Сечкин Генрих. На грани отчаяния

   Рудник Будугучак, расположенный в живописной долине между гор, рядом с поселком под игривым названием Вакханка, и был тем самым рудником, где несколько дней тому назад я совершил попытку снести своим телом обогатительную фабрику.

   Ты посылал на меня многие и
   лютые беды, но и опять оживлял меня,
   и из бездн земли опять выводил меня.

Библия, Псалтырь, пс. 70, 20

 

ИЗ ПРОПАСТИ

   Удивительно, как быстро на мне заживают все болячки! И костыли уже не нужны, и руки работают нормально. Теперь бы поскорее на зону. Так надоело здесь валяться. Да еще в одиночестве. Интересно, почему меня держат отдельно от остальных? В больнице мест не хватает, а со мной так цацкаются. Персональная палата! Жратва, как на свободе! Пять раз в день врачи навещают! Если бы не замок на двери, подумал бы, что с того света вернулся секретарем горкома. Да и больница какая-то навороченная. Может, я на материке? Нет, вряд ли. За окном колымский пейзаж. Ба! Да на окнах решеток нет! Правда, пятый этаж. Но это не поселок. Это город какой-то. В поселках таких больниц не бывает. Все почему-то молчат. От вопросов уворачиваются. Но ничего, поживем - увидим!
   Ко мне часто стал заходить больничный сторож Костя. Придет, положит на тумбочку яблоко, сядет на табуретку и долго молча смотрит на меня печальными глазами. Потом также молча встанет и уйдет. На вид Косте было лет сорок. У него по самое плечо отсутствовала левая рука, а на правой не хватало трех пальцев. Хромая на обе ноги, он ходил, переваливаясь, как утка. Лицо тоже было изуродовано. Несколько раз я пробовал деликатно с ним заговорить, но все мои попытки ни к чему не приводили. Костя молчал. Я был уверен, что он бывший фронтовик, а его изъяны - это гримасы войны. И только однажды ночью пожилая дежурная сестра, которая отчаянно скучала за своим столом, по моей просьбе рассказала мне Костину историю.
   Оказывается, ни на каком фронте Костя не воевал. Не сгодился по здоровью. Но водителем-дальнобойщиком работать мог. Несколько лет тому назад в самый разгар суровой северной зимы по Колымской трассе из Магадана в Сусуман двигалась колонна грузовиков. Путь неблизкий, и поэтому в кабине каждого грузовика сидели по два водителя. Когда один уставал, за руль садился другой. Только в единственной машине находился один водитель. Костин напарник заболел, и он решил отправиться в дальний путь в одиночку. Стаж у него был солидный, Колымская трасса - как дом родной. Да и не один едет. Колонной.
   Двенадцать грузовиков везли в колымскую глубинку продукты. Это был последний сезонный завоз. Машины не спеша ползли, преодолевая снежные перевалы, узкие, скользкие прижимы и всякие другие сложности, которых на пути дальнобойщиков попадалось немало. В наиболее сложных местах колонна останавливалась, водители всех машин собирались вместе и, упираясь в борта, либо толкали каждый грузовик, либо подстраховывали, чтобы он не свалился в пропасть. Последним в колонне трясся за баранкой Костя.
   Уже миновали Оротукан, Ягодное, пересекли речку Джелгала и приближались к Бурхалинскому перевалу. До Сусумана осталось рукой подать. Внезапно Костя почувствовал, что его грузовик, и так еле тащившийся по дороге, стал сам по себе тормозить. Кроме этого его потянуло вправо. «Баллон спустил», - чертыхнулся Костя. Колонна в это время ушла вперед и скрылась за горным поворотом. «Ничего, - подумал Костя. - Мигом заменю колесо и догоню». В те времена мало кто из водителей имел запасное колесо. В основном имелась камера, да и то не у всех. Но у Кости запаска была. Остановив машину, он выбрался из кабины. Свирепый мороз перехватывал дыхание. Достав из кузова запасное колесо, домкрат и баллонный ключ, Костя принялся за работу. Подложив под колеса деревянные чурки, он поддомкратил машину, отвернул болты и снял колесо. Подкатив тяжелую запаску и приподняв, он попытался водрузить ее на место. Обычно это получалась у него довольно лихо. Но в этот раз то ли руки задубели от жуткого мороза, то ли, поскользнувшись, он не попал колесом в нужное место и случайно ударил им по машине. Точно вспомнить это он не смог больше никогда.
   Тяжело груженый грузовик, соскользнув с домкрата, рухнул правой стороной на дорогу и задним мостом вогнал кисть Костиной левой руки в лед. Все произошло за долю секунды. На мгновение от болевого шока Костя потерял сознание. Но тут же очнувшись, несмотря на дикую боль, он заметался, неимоверными усилиями пытаясь высвободиться из захлопнувшегося капкана. Но безрезультатно. Трехтонный грузовик не желал отпускать раздробленную кисть.
   Наступал вечер. В это время трасса обычно пустела. Мороз крепчал. Костя лежал около машины и медленно замерзал. Помощи ждать было неоткуда. Заметят ли в колонне, что в хвосте не хватает одной машины? А времени в обрез. Максимум через полчаса неподвижности на таком морозе - смерть. И тут произошло невероятное. Изловчившись и выгнув свое тело самым невообразимым образом, Костя принялся перегрызать свою руку. В исступлении он рвал зубами кожу, перетирая неподдающиеся куски челюстями.
   Кровь, пульсируя, текла из разорванных вен и тут же замерзала, превращаясь в бурые твердые камушки. Но с костями и сухожилиями совладать было невозможно. Прервав свое ужасное занятие, Костя правой рукой расстегнул полушубок, вырвал из-под свитера кусок рубашки и скатал его рулончиком. Зубами он затянул этот импровизированный жгут под локтевым суставом и вновь принялся за работу. Заметив валяющийся рядом домкрат и выхватив из него рукоятку, представляющую собой металлический стержень, немедленно пустил в ход этот немудреный инструмент, перебивая и дробя им кости, подцепляя и накручивая на него вытаскивающиеся из тела сухожилия руки до полного их разрыва. Времени оставалось в обрез. Ноги и лицо уже ничего не чувствовали. Голова кружилась. Сознание было на грани затухания. Сказывалась большая потеря крови. Последними отчаянными ударами Костя отбил уже почти заледеневшую кисть. Собрав остаток сил, он машинально поднялся и побрел на подкашивающихся ногах по дороге, уже не понимая, что делает.
   Константину удалось пройти три километра, после чего он потерял сознание. Пассажиры случайно проезжавшей мимо машины подобрали его и доставили в поселок, откуда он тут же был переправлен в больницу. Жизнь еле теплилась в его изуродованном теле. Были отморожены ноги, руки, лицо. Множество операций пришлось пережить ему. Но жив остался! После излечения Косте предложили должность ночного сторожа в этой же больнице. Другого выхода у него больше не было, и он согласился.
   О такой дикой силе воли, о таком необузданном желании выжить, чего бы это ни стоило, я услышал впервые. Теперь, когда Костя приходил, я чувствовал, что ко мне его тянет какая-то необъяснимая симпатия, какое-то чувство понимания, безысходности, ущербности, сочувствия. Его раненая душа искала партнера по несчастью. И не обязательно с этим партнером надо разговаривать. Достаточно просто смотреть в глаза и ощущать близость такого же, как ты, существа, пережившего смертельные катаклизмы и в полной мере ощущающего твою боль.
   Пока я лежал в больнице, о многом пришлось передумать. Я и раньше иногда задумывался над своей жизнью. С одной стороны, меня все устраивало: полная свобода действий, авторитет среди друзей, безбедная, разгульная, самостоятельная жизнь, развлечения, романтика воровской идеологии. Как взглянешь на этих серых людишек, которые от восьми до шести торчат на работе, а потом спят до следующего утра - тошно становится. С другой стороны - много ли я прожил-то так, как мне хотелось? Да почти ничего! Остальное в тюрьме.
   Но это далеко не самое главное. Ведь сколько горя я принес своим близким! Бедная мама! С каким счастьем и гордостью она показывала меня, новорожденного ребенка, на работе! Сколько питала надежд, голодая и отдавая мне последний кусок! Чем же я отплатил ей за ее нежную любовь? Наверное, тем, что из-за мучительных переживаний за своего сына-подонка она в сорок пять лет отправилась в мир иной.
   А отец! Все хорошее, что он силился в меня вложить, я цинично обдавал вонючей, мерзопакостной грязью. Его тонкая, чувствительная и благородная натура постоянно получала сочные плевки в лицо. Четыре брата отца с мизерной разницей в возрасте, у которых нормальные дети, выглядят добрыми молодцами, в то время как мой отец похож на дряхлого старика. И это тоже несмываемая моя вина.
   А кто обокрал старенькую, беспомощную бабушку, лишив ее последней, призрачной надежды? Кто измывался над старым человеком, полностью игнорируя его интересы? Все тот же сопливый философ со своей дурацкой теорией о серых людишках.
   Оказалось, что именно те серые людишки, которых я так презирал, и живут нормальной, полнокровной жизнью. Помимо работы у них имеется свое интересное общение, любовь, семья, дети. Я же лишен всего этого. В свои двадцать лет я никого не любил! А меня - тем более. Конечно, кроме родителей. Нет, наверное, я все-таки не прав. До сих пор у меня в глазах стоит та добрая бабулька ,что прорывалась сквозь конвой накормить вареной картошкой с укропом совершенно незнакомых ей людей, преступников, которые, может быть, ее когда-то обокрали. Наверное, все-таки очень приятно делать добро. Но мне это было чуждо. Я своим существованием причинял людям только одни неприятности. И правильно провидение засунуло меня в ту самую плазму. Я полностью это заслужил. Вот только зачем потом меня оно вернуло обратно, совершенно непонятно.
   Очень жаль, что после освобождения из Казахстана первая моя попытка изменить свою жизнь окончилась неудачей. Не хватило выдержки. Теперь уже свободой больше и не пахнет. Но ведь и здесь можно жить по другому. Конечно, хорошо взмывать на рудник в вагонетке, когда другие, надрываясь, ползут по горе. Хорошо записывать терца или забивать козла, когда другие выполняют твою норму в забое. Хорошо, когда тебе с почтением приносят половину передачи или посылки. Хорошо, когда ты можешь заставить другого делать все, что тебе взбредет в голову. Но неплохо было бы взглянуть и с противоположной стороны. Тогда станет понятно, что цифра, которую ты принимал за девятку, для человека сидящего напротив, выглядит шестеркой.
   Все! Решено! Приезжаю на новую зону, собираю сходку и объявляю об отходе от воровской жизни. Чтоб не было обратного хода. Потом начинаю работать. При перевыполнении нормы - зачеты, день за три. Глядишь, лет через шесть-семь освобожусь. Может, отец дождется.
   Все эти мысли лезли в голову, пока я валялся на больничной койке. Наконец, однажды утром в дверь моей палаты просунулась голова в военной фуражке.
   - Сечкин?
   - Так точно, гражданин начальник.
   - Статья, срок?
   - Указ два-два и статья пятьдесят девять три, срок двадцать и пять.
   - Собирайся с вещами!
   - На старую зону?
   - Нет, едем в Усть-Омчуг.
   - Одного, что ли, повезешь?
   - Да, наряд на одного.
   Медсестра уже принесла мою одежду. Быстренько собравшись, я вместе с конвоиром вышел на больничный двор. У подъезда стоял милицейский «воронок». Впервые с таким комфортом я ехал по Колымской трассе. Проехав поселок Усть-Омчуг и покрутившись немного по сопкам, машина остановилась возле ворот довольно большого лагеря.
   - Гастролера привезли? - вопросительно посмотрел начальник лагеря на моего конвоира.
   - Его, - отвечал солдат.
   - Ну что, Сечкин, сразу побег начнешь готовить или немного погодя? - обратился ко мне начальник.
   - А чего ждать-то? Сразу и начну! - не удержался я.
   - Отсюда не сбежишь! Колыма! - усмехнулся начальник. - Только пароходом! Парохода нет своего?
   - Еще не изготовил! - ехидно ответил я.
   - Да ты не ершись! Лагерь у нас хороший, - примирительно произнес начальник. - Понравится - освобождаться не захочешь!
   - Ну конечно, на сверхсрочную останусь, - согласился я.
   Из проходной будки вышел надзиратель.
   - Отведи Сечкина в зону! - обратился к нему начальник. - В четвертый барак к своим.
   - Пошли! - буркнул надзиратель, ощупав меня со всех сторон.
   В зоне было пять бараков. Справа от входа красовалось здание клуба, снизу до верху увешенное наглядной агитацией. «На свободу с чистой совестью!», «Труд облагораживает человека!», «Тебя ждет твоя семья!»и другие глубокомысленные изречения, предназначенные для успешного перевоспитания преступного мира. Из-за клуба тянуло ароматным запашком жареной картошки. Значит, там и кухня, и столовая. Санузловые удобства, естественно, на свежем воздухе. Слева, в стороне от бараков, притулилась небольшая банька с прачечной. Народу никого. Все на работе. Правда, в четвертом бараке находилось несколько человек. Они сидели за длинным столом и с увлечением лупили по нему костяшками домино.
   - Здорово, братишки! - приветствовал я. - Воры есть?
   - Есть! Как не быть? - раздался знакомый до боли голос. Даже не сам голос, а интонация. Я пристально вгляделся в говорившего. Что-то неуловимо знакомое почудилось мне в его сгорбившейся над столом фигуре. Как под гипнозом, я не мог оторвать свой взгляд от парня, который в свою очередь воззрился на меня с нескрываемым смятением.
   - Браток, где я тебя видел? Ты, случайно, в Китойлаге на промплощадке не был? Или в Норильске? - выбравшись из-за стола, подходя ко мне и напряженно вглядываясь, спросил он. - А может, на Алдане?
   Нет, такого просто не может быть! Все эти повадки я с детства знал наизусть. Эту с ленцой, медвежью походку, эти угловатые движения, этот любознательный взгляд, в котором периодически происходит смена настроения, и из грустно-меланхолического он вдруг моментально превращается в удивленно-восторженный. Именно в такие моменты из этого парня выпрыгивали когда-то совершенно новые идеи. Ну конечно это же он!
   - Ты что же, дебил, так и не узнал меня? - еле сдерживая радость, уставился я на него.
   - Сека!!! - дико заорал он и бросился мне на шею.
   - Ты, медведь, не тискай так! Ребра сломанные еле срослись! - пытался я вырваться из его железных объятий.
   Да, это действительно был он. Самый первый, верный и незабываемый друг моего детства. Тот, о котором я постоянно вспоминал, мысленно переворачивая страницы своей жизни. Тот, кто плечом к плечу вместе со мной протоптал роковую тропинку к пропасти, в которой мы оба оказались. Ну конечно это был он! Это был Женька Мороз!…
   Радости нашей не было предела. Уединившись на его койке вдвоем, мы принялись наперебой рассказывать друг другу обо всем пережитом за этот десяток лет. Наступил вечер. Бригады пришли с работы. А мы все никак не могли наговориться. Оказывается, наши с Морозом жизненные дороги хоть и разошлись вначале в разные стороны, но в дальнейшем шли абсолютно параллельно. Так же как и я, он был осужден в третий раз. Так же был посвящен в воры в законе. Так же принял участие в массовой резне, но только в Китойлаге на промплощадке. Пытался бежать. Попал на штрафняк в Норильск. И наконец, выбрался на эту зону.
   - Мороз, я отойти хочу от воровской жизни, - поделился я с ним.
   - Ты знаешь, я и сам об этом подумывал, - почесал затылок Мороз. - Но в зоне-то зачем? Срок большой. Жить как-то надо! Пахать придется. Откинешься - тогда и отходи!
   - Не выйдешь тогда на свободу-то. Все время срока подматывать будут. А так, глядишь, расконвоируют! Почти как на воле жить будешь, - возразил я. - Да и зачеты пойдут!
   - Зачеты еще надо заработать! Знаешь, как тут мужики пашут? Тут же прииск! Ты бывал на приисках? - поинтересовался Мороз.
   - Пока не приходилось. На лесоповалах бывал, в карьерах, на рудниках, дорогу строил, а вот на прииске первый раз.
   - И золота не видел?
   - Только в ювелирных делах.
   - Сейчас покажу! - нырнул Мороз к себе под подушку. - Пойдем на улицу, а то, не дай бог, стукач найдется, - достав кисет и сунув его в карман, позвал он меня.
   Мы вышли из барака, и Мороз высыпал мне на ладонь содержимое кисета. Честно говоря, я был разочарован. Мутные желтые крохотные лепешки, скорее всего, напоминали сплюснутые капельки расплавленного и охлажденного металла. Ничего общего с благородно сияющими кольцами, цепочками и браслетами, которые мне доводилось видеть. Так, дерьмо какое-то.
   - Давай на ужин! - раздался зычный голос бригадира.
   Из бараков в сторону столовой потянулись угрюмые работяги.
   - Сека, пойдем поклюем, - высыпал обратно в кисет свое богатство Мороз. - Как ты насчет заправки?
   - Не помешает, - ответил я.
   На столах стояли миски с супом. Аккуратно нарезанный хлеб располагался посередине каждого стола, рассчитанного на десять посадочных мест.
   - Нам не сюда, - потащил меня Мороз в соседнюю комнату. - Ты что будешь? - спросил он меня. - Азу или жареного цыпленка?
   - Если можно, шашлык на ребрышках! - с издевкой ответил я. - И еще бутылку шампанского.
   - Да я не шучу, - обиделся Мороз. - В этой бендюге коммерческая жратва. За деньги. Полноту [50], конечно, на халяву кормят.
   - Ресторан, что ли? - полюбопытствовал я.
   - Ну вроде того!
   - Мороз, я куда попал? В санаторий? В Устьвымьлаге тоже коммерческая была. Так там вместо каши картошку с котлетами давали.
   - Понимаешь, Сека, тут «хозяин» головастый. Работяг не обижает. Вольную одежду носить дает. Некоторым, надежным, волосы разрешает. Деньги по зоне ходят приличные. Бесконвойники после работы на промывочных приборах металл сверхурочно моют в отработанных полигонах. Лотками. Ну и сдают в золотую кассу. Рубль - грамм. Им бабки - «хозяину» план. Такие вот дела! Шнырь, тащи нам по цыпленку! - крикнул Мороз дневальному по столовой. - И компот не забудь прихватить!
   Перед отбоем я собрал сходку. Всего на зоне, включая Мороза, было одиннадцать воров в законе. Попросив «мужиков» пойти погулять или временно перейти в другой барак, мы расположились за столом. Ведущим сходки выбрали вора по кличке Крот. Несмотря на уверенные движения, решительную осанку и приятный баритон, общение с Кротом не вызывало удовольствия. Причиной тому служило его приковывавшая к себе взгляд уродливая маска. Полное отсутствие бровей и ресниц, обожженная, стянувшее все его лицо неестественно гладкая, красноватая кожа, заострившийся нос, огрызки ушей создавали впечатление общения с каким-то мутантом. Окружающие, очевидно, привыкли к экзотической личности Крота, но мне чрезвычайно трудно было постоянно отводить глаза, дабы не демонстрировать свой повышенный интерес к его неадекватной физиономии.
   Вкратце обрисовав положение на тех зонах, где побывал за последнее время, и рассказав, с кем из воров встречался, я перешел к волнующей меня теме.
   - Братва! - начал я. - Прошу сходку разрешить мне отход от воровской жизни. К этому решению я пришел не случайно. Очень долго и серьезно обдумывал это дело. Однажды на свободе пытался завязать сам, но не получилось.
   - Какая причина отхода? - спросил Крот.
   - Причин несколько. Во-первых, я осознал, сколько горя причинил своим близким, во-вторых, понял, сколько неприятностей принес посторонним людям, в-третьих, не хочу сидеть до конца своей жизни, в-четвертых, убедился, что меня ожидает после смерти, в-пятых, мне все это надоело. Я хочу нормально работать и учиться. Я хочу профессионально заниматься музыкой. Я хочу освободиться от ограничений, к которым обязывает меня воровской закон. И вообще, я хочу стать нормальным человеком.
   - Значит, по твоему, урки ненормальные люди? - насторожился Крот.
   - Все зависит от точки зрения. По-твоему, Крот, вполне нормальные. С точки зрения твоих и моих потерпевших - нет, - возразил я.
   - Так ты что, потерпевших пожалел? - возмутился Крот.
   - Да! Потому что я сам потерпевший. Потерпевший от жизни и от себя. И больше им быть не хочу.
   - Ну чего ты, Крот, наезжаешь? - подал голос Мороз. - Закон разрешает добровольный отход. Давай решать конкретно!
   - Хорошо! - согласился Крот. - Последний раз хочу предупредить, Сека, еще раз подумай хорошенько! Ведь обратного хода не будет. После сходки гонор твой придется себе в задницу запихать. С ворами больше так дерзко не побазаришь!
   - Да все уже давно передумано! - махнул я рукой.
   - Ну, тогда переходим к прениям. Рыжий, начинай!
   - Мое мнение - просьбу Секи удовлетворить…
   Сходка закончилась далеко за полночь, единогласно проголосовав за мой отход.
   На следующее утро я бодро шагал на работу в строю работяг. Прииск представлял из себя часть долины. Верхний слой грунта был снят еще весной. Для этого всю зиму бурили специальные бурки. Способ бурения ничем не отличался от работ по прокладке трассы. Те же раскаленные ломы, те же кувалды, те же взрывы. Только целью этих взрывов являлась проходка специальных шурфов (квадратных колодцев метровой ширины и глубиной три-четыре метра). Землю оттуда вытаскивали с помощью ведра, привязанного веревкой к ручной лебедке, установленной наверху. После каждого взрыва один человек залезал в шурф и наполнял ведра грунтом, а двое других вытаскивали их на поверхность и высыпали. Весной, когда стаивал снег, вольнонаемные взрывники закладывали в шурфы аммонит. Весь поселок уводили в сопки. После этого производился массовый взрыв. Земля полигона взлетала вверх и обнажала золотоносный слой. Размельченную взрывом породу, называемую рубашкой, бульдозерами сдвигали к краям долины.
   После этого по маршруту прохождения золотоносной жилы строили промывочные приборы. Прибор представлял собой деревянную вышку, сходную со сторожевой, только гораздо большего размера. Рядом с вышкой выкапывали большую яму, называемую бункером. Бульдозеры подгребали грунт и сваливали его в бункер на специальный металлический вибрирующий лоток, с которого этот грунт дозированными порциями сыпался на ползущую вверх транспортерную ленту. Достигнув верхней точки промывочного прибора, содержимое транспортера ссыпалось в огромную железную бочку без дна, называемую скруббером. Этот скруббер был установлен под наклоном и, вращаясь вокруг своей оси, дробил породу. В стенках скруббера имелось множество небольших отверстий. Мощная струя воды, подаваемая электрическим насосом, размывала сыпавшуюся в скруббер породу, которая, стекая по его наклонным и вращающимся стенкам, проваливалась в отверстия и попадала в многоступенчатое деревянное корыто. Крупные же камни, размер которых оказывался больше отверстий скруббера, скатывались по внутренней стенке и сваливались в отвал.
   Далее водяной поток нес размельченную породу по наклону деревянного корыта, на дне которого были закреплены резиновые маты, похожие на автомобильные коврики. В их ячейках оседали самые тяжелые песчинки породы, в том числе и золото. За смену промывочный прибор намывал от двух до десяти килограммов металла. К концу смены приходил вольнонаемный съемщик с солдатом. Он снимал маты, вываливал содержимое ячеек в деревянный лоток, промывал вручную еще раз и перекладывал золото в металлический котелок. После этого, защелкнув крышку, он в сопровождении охранника шел в золотую кассу, где котелок открывали ключом, золото взвешивали, составляли акт приемки и в зависимости от веса, записывали бригаде процент выработки.
   Бригада по обслуживанию каждого прибора состояла из шести человек. Бульдозерист подгребал грунт в бункер и разравнивал отвалы. Моторист транспортера следил за передвижением породы. Моторист скруббера обслуживал вращающуюся бочку и в случае нужды разбивал в ней грунт ломом. Моторист насоса обеспечивал подачу воды. Двое рабочих, разгребая отвалы, время от времени помогали остальным. Бригадиром назначался любой из шестерых. Все вместе интенсивно воровали золото с промывочного прибора.
   Делалось это очень просто. Перед резиновыми матами закрепляли полу от выброшенного солдатами изношенного полушубка. Часть золота задерживалась в ворсинках меха. С самих мат изъять золото было довольно проблематично, так как для этого их нужно было снять. На это требовалось затратить время. А сверху безостановочно сыпался грунт и текла вода. Да и часовые на вышках не дремали. Перед приходом съемщика кусок полушубка с золотом незаметно выдергивали. После промывки и просушки золотой песок припрятывали на прииске. Впоследствии, выбрав удачный момент, его проносили в зону. Потом золото передавали бесконвойникам, которые сдавали его в золотую кассу за наличные деньги, правда подвергая себя при этом нешуточному риску.
   Дело в том, что бесконвойникам после основной работы разрешалось мыть золото вручную только на отработанных полигонах, то есть там, где промышленная выработка уже закончилась и дальнейшее использование промывочных приборов стало уже нерентабельным. Процент содержания металла в породе на таких полигонах незначителен. Заранее предугадать добычу невозможно. Процесс промывки неимоверно азартен. Каждое мгновение кажется, что вот-вот мелькнут заветные крупинки. Иногда можно мыть весь день, но не получить ни одного грамма. Но бывали дни, когда улов составлял и двадцать, и тридцать, а то и сто граммов. Вот к этому-то намытому своим трудом золоту и подсыпали бесконвойники украденное.
   Золотая касса в поселке принимала металл по одному рублю за грамм. Спекулятивная цена пятидесятиграммовой пачки чая на зоне равнялась пятидесяти рублям. То есть тоже по рублю за грамм. В полном смысле слова чай на вес золота.
   Частенько в кассе проводили анализ металла. На разных полигонах различное золото. Оно отличается по цвету и химическим характеристикам. И если анализ покажет, что сдаваемое золото поступило с действующего полигона, на котором ведется промышленная разработка, владелец его безоговорочно получает двадцать пять лет, а о расконвоировании может забыть навечно. Именно в этом и заключался риск. Немалое количество подобных прецедентов происходило в реальности