтарь в углу обморочно зевал. Ему наша бессонница была абсолютно непонятна. Подобно дельфину он дремал одним полушарием, вторым продолжал бдительно стоять на страже. И когда наконец случилось то, чего я внутренне ждал, к чему был готов всю сегодняшнюю ночь, он тотчас встал на дыбки. Человече, вечно изготовленный к отпору…
Около семи утра позвонили в дверь офиса. Дежурная охрана, предварительно поработав сканером, доставила на этаж срочную посылку. Что таилось в упакованной в брезент коробке, я уже догадывался, а потому сидел в стороне, храня самый безучастный вид. Инициативу взял на себя Гонтарь. Работая десантным ножом, он аккуратно поддел деревянную крышечку, заглянул внутрь. Несколько секунд ошеломленного молчания, а потом он сипло доложил:
— Уши, босс! Человеческие, с сережками…
Гоша-Кракен глянул из-за его плеча и громко икнул.
— Играй! — хрипло прикрикнул я на него. — Играй, черт тебя дери!
Плюхнувшись за рояль и путаясь в клавишах, Гоша послушно заиграл. А я протянул руки, медленно придвинул к себе коробку. Подумав, прикрыл крышкой. Смотреть на то, что увидел Гонтарь, не стал.
Все шло по заранее намеченным пунктам. Жизнь подчинялась плану, а я подчинялся жизни. «Синие» посылали свой последний привет, выполняя угрозу из ультиматума. Соха Красоватый свою миссию выполнил, на нужное стриженную братву подначил. Теперь его можно было убирать. Следом за остальными.
Вот так, господа присяжные. Не было больше Лены-Елены! Ни со мной, ни вообще нигде. Зато я снова выигрывал качество. Ход оставался за мной.
Глава 28
"К несчастью или к счастью, но
щек на свете меньше, чем
желающих врезать по ним дважды."
М. Веллер
Деревья с хрустом валились в стороны. Я оставлял за собой обагренную кровью просеку. Хриплое дыхание оглушало, раны не позволяли бежать. Хорошо, что еще действовал хвост. Особо докучливых я сбивал с лошадей, давил в кровавые лепешки. И все равно люди шли за мной след в след. Самые шустрые, обгоняя меня, карабкались по стволам и, прячась в лиственных кронах, целили из арбалетов по глазам. Поэтому видел я совсем скверно. Из правой, облепленной стрелами глазницы потоком струился кровавый гной, левый глаз приходилось прикрывать лапой.
Как же им хотелось меня добить!.. Прямо в пасть лезли. И гибли глупее глупого. Каждый надеялся, что именно его удар окажется последним роковым. Что, интересно, наобещал им тот князек за мою голову? Половину княжества с красавицей дочкой? Или вечную славу с помещением праха в каменную кладку дворцовых хором?… Так или иначе, но что-то, видно, пообещал. Иначе давно бы оставили меня в покое. А может, чувствовали, что не просто так бреду? Что есть у меня логово, и надо успеть — завалить и растерзать до того, как доберусь до места. Тем более, что спасение действительно было близко.
Предприняв очередной маневр, я повернул прямо на закат. Теперь двигаться приходилось в гору, зато и лес пошел пожиже. Тут и там на поверхность земли крутыми каменными лбами выглядывали гранитные валуны, а далеко-далеко впереди показались иссиня-черные горы. Я чуточку взбодрился. Все! Начинались мои владения. Еще немного усилий, и людям меня не достать. Не умереть, выдержать последний бросок, а там можно будет залечь в пещерке, опустить пылающие конечности в прохладные подземные воды. Туда уж точно никто не сунется. А если даже найдутся такие храбрецы, то и тогда драконьего сердца им на огне не жарить. Нырну в озеро, отлежусь на глубине. Не было бы этого жуткого копья в груди, сумел бы вовсе уплыть глубинным ходом к морю. Но лаз узок, с копьем не протиснуться. Да и дыхания может не хватить. Не близок путь к морю. Очень не близок…
Меня шатнуло, я снова чуть было не упал. Будь проклято человечье семя! Впрочем, оно и без того проклято, хотя даже не догадывается об этом. Живет и терпит, не понимая, что от проклятий следует избавляться. Жестко и без колебаний. Хотя… Если одним из проклятий считать меня, то временами кое-что у людей получается.
Я пыхнул горловым жаром, подпалив ближайшие деревья. Отчаянные вопли возвестили о том, что незадачливые стрелки получили свое. На землю полетели объятые пламенем тела. Однако и мне стало худо. От одного-единственного боевого выдоха. Багровая пелена плотно укутала видимый мир, несколько секунд я продолжал двигаться совершенно вслепую.
Наверное, о чем-то они все же стали догадываться. Наспех выстроившись в конную лаву, ринулись наперерез. С сотню обряженных в доспехи рыцарей, а за ними с пращами и луками пешее войско. Я приостановился. В черное болото бы вас всех!.. И хвост уже даже нет сил поднять. Жаром бы дохнуть, но дохни-ка с такой занозой в груди! Хуже нет зверя, чем дракон-астматик, а мне сейчас и до астматика далече. Потому и боя принимать нельзя. Уходить! Вверх, пока еще есть силы. Авось, дотяну до пещерки, не свалят по пути.
С гиканьем и криками отряд налетел, заклацал сталью по чешуе. Прикрывая единственный глаз, я упрямо брел вперед, давя неосторожных, когтями пронзая трепещущих врагов. Меня раскачивало, как сосенку под ураганным ветром. Рухнуть я мог в любой момент…
* * *
Огненные черви ползали и шевелились меж чернеющих дров. Точно брачующиеся змеи они сплетались и танцевали под треск невидимого бубна, игрой своих тел перетирая в золу жухнущие поленья. Где-то среди них всплескивали искристыми всполохами зверьки поменьше — должно быть, мифические саламандры. Эти существа пламени и жару только радовались, — грелись, пострелята, зная, что огненные забавы недолги. А я глядел на камин и видел лицо собственной супруги. Будто она, а не Надюха сидела у меня на коленях, и ее рука, а не рука этой соплюшки, гладила меня сейчас по голове.И убил старушку, и преступил…
О, женщины чужих мужчин! Лакомство из разряда запретных, а потому вдвойне притягательное! Зачем вы есть, когда вы чужие?…
Я вспоминал Елену той поры, когда она еще дружила с другим парнем. Вот были деньки настоящего безумства! Во всяком случае — более сильного и чистого вожделения я никогда не испытывал. Потому и смял соперника, словно дырявый абонемент. Потому и двинул в атаку с преогромным букетом роз. Паренек оказался понятливым, сам отступил в сторону, не стал дожидаться пока отшвырнут. А Елена, чуточку понедоумевав, легко и просто свыклась с изменившимися обстоятельствами. Возможно, это был момент, когда женщины распахиваются цветочными бутонами, давая согласие приютить любую пчелку, любого шмеля. А сядет муха, не отвергнут и ее. Подобное бывает, вероятно, у всех, хотя и крайне непродолжительное время. Жизнь быстро учит смыкать лепестки, перед грозой и холодом запирать окна и форточки. Закутываясь точно в шерстяной плед, женщина создает кокон настороженного целомудрия. Появляется скептический прищур, а бронированное состояние постепенно становится привычным. С Еленой, впрочем, вышел иной расклад. Ее я, думаю, покорил именно в те предгрозовые дни. Вдохнув сладкого бремени тюменской красавицы, еще не испортившись и не обжегшись, она находилась в состоянии улыбчивого ожидания. Уверен, с тем парнем она запросто могла бы создать семью. Но не вышло. Только потому, что на горизонте возник Ящер.
И убил старушку, и преступил…
Наверное, я ее не любил, и все же абсолютной пустоты не было. Не было, поскольку имело место ослепление, помноженное на ревность. Какое-то время она была чьей-то, и это подхлестывало мой интерес. А потом я, вероятно, научился болеть ее любовью, сопереживать ее чувствами, зеркально отражая то состояние, в котором пребывала она, и оттого казалось, что я тоже как будто влюблен. Я оставался у нее ночами, а на утро, опухшие и помятые после бессонных часов мы выходили из дома, держась за руки, как дети. Прохожие провожали нас понимающими ухмылками, и удивительно! — мне не хотелось набрасываться на них с кулаками, — я все прощал, потому что пребывал в наркотическом опьянении. И конечно, в конце концов последовало похмелье, а позднее — и трезвое осознание того, что женатая жизнь — вовсе не рай и не ад, — просто еще одна из возможных форм прозябания наших телесных оболочек. И скверно, когда прозябание тяготит, а оно откровенно тяготило, ибо все нехитрые секреты своей супруги я очень скоро выведал, все клеточки немудреных ребусов успел заполнить положенными ответами. Наступила пора охлаждения.
И убил старушку, и преступил…
Была ли она красива? Да, безусловно. Но красота женская — блеф. Всего-навсего пестрота бабочки, эффект, смазываемый каждым совместно прожитым днем. Белокожая и рыжая, она от рождения завидовала всем смуглым и черноволосым, героически вылезая на пляжи в июньские дни, сгорала до кровавых пузырей. Это было глупо, это было смешно, но это не злило. Просто к женщинам быстро привыкаешь. Как к квартире, как к собственному лимузину. Таких же, чтоб радовали и удивляли вечно, — мало. Впрочем, надо отдать должное Елене, крылась и в ней некая неподконтрольная энергия, выливающаяся порой в приступы буйного веселья или столь же буйной ярости. Но и это меня уже не забавляло. Мы были одновременно похожи и непохожи. Так же, как и я, она одно время посещала музыкальную школу, так же, как и я, знала, что такое вуз. Она была умной и начитанной, но, странно, всего этого оказалось недостаточно, чтобы быть другом и собеседником Ящеру. Она так и не стала МОЕЙ, хотя и страстно желала в таковую превратиться. Я и сам не понимал, какого рожна мне еще нужно. Все вроде было при ней, но от всего этого я с легкостью мог отказаться в любой день и час. Появись тогда сколь-нибудь серьезная альтернатива — даже в образе той же вульгарно прямодушной Надюхи, я не размышлял бы ни секунды. Но девочки вроде Сильвы в подруги жизни не годились, и гнать от себя Елену казалось не слишком разумным. По крайней мере — тогда…
Сейчас обстоятельства изменились. Время хозяйски расставило все по своим местам. Елена исчезла, уступив место другой, а я прислушивался к себе, не находя сколь-нибудь ясного ответа, что же все-таки приключилось в моей жизни — зло или благо.
В сущности я сдал жену, скормил кровавому Молоху. И те, кто знал об этом, тоже исчезли. Всех сжевала черная и холодная Пустота. Глупо, что я этим терзался, тем более, что действо представлялось самым обычным. Елизавета Алексеевна, супруга Александра Первого, забеременев от красавца штабс-ротмистра, честно призналась во всем царю. Решила, дурочка, отомстить за связь муженька с Марией Нарышкиной. Властитель «слабый и лукавый», в прошлом запросто переступивший труп отца, отреагировал должным образом. Внебрачная дочка умерла при странных обстоятельствах, а вскоре зарезали и красавца штабс-ротмистра. Действительно, дело-то житейское!.. По житейски действовали и герои революции — те, на кого еще совсем недавно равнялась вся страна. Жены Поскребышева и Калинина ушли с этапами в зоны, а Молотов проглотил арест красавицы Полины. И в дни следствия, и позднее продолжал служить верой и правдой человеку, отдавшему приказ об аресте. Бдительный Ежов собственную супружницу отравил самолично, вовремя заподозрив в шпионаже. Легендарный Буденный, узнав о готовящемся аресте, посадил свою половину в автомобиль и, не мешкая, отвез на Лубянку. Так сказать, оформил сдачу с повинной. Что и говорить, дисциплинированный был командарм! Да и вожди, надо признать, не отставали от своих подчиненных, подавали достойный пример. Отдал на съедение свою жену хозяин Югославии Броз Тито, а грозный Иосиф Виссарионович подвел под расстрел влюбленную в него Машу Сванидзе. Железное было племя! Не нам чета! С друзьями и родными расставались, не моргнув глазом. А вот я что-то расклеился, таращился на камин и чувствовал несомненную грусть. Надюха жалела меня, а я понятия не имел, стоило ли меня жалеть. Если рассуждать логически, все вышло как нельзя лучше, и возможно, следовало не плакаться в жилетку, а водружать на стол «Шампанское» и расстреливать потолок пластмассовыми пробками. То есть, наверное, так было бы честнее. Но Надюхе хотелось меня жалеть, и я позволял ей это делать. Обывателю не все полагается знать. Жизнь президентов должна откладываться в народных умах героическим эпосом, красивыми сказками и легендами. В противном случае президентами они просто перестанут быть…