Сэ Эжен. Агасфер (Вечный Жид) (том 3)

   У источника, у подножия статуи святого, лежит громадный камень. На него-то и упала эта женщина, измученная и задыхающаяся от усталости.
   А между тем сколько дней, лет, веков она ходит, ходит, не уставая никогда!
   В первый раз почувствовала она непреодолимое изнеможение...
   В первый раз изранены ее ноги...
   В первый раз та, которая ровным, безразличным и твердым шагом попирала движущуюся лаву знойных пустынь - волны раскаленного добела песка, поглощавшие целые караваны,
   та, которая таким же твердым, презрительным, спокойным шагом шла по вечным снегам полярных стран, ледяных пустынь, где не могло жить ни одно человеческое существо,
   та, которую щадили и истребительное пламя пожара, и воды необузданного потока,
   та, которая уже столько веков не имела ничего общего с человечеством,
   впервые почувствовала боль...
   Ее ноги истекают кровью... члены разбиты усталостью... ее мучит палящая жажда...
   Она сознает это недомогание... Она страдает... и сама не смеет этому поверить...
   Радость была бы слишком велика...
   Но вот она чувствует, что ее иссохшее горло конвульсивно сжимается, что оно в огне... Увидав источник, она спешит к нему на коленях, чтобы утолить жажду чистой, прозрачной, зеркальной влагой.
   Но что же происходит?.. Едва только ее воспаленные губы прильнули к холодной и чистой влаге, она разом перестала пить и, упираясь обеими руками в землю, жадно всматривается в свое изображение, отражающееся на прозрачной зеркальной поверхности воды...
   И, вдруг забывая о пожирающей жажде, она испускает крик...
   Это был крик глубокой, благоговейной, беспредельной радости, походивший на благодарственную молитву Творцу.
   Она увидела, что постарела... В несколько дней, часов, минут, может быть, сейчас, в этот миг... она достигла старости... Она, которой свыше восемнадцати веков назад было двадцать лет и которая влачила через миры и поколения неувядающую молодость, она постарела... Она могла, значит, надеяться на смерть...
   Каждая минута жизни приближала ее к могиле...
   С невыразимой надеждой встает она на ноги, поднимает голову к небесам и молитвенно складывает руки...
   И ее глаза останавливаются на статуе обезглавленного Иоанна...
   Голова, которую мученик держал в руках, казалось, сквозь полусомкнутые каменные ресницы посылала блуждающей еврейке взгляд, полный жалости и милосердия...
   И это она... Иродиада... потребовавшая среди нечестивого опьянения языческого пира казни этого святого!..
   У ног статуи мученика, в первый раз после стольких веков, бессмертие, давившее Иродиаду, казалось, сжалилось над ней...
   - О неисповедимая тайна! О Божественная надежда! - воскликнула она. Гнев небес наконец смягчается! Рука Господня привела меня к ногам святого мученика... и у его ног я снова становлюсь человеческим существом... Ведь это для отмщения за его смерть Господь осудил меня на вечное странствование...
   О Боже, пусть я буду прощена не одна... Тот ремесленник... как и я, царская дочь, обречен на вечное странствование... Может ли он надеяться, что когда-нибудь наступит конец и его вечным скитаниям?..
   Где он, Господи... где он?.. Ты отнял у меня дар видеть и слышать его сквозь дальние пространства: верни мне этот Божественный дар в эту последнюю, великую минуту. Да, Господи... теперь, когда Ты возвратил мне человеческие немощи, которые я благословляю как конец моих вечных мучений, мое зрение утратило способность видеть сквозь беспредельность, и слух не может больше внимать человеку, который странствует с одного конца Вселенной на другой...
   Ночь наступила... темная, бурная ночь. Поднялся ветер в сосновой чаще.
   За черными верхушками деревьев, из мрачных черных туч медленно восходил серебряный диск луны... Молитва еврейки была услышана... Ее глаза закрылись, руки сомкнулись, и она стояла на коленях среди развалин, неподвижная, как надгробный памятник. И было ей тогда странное видение!!!
   45. ГОЛГОФА
   Вот что привиделось Иродиаде.
   На вершине голой, утесистой, крутой горы - Голгофа.
   Солнце закатывается так же, как оно закатывалось, когда изнемогавшая от усталости еврейка дотащилась до развалин монастыря.
   На Голгофе - большое распятие, которое господствует и над горой и над окружающей ее бесконечной, голой, бесплодной пустыней.
   Распятый выделяется своей мертвенной бледностью на мрачной темно-синей пелене облаков, покрывающей все небо и приобретающей темно-лиловый оттенок по направлению к горизонту.
   А на горизонте заходящее солнце оставило за собой мрачные, словно кровавые полосы. Нигде ни признака растительности, и - как далеко может видеть глаз - всюду одна угрюмая, песчаная и каменистая пустыня, точно дно высохшего океана...
   Мертвое молчание.
   Только изредка реют громадные черные, желтоглазые коршуны с ощипанными красными шеями; опустившись в угрюмую долину, они рвут на части свою кровавую добычу, похищенную в более плодородных местах. Как могла быть здесь, так далеко от человеческого жилища, устроена Голгофа, место молитвы?
   Она была устроена кающимся грешником во искупление зла, причиненного людям. И чтобы получить прощение, он на коленях вполз на эту гору и жил здесь отшельником у подножия креста, едва прикрываемый от бурь соломенной крышей шалаша, давно снесенного теперь ветром.
   Солнце опускается все ниже.
   Небо темнеет... полосы света на горизонте, недавно пурпуровые, потухают, точно раскаленное докрасна остывающее железо.
   И вот по горе, со стороны, противоположной закату, слышится шум скатывающихся камней.
   Ноги путника, пройдя по равнине, уже час как взбираются по обрывистому склону горы, заставляя скатываться эти камни.
   Путника еще не видно, а только слышны его ровные, твердые, медленные шаги. Но вот он достиг вершины горы, и его высокая фигура вырисовывается на небосклоне.
   Странник так же бледен, как распятый Христос. По его широкому лбу, от одного виска к другому тянется черная полоса.
   Это он, ремесленник из Иерусалима...
   Ремесленник, озлобленный нищетой, гнетом и несправедливостью, тот самый, который, не чувствуя жалости к страданиям Богочеловека, изнемогавшего под тяжестью креста, грубо сказал Ему, отталкивая Его от своего жилища:
   - _Иди... иди... иди..._
   И с того дня мстящий Бог сказал ремесленнику из Иерусалима:
   - _Иди... иди... иди..._
   И он шел... вечно шел...
   И, сверх этой мести, Бог давал ему иногда в спутники смерть, а бесчисленные могилы отмечали, как дорожные столбы, его смертоносный путь по свету.
   И когда невидимая рука Господа толкала его в необозримую пустыню, вроде той, где он брел сегодня, он радовался: для него это были дни отдыха, потому что, проходя по этим просторам, взбираясь по крутому склону, он не слыхал, по крайней мере, похоронного перезвона колоколов, которые всегда, всегда сопровождали его шествие по населенной местности.
   Погруженный в черную бездну дум, склонив голову на грудь, вперив глаза в землю, он каждый день шел по роковому пути, куда вела его невидимая рука. И теперь он, пройдя долину, поднимался на гору, не глядя на небо, не замечая ни Голгофы, ни креста. Он думал о последних потомках своего рода; по смертельной тоске, сжимавшей его сердце, он чувствовал, что им снова грозит страшная опасность.
   И в горьком отчаянии, глубоком, как море, ремесленник из Иерусалима сел у подножия креста.
   В эту минуту последний луч солнца, прорвавшись сквозь тучи, озарил и вершину горы, и Голгофу ярким огненным лучом, подобным отсвету пожара.
   Еврей сидел, склонив голову на руки... Его длинные волосы, развеваемые ветром, покрыли бледное лицо, и, откинув их рукой, он вздрогнул от изумления... он, не изумлявшийся больше ничему...
   Жадным взором глядел он на прядь своих волос, оставшихся в руке... Его волосы, раньше черные, как смоль... поседели... И он постарел, как Иродиада...
   Течение его возраста, не изменявшееся восемнадцать веков... возобновило свой путь... И он, как Иродиада, мог, значит, надеяться на смерть...
   Упав на колени, он простер руки и обратил лицо к небу, чтобы спросить у Господа объяснения тайны, внушавшей ему сладкую надежду...
   И тогда его глаза остановились на распятии, которое господствовало над Голгофой; так и глаза еврейки-странницы были прикованы к гранитным векам Святого Мученика.
   И, казалось, Христос, со склоненной под тяжестью тернового венца главой, взглянул с кротостью и прощением на ремесленника, которого Он проклял столько веков тому назад... А тот, стоя на коленях, откинувшись назад в позе боязни и молитвы, с мольбой и страхом простирал к Нему руки...
   - О Христос! - воскликнул еврей. - Карающая рука Создателя привела меня к ногам тяжелого креста, который Ты нес, изнемогая от усталости... и я в своей безжалостной жестокости не дал Тебе отдохнуть у порога моего жилища... я оттолкнул Тебя, сказав: "Иди!.. иди!.." И вот опять я у этого креста... после веков скитания... и здесь я вижу, что волосы мои поседели...
   О Христос! Неужели по Своей благости Ты меня простил? Неужели я достиг конца своих многовековых скитаний? Неужели Твое небесное милосердие дарует мне, наконец, покой могилы... покои, который, увы, меня всегда избегал?
   О, если Ты сжалился надо мной, сжалься и над той женщиной... муки которой равны моим!.. Защити и моих последних потомков!
   Какова будет их участь? Господи, один из них, развращенный несчастьем, уже погиб, исчез с лица земли. Не потому ли и поседели мои волосы? Неужели искупление моей вины настанет лишь тогда, когда не останется ни одного отпрыска моего проклятого рода? Или, быть может, это доказательство Твоей всемогущей доброты, возвращающей меня человечеству, знаменует также прощение и милость к ним?
   Выйдут ли они победителями из угрожающих им опасностей? Добьются ли они общего спасения, исполняя завет милости и добра, каким хотел одарить человечество их предок? Или же, неумолимо осужденные Тобою, как проклятые потомки проклятого рода, они обречены искупить первородный грех и мое преступление?
   О Боже! Поведай, буду ли я прощен с ними? Или они будут наказаны со мной?
   Хотя сумерки уже сменились бурной темной ночью, еврей все еще молился у подножия креста.
   46. СОВЕТ
   Следующая сцена происходит в особняке Сен-Дизье.
   На другой день после примирения маршала с дочерьми.
   Княгиня с глубоким вниманием прислушивалась к словам Родена. Преподобный отец стоял, по обыкновению, спиной к камину, засунув руки в карманы старого коричневого сюртука. Его грязные башмаки наследили на горностаевом ковре, лежащем перед камином. На мертвенном лице иезуита выражается глубокое удовлетворение. Госпожа де Сен-Дизье, одетая с приличным матери церкви скромным кокетством, не сводила с него глаз, так как Роден окончательно вытеснил отца д'Эгриньи из головы ханжи. Хладнокровие, дерзость, ум, жестокий и властный характер бывшего _социуса_ покорили гордую женщину и внушили ей почтение, смешанное с восторженным изумлением. Ей нравились даже циничная нечистоплотность и грубость этого святоши, они являлись для нее чем-то извращенно-приятным, чему она предпочла изящество и изысканные манеры надушенного красавца, почтенного отца д'Эгриньи.
   - Да, - говорил Роден убежденно и проникновенно, потому что такие люди не снимают личины даже среди сообщников, - новости из нашего убежища Сент-Эрем прекрасны. Господин Гарди... этот трезвый ум, этот свободомыслящий... вступил в лоно католической апостольской римской церкви.
   Роден произнес последние слова лицемерно-гнусавым тоном, а ханжа набожно преклонила голову.
   - Благодать коснулась этого нечестивца, - продолжал Роден, - и так глубоко, что в своем аскетическом рвении он захотел даже принести монашеские обеты, которые связывают его с нашим святым орденом.
   - Так скоро, отец мой? - изумилась княгиня.
   - Наши статуты воспрещают подобную поспешность, если дело идет не о кающемся, находящемся на смертном одре, in articulo mortis, и желающем войти в наш орден, чтобы умереть монахом и завещать нам свое имущество... во славу Божию.
   - Разве господин Гарди в таком безнадежном состоянии, отец мой? спросила княгиня.
   - Его пожирает горячка. После ряда ударов, чудесно направивших его на путь спасения, - набожно продолжал Роден, - слабый, тщедушный человек совершенно изнемог физически и нравственно. Так что пост, умерщвление плоти и божественные радости экстаза как нельзя скорее откроют ему путь к вечной жизни; очень возможно, что через несколько дней...
   И преподобный отец многозначительно покачал головою.
   - Так скоро... неужели?
   - Почти наверняка. Поэтому я и мог его принять на условии in articulo mortis в нашу общину, которой он и оставил по правилу все свое имущество, наличное и будущее... так что теперь ему остается только заботиться о спасении души... Еще одна жертва философии, вырванная из когтей сатаны!..
   - О отец мой! - с восторгом воскликнула ханжа. - Какое чудесное обращение! Отец д'Эгриньи рассказывал мне, как вам пришлось бороться против влияния аббата Габриеля...
   - Аббат Габриель, - продолжал Роден, - наказан за вмешательство в дела, которые его не касаются... и за кое-что другое... Я потребовал его отлучения... и епископ отлучил его от церкви и отнял приход... Говорят, что теперь, от нечего делать, он бегает по холерным больницам, чтобы напутствовать умирающих христианскими утешениями... Этого запретить нельзя... хотя от такого бродячего утешителя и несет еретиком за целое лье...
   - Это опасный ум, - продолжала княгиня, - потому что он имеет большое влияние на других. Ведь нужно было ваше замечательное, неотразимое красноречие, чтобы заставить господина Гарди забыть отвратительные советы этого аббата, соблазнявшего его вернуться к светской жизни... Право, отец мой, вы просто Святой Иоанн Златоуст...
   - Хорошо, хорошо, - грубо оборвал ее Роден. - Я не падок до лести. Приберегите это для других.
   - А я вам говорю, что это так, отец мой, - с горячностью настаивала княгиня. - Вы заслуживаете название Златоуста.
   - Да будет же вам, - грубо отвечал Роден, пожимая плечами. - Какой я Златоуст? У меня губы слишком синие, а зубы слишком черные для этого... Вы шутите, с вашими золотыми устами...
   - Но, отец мой...
   - Но меня на эту приманку не изловите, - дерзко продолжал Роден. - Я ненавижу комплименты и сам их никому не говорю.
   - Извините, что я оскорбила вашу скромность, отец мой, - смиренно проговорила ханжа. - Я не могла сдержаться, чтобы не выразить своего восторга. Ведь вы все это предсказали... предвидели за несколько месяцев... И вот уже два члена семьи Реннепонов _чужды интересов наследования_...
   Роден смягчился и одобрительно взглянул на княгиню, слыша, как она определила положение покойных наследников, так как г-на Гарди уже нечего было считать в живых благодаря его дару в общину и самоубийственному аскетизму.
   Святоша продолжала:
   - Один из них, дрянной ремесленник, дошел до гибели благодаря своим порочным наклонностям... Другого вы привели на путь спасения, развивая инстинкты любви и нежности... Как же не прославлять вашу предусмотрительность? Ведь вы и раньше сказали: "Я буду воздействовать на их страсти, чтобы достигнуть цели".
   - Пожалуйста, не торопитесь меня прославлять... - с нетерпением крикнул Роден. - А ваша племянница? А индус? А дочери маршала Симона? Они разве тоже удостоились христианской кончины? Или они не заинтересованы в наследстве? Значит, нам еще рано... прославлять себя...
   - Вы, конечно, правы.
   - Нечего поэтому хвастаться прошлым, а надо, не теряя времени, подумать о будущем... Великий день приближается, первое июня не за горами... Но дай Бог, чтобы эти четыре члена семьи не дожили в состоянии нераскаянности до этого срока и не получили бы огромного наследства: оно в их руках будет орудием погибели, а в руках нашего ордена - орудием прославления Бога и церкви.
   - Это совершенно верно, отец мой.
   - А кстати, вы должны были повидаться с адвокатами по делу вашей племянницы...
   - Я с ними виделась, и как ни слаба надежда на успех, но попытаться можно. Мне обещали сообщить сегодня, могу ли я на законном основании...
   - Отлично... в ее новом положении, может быть, и удастся... ее _обратить_. Теперь, когда она сошлась с индусом, эти два язычника сияют от счастья, как бриллиант... ничем и не зацепишь их... даже зубами Феринджи... Но будем надеяться, что небо накажет их за греховное, преступное счастье...
   Разговор был прерван появлением отца д'Эгриньи, который вошел в комнату с победоносным видом и воскликнул:
   - Победа!
   - Что такое? - спросила княгиня.
   - Он уехал сегодня ночью!
   - Кто? - осведомился Роден.
   - Маршал Симон! - отвечал д'Эгриньи.
   - Наконец-то! - сказал Роден, не скрывая глубокой радости.
   - Вероятно, разговор с д'Авренкуром переполнил чашу терпения, воскликнула ханжа. - Я знаю, что он с ним имел объяснение по поводу слухов, о распространении которых я старалась... Для борьбы с нечестивцами всякие средства хороши!
   - Вы знаете какие-нибудь подробности?
   - Я только что от Робера. Маршал уехал с его бумагами, так как приметы их по паспорту схожи. Только одно очень удивило вашего посланника.
   - Что именно? - спросил Роден.
   - До сих пор ему приходилось бороться с колебаниями маршала, все время угрюмого и печального... А вчера у него, напротив, был такой сияющий вид, что Робер даже спросил о причине этого.
   - Ну и что же? - удивились Роден и княгиня.
   - "Я самый счастливый человек в мире, - отвечал маршал, - и с радостью и счастьем еду исполнять священный долг!"
   Все трое действующих лиц этой сцены молчаливо переглянулись.
   - Что могло так быстро изменить настроение духа маршала? - задумчиво сказала княгиня. - Мы, напротив, рассчитывали, что он решится на это с горя и досады.
   - Ничего не понимаю! - повторил Роден. - Но раз он уехал, это все равно... Надо, не теряя ни минуты, повлиять на его дочерей... Увез ли он этого проклятого солдата?
   - Нет... к несчастью, - отвечал д'Эгриньи. - А он теперь вдвойне для нас опасен, так как научен опытом прошлого... Единственный же человек, который мог бы нам помочь в этом деле, к несчастью, заболел холерой.
   - О ком вы говорите? - спросила княгиня.
   - О Мороке... на него можно было рассчитывать всегда, всюду и во всем... К несчастью, если он и справится с холерой, его ждет другая ужасная, неизлечимая болезнь...
   - Что такое?
   - Недавно его укусила собака, и, оказывается, она была бешеная.
   - О, какой ужас! - вскричала княгиня. - Где же теперь этот несчастный?
   - В холерной больнице покуда... потому что бешенство его еще не проявилось... Повторяю, это двойное несчастье, потому что этот человек предан, решителен и готов на все. Да, трудно нам будет теперь добраться до этого солдата, а попасть к дочерям маршала Симона минуя его невозможно!
   - Это так, - заметил задумчиво Роден.
   - Особенно после того, как анонимные письма навели на новые подозрения.
   - А кстати об этих письмах, - прервал аббата д'Эгриньи Роден. - Надо вам сообщить один факт, который необходимо знать на всякий случай.
   - В чем дело?
   - Кроме известных вам анонимных писем, маршал получал и другие, о которых вы не знаете. В них всеми возможными средствами восстанавливали его против вас, напоминали все зло, которое вы ему причинили, и насмехались над ним, обращая его внимание на то, что ваше духовное звание лишает его возможности даже отомстить вам.
   Невольно покраснев, д'Эгриньи с недоумением взглянул на Родена.
   - Но во имя какой цели... вы, ваше преподобие, так действовали? спросил он.
   - Во-первых, чтобы отклонить от себя подозрения, которые могли быть пробуждены письмами; затем, чтобы довести маршала до полного бешенства, напоминая ему без конца о справедливой причине его ненависти к вам и о невозможности с вами свести счеты. Все это, в соединении с семенами горя, гнева, ярости, легко пускавшими ростки благодаря грубым страстям этого вояки, должно было толкнуть его на сумасбродное предприятие, которое будет следствием и карой за его идолопоклонство перед презренным узурпатором.
   - Все это так, - принужденно заметил д'Эгриньи, - но я должен заметить вашему преподобию, что возбуждать так маршала против меня опасно.
   - Почему? - пристально глядя на аббата, спросил Роден.
   - Потому что, выйдя из себя и помня только о нашей взаимной ненависти, маршал мог искать встречи со мною и...
   - И... что же дальше?
   - И он мог забыть... о моем сане...
   - Ага! Вы трусите? - презрительно спросил Роден.
   При этих словах д'Эгриньи вскочил было со стула. Но потом, обретя вновь хладнокровие, он прибавил:
   - Ваше преподобие не ошибаетесь... я боюсь... В подобном случае я боялся бы забыть, что я священник... боялся бы вспомнить, что я был солдатом.
   - Вот как! - с презрением заметил Роден. - Вы еще не отказались от глупого, варварского понятия о чести? Ряса не потушила еще пыла? Итак, если бы этот старый рубака, жалкую голову которого, как я заранее знал потому что она пуста и гулка, как барабан, - можно сразу задурить, проговорив магические слова: "Военная честь... клятва... Наполеон II", итак, если бы эта пустая башка, этот рубака напал на вас, вам трудно было бы сдержаться?
   Роден не спускал пристального взгляда с отца д'Эгриньи.
   - Мне кажется, ваше преподобие, подобные предположения совершенно излишни... - стараясь сдержать волнение, отвечал д'Эгриньи.
   - Как ваш начальник, - строго прервал его Роден, - я имею право требовать от вас ответа: как бы вы поступили, если бы маршал Симон поднял на вас руку?
   - Милостивый государь!..
   - Здесь нет _милостивых государей_!.. Здесь духовные отцы! - грубо крикнул Роден.
   Отец д'Эгриньи опустил голову, едва сдерживая гнев.
   - Я вас спрашиваю: как бы вы поступили, если бы маршал Симон вас ударил? Кажется, ясно?
   - Довольно... прошу вас... довольно! - сказал отец д'Эгриньи.
   - Или, если вам это больше нравится, он дал бы вам пощечину, да еще и не одну, а две? - с упрямым хладнокровием допрашивал Роден.
   Д'Эгриньи, помертвевший от гнева, судорожно сжимая руки, стиснув зубы, казалось, готов был помешаться при одной мысли о таком оскорблении. А Роден, несомненно не зря задавший этот вопрос, - приподняв вялые веки, казалось, с величайшим вниманием наблюдал многозначительные перемены в выражении взволнованного лица бывшего полковника.
   Ханжа, все более и более подпадавшая под очарование Родена, видя, в какое затруднительное и фальшивое положение поставлен д'Эгриньи, еще сильнее восхищалась _экс-социусом_. Наконец д'Эгриньи, вернув себе по возможности хладнокровие, ответил Родену с принужденным спокойствием:
   - Если бы мне пришлось перенести такое оскорбление, я просил бы небо даровать мне покорность и смирение.
   - И, конечно, небо исполнило бы ваше желание, - холодно отвечал Роден, довольный испытанием. - Вы теперь предупреждены, - прибавил он с злой улыбкой. - И мало вероятно, чтобы маршал мог вернуться для испытания вашего смирения... Но если бы это и случилось, - и Роден снова пристально и проницательно взглянул на аббата, - то вы сумеете, надеюсь, показать этому грубому рубаке, несмотря на его насилие, как много смирения и покорности в истинно христианской душе.
   Два скромных удара в дверь прервали этот разговор. В комнату вошел слуга и подал княгине на подносе большой запечатанный пакет. Госпожа де Сен-Дизье взглядом попросила разрешения прочесть письмо, пробежала его, и жестокое удовлетворение разлилось по ее лицу:
   - Надежда есть! Прошение вполне законно, и запрет может быть наложен когда угодно. Последствия могут быть самые желательные для нас. Словом, не сегодня-завтра моя племянница будет обречена на полную нищету... При ее-то расточительности! Какой переворот во всей ее жизни!
   - Может быть, тогда можно будет как-нибудь справиться с этим неукротимым характером, - задумчиво произнес Роден. - До сих пор ничто не удавалось. Поверишь, что счастье делает людей неуязвимыми... - пробормотал иезуит, грызя свои плоские черные ногти.
   - Но для получения желаемого результата надо довести мою гордую племянницу до сильнейшего раздражения, - сказала княгиня. - Для этого мне необходимо с ней повидаться...
   - Мадемуазель де Кардовилль откажется от свидания с вами, - заметил д'Эгриньи.
   - Быть может! - сказала княгиня, - ведь она так счастлива; ее дерзость теперь, вероятно, переходит всякие границы... о да! Я ее знаю!.. А впрочем, я напишу ей в таких выражениях, что она приедет...
   - Вы думаете? - с сомнением спросил Роден.
   - Не сомневайтесь, отец мой! Она приедет... Я знаю, чем задеть ее гордость! И тогда можно надеяться на успех!
   - Так надо действовать, не теряя времени, - сказал Роден. - Минута наступает... их ненависть и подозрения возбуждены... надо действовать скорее...
   - Что касается ненависти, - возразила княгиня, - то мадемуазель де Кардовилль уже знает, чем закончился процесс, который она возбудила по поводу того, что она называет помещением ее в дом сумасшедших и заточением девиц Симон в монастырь. Слава Богу, у нас везде есть друзья; я уверена, что дело будет замято, несмотря на особое усердие некоторых судейских... Эти лица, конечно, будут замечены... и очень даже...
   - Отъезд маршала развязывает нам руки... - продолжал Роден. - Надо немедленно воздействовать на его дочерей.
   - Каким образом? - спросила княгиня.
   - Надо сперва с ними повидаться, поговорить, изучить... а затем и поступать, смотря по обстоятельствам...
   - Но солдат ни на секунду их не оставляет! - сказал д'Эгриньи.
   - Значит, - возразил Роден, - надо говорить с ними при солдате, завербовать также и его.
   - Его? Это безумная надежда! - воскликнул д'Эгриньи. - Вы не знаете его военной честности, вы этого человека не знаете!