Страница:
- Хотя моя дружба и благодарность еще так новы... но не могу ли я вам быть полезен? Я столь многим вам обязан... и был бы счастлив, если бы мог что-нибудь для вас сделать.
- Вы много для меня сделаете, брат мой, оставив мне счастливое воспоминание об этом дне... Это облегчит мою покорность жестокому горю.
- У вас есть горе? - с живостью сказал господин Гарди.
- Скорее... тяжелая весть... - и Габриель, отвернувшись, смахнул слезу. - Но добрый и справедливый Бог меня не оставит своими утешениями... Немалым утешением является уже то, что я вижу вас на хорошем, благом пути... Прощайте, брат мой... до скорого свидания...
- Вы меня покидаете?
- Так нужно. Во-первых, я должен узнать, как сюда попало это письмо... затем я обязан тотчас же повиноваться полученному приказу... Агриколь скоро явится к вам... он передаст мне ваше решение и сообщит ваш адрес... и мы увидимся, когда вы только захотите.
Из скромности господин Гарди не пытался узнать причину внезапного огорчения Габриеля. Он сказал:
- Вы спросили меня, когда мы увидимся. Давайте завтра. Я сегодня же уеду из этого дома.
- Тогда до завтра, дорогой брат, - сказал Габриель, пожимая руку господину Гарди, который невольно, быть может инстинктивно, ухватился за его руку, точно боялся отпустить Габриеля от себя.
Молодой священник с удивлением посмотрел на господина Гарди, и тот, улыбаясь, отпустил его руку, говоря:
- Простите меня, брат мой, но из-за всего того, что я здесь выстрадал... я стал словно ребенок... боюсь остаться один.
- А я теперь спокоен относительно вас... я оставляю вас с утешительными мыслями и пробудившимися надеждами. Их хватит, чтобы занять ваш досуг до прихода Агриколя, который, верно, не запоздает... До свидания... до завтра, брат мой.
- До завтра, дорогой мой спаситель. Приходите же непременно, потому что мне необходима ваша благожелательная поддержка при первых шагах на солнечном свете... Я так долго жил во мраке!
- До завтра, - сказал Габриель, - а пока мужайтесь, надейтесь и молитесь.
- Мужаться, надеяться и молиться! - повторил господин Гарди. - С этими словами чувствуешь себя сильным.
И он остался один.
Странное дело: невольный страх, овладевший им, когда Габриель уходил, принял теперь новую форму: господину Гарди стало казаться, что какая-то мрачная тень заполняет комнату вместо чистого и нежного сияния, которое излучало присутствие Габриеля. Вполне понятная реакция, если принять в соображение нравственное и физическое состояние господина Гарди, потрясенного в течение одного дня столь различными впечатлениями.
Спустя четверть часа по уходе Габриеля в комнату вошел слуга, обязанный обслуживать пансионеров преподобных отцов, и подал письмо.
- От кого это письмо? - спросил господин Гарди.
- От одного из пансионеров этого дома, сударь, - сказал слуга, поклонившись.
У этого человека было хитрое, насмешливое лицо ханжи, гладкие волосы; он говорил тихо, глаза его были постоянно потуплены. В ожидании ответа господина Гарди, он сложил руки и стоял, перебирая пальцами.
Господин Гарди распечатал письмо и прочитал следующее:
"Милостивый государь!
Я только сейчас случайно узнал, что мы с вами вместе находимся в этом почтенном доме. Продолжительная болезнь и полное уединение, в котором я живу, пояснят, почему я не знал о нашем соседстве. Хотя мы виделись только один раз, но серьезность обстоятельств, вызвавших это свидание, вероятно, не позволила вам меня забыть..."
Господин Гарди старался припомнить что-нибудь, но абсолютно ничего не нашел, что навело бы его на мысль.
"При том свидании я почувствовал к вам такую глубокую и полную уважения симпатию, что, услыхав от моего достойного друга, аббата Габриеля, человека, которого я почитаю и люблю больше всего на свете, о вашем пребывании здесь, я не мог себе отказать в удовольствии засвидетельствовать вам свое почтение безотлагательно, ибо аббат Габриель передал мне, что вы уезжаете сегодня же.
Позвольте надеяться, что вы исполните просьбу больного старика, обреченного на полное уединение и не питающего надежды на встречу с вами среди круговорота света, покинутого им навсегда.
Ожидая вашего ответа, прошу принять уверение в глубоком почтении и величайшем уважении вашего покорнейшего и смиреннейшего слуги
Родена".
Кончив письмо и прочитав подпись, господин Гарди все-таки не мог припомнить ни имени Родена, ни того важного обстоятельства, на которое он намекал. Наконец он спросил слугу:
- Вам это письмо отдал господин Роден?
- Да.
- Кто же такой этот господин Роден?
- Добрый старичок, только что оправившийся после очень опасной болезни, от которой он чуть не умер. Он еще так слаб и печален, что на него жалко смотреть. Очень жалко, потому что лучше его у нас, кажется, во всем доме нет человека... кроме вас, конечно... - прибавил слуга с льстивым почтительным поклоном.
- Господин Роден... - задумчиво повторял Гарди. - Не могу припомнить ни этого имени, ни события, которое с ним связано.
- Если вам угодно послать со мной ответ, я сейчас же пойду к отцу д'Эгриньи, - сказал слуга. - Господин Роден пошел к нему прощаться.
- Прощаться?
- Да, уже привели почтовых лошадей.
- Для кого?
- Для отца д'Эгриньи.
- Разве он, уезжает куда-нибудь? - спросил удивленно господин Гарди.
- Вероятно, ненадолго... - доверительно сообщил слуга. - Он не берет никого с собой, и вещей с ним очень мало. Должно быть, впрочем, он зайдет с вами проститься. Что же я должен сказать господину Родену?
Письмо Родена было так любезно, он с таким уважением говорил о Габриеле, что господин Гарди, заинтересованный, не счел нужным отказаться от встречи, тем более что думал сегодня же уехать. Поэтому он сказал слуге:
- Потрудитесь передать господину Родену, что, если ему угодно пожаловать, я его жду.
- Сейчас, - отвечал слуга с поклоном и вышел.
В ожидании посетителя и стараясь припомнить, где он мог с ним познакомиться, господин Гарди, не желая ни минуты лишней оставаться в этом доме, начал собирать вещи. Он невольно повторял утешительные евангельские слова Габриеля, как верующие повторяют молитвы, чтобы не впасть во искушение.
Через несколько минут слуга доложил:
- Господин Роден.
- Просите.
В комнату вошел Роден, в черном халате, держа в руках старую шелковую шапочку.
Слуга исчез.
Начинало смеркаться.
Господин Гарди пошел навстречу Родену, черты которого он не мог еще различить. Но когда преподобный отец вступил в полосу света, идущую от окна, господин Гарди его узнал, и невольный вскрик, вызванный удивлением и горьким воспоминанием, вырвался из его груди. Победив первое движение горя и изумления, фабрикант проговорил взволнованным голосом, обращаясь к Родену:
- Вы здесь... сударь? Вы были правы... упомянув, что обстоятельства, вызвавшие наше первое свидание, были очень серьезны...
- Ах, - произнес Роден, - я был уверен, что вы меня не забыли!
37. МОЛИТВА
Читатель помнит, конечно, что Роден отправился к господину Гарди на фабрику (хотя он еще и не был с ним знаком), чтобы открыть ему низкую измену господина де Блессака, - ужасный удар, который только несколькими минутами предварил второе, не менее ужасное несчастье, так как господин Гарди в присутствии Родена узнал о неожиданном отъезде женщины, которую он боготворил. После предыдущих сцен станет вполне понятно, насколько мучительным было для господина Гарди внезапное появление Родена. Тем не менее благодаря целительному влиянию советов Габриеля, он постепенно овладел собою.
Напряженность лица господина Гарди уступила место грустному спокойствию, и он сказал Родену:
- Действительно, я никак не ожидал встретиться с вами в этом доме.
- Увы, - со вздохом отвечал Роден. - Когда, желая оказать услугу честному человеку, я явился открыть вам глаза на величайшую низость вашего друга, я сам не думал, что мне придется доживать свою грустную жизнь здесь.
- Действительно, вы тогда оказали мне большую услугу; боюсь, что в тот тяжелый момент я недостаточно горячо выразил вам признательность, но я тогда же...
- Вы получили еще более печальное известие, - прервал его Роден. - Я никогда не забуду появления бледной, расстроенной дамы, которая, не стесняясь моим присутствием, объявила вам, что дорогая для вас особа внезапно покинула Париж.
- Да, и, не подумав поблагодарить вас, я тотчас же уехал, - с грустью сказал господин Гарди.
- А ведь странные бывают совпадения... - после минутного молчания проговорил Роден.
- Что вы хотите этим сказать?
- Пока я сообщал вам, как вам низко изменили... я сам... я...
Роден прервал себя, как будто им овладело сильное волнение; его лицо выразило угнетающую скорбь, и господин Гарди с участием спросил:
- Что с вами?
- Простите, - горько улыбнувшись, продолжал Роден, - благодаря христианским советам нашего ангела, аббата Габриеля, я понял наконец, что такое смирение, но иногда все-таки я очень страдаю. Итак, - продолжал иезуит более твердым голосом, - на другой день после того как я сказал вам: "Вас обманывают", - я сделался сам жертвой горького разочарования... Приемный сын... несчастное дитя, которому я дал приют... - он снова замолчал, отирая дрожащей рукой слезы. - Простите, что я рассказываю вам о своем горе... извините нескромную печаль бедного подавленного старика.
- Я слишком много страдал сам, - отвечал господин Гарди, - чтобы оставаться равнодушным к чужому горю. Да вы для меня и не чужой - вы оказали мне важную услугу... Кроме того, оба мы сходимся в чувстве уважения к молодому священнику...
- К аббату Габриелю! - снова прервал его Роден. - Ах! Это мой спаситель... благодетель... Если бы вы знали, какими заботами окружал он меня во время моей длительной болезни, причиной которой было ужасное горе!.. Если бы вы знали неизмеримую сладость его советов...
- Знаю ли я? - прервал его господин Гарди. - О! Я знаю, как спасительно его влияние.
- Не правда ли, каким милосердием проникнуты в его устах правила религии? - восторженно говорил Роден. - Не правда ли, что они утешают? Учат надеяться и любить, вместо того чтобы страшиться и трепетать?
- Увы, - отвечал господин Гарди. - Я тоже мог сделать это сравнение в этом самом доме.
- Я так был счастлив, что аббат Габриель сразу сделался моим духовником... скорее даже другом! - сказал Роден.
- Да... он предпочитает доверие... исповеди...
- Как хорошо вы его знаете! - с оттенком добродушия и непередаваемой наивности заметил Роден. - Это ангел, а не человек! Его слова обратят самого закоренелого грешника. Вот я, например; я был нечестивец, исповедовал так называемую естественную религию, но только этот ангел, аббат Габриель, сумел объяснить мне мои смутные верования и придал им душу и плоть... Он дал мне веру...
- Да! Это настоящий христианский пастырь, это воплощенные любовь и прощение! - воскликнул господин Гарди.
- Как верно то, что вы говорите! - продолжал Роден. - Когда я явился сюда, доведенный горем чуть ли не до умопомрачения, то сначала, думая об этом несчастном, который заплатил мне за отеческую доброту самой чудовищной неблагодарностью, я предавался порывам страшного отчаяния или впадал в мрачную апатию, холодную как могила... Но внезапно появился аббат Габриель... Мрак рассеялся... и просиял свет!
- Вы правы. Странные бывают совпадения, - сказал господин Гарди, все более уступая доверию и симпатии, естественно рождавшимся в нем благодаря сходству его положения с мнимым положением Родена. - Откровенно говоря, я теперь очень рад, что повидался с вами, прежде чем оставить этот дом. Если бы даже я способен был уступить приступу постыдной слабости, ваш пример помешал бы мне... С тех пор как я вас слушаю, я чувствую себя более твердым на том благородном пути, какой открыл мне этот ангел-аббат, как вы верно заметили...
- Бедному старику остается радоваться, что он последовал влечению сердца, которое влекло к вам, - растроганно заметил Роден. - Вы вспомните когда-нибудь обо мне в том мире, куда вы возвращаетесь?
- Конечно! Позвольте вас спросить: вы рассчитываете остаться здесь?
- А как же иначе? Здесь так покойно, ничто не мешает молиться, ласково отвечал Роден. - А мне сделали столько зла... я так страдал... поведение этого несчастного, который меня обманул, было до такой степени ужасно, он так сильно прогневал Господа своими поступками, что мне, старику, едва остается времени, чтобы обезоружить справедливый гнев небес! О молитва!.. Молитва!.. Аббат Габриель познакомил меня с ее сладостью... и объяснил, какие страшные обязанности она налагает.
- Да... священны и велики ее обязанности... - задумчиво проговорил господин Гарди.
- Знаете вы жизнь де Рансе? - со странным выражением во взгляде проговорил Роден.
- Основателя ордена траппистов? - спросил с изумлением господин Гарди. - Слыхал кое-что, но очень давно, о мотивах его обращения.
- Видите, трудно найти лучшее доказательство всемогущества молитвы... и божественного экстаза, до которого она может довести верующие души... Вот в нескольких словах эта поучительная трагическая история... Господин де Рансе... но я вас не задерживаю?
- О нет! - с живостью отвечал господин Гарди. - Вы не поверите, как меня интересует наша беседа... Мой разговор с аббатом Габриелем был внезапно прерван, а слушая вас, я, кажется, продолжаю слушать развитие его же мыслей... Говорите, прошу вас.
- Очень рад! Я желал бы, чтобы то, чему научил меня аббат Габриель, принесло столько же пользы вам, сколько и мне.
- Аббат Габриель тоже...
- В подтверждение своих слов он и рассказал мне эту притчу, - прервал его Роден. - Всем, что укрепило мой разум и успокоило мое старое, бедное, разбитое сердце, я ведь обязан только ему...
- В таком случае я слушаю вас с двойным интересом.
- Господин де Рансе был светский человек, - начал Роден, внимательно наблюдая за господином Гарди. - Будучи военным, пылким молодым красавцем, он страстно полюбил одну знатную девушку. Не знаю, что препятствовало их браку, но они любили друг друга тайно и были счастливы. Каждый вечер по потайной лестнице господин де Рансе пробирался к своей возлюбленной. Это была одна из тех страстных привязанностей, которые испытываешь раз в жизни. Тайна и жертва несчастной девушки, забывшей свои обязательства, придавали преступной любви еще больше прелести. И, укрываясь во мраке и в молчании тайны, оба возлюбленных провели два года среди любовного бреда и опьянения счастьем, граничившего с экстазом.
При этих словах господин Гарди задрожал, и давно не появлявшаяся краска залила его лоб, сердце невольно забилось сильнее: он вспомнил, что еще недавно он тоже знал опьянение тайны и преступной любви.
Роден, несмотря на наступавшую темноту, острым взглядом подметил впечатление от своего рассказа и продолжал:
- Иногда, впрочем, из страха за свою возлюбленную, если бы их тайна как-нибудь открылась, господин де Ранее хотел порвать эту связь, как ни была она ему дорога. Но девушка, опьяненная любовью, бросалась на шею возлюбленному и страстными речами уверяла его, что если он ее покинет, то она несмотря ни на что сама откроет их тайну. Слишком слабохарактерный... слишком влюбленный, чтобы устоять против мольбы возлюбленной... господин де Рансе уступал, и, отдаваясь потоку наслаждений, уносивших их, опьяненных страстью, они забывали и людей и самого Бога.
С лихорадочным, пожирающим любопытством слушал господин Гарди Родена. Страстные, чувственные образы, вызываемые Роденом в этом рассказе о тайной любви, оживляли в душе господина Гарди жгучие воспоминания, потонувшие было в слезах его отчаяния. Благодетельное спокойствие, которое он начал испытывать после кротких речей Габриеля, сменялось мало-помалу глухой, глубокой возбужденностью, которая вследствие всех перенесенных с утра потрясений начала вносить в его рассудок странное смятение.
Роден, достигнув таким образом своей цели, продолжал:
- Наконец наступил роковой день. Господин де Рансе должен был ехать на войну, и ему пришлось покинуть девушку. После недолгого отсутствия он возвратился, еще более влюбленный, чем когда-либо. Он тайно написал ей, что приедет почти одновременно с письмом. Ночью он, как обычно, пробирается к своей возлюбленной по потайной лестнице... входит в комнату, пылая восторгом и страстью... и находит... покойницу... Она умерла в тот день утром...
- Ах! - с ужасом воскликнул господин Гарди, закрывая лицо руками.
- Она умерла... - продолжал Роден. - У ее смертного ложа горели две погребальные свечи. Господин де Рансе не верит своим глазам, падает на колени перед трупом, не помня себя, берет эту молодую, прекрасную, милую, обожаемую головку, чтобы покрыть ее поцелуями... и эта прелестная головка, отделившись от туловища, остается в его руках! Да... - повторил Роден, видя, что господин Гарди отступает, побледнев от ужаса, - да, остается в его руках!.. Ее смерть была так внезапна, что ее не успели даже причастить и врачи вскрыли это прекрасное тело, чтобы узнать причину смерти...
В это время почти совершенно стемнело. В молчаливой комнате царил только слабый сумеречный свет, в котором смутно выделялось мрачное и бледное лицо Родена, облаченного в черный длинный халат; глаза его, казалось, горели дьявольским огнем.
Господин Гарди, под влиянием разнообразных сильных ощущений, вызванных этим рассказом, где странно смешивались идеи смерти, наслаждения любви и ужаса, ожидал неподвижно, в страшном потрясении, с невыразимым чувством любопытства, тревоги и ужаса окончания рассказа Родена.
- Что же стало с господином де Рансе? - спросил он наконец прерывающимся голосом, отирая со лба холодный пот.
- После двух дней безумного отчаяния, - продолжал Роден, - он отказался от света и заперся в недоступном уединении... Вначале его одиночество было ужасно... Говорят, его отчаянные вопли горя и ярости слышны были далеко... Два раза пытался он покончить с собой самоубийством, чтобы бежать от ужасных видений...
- У него были видения? - с страшной тревогой спросил Гарди.
- Да... - торжественным голосом отвечал Роден. - У него были ужасные видения. Он видел эту девушку, умершую в смертном грехе из-за него, среди вечного пламени! На ее прелестном лице, искаженном адскими муками, видна была гримаса смеха, свойственная осужденным на вечную погибель... Зубы яростно скрежетали... руки были страдальчески заломлены... из глаз текли кровавые слезы... и мстительным, злобным голосом она кричала своему обольстителю: "Ты меня погубил... так будь же проклят, проклят... проклят!.."
Последние три слова Роден произнес, приблизившись на три шага к господину Гарди и сопровождая каждый шаг угрожающим жестом. Если мы вспомним о том состоянии упадка, волнения, страха, в котором находился господин Гарди, если вспомним, что иезуит только что расшевелил и пробудил в душе несчастного движущие начала чувственной и духовной любви, охлажденной слезами, но не угасшей, если подумаем, наконец, что господин Гарди упрекал себя в том, что убедил женщину нарушить супружеские обязанности, а за это, по католическим воззрениям, она должна была быть осуждена на вечную погибель, - понятно станет ужасающее впечатление от всей этой фантасмагории, вызванной в молчаливом уединении, при угасающем дне иезуитом с его мрачным лицом. Впечатление это было для господина Гарди тем глубже, сильней и опасней, что иезуит с дьявольской хитростью развивал, хотя и под другим углом зрения, те же идеи Габриеля.
Молодой миссионер говорил господину Гарди, что ничего не может быть слаще, как просить Бога о прощении врагов или заблудших. К просьбе о прощении примешивается идея о наказании... и вот это-то возможное наказание Роден и старался изобразить своей жертве самыми мрачными красками.
Господин Гарди, со сжатыми руками, с остановившимися и расширенными от ужаса глазами, дрожал всем телом и, как будто все еще прислушиваясь к речам замолчавшего Родена, машинально повторял:
- _Проклят!.. Проклят!.. Проклят!.._
Вдруг он закричал в припадке умоисступления:
- Я тоже буду проклят!.. И она... эта женщина... которую я заставил забыть обязанности, священные в глазах людей, которую ввел в смертный грех перед лицом Господа, эта женщина, мучась в адском огне... заламывая руки... извиваясь от отчаяния... с кровавыми слезами... также будет когда-нибудь кричать мне из преисподней: _Проклят!.. Проклят!.. Проклят!.._ Когда-нибудь, - повторил он с ужасом, - когда-нибудь... а почем знать?.. быть может, она меня уж проклинает и теперь!.. Она могла утонуть: ведь путешествие через океан опасно!!! О! Боже мой! И она также умерла нераскаявшейся грешницей!!! Осуждена навеки!!! Господи! Сжалься над ней!! Обрушь свой гнев на виновного!!! Я, один я виноват!!!
И несчастный, совсем обезумев, упал на колени, всплеснув руками.
- Друг мой, - ласково уговаривал его Роден, стараясь поднять его с пола, - успокойтесь... Я прихожу в отчаяние от того, что мои слова привели вас в такое волнение... У меня была совсем иная цель!..
- Проклят, проклят!.. Она меня проклинает, а я так любил ее... Осуждена гореть в адском огне!.. - шептал господин Гарди, не обращая внимания на слова Родена.
- Подождите же, друг мой... позвольте мне окончить эту историю, и она покажется вам настолько же утешительной, насколько ужасной кажется теперь... Ради неба, припомните слова нашего несравненного аббата Габриеля о сладости молитвы...
При имени Габриеля господин Гарди опомнился и с грустью воскликнул:
- Да! Его слова так утешительны и кротки... Умоляю, повторите мне их!
- Наш добрый ангел, - сказал Роден, - говорил о сладости молитвы...
- О, да, да! Молитвы!
- Ну, так выслушайте, как молитва спасла господина де Рансе... сделала из него святого... Молитва превратила жуткие страдания, ужасные видения... в источник небесного блаженства...
- Умоляю вас, - подавленно говорил господин Гарди, - говорите со мной о Габриеле... говорите о небе... не надо этого пламени... адского пламени... заломленных рук преступных женщин, плачущих кровавыми слезами...
- Нет, нет, - добавил Роден, и голос его из жесткого и угрожающего сделался нежным и мягким. - Нет... не будет больше картин отчаяния... Я расскажу вам, как благодаря молитве, о которой говорил аббат Габриель, господин де Рансе после адских мучений вкусил небесных радостей!
- Небесных радостей? - переспросил господин Гарди.
- Однажды... в самый разгар его отчаяния к нему пришел священник... такой же добрый, как и наш Габриель!.. О блаженство, о благость Провидения! Через несколько дней он научил несчастного сладости молитвы... почтительного заступничества перед Создателем за людей, достойных Его небесного гнева. Тогда господин де Рансе почувствовал себя совсем другим: его страдания утихли, он стал молиться, и чем усерднее молился, тем более являлось у него надежды: он чувствовал, что Господь его слышит. Вместо того чтобы стараться забыть эту столь дорогую для него женщину, он целые часы проводил в мыслях о ней, молясь за ее спасение... Один на один с этим чудным воспоминанием, он проводил дни и ночи в молитвах о ней... в дивном, пылком... я бы сказал - почти в любовном экстазе.
Невозможно передать энергичный и почти чувственный оттенок, с каким Роден произнес слово любовный. При этом господин Гарди почувствовал страшную дрожь, и жгучую и ледяную в одно и то же время. В первый раз его ослабевший ум посетила мысль о мрачном сладострастии аскетизма, об экстазе - этой плачевной, зачастую эротической, каталепсии, свойственной святым Терезе, Обьерж и другим. Роден, как бы угадывая мысли господина Гарди, продолжал:
- Конечно, господин де Рансе не мог довольствоваться рассеянной молитвой, произносимой время от времени среди мирской суеты, которая поглощает молитву так, что она и не доходит до слуха Господа... Нет... нет... среди своего уединения он старался сделать эту молитву еще действеннее, - до того горячо было его желание спасти свою возлюбленную от загробных мучений.
- Что же он сделал для этого? - спрашивал господин Гарди, полностью подчиняясь влиянию иезуита.
- Он сделался монахом... - медленно произнес Роден.
- Монахом? - задумчиво повторил господин Гарди.
- Да, он сделался монахом, чтобы его молитвы были благосклоннее приняты небесами... Желая полнее погрузиться в молитву, откинув все земные помыслы, он постился, бичевал себя, умерщвлял плоть, чтобы одухотвориться вполне и чтобы его молитва вырывалась из груди, пылкая и чистая, как пламя, и восходила к Создателю, как фимиам...
- О, какой упоительный сон! - воскликнул очарованный господин Гарди. Сделаться духом... светом... фимиамом для того, чтобы возносить молитвы за любимую женщину!
- Да... дух... фимиам... свет... но это не сон, - сказал Роден, сильно подчеркивая слова. - Такого дивного экстаза достигали очень многие монахи и отшельники, кроме господина де Рансе, ценой молитв, лишений и умерщвления плоти! Если бы вы знали о небесном сладострастии этих экстазов!.. Вместо ужасных видений господин де Ранее начал зреть очаровательные картины! Сколько раз, проведя день и ночь в посту и молитве, бичуя свою плоть, он падал без сознания на плиты кельи!.. Тогда, вслед за полным упадком физических сил, наступал высокий подъем духа... Неизъяснимое блаженство овладевало его чувствами... до восхищенного слуха долетала божественная музыка... ослепительный и мягкий свет, которому нет подобного на земле, проникал сквозь закрытые веки. И при гармонических звуках золотых арф серафимов, среди света, в сравнении с которым свет солнца бледен, монах видел свою возлюбленную.
- Женщину, которую извлекли из адского пламени его молитвы! - дрожащим голосом сказал господин Гарди.
- Вы много для меня сделаете, брат мой, оставив мне счастливое воспоминание об этом дне... Это облегчит мою покорность жестокому горю.
- У вас есть горе? - с живостью сказал господин Гарди.
- Скорее... тяжелая весть... - и Габриель, отвернувшись, смахнул слезу. - Но добрый и справедливый Бог меня не оставит своими утешениями... Немалым утешением является уже то, что я вижу вас на хорошем, благом пути... Прощайте, брат мой... до скорого свидания...
- Вы меня покидаете?
- Так нужно. Во-первых, я должен узнать, как сюда попало это письмо... затем я обязан тотчас же повиноваться полученному приказу... Агриколь скоро явится к вам... он передаст мне ваше решение и сообщит ваш адрес... и мы увидимся, когда вы только захотите.
Из скромности господин Гарди не пытался узнать причину внезапного огорчения Габриеля. Он сказал:
- Вы спросили меня, когда мы увидимся. Давайте завтра. Я сегодня же уеду из этого дома.
- Тогда до завтра, дорогой брат, - сказал Габриель, пожимая руку господину Гарди, который невольно, быть может инстинктивно, ухватился за его руку, точно боялся отпустить Габриеля от себя.
Молодой священник с удивлением посмотрел на господина Гарди, и тот, улыбаясь, отпустил его руку, говоря:
- Простите меня, брат мой, но из-за всего того, что я здесь выстрадал... я стал словно ребенок... боюсь остаться один.
- А я теперь спокоен относительно вас... я оставляю вас с утешительными мыслями и пробудившимися надеждами. Их хватит, чтобы занять ваш досуг до прихода Агриколя, который, верно, не запоздает... До свидания... до завтра, брат мой.
- До завтра, дорогой мой спаситель. Приходите же непременно, потому что мне необходима ваша благожелательная поддержка при первых шагах на солнечном свете... Я так долго жил во мраке!
- До завтра, - сказал Габриель, - а пока мужайтесь, надейтесь и молитесь.
- Мужаться, надеяться и молиться! - повторил господин Гарди. - С этими словами чувствуешь себя сильным.
И он остался один.
Странное дело: невольный страх, овладевший им, когда Габриель уходил, принял теперь новую форму: господину Гарди стало казаться, что какая-то мрачная тень заполняет комнату вместо чистого и нежного сияния, которое излучало присутствие Габриеля. Вполне понятная реакция, если принять в соображение нравственное и физическое состояние господина Гарди, потрясенного в течение одного дня столь различными впечатлениями.
Спустя четверть часа по уходе Габриеля в комнату вошел слуга, обязанный обслуживать пансионеров преподобных отцов, и подал письмо.
- От кого это письмо? - спросил господин Гарди.
- От одного из пансионеров этого дома, сударь, - сказал слуга, поклонившись.
У этого человека было хитрое, насмешливое лицо ханжи, гладкие волосы; он говорил тихо, глаза его были постоянно потуплены. В ожидании ответа господина Гарди, он сложил руки и стоял, перебирая пальцами.
Господин Гарди распечатал письмо и прочитал следующее:
"Милостивый государь!
Я только сейчас случайно узнал, что мы с вами вместе находимся в этом почтенном доме. Продолжительная болезнь и полное уединение, в котором я живу, пояснят, почему я не знал о нашем соседстве. Хотя мы виделись только один раз, но серьезность обстоятельств, вызвавших это свидание, вероятно, не позволила вам меня забыть..."
Господин Гарди старался припомнить что-нибудь, но абсолютно ничего не нашел, что навело бы его на мысль.
"При том свидании я почувствовал к вам такую глубокую и полную уважения симпатию, что, услыхав от моего достойного друга, аббата Габриеля, человека, которого я почитаю и люблю больше всего на свете, о вашем пребывании здесь, я не мог себе отказать в удовольствии засвидетельствовать вам свое почтение безотлагательно, ибо аббат Габриель передал мне, что вы уезжаете сегодня же.
Позвольте надеяться, что вы исполните просьбу больного старика, обреченного на полное уединение и не питающего надежды на встречу с вами среди круговорота света, покинутого им навсегда.
Ожидая вашего ответа, прошу принять уверение в глубоком почтении и величайшем уважении вашего покорнейшего и смиреннейшего слуги
Родена".
Кончив письмо и прочитав подпись, господин Гарди все-таки не мог припомнить ни имени Родена, ни того важного обстоятельства, на которое он намекал. Наконец он спросил слугу:
- Вам это письмо отдал господин Роден?
- Да.
- Кто же такой этот господин Роден?
- Добрый старичок, только что оправившийся после очень опасной болезни, от которой он чуть не умер. Он еще так слаб и печален, что на него жалко смотреть. Очень жалко, потому что лучше его у нас, кажется, во всем доме нет человека... кроме вас, конечно... - прибавил слуга с льстивым почтительным поклоном.
- Господин Роден... - задумчиво повторял Гарди. - Не могу припомнить ни этого имени, ни события, которое с ним связано.
- Если вам угодно послать со мной ответ, я сейчас же пойду к отцу д'Эгриньи, - сказал слуга. - Господин Роден пошел к нему прощаться.
- Прощаться?
- Да, уже привели почтовых лошадей.
- Для кого?
- Для отца д'Эгриньи.
- Разве он, уезжает куда-нибудь? - спросил удивленно господин Гарди.
- Вероятно, ненадолго... - доверительно сообщил слуга. - Он не берет никого с собой, и вещей с ним очень мало. Должно быть, впрочем, он зайдет с вами проститься. Что же я должен сказать господину Родену?
Письмо Родена было так любезно, он с таким уважением говорил о Габриеле, что господин Гарди, заинтересованный, не счел нужным отказаться от встречи, тем более что думал сегодня же уехать. Поэтому он сказал слуге:
- Потрудитесь передать господину Родену, что, если ему угодно пожаловать, я его жду.
- Сейчас, - отвечал слуга с поклоном и вышел.
В ожидании посетителя и стараясь припомнить, где он мог с ним познакомиться, господин Гарди, не желая ни минуты лишней оставаться в этом доме, начал собирать вещи. Он невольно повторял утешительные евангельские слова Габриеля, как верующие повторяют молитвы, чтобы не впасть во искушение.
Через несколько минут слуга доложил:
- Господин Роден.
- Просите.
В комнату вошел Роден, в черном халате, держа в руках старую шелковую шапочку.
Слуга исчез.
Начинало смеркаться.
Господин Гарди пошел навстречу Родену, черты которого он не мог еще различить. Но когда преподобный отец вступил в полосу света, идущую от окна, господин Гарди его узнал, и невольный вскрик, вызванный удивлением и горьким воспоминанием, вырвался из его груди. Победив первое движение горя и изумления, фабрикант проговорил взволнованным голосом, обращаясь к Родену:
- Вы здесь... сударь? Вы были правы... упомянув, что обстоятельства, вызвавшие наше первое свидание, были очень серьезны...
- Ах, - произнес Роден, - я был уверен, что вы меня не забыли!
37. МОЛИТВА
Читатель помнит, конечно, что Роден отправился к господину Гарди на фабрику (хотя он еще и не был с ним знаком), чтобы открыть ему низкую измену господина де Блессака, - ужасный удар, который только несколькими минутами предварил второе, не менее ужасное несчастье, так как господин Гарди в присутствии Родена узнал о неожиданном отъезде женщины, которую он боготворил. После предыдущих сцен станет вполне понятно, насколько мучительным было для господина Гарди внезапное появление Родена. Тем не менее благодаря целительному влиянию советов Габриеля, он постепенно овладел собою.
Напряженность лица господина Гарди уступила место грустному спокойствию, и он сказал Родену:
- Действительно, я никак не ожидал встретиться с вами в этом доме.
- Увы, - со вздохом отвечал Роден. - Когда, желая оказать услугу честному человеку, я явился открыть вам глаза на величайшую низость вашего друга, я сам не думал, что мне придется доживать свою грустную жизнь здесь.
- Действительно, вы тогда оказали мне большую услугу; боюсь, что в тот тяжелый момент я недостаточно горячо выразил вам признательность, но я тогда же...
- Вы получили еще более печальное известие, - прервал его Роден. - Я никогда не забуду появления бледной, расстроенной дамы, которая, не стесняясь моим присутствием, объявила вам, что дорогая для вас особа внезапно покинула Париж.
- Да, и, не подумав поблагодарить вас, я тотчас же уехал, - с грустью сказал господин Гарди.
- А ведь странные бывают совпадения... - после минутного молчания проговорил Роден.
- Что вы хотите этим сказать?
- Пока я сообщал вам, как вам низко изменили... я сам... я...
Роден прервал себя, как будто им овладело сильное волнение; его лицо выразило угнетающую скорбь, и господин Гарди с участием спросил:
- Что с вами?
- Простите, - горько улыбнувшись, продолжал Роден, - благодаря христианским советам нашего ангела, аббата Габриеля, я понял наконец, что такое смирение, но иногда все-таки я очень страдаю. Итак, - продолжал иезуит более твердым голосом, - на другой день после того как я сказал вам: "Вас обманывают", - я сделался сам жертвой горького разочарования... Приемный сын... несчастное дитя, которому я дал приют... - он снова замолчал, отирая дрожащей рукой слезы. - Простите, что я рассказываю вам о своем горе... извините нескромную печаль бедного подавленного старика.
- Я слишком много страдал сам, - отвечал господин Гарди, - чтобы оставаться равнодушным к чужому горю. Да вы для меня и не чужой - вы оказали мне важную услугу... Кроме того, оба мы сходимся в чувстве уважения к молодому священнику...
- К аббату Габриелю! - снова прервал его Роден. - Ах! Это мой спаситель... благодетель... Если бы вы знали, какими заботами окружал он меня во время моей длительной болезни, причиной которой было ужасное горе!.. Если бы вы знали неизмеримую сладость его советов...
- Знаю ли я? - прервал его господин Гарди. - О! Я знаю, как спасительно его влияние.
- Не правда ли, каким милосердием проникнуты в его устах правила религии? - восторженно говорил Роден. - Не правда ли, что они утешают? Учат надеяться и любить, вместо того чтобы страшиться и трепетать?
- Увы, - отвечал господин Гарди. - Я тоже мог сделать это сравнение в этом самом доме.
- Я так был счастлив, что аббат Габриель сразу сделался моим духовником... скорее даже другом! - сказал Роден.
- Да... он предпочитает доверие... исповеди...
- Как хорошо вы его знаете! - с оттенком добродушия и непередаваемой наивности заметил Роден. - Это ангел, а не человек! Его слова обратят самого закоренелого грешника. Вот я, например; я был нечестивец, исповедовал так называемую естественную религию, но только этот ангел, аббат Габриель, сумел объяснить мне мои смутные верования и придал им душу и плоть... Он дал мне веру...
- Да! Это настоящий христианский пастырь, это воплощенные любовь и прощение! - воскликнул господин Гарди.
- Как верно то, что вы говорите! - продолжал Роден. - Когда я явился сюда, доведенный горем чуть ли не до умопомрачения, то сначала, думая об этом несчастном, который заплатил мне за отеческую доброту самой чудовищной неблагодарностью, я предавался порывам страшного отчаяния или впадал в мрачную апатию, холодную как могила... Но внезапно появился аббат Габриель... Мрак рассеялся... и просиял свет!
- Вы правы. Странные бывают совпадения, - сказал господин Гарди, все более уступая доверию и симпатии, естественно рождавшимся в нем благодаря сходству его положения с мнимым положением Родена. - Откровенно говоря, я теперь очень рад, что повидался с вами, прежде чем оставить этот дом. Если бы даже я способен был уступить приступу постыдной слабости, ваш пример помешал бы мне... С тех пор как я вас слушаю, я чувствую себя более твердым на том благородном пути, какой открыл мне этот ангел-аббат, как вы верно заметили...
- Бедному старику остается радоваться, что он последовал влечению сердца, которое влекло к вам, - растроганно заметил Роден. - Вы вспомните когда-нибудь обо мне в том мире, куда вы возвращаетесь?
- Конечно! Позвольте вас спросить: вы рассчитываете остаться здесь?
- А как же иначе? Здесь так покойно, ничто не мешает молиться, ласково отвечал Роден. - А мне сделали столько зла... я так страдал... поведение этого несчастного, который меня обманул, было до такой степени ужасно, он так сильно прогневал Господа своими поступками, что мне, старику, едва остается времени, чтобы обезоружить справедливый гнев небес! О молитва!.. Молитва!.. Аббат Габриель познакомил меня с ее сладостью... и объяснил, какие страшные обязанности она налагает.
- Да... священны и велики ее обязанности... - задумчиво проговорил господин Гарди.
- Знаете вы жизнь де Рансе? - со странным выражением во взгляде проговорил Роден.
- Основателя ордена траппистов? - спросил с изумлением господин Гарди. - Слыхал кое-что, но очень давно, о мотивах его обращения.
- Видите, трудно найти лучшее доказательство всемогущества молитвы... и божественного экстаза, до которого она может довести верующие души... Вот в нескольких словах эта поучительная трагическая история... Господин де Рансе... но я вас не задерживаю?
- О нет! - с живостью отвечал господин Гарди. - Вы не поверите, как меня интересует наша беседа... Мой разговор с аббатом Габриелем был внезапно прерван, а слушая вас, я, кажется, продолжаю слушать развитие его же мыслей... Говорите, прошу вас.
- Очень рад! Я желал бы, чтобы то, чему научил меня аббат Габриель, принесло столько же пользы вам, сколько и мне.
- Аббат Габриель тоже...
- В подтверждение своих слов он и рассказал мне эту притчу, - прервал его Роден. - Всем, что укрепило мой разум и успокоило мое старое, бедное, разбитое сердце, я ведь обязан только ему...
- В таком случае я слушаю вас с двойным интересом.
- Господин де Рансе был светский человек, - начал Роден, внимательно наблюдая за господином Гарди. - Будучи военным, пылким молодым красавцем, он страстно полюбил одну знатную девушку. Не знаю, что препятствовало их браку, но они любили друг друга тайно и были счастливы. Каждый вечер по потайной лестнице господин де Рансе пробирался к своей возлюбленной. Это была одна из тех страстных привязанностей, которые испытываешь раз в жизни. Тайна и жертва несчастной девушки, забывшей свои обязательства, придавали преступной любви еще больше прелести. И, укрываясь во мраке и в молчании тайны, оба возлюбленных провели два года среди любовного бреда и опьянения счастьем, граничившего с экстазом.
При этих словах господин Гарди задрожал, и давно не появлявшаяся краска залила его лоб, сердце невольно забилось сильнее: он вспомнил, что еще недавно он тоже знал опьянение тайны и преступной любви.
Роден, несмотря на наступавшую темноту, острым взглядом подметил впечатление от своего рассказа и продолжал:
- Иногда, впрочем, из страха за свою возлюбленную, если бы их тайна как-нибудь открылась, господин де Ранее хотел порвать эту связь, как ни была она ему дорога. Но девушка, опьяненная любовью, бросалась на шею возлюбленному и страстными речами уверяла его, что если он ее покинет, то она несмотря ни на что сама откроет их тайну. Слишком слабохарактерный... слишком влюбленный, чтобы устоять против мольбы возлюбленной... господин де Рансе уступал, и, отдаваясь потоку наслаждений, уносивших их, опьяненных страстью, они забывали и людей и самого Бога.
С лихорадочным, пожирающим любопытством слушал господин Гарди Родена. Страстные, чувственные образы, вызываемые Роденом в этом рассказе о тайной любви, оживляли в душе господина Гарди жгучие воспоминания, потонувшие было в слезах его отчаяния. Благодетельное спокойствие, которое он начал испытывать после кротких речей Габриеля, сменялось мало-помалу глухой, глубокой возбужденностью, которая вследствие всех перенесенных с утра потрясений начала вносить в его рассудок странное смятение.
Роден, достигнув таким образом своей цели, продолжал:
- Наконец наступил роковой день. Господин де Рансе должен был ехать на войну, и ему пришлось покинуть девушку. После недолгого отсутствия он возвратился, еще более влюбленный, чем когда-либо. Он тайно написал ей, что приедет почти одновременно с письмом. Ночью он, как обычно, пробирается к своей возлюбленной по потайной лестнице... входит в комнату, пылая восторгом и страстью... и находит... покойницу... Она умерла в тот день утром...
- Ах! - с ужасом воскликнул господин Гарди, закрывая лицо руками.
- Она умерла... - продолжал Роден. - У ее смертного ложа горели две погребальные свечи. Господин де Рансе не верит своим глазам, падает на колени перед трупом, не помня себя, берет эту молодую, прекрасную, милую, обожаемую головку, чтобы покрыть ее поцелуями... и эта прелестная головка, отделившись от туловища, остается в его руках! Да... - повторил Роден, видя, что господин Гарди отступает, побледнев от ужаса, - да, остается в его руках!.. Ее смерть была так внезапна, что ее не успели даже причастить и врачи вскрыли это прекрасное тело, чтобы узнать причину смерти...
В это время почти совершенно стемнело. В молчаливой комнате царил только слабый сумеречный свет, в котором смутно выделялось мрачное и бледное лицо Родена, облаченного в черный длинный халат; глаза его, казалось, горели дьявольским огнем.
Господин Гарди, под влиянием разнообразных сильных ощущений, вызванных этим рассказом, где странно смешивались идеи смерти, наслаждения любви и ужаса, ожидал неподвижно, в страшном потрясении, с невыразимым чувством любопытства, тревоги и ужаса окончания рассказа Родена.
- Что же стало с господином де Рансе? - спросил он наконец прерывающимся голосом, отирая со лба холодный пот.
- После двух дней безумного отчаяния, - продолжал Роден, - он отказался от света и заперся в недоступном уединении... Вначале его одиночество было ужасно... Говорят, его отчаянные вопли горя и ярости слышны были далеко... Два раза пытался он покончить с собой самоубийством, чтобы бежать от ужасных видений...
- У него были видения? - с страшной тревогой спросил Гарди.
- Да... - торжественным голосом отвечал Роден. - У него были ужасные видения. Он видел эту девушку, умершую в смертном грехе из-за него, среди вечного пламени! На ее прелестном лице, искаженном адскими муками, видна была гримаса смеха, свойственная осужденным на вечную погибель... Зубы яростно скрежетали... руки были страдальчески заломлены... из глаз текли кровавые слезы... и мстительным, злобным голосом она кричала своему обольстителю: "Ты меня погубил... так будь же проклят, проклят... проклят!.."
Последние три слова Роден произнес, приблизившись на три шага к господину Гарди и сопровождая каждый шаг угрожающим жестом. Если мы вспомним о том состоянии упадка, волнения, страха, в котором находился господин Гарди, если вспомним, что иезуит только что расшевелил и пробудил в душе несчастного движущие начала чувственной и духовной любви, охлажденной слезами, но не угасшей, если подумаем, наконец, что господин Гарди упрекал себя в том, что убедил женщину нарушить супружеские обязанности, а за это, по католическим воззрениям, она должна была быть осуждена на вечную погибель, - понятно станет ужасающее впечатление от всей этой фантасмагории, вызванной в молчаливом уединении, при угасающем дне иезуитом с его мрачным лицом. Впечатление это было для господина Гарди тем глубже, сильней и опасней, что иезуит с дьявольской хитростью развивал, хотя и под другим углом зрения, те же идеи Габриеля.
Молодой миссионер говорил господину Гарди, что ничего не может быть слаще, как просить Бога о прощении врагов или заблудших. К просьбе о прощении примешивается идея о наказании... и вот это-то возможное наказание Роден и старался изобразить своей жертве самыми мрачными красками.
Господин Гарди, со сжатыми руками, с остановившимися и расширенными от ужаса глазами, дрожал всем телом и, как будто все еще прислушиваясь к речам замолчавшего Родена, машинально повторял:
- _Проклят!.. Проклят!.. Проклят!.._
Вдруг он закричал в припадке умоисступления:
- Я тоже буду проклят!.. И она... эта женщина... которую я заставил забыть обязанности, священные в глазах людей, которую ввел в смертный грех перед лицом Господа, эта женщина, мучась в адском огне... заламывая руки... извиваясь от отчаяния... с кровавыми слезами... также будет когда-нибудь кричать мне из преисподней: _Проклят!.. Проклят!.. Проклят!.._ Когда-нибудь, - повторил он с ужасом, - когда-нибудь... а почем знать?.. быть может, она меня уж проклинает и теперь!.. Она могла утонуть: ведь путешествие через океан опасно!!! О! Боже мой! И она также умерла нераскаявшейся грешницей!!! Осуждена навеки!!! Господи! Сжалься над ней!! Обрушь свой гнев на виновного!!! Я, один я виноват!!!
И несчастный, совсем обезумев, упал на колени, всплеснув руками.
- Друг мой, - ласково уговаривал его Роден, стараясь поднять его с пола, - успокойтесь... Я прихожу в отчаяние от того, что мои слова привели вас в такое волнение... У меня была совсем иная цель!..
- Проклят, проклят!.. Она меня проклинает, а я так любил ее... Осуждена гореть в адском огне!.. - шептал господин Гарди, не обращая внимания на слова Родена.
- Подождите же, друг мой... позвольте мне окончить эту историю, и она покажется вам настолько же утешительной, насколько ужасной кажется теперь... Ради неба, припомните слова нашего несравненного аббата Габриеля о сладости молитвы...
При имени Габриеля господин Гарди опомнился и с грустью воскликнул:
- Да! Его слова так утешительны и кротки... Умоляю, повторите мне их!
- Наш добрый ангел, - сказал Роден, - говорил о сладости молитвы...
- О, да, да! Молитвы!
- Ну, так выслушайте, как молитва спасла господина де Рансе... сделала из него святого... Молитва превратила жуткие страдания, ужасные видения... в источник небесного блаженства...
- Умоляю вас, - подавленно говорил господин Гарди, - говорите со мной о Габриеле... говорите о небе... не надо этого пламени... адского пламени... заломленных рук преступных женщин, плачущих кровавыми слезами...
- Нет, нет, - добавил Роден, и голос его из жесткого и угрожающего сделался нежным и мягким. - Нет... не будет больше картин отчаяния... Я расскажу вам, как благодаря молитве, о которой говорил аббат Габриель, господин де Рансе после адских мучений вкусил небесных радостей!
- Небесных радостей? - переспросил господин Гарди.
- Однажды... в самый разгар его отчаяния к нему пришел священник... такой же добрый, как и наш Габриель!.. О блаженство, о благость Провидения! Через несколько дней он научил несчастного сладости молитвы... почтительного заступничества перед Создателем за людей, достойных Его небесного гнева. Тогда господин де Рансе почувствовал себя совсем другим: его страдания утихли, он стал молиться, и чем усерднее молился, тем более являлось у него надежды: он чувствовал, что Господь его слышит. Вместо того чтобы стараться забыть эту столь дорогую для него женщину, он целые часы проводил в мыслях о ней, молясь за ее спасение... Один на один с этим чудным воспоминанием, он проводил дни и ночи в молитвах о ней... в дивном, пылком... я бы сказал - почти в любовном экстазе.
Невозможно передать энергичный и почти чувственный оттенок, с каким Роден произнес слово любовный. При этом господин Гарди почувствовал страшную дрожь, и жгучую и ледяную в одно и то же время. В первый раз его ослабевший ум посетила мысль о мрачном сладострастии аскетизма, об экстазе - этой плачевной, зачастую эротической, каталепсии, свойственной святым Терезе, Обьерж и другим. Роден, как бы угадывая мысли господина Гарди, продолжал:
- Конечно, господин де Рансе не мог довольствоваться рассеянной молитвой, произносимой время от времени среди мирской суеты, которая поглощает молитву так, что она и не доходит до слуха Господа... Нет... нет... среди своего уединения он старался сделать эту молитву еще действеннее, - до того горячо было его желание спасти свою возлюбленную от загробных мучений.
- Что же он сделал для этого? - спрашивал господин Гарди, полностью подчиняясь влиянию иезуита.
- Он сделался монахом... - медленно произнес Роден.
- Монахом? - задумчиво повторил господин Гарди.
- Да, он сделался монахом, чтобы его молитвы были благосклоннее приняты небесами... Желая полнее погрузиться в молитву, откинув все земные помыслы, он постился, бичевал себя, умерщвлял плоть, чтобы одухотвориться вполне и чтобы его молитва вырывалась из груди, пылкая и чистая, как пламя, и восходила к Создателю, как фимиам...
- О, какой упоительный сон! - воскликнул очарованный господин Гарди. Сделаться духом... светом... фимиамом для того, чтобы возносить молитвы за любимую женщину!
- Да... дух... фимиам... свет... но это не сон, - сказал Роден, сильно подчеркивая слова. - Такого дивного экстаза достигали очень многие монахи и отшельники, кроме господина де Рансе, ценой молитв, лишений и умерщвления плоти! Если бы вы знали о небесном сладострастии этих экстазов!.. Вместо ужасных видений господин де Ранее начал зреть очаровательные картины! Сколько раз, проведя день и ночь в посту и молитве, бичуя свою плоть, он падал без сознания на плиты кельи!.. Тогда, вслед за полным упадком физических сил, наступал высокий подъем духа... Неизъяснимое блаженство овладевало его чувствами... до восхищенного слуха долетала божественная музыка... ослепительный и мягкий свет, которому нет подобного на земле, проникал сквозь закрытые веки. И при гармонических звуках золотых арф серафимов, среди света, в сравнении с которым свет солнца бледен, монах видел свою возлюбленную.
- Женщину, которую извлекли из адского пламени его молитвы! - дрожащим голосом сказал господин Гарди.