Сэ Эжен. Агасфер (Вечный Жид) (том 3)

   Но так как могло случиться, что у господина Гарди не явилось бы ни охоты, ни желания ее читать, то мысли и изречения из этой книги, полной глубокого отчаяния, были написаны крупными буквами, вставлены в черные рамки и развешаны в глубине алькова и повсюду, где они могли невольно и скорее всего попадаться на глаза. Конечно, среди грустного досуга и подавляющего бездействия глаза господина Гарди невольно должны были останавливаться на них. Несколько выдержек из этих максим, какими преподобные отцы окружали жертву, необходимо привести, чтобы показать, в какой роковой и безнадежный круг дум они заключили ослабевший разум этого несчастного, разбитого страшным горем человека (*12).
   Вот что он машинально читал днем и ночью, когда благотворный сон бежал его глаз, воспаленных от слез:
   "Суетен тот, кто возлагает надежду на людей или на какое-либо существо, каково бы оно ни было" (*13).
   "Скоро придет конец... думай о том, в каком ты настроении".
   "Человек сегодня жив, а завтра его нет... а когда он исчез из глаз, то скоро исчезнет и из памяти".
   "Если ты встретил утро, еще не надейся дожить до вечера. Если ты встретил вечер, не льсти себя надеждой, что увидишь утро".
   "Кто вспомнит о тебе после смерти?"
   "Кто о тебе помолится?"
   "Ошибается тот, кто ищет что-либо иное, кроме страдания".
   "Жизнь смертных полна несчастий и представляет собой крест. Неси свой крест, бичуй свое тело, презирай сам себя и ищи презрения других".
   "Верь, что твоя жизнь должна быть беспрерывным умиранием".
   "Чем больше человек умерщвляет себя, тем скорее оживет в Боге".
   Но погрузить душу жертвы в полное отчаяние подобными безнадежными изречениями было недостаточно: следовало его довести до практикуемого в ордене иезуитов послушания, "_быть, как труп_". Для этого были избраны другие изречения из "Подражания", потому что в этой ужасной книге можно найти тысячи способов устрашения слабых умов, тысячи правил, чтобы связать и поработить малодушного.
   Вот что можно было еще прочесть на стенах:
   "Великое преимущество - жить в послушании, иметь начальника, а не быть господином своих поступков".
   "Лучше повиноваться, чем повелевать".
   "Счастлив тот, кто зависит лишь от Бога, воплощенного в лице своих начальников".
   Но и этого оказывалось мало: после того как жертву приводили в полное отчаяние, запугивали, отучали от всякой свободы, доводили до тупого, слепого повиновения, убеждая ее с невероятным цинизмом, что подчиняться первому попавшемуся церковнику это значит _подчиняться самому Богу_, надо было удержать ее в доме, где ее желали навеки приковать на цепь. Вот что еще можно было прочитать на стенах среди этих изречений:
   "Куда ни беги, нигде не найдешь покоя, если только не подчинишься со всем смирением начальнику".
   "Многие обманулись в надежде на лучшее, желая перемены".
   Представим себе теперь господина Гарди, перенесенного раненым в подобную обстановку, с разбитым сердцем, раздираемым страшными страданиями, последствием ужасной измены, которое кровоточило гораздо сильнее, чем раны на его теле.
   Окруженный заботами такого знающего врача, как доктор Балейнье, господин Гарди скоро излечился от ран, полученных им на пожаре, когда он бросился в огонь горевшей фабрики. Однако, способствуя целям преподобных отцов, доктор, с помощью одного лекарства, довольно невинного самого по себе, но предназначенного воздействовать на душевное состояние и часто применявшегося преподобным доктором, как мы уже говорили, в других важных случаях, - на довольно долгое время погрузил господина Гарди в состояние оцепенения.
   На первый взгляд душе, сломленной жестокими разочарованиями, покажется неоценимым благодеянием погружение в подобное оцепенение, потому что оно, по крайней мере, мешает думать о пережитом горе. Отдаваясь этой апатии, господин Гарди дошел до такого состояния, что начал считать подобную дремоту ума высочайшим благом... Страдающие мучительными болезнями с такой же благодарностью смотрят на наркотики, которые, убивая их медленной смертью, все-таки усыпляют боль.
   Когда мы ранее набрасывали портрет господина Гарди, мы старались обрисовать исключительную чуткость его столь нежной души, болезненную чувствительность ко всякого рода низости и злу, безграничную доброту, искренность и великодушие этого человека. Мы напоминаем об этих чертах, чтобы указать, что они, как это почти всегда бывает, не соединялись у господина Гарди, да и не могли соединяться, с энергичным, решительным характером. Обладая удивительной настойчивостью в стремлении к добрым делам, этот прекрасный человек был неотразим и проникновенен; но он не умел настаивать; только с помощью дружеского внушения, заменявшего ему силу, а не благодаря упрямой и суровой энергии, свойственной другим великим и благородным сердцам, господин Гарди смог осуществить чудеса своего _общежития_. При виде низости и несправедливости он не мог гневно и угрожающе протестовать: он только страдал. Он не нападал на злодея, а с горечью и печалью от него отворачивался. А главное, это любящее и нежное, как у женщины, сердце испытывало непреодолимую необходимость в любви и привязанности, без которых не могло жить. Так хрупкий и бедный птенчик замерзает от холода, если он не может больше прижаться к братьям, от которых он получал, так же как и они от него, ту приятную теплоту, которая согревала их в материнском гнезде.
   И на такую-то в высшей степени впечатлительную, нежную натуру обрушился ряд столь жестоких разочарований, что и одного из них было бы довольно, чтобы если не уничтожить, то глубоко потрясти самого закаленного человека. Верный друг ему коварно изменил... Любимая женщина его покинула...
   Дом, устроенный им для счастья его рабочих, которых он любил, как братьев, превратился в развалины и пепел.
   Что же последовало?
   Все душевные силы иссякли. Слишком слабый, чтобы бороться со столькими жестокими ударами, слишком глубоко разочарованный, чтобы искать иные привязанности... слишком упавший духом, чтобы думать об основании нового общежития, этот несчастный, удаленный к тому же от всякого благотворного общения, пытался забыться в тягостном оцепенении. А если временами и просыпались в нем инстинкты жизни и жажда привязанности, если он полуоткрывал свои глаза, - закрытые, чтобы не видеть ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, - и оглядывался крутом... что видел господин Гарди? Проникнутые мрачным отчаянием изречения: "Ты не что иное, как пыль и прах".
   "Ты рожден для горя и слез".
   "Не верь ничему на земле".
   "Нет ни родных, ни друзей".
   "Всякая привязанность обманчива".
   "Умри утром, и к вечеру тебя забудут".
   "Смиряйся, презирай себя, будь презираем".
   "Не думай, не рассуждай, не живи, отдайся в руки начальнику, он будет думать и рассуждать за тебя".
   "Ты... плачь, страдай, думай о смерти".
   "Да, смерть... смерть вечно должна быть предметом и целью твоих размышлений... если ты мыслишь... лучше же вовсе не думать".
   "Чтобы достичь небес, надо вечно быть погруженным в печаль".
   Вот какие утешения видел перед собой этот несчастный... В ужасе он снова закрывал глаза и впадал в угрюмую летаргию. Он не мог, или, вернее, не хотел покидать этого мрачного дома... Воли ему не хватало, да и нужно сказать, что он привык к этому жилищу и чувствовал себя в нем хорошо. О нем так деликатно заботились, его оставляли наедине с печалью. В этом доме царило могильное молчание, которое так подходило к молчанию сердца могилы его последней любви, последней дружбы и последних надежд на будущее для тружеников. Всякая энергия умерла в нем.
   И тогда господин Гарди начал испытывать медленное, но неизбежное перерождение, столь проницательно предвиденное Роденом, руководившим всем этим делом, даже малейшими мелочами.
   Господин Гарди, приведенный сначала в ужас мрачными изречениями, которыми его окружали, мало-помалу приучился читать их почти машинально, как узник в печальной праздности приучается пересчитывать гвозди тюремной двери или плиты в темнице.
   Этого-то и желали достигнуть преподобные отцы. Скоро ослабевший рассудок господина Гарди был потрясен кажущейся правдивостью некоторых лживых и безнадежных афоризмов.
   Он читал:
   "Не надо полагаться ни на чью привязанность".
   Действительно, как низко был он обманут!
   "Человеку суждено жить в горе".
   Именно так он и жил.
   "Покой можно найти только в отречении от мысли".
   В самом деле, он находил успокоение только тогда, когда не вспоминал о своих несчастьях.
   Два ловко скрытых отверстия, проделанных в обоях и деревянной обивке комнат этого дома, позволяли постоянно следить за _пансионерами_ и наблюдать за выражением их лиц, привычками, за всем, что так выдает человека, когда он думает, что он один.
   Несколько горьких восклицаний, вырвавшихся у господина Гарди в мрачном одиночестве, были дословно переданы отцу д'Эгриньи тайным соглядатаем. Преподобный отец, следуя указаниям Родена, сначала редко навещал узника. Мы уже говорили, что отец д'Эгриньи обладал способностью быть неотразимо обаятельным, когда того хотел; время от времени он являлся, чтобы справиться о здоровье господина Гарди, он выказывал во время этих свиданий такт и сдержанность, преисполненные ловкости. Вскоре преподобный отец, осведомленный шпионом, а также благодаря своей природной проницательности, понял всю выгоду, какую можно извлечь из нравственного и физического упадка сил пансионера. Уверенный заранее, что господин Гарди не поддастся его внушениям, он неоднократно беседовал с ним о том, как здесь печально, и благожелательно предлагал господину Гарди покинуть дом, если однообразная жизнь становилась ему в тягость, или же предлагал поискать за его стенами каких-либо развлечений и удовольствий.
   Конечно, учитывая нравственное состояние, в каком находился господин Гарди, разговор о развлечениях наверняка мог вызвать только отказ. Так и случилось. Отец д'Эгриньи сначала не торопился войти в доверие господина Гарди, ни слова не говорил о его горе, но при каждом свидании старался немногими прочувствованными словами выразить свое участие. Мало-помалу беседы эти участились, стали продолжительнее. Естественно, что побеждающее, вкрадчивое и медоточивое красноречие отца д'Эгриньи почти всегда касалось одного из безнадежных изречений, на которых часто останавливалась мысль господина Гарди.
   Ловкий, гибкий и осторожный аббат, зная, что до сих пор фабрикант исповедовал так называемую религию природы, проповедующую благодарное поклонение Богу, любовь к ближнему, почитание всего доброго и справедливого, и что он, не придерживаясь догматов, одинаково чтил и Марка Аврелия, и Конфуция, и Платона, и Христа, и Моисея, и Ликурга, аббат, повторяем мы, вовсе не пытался сразу же _обратить_ господина Гарди. Он начал с того, что постоянно напоминал несчастному, у которого хотел убить всякую надежду, об ужасных разочарованиях, доставивших ему столько страданий. Вместо того чтобы истолковывать эти измены как исключения в жизни, вместо того чтобы стараться успокоить, ободрить, оживить подавленную душу господина Гарди, посоветовать ему искать забвения горестей и утешиться исполнением своих обязанностей по отношению к людям, к братьям, которым он так любовно помогал прежде, - отец д'Эгриньи бередил открытые раны несчастного, описывал ему людей самыми отвратительными красками, уверял, что все они плуты, неблагодарные и злые, и наконец добился того, что отчаяние господина Гарди сделалось неизлечимым.
   Достигнув цели, иезуит пошел дальше. Зная необыкновенную сердечную доброту господина Гарди, пользуясь притуплением его разума, он стал толковать о том, каким утешением может служить вера для человека, угнетенного безнадежным горем, говорил, что всякая слеза угодна Богу, что она не бесплодна и может повести к спасению других людей и что только _верным_ дано _извлекать_ пользу из страданий для блага других несчастных и делать эти страдания _угодными_ Богу.
   Все, что было безотрадного и кощунственного, весь отвратительный тактический макиавеллизм, таившийся в отталкивающих изречениях, превращающих Создателя из милосердного Отца в безжалостное Божество, вечно жаждущее человеческих слез, - все это ловко пряталось от господина Гарди, потому что инстинктивное великодушие еще жило в нем. И скоро эта нежная и любящая душа, этот человек, которого бессовестные святоши подталкивали к своего рода нравственному самоубийству, начал находить горькую сладость в вымысле, что его горе может быть по крайней мере полезно другим. Сперва он, правда, смотрел на это, как на пустую мечту, а затем постепенно его ослабевший мозг начал видеть в этом реальность.
   Таково было нравственное и физическое состояние господина Гарди, когда он получил через подкупленного слугу письмо от Агриколя Бодуэна, просившего о свидании.
   День этого свидания наступил.
   За два или за три часа до времени, назначенного для прихода Агриколя, в комнату господина Гарди вошел аббат д'Эгриньи.
   31. ПОСЕЩЕНИЕ
   Когда отец д'Эгриньи вошел в комнату господина Гарди, тот сидел в глубоком кресле. Его поза выражала полное уныние. Рядом на маленьком столике находилось лекарство, прописанное доктором Балейнье; слабое здоровье фабриканта не могло еще вполне восстановиться после жестоких потрясений. Он казался тенью самого себя, а бледное, исхудалое лицо его было печально и мертвенно-спокойно. За короткий срок его волосы успели совершенно поседеть, томный и почти потухший взор блуждал, голова опиралась на спинку кресла, а худые руки, высовываясь из широких рукавов коричневого халата, покоились на ручках кресла.
   Аббат д'Эгриньи, входя к господину Гарди, придал своему лицу необыкновенно приветливое, благожелательное выражение; взгляд преисполнился любезности и мягкости, а оттенок голоса никогда еще не обладал большей ласковостью.
   - Ну что, милый сын мой? - сказал иезуит, лицемерно его обнимая (иезуиты любят объятья). - Как вы себя сегодня чувствуете?
   - Как всегда, отец мой!
   - По-прежнему ли довольны вы службой окружающих?
   - Да, отец мой!
   - Никем, надеюсь, не нарушается любимая вами тишина?
   - Нет... благодарю вас.
   - Ваша комната все еще вам нравится?
   - Да...
   - Вы ни в чем не нуждаетесь?
   - Ни в чем, отец мой.
   - Мы счастливы, что жизнь в нашем скромном доме вам нравится, и хотели бы предупреждать все ваши желания.
   - Я ничего не желаю... отец мой... ничего, кроме сна... Сон так благодетелен... - прибавил господин Гарди с унынием.
   - Сон - это забвение... а в этом мире лучше забывать, чем помнить, ибо люди так неблагодарны и злы, что всякое воспоминание горько... Не правда ли, сын мой?
   - Увы! Это слишком верно, отец мой!
   - Я все восхищаюсь вашей набожной покорностью, дорогой сын мой. Ах! Как отрадна Богу такая постоянная кротость в несчастии! Поверьте мне, дорогой сын мой, что ваши слезы и кротость - достойная жертва Создателю и принесут пользу вам и вашим ближним... Ведь если человек создан только для страдания, то страдать, испытывая благодарность к Богу за это страдание, все равно, что молиться... и не только за себя, но за все человечество.
   - Только бы небу было угодно, чтобы мои слезы не остались бесплодными! Страдать - молиться! - повторил господин Гарди про себя, как бы желая погрузиться в эту мысль. - Страдать - молиться... молиться за все человечество... А между тем... мне прежде казалось, - он сделал над собой усилие, - что назначение человека...
   - Продолжайте, сын мой, выскажите вашу мысль... - сказал д'Эгриньи, видя, что тот замолчал.
   После минутного колебания, господин Гарди, в начале речи выпрямившийся в кресле, снова откинулся на его спинку и с безотрадным унынием, как-то весь опустившись снова, прошептал:
   - Зачем думать?.. Это утомляет... а я не в силах больше...
   - Это правда, сын мой, зачем думать?.. Лучше верить.
   - Да... лучше верить... страдать... а главное, надо забыть... забыть...
   Господин Гарди не закончил, изнеможенно откинул голову и закрыл лицо руками.
   - Увы, милый сын мой, - сказал аббат со слезами на глазах и с дрожью в голосе; затем этот превосходный комедиант опустился на колени возле кресла господина Гарди. - Увы! Как мог друг, так низко вам изменивший, не оценить такого сердца, как ваше? Но это всегда бывает, когда мы сосредоточиваем свои привязанности на творениях Бога, не думая о самом Создателе... И этот недостойный друг...
   - О! Сжальтесь... не говорите мне об этой измене... - прервал иезуита г-н Гарди с умоляющим видом.
   - Хорошо! Я не буду говорить о нем, возлюбленный сын мой. Забудьте о друге-предателе, об этом бесчестном человеке... Рано или поздно Бог покарает его за бессовестный обман... Забудьте и ту несчастную женщину, вина которой очень велика, так как для вас она попрала самые святые обязанности. Господь готовит ей страшное наказание... и настанет день...
   Господин Гарди снова прервал отца д'Эгриньи, сказав сдержанным, но глубоко взволнованным голосом:
   - Нет, это слишком... Вы не знаете, отец мой... какую причиняете мне боль... Нет... вы этого не знаете...
   - Простите меня... простите, но, увы! Вы видите, что даже простое напоминание о земных привязанностях еще я теперь так болезненно волнует вас... Не доказывает ли это, что искать утешение надо не в порочном и развращенном мире, а выше?
   - Боже! Да суждено ли мне когда-нибудь найти их? - воскликнул несчастный в приступе отчаяния.
   - Найдете ли вы их, дорогой и добрый сын мой? - воскликнул иезуит с прекрасно разыгранным волнением. - Да разве вы можете в этом сомневаться? О, какая великая радость ждет меня в тот день, когда, после нового шага, который вы сделаете по пути спасения, проложенному вашими слезами, - все, что для вас теперь еще темно, озарится божественным, несказанным светом!.. О! Святой день! Счастливый день! Когда порвется последняя связь между вами и этой срамной и грязной землей, вы сделаетесь одним из наших братьев и станете стремиться только к вечным радостям!
   - Да!.. к смерти!
   - Скажите лучше - к вечной жизни! К раю, возлюбленный сын мой! И вам уготовано там почетное место у престола Всемогущего... Мое отеческое сердце жаждет этого, надеется на это... потому что и я и все наши добрые отцы, мы молимся о вас ежедневно.
   - Я делаю все, что могу, для достижения этой слепой веры, для отречения от всего земного, где я смогу найти, наконец, покой, как вы уверяете, мой отец.
   - Мой бедный, добрый сын, если бы ваша скромность позволила вам сравнить себя теперь с тем, чем вы были, когда прибыли сюда... вы бы поразились... И все это только благодаря искреннему желанию уверовать... О, какая разница! Вместо жалоб и отчаяния наступило набожное спокойствие... не правда ли?
   - Да, это правда... бывают минуты, когда мое сердце вовсе не бьется... я спокоен... Мертвые ведь тоже спокойны... - сказал господин Гарди, поникнув головой.
   - Ах, сын мой... дорогой сын мой!.. Вы разбиваете мне сердце, когда так говорите! Я все боюсь, что вы жалеете о светской жизни... богатой ужасными разочарованиями... Впрочем, еще сегодня... вы, к счастью, подвергнетесь решительному испытанию.
   - Как так, отец мой?
   - Ведь к вам должен сегодня прийти один из лучших рабочих с вашей фабрики, славный ремесленник?
   - Ах, да! - сказал господин Гарди, припоминая, потому что его память так же ослабела, как и мозг. - Да... Агриколь должен прийти... Мне кажется, что я с удовольствием его увижу.
   - Вот это-то свидание и явится тем испытанием, о котором я говорю... Присутствие милого юноши напомнит вам ту деятельную, занятую жизнь, которую вы некогда вели. Быть может, эти воспоминания заставят вас отнестись с презрительным сожалением к тому благочестивому покою, в котором вы теперь живете. Вы опять захотите броситься в водоворот жизни, полной всяческих волнений, опять захотите найти новых друзей и новые привязанности, словом, вернуться к прежнему шумному и деятельному существованию. Если эти желания проснутся в вас, значит, вы еще не созрели для уединения... и повинуйтесь им, сын мой. Пользуйтесь снова жизнью и ее удовольствиями. Мои пожелания последуют за вами даже в светский круговорот. Но верьте, сын мой, что, когда ваша душа снова будет разрываться от новых измен, это мирное убежище будет всегда для вас открыто, и я снова готов буду оплакивать с вами печальную превратность дел земных...
   Пока отец д'Эгриньи говорил, господин Гарди почти с ужасом прислушивался к его словам. При одной мысли о возможности снова пережить те волнения, которые доставили ему столько страданий, его бедная, измученная, трепещущая душа снова ушла в себя. И несчастный почти с мольбой воскликнул:
   - Мне, отец мой, мне вернуться в свет, где я так страдал! Где потерял последние иллюзии! Мне... снова принимать участие в пирах и развлечениях!.. Ах!.. Какая жестокая насмешка!..
   - Это не насмешка, дорогой сын мой: вы должны быть готовы к тому, что вид честного ремесленника пробудит все ваши воспоминания, которые, как вам сейчас кажется, умерли. В таком случае, дорогой сын, испытайте еще раз светскую жизнь... Разве не будет этот приют всегда открыт для вас после нового горя, после новых разочарований?
   - Зачем же, Боже мой, мне снова подвергать себя новым страданиям? - с раздирающим душу выражением вскричал господин Гарди. - Я и теперь еле переношу то, что испытываю. О нет, никогда! Забвения... могильного забвения... и вплоть до самого гроба - вот все, чего я теперь желаю...
   - Это вам так кажется, сын мой, потому что до вас не доносятся голоса извне, ничто не смущает вашего спокойствия и надежды на то, что за гробом вы соединитесь с Богом. Но этот рабочий, который, конечно, меньше озабочен вашим спасением, чем своими интересами и интересами близких, начнет...
   - Увы! Отец мой, - прервал иезуита господин Гарди. - Я был счастлив сделать все, что в силах человека, для блага моих рабочих, но судьба не дала мне это докончить. Я заплатил свой долг человечеству... мои силы пришли к концу... Я стремлюсь только к покою и забвению. Неужели и это слишком большое требование? - воскликнул несчастный с невыразимым чувством усталости и отчаяния.
   - Конечно, дорогой и добрый сын мой, ваше великодушие не имело границ. Но ведь во имя этого великодушия ремесленник и придет просить от вас новых жертв... Да... прошлое обязывает такие сердца, как ваше, и вам не устоять против просьб и настояний рабочих... Вы должны будете вновь погрузиться в непрерывную деятельность, чтобы восстановить из руин разрушенное здание, над сооружением которого вы работали двадцать лет тому назад со всей пылкостью и силой юности. Вы должны будете вновь завязать те коммерческие связи, от которых так часто страдала ваша щепетильная честность, надеть снова цепи, приковывающие крупного промышленника к беспокойной трудовой жизни... Но зато какая вас ждет награда! После нескольких лет неустанного труда вы достигнете того же положения, какое недавно занимали... до этой ужасной катастрофы... Вам может послужить утешением и то, что теперь вас больше не проведет коварный друг, ложная дружба которого, казалось вам, скрашивала вашу жизнь! Вам не придется упрекать себя в преступной связи, в которой, как представлялось вам, вы ежедневно черпали новые силы, новое поощрение для добрых дел... как будто, увы! что-нибудь преступное может когда-либо вести к счастливому концу... Нет! нет! У вас еще достанет мужества бороться с житейскими бурями, несмотря на ваш зрелый возраст, на разочарование в дружбе, на познание суетности преступных страстей, на полное и вечное одиночество! Конечно, когда вы покинете это спокойное и благочестивое убежище, вас поразит контраст с тем, что вы встретите; но этот же контраст...
   - Довольно!.. Умоляю... довольно! - воскликнул господин Гарди слабым голосом, прерывая преподобного отца. - Уже только услыхав о том, что может меня ожидать в подобной жизни, я испытываю страшное головокружение... я теряю способность мыслить... О нет! Покой, ничего иного... один покой нужен мне, пусть это даже будет покой могилы!
   - Но как же вы будете противостоять настояниям этого рабочего?.. Те, кому оказано благодеяние, приобретают права на благодетеля... Вы не в силах будете устоять против его просьб...
   - Так что же, отец мой... если нужно, я не приму его... Правда... я думал, что это свидание доставит мне определенного рода удовольствие... но чувствую, что благоразумнее от этого отказаться...
   - Да он-то не откажется... он будет настаивать на свидании с вами...
   - Вы будете столь добры, отец мой, передать ему, что я болен и не могу его видеть.
   - Вот в чем дело, сын мой. К нам, бедным служителям Христа, и без того относятся с сильным предубеждением. Из того, что вы добровольно остались у нас в доме, после того как вас принесли сюда умирающим... из того, что вы откажетесь от этого свидания, на которое раньше согласились, - из всего этого сделают вывод, что вы находитесь под нашим влиянием, и как ни нелепо это подозрение, мы не должны допускать, чтобы оно зародилось... Вам лучше принять этого рабочего...
   - Отец мой, то, чего вы от меня требуете, превышает мои силы... Я совершенно изнемогаю... Наша беседа совершенно меня доконала...
   - Но, дорогой сын мой, ведь он скоро придет; допустим, я передам, что вы не хотите его видеть... Он мне не поверит...
   - Увы! Отец мой, пожалейте меня... Уверяю вас, что я никого не могу теперь видеть, - я слишком страдаю...
   - Ну, хорошо... подумаем, как бы это сделать... Если бы вы ему написали и назначили для свидания другой день... хоть завтра, например?
   - Нет, ни завтра... никогда! - воскликнул несчастный, доведенный до отчаяния. - Я никого не хочу видеть... я хочу быть один... всегда один... ведь это никому не причинит вреда... Неужели же я и на это не имею права?