Сечкин Генрих. На грани отчаяния

   Подняв Николая, в сопровождении нового конвоя мы побрели по тропинке, протоптанной в тайге. Наши бывшие конвоиры ушли в обратном направлении. По дороге несколько раз встречались пикеты, которые никого не охраняли. Но абсолютно очевидно было, что пришли они сюда не просто погулять в лесу. И на ловцов-охотников за побегушниками мало походили. Экипировка не та. Да и не ходили они по тайге, а чинно располагались по три-четыре человека возле небольших шалашей у костров, провожая нас настороженным взглядом, и лица у них были точно такие же, как у наших конвоиров. Очень странно!
   Примерно через час ходьбы показались сторожевые вышки зоны. Все, как и везде. Только нас повели не на вахту, а в административный барак. Узкий коридор. Справа кабинеты и один кабинет в торце. На дверях таблички. Машинально читаем. На торцевой табличке - Начальник подразделения Буганов В. И.Так вот она, бугановская «дача»!
   В кабинете за массивным столом сидел офицер в форме старшего лейтенанта внутренних войск.
   - Привели? - поднявшись и выйдя из-за стола, спросил он у конвойных.
   Полное молчание в ответ. Мы поставили Кольку на ноги и поддерживали его с двух сторон.
   Теперь появилась возможность разглядеть легендарную личность, представшую перед нами. Владимир Ильич (!) был человеком среднего роста с покатыми плечами, лет пятидесяти пяти. Огромный живот. Круглое, испитое лицо. Мясистый, с ноздреватой кожей нос. Маленькие, злобные, с хитрецой глазки. Обвисшие щеки. Рот гузкой. Особенно привлекали взгляд его громадные, мощные кулаки, которыми заканчивались короткие руки.
   - А с этим, что? - кивнул он на Кольку.
   - Словоохотливый, - односложно ответил начальник конвоя.
   - Ну, язычок мы быстро подрежем. Подучите его немного свободу любить, а потом в карцер. Хотя нет… Подождите. Тут ко мне с последнего призыва прислали. Будем проводить воспитательный процесс комплексно. Кузнецов! - крикнул он, приоткрыв дверь кабинета.
   Из коридора вбежал молоденький солдатик лет двадцати.
   - Слушаю, товарищ начальник!
   - Кузнецов! - с пафосом начал воспитательную речь Владимир Ильич. - Заключенные, которые стоят перед тобой, отпетые головорезы. Закон слишком гуманен и не в состоянии повлиять на этих подонков. Расстрел отменен, а исправить их невозможно. Ну, дали им по двадцать лет, а у них и раньше было по двадцать. Им плевать. Они привыкли к зоне и прекрасно чувствуют себя здесь. Они даже смерти не боятся. Мы должны, мы просто обязаны создать им такие условия, чтобы те, кто останется в живых, падали в обморок от страха при одной мысли о возвращении сюда. Ты все понял?
   - Так точно, товарищ начальник, - ответил солдатик.
   - Тогда начнем практические занятия. Ну-ка вмажь как следует вот этому разговорчивому! - заулыбался Буганов.
   Новоиспеченный надзиратель, переминаясь с ноги на ногу, испуганно хлопал глазами.
   - В то время, когда весь наш народ грудью защищал свою Родину, эти мародеры грабили, убивали, насиловали наших жен, матерей, сестер! Бей, гад!
   Солдат нерешительно сделал несколько шагов и, подойдя к еле стоящему на ногах Коле, слегка ударил его в левую скулу.
   - Разве так бьют? - возмутился начальник. - Смотри, как надо!
   И мощным ударом громадного кулака в подбородок он отправил в нокаут своего подчиненного. Перевернувшись через голову, солдатик врезался в стену.
   В наших рядах произошло оживление. Конвой приподнял автоматы.
   - Теперь, надеюсь, ты хорошо стал меня понимать? - потер Владимир Ильич правую руку. - Поднимайся! Повторим упражнение!
   Ошарашенный солдат, сплюнув кровавый сгусток, с трудом поднялся на ноги, встал в позу и, размахнувшись, со всей силы ударил Колю в солнечное сплетение. Коля сложился пополам.
   - Вот это уже лучше! А теперь говоруна посадишь в карцер. Выпиши постановление на двадцать суток. Остальных по одному отведешь в седьмую. Кликни там Макарова и Ганичева. Пускай этим тоже пропишут, для начала, усиленный паек. Но умеренно. Чтоб смогли завтра выйти на работу. И смотри у меня! Вздумаешь жаловаться - только себе самому. Почтового отделения здесь нет. Закон - тайга, хозяин - Буганов! - хохотнул он.
   Сначала увели Колю. Остальных поставили в коридоре лицом к стене. Пришли два надзирателя. Открыли одну из дверей.
   - Первый, заходи!
   Первым в шеренге оказался Леха Нос. Лехе было лет тридцать. Имея два высших образования, он был знаменитым домушником. Правда, очень стесняясь своей наружности, он всеми силами старался не испугать случайно оказавшихся дома жильцов квартир, которые ему предстояло обчистить. А причины для испуга были весьма основательны. Голова, напоминающая тыкву, огромный горбатый нос, над которым навис узкий лобик. Вечно слезящиеся, выпученные, посаженные рядом друг с другом глаза с воспаленными красными веками без ресниц. Подернутая верхняя губа, из-под которой торчат два огромных, переплетенных между собой передних зуба, расплывшееся во всю левую щеку родимое пятно. Вместе с тем по характеру Нос был мягчайшим, робким, добрым и по-своему отзывчивым человеком. Ни его внешность, не нуждающаяся в особых приметах, ни характер не располагали к той деятельности, которой он занимался.
   В результате всего этого с ним происходили различные казусы. Вся камера каталась со смеху, перечитывая по несколько раз его приговор, в котором описывались все нелепости, происходящие с его участием.
   Как-то раз во время ночного проникновения в квартиру, вскрыв отмычками дверь, Нос снял калоши, дабы не испачкать пол, чисто вымытый хозяевами, и заглянул в комнату. К своему величайшему ужасу, он увидел, что мама с дочкой лет семнадцати мирно спят в своих постелях, хотя и должны были в это время находиться на даче.
   Отступать было поздно, и он осторожно, чтобы не испугать, принялся будить обеих. Не испугаться, увидев его физиономию, было невозможно. Стесняясь, Леха объяснил, что он вор, что соберет немного вещей и удалится, не причинив никому вреда. Но женщины обомлели от ужаса. Тогда окончательно растерявшийся Нос, увидев в серванте вазочку с пирожными, схватил ее и принялся настойчиво угощать несчастных женщин, а они судорожно глотали их, думая, что имеют дело с маньяком. Венцом всего была просьба Носа продать ему какой-нибудь чемодан, чтобы уложить в него выбранные вещи (он никогда не забирал все самое ценное, а делился с хозяевами квартиры, даже если их не было дома).
   - Да, берите, пожалуйста, так! - просила перепуганная мать.
   - Да, да, берите! - вторила ей дочка.
   - Нет, я не могу, - сопротивлялся Нос.
   Отсчитав деньги, положив их на стол и попрощавшись с женщинами, Нос виновато удалился.
   И это не было глумлением. Это была черта характера.
   - Мы первый раз в жизни видим такого вежливого и обходительного бандита, - заявили на суде обе женщины…
   - Первый, заходи!
   За тонкой дощатой перегородкой нам было слышно, как моментально обработали Носа.
   - Следующий!
   Колючий, усмехнувшись и махнув нам рукой, исчез за дверью.
   Обработка прошла необычайно быстро. Примерно по минуте на человека. Пятым пошел я. Сбив с ног и пнув несколько раз, меня вытолкали за дверь. Даже обидно за такое пренебрежение к моей персоне.
   Бугановская «дача» резко отличалась от всех предыдущих зон, на которых мне пришлось побывать. Обычно в зоне имеется один или несколько бараков, в зависимости от профиля работ в данной местности и требуемой рабочей силы. Бараки либо целиком заставлены одинарными или двухярусными койками, либо поделены на комнаты и выглядят как общежитие. В зоне, как правило, есть столовая (она же часто используется под клуб), баня с парикмахером, библиотека, различные игры, музыкальные инструменты. Раз в десять дней меняется постельное и нательное белье, а верхняя одежда прожаривается для уничтожения насекомых в специально оборудованных печах. В некоторых местах бывает даже коммерческое питание, где за деньги можно получить пищу, резко отличающуюся от обычной «баланды» [27]. Разрешаются свидания с родственниками и получение посылок. Возможна постоянная переписка.
   На «даче» ничего похожего не было. Она больше напоминала огромный карцер. Вместо комнат - камеры с толстенными металлическими дверями, решетками, «намордниками», волчками и кормушками. В каждой камере тридцать - сорок человек. От одной стены до другой тянутся сплошные деревянные нары, края которых защищены железными уголками. В углу ниша, в которой располагается туалет сельского вида на пять «очков», диаметром около пятнадцати сантиметров каждый. Амбразуры его тоже отделаны толстым железом. Человека внутрь затолкать невозможно, но и чтобы прицельно отправить туда определенную дозу пищевых отходов, нужна соответствующая сноровка. Рядом подвесной наливной рукомойник.
   - Здорово, братки!
   Публика, лежавшая на нарах, приподняла головы. Все молчали. Я принялся разглядывать, нет ли знакомых.
   - Ха, Язва, а ты как здесь оказался? Тебя тоже окрестили? Не забыл, как меня в балан упаковывал?
   - Тише! - прошипел Язва. - Убьют.
   - Слушай, Язва! Я тебя не узнаю. Под мусорами, что ли, прогнулся? С каких пор стал смерти боятся? Или ты забыл уже, как в побегушке на пулеметы с ножами кидался? - возмутился я.
   О Язве в Устьвымьлаге ходили легенды. После войны, во время массового побега в Коми АССР, толпы заключенных, перебив охрану, вышли в тайгу. Побег был организован бывшим летчиком, подполковником Васильевым, который во время войны, не дотянув до своих, посадил свой горящий самолет на вражескую территорию. Отстреливаясь до последнего патрона, он был ранен и в бессознательном состоянии попал в плен. Впоследствии ему удалось бежать. Добравшись до Родины, он получил двадцать пять лет "за измену Родине".
   Начальство лагеря, в котором находился Васильев, любило заходить в зону с оружием. Этим обстоятельством и воспользовался бывший подполковник. Из числа заключенных он отобрал двенадцать бывших военнослужащих, в основном снайперов и одного ярого скандалиста из воров, которым оказался Язва. По намеченному плану Язва должен был вступить в яростные пререкания на бытовой почве с начальником лагеря, когда тот со своей кавалькадой появится в бараке. В самый разгар полемики, после того как возмущенная охрана примется пресекать дебош, с верхних нар на них посыплется публика, которая разоружит и свяжет охранников вместе с начальником лагеря. Оружие будет тут же роздано снайперам, которые моментально дислоцируются на огневых позициях, по двое у каждой из четырех вышек и четверо возле вахты. По команде Васильева одни внезапно и одновременно откроют огонь по солдатам на вышках, другие пойдут на штурм вахты. Все же остальные согласившиеся на участие в мятеже зеки должны по мере возможности шуметь, кричать, создавать иллюзию всеобщего восстания.
   Первая часть запланированного была выполнена с блеском. Расстреляв вышкарей и вахтеров, нападающие штурмом овладели зданием дивизиона и, перебив полупьяных солдат, завладели солидным арсеналом оружия и приличным запасом продовольствия. Связь с центром была тут же уничтожена. Ворота лагеря открылись нараспашку. Все желающие были приглашены в этот необычный поход. В зоне остались только малосрочники. Освобождая по дороге другие лагеря и тем самым увеличивая свою численность, уничтожая охрану, колонна продвигалась на север. Язва активно участвовал во всех действиях подполковника, был его правой рукой и неофициальным заместителем. В планы Васильева входил выход к морю, захват парохода и эмиграция в Америку.
   Но вторая часть плана начала давать сбои. Весь Воркутинский военный гарнизон был брошен на подавление восстания. Центр тоже среагировал мгновенно. В тундру, куда к этому времени добрались повстанцы, вышли танки. Самолеты с бреющего полета расстреливали разбегавшихся зеков. Большая часть участников побега была уничтожена. Остальные схвачены, осуждены на предельные сроки и водворены в места для них предназначенные. Язва проявил чудеса храбрости и фанатизма, чудом избежал смерти и с переломанными конечностями был переправлен в Москву, а после излечения и раскрутки снова на Север. Подполковник Васильев исчез бесследно. Его не нашли ни среди живых, ни среди мертвых.
   - Давай канай [28]сюда, - примирительно прошептал Язва. - И не ори. Сам не хочешь жить, других не подставляй.
   Он подвинулся на нарах, и я тут же разместился рядом.
   Обычно, когда прибываешь в новую хату [29], перед глазами возникает одна и та же картина. Часть зеков, усиленно экономя свой жизненный потенциал, валяется на нарах, часть, предпочитающая активный образ жизни, прохаживается (если позволяет жизненное пространство), некоторые, окруженные болельщиками, отчаянно режутся в стос [30]. Есть шахматисты, доминисты. Кто-то висит на окне, пытаясь ухватить лишнюю дозу кислорода, а кто-то, воспользовавшись свободным местом у параши, выпускает из себя излишнюю жидкость.
   Здесь лежали все.
   - Сека, ты в курсе, куда попал?
   - В курсе. На штрафняк. На бугановскую «дачу». Ну и что? - ответил я.
   - А знаешь, что сюда гонят «отрицаловку» [31]со всего Союза?
   - Ну?
   - А отсюда-то не уходит никто! Чуешь? Да чего я тебе толкую? Сам все увидишь. Недолго ждать осталось. Курить, кстати, у тебя нету? - с надеждой посмотрел на меня Язва.
   - Да есть чуток. Шрам подогнал, - достал я кисет.
   - Так эта падла еще жива?
   - Обижаешь!
   Язва свернул и прикурил цигарку.
   - Покурим!!! - раздалось со всех сторон.
   - Закуривай, шпана! Все равно на всю жизнь не хватит. Нос, раскупоривай свой загашник! Видишь, у братвы уже уши посинели? Давай, давай, не трясись! - подтрунивал я над Лехой.
   - Сека, а пшеничной, случайно, не завалялось? Может, «Север» или «Беломорчик» есть? Сам же тебе в торбу закладывал! - раскатал губы Язва.
   - От той торбы ничего не осталось, - в сердцах оборвал я. - От Бизона - тоже. Ты чего, спал, что ли, на сходняке, когда я все рассказывал?
   - Да что ты, Сека, я ведь уже не был на зоне, когда тебя пригнали! - укоризненно уставился на меня Язва. - Меня за Клячу быстро размотали. Я же один по делу пошел. Понимаешь, приходит новый этап с Пресни, человек пятьдесят. Среди них двое урок - Хорь и Васька Рыжий. Ну, Рыжего я еще по свободе знал. Увидели они Клячу на сходке. Спросили: а что у вас тут этот фраер делает? Кляча побелел. Хорь говорит: как же это получается? Ты в Китойлаге мусорам задницы лизал, комендантом зоны работал, а теперь за вора хиляешь? Ну и все. Исполнителем пошел я. Вот теперь загораю здесь вместе со своим четвертаком.
   - Так тебе четвертак накинули? Пятерка же оставалась. Другого исполнителя не нашлось среди тяжеловесов?
   - Да нет, Сека. Если б я не пошел, взяли бы человек пять - десять. Ну, как вас тогда…
   В коридоре гулко раздались шаги. Загремел ключ в замке, и дверь в камеру со скрипом распахнулась. В помещение ввалились пять надзирателей.
   - На проверку становись!
   Все, до неприличного поспешно, вскочили с нар и моментально построились. Старший из надзирателей, по кличке Скот, принялся выкликать по списку, внимательно вглядываясь в каждого отзывавшегося. Закончив перекличку, он подошел к Носу.
   - Откуда ты, урод?
   - Полегче, начальник, ты тоже не красавец! - обиделся Леха.
   - Обидчивый? Ну что ж, обижаться придется на самого себя. Забирайте его! - кивнул Скот своим коллегам. Носа выволокли в коридор. Дверь захлопнулась.
   Вся камера напряженно прислушивалась к происходящему в коридоре. Вначале хряские звуки ударов, шум тела, рухнувшего на пол. Потом голос Скота:
   - Рубашку сюда! Полегче, говоришь? Сейчас тебе так легко станет! На небо улетишь!
   Началась какая-то возня. Из-за двери донесся протяжный, мучительный Лехин вопль и, как бы захлебнувшись, затих. Прошли томительные минуты ожидания. Беспомощность боролась с диким желанием помочь любым способом своему товарищу по несчастью. Ярость дошла до последнего предела. Неимоверным усилием воли я сдерживал себя, чтобы не бросится и не вышибить головой железную дверь камеры. Еще через несколько минут надзиратели вытряхнули из смирительной рубашки перед нами на пол неподвижное, неестественно скрюченное тело Лехи и, погромыхав замком снаружи, ушли.
   Столпившись вокруг Лехи, потрясенные, мы вглядывались в его лицо. На наших глазах происходило чудо. Уродливая маска исчезала, уступая место привлекательному и симпатичному образу. Нет, общие черты не изменились. Но само выражение лица вызвало всеобщее изумление. На вечно виноватом, беспокойном, иногда лукавом лице Лехи сейчас была печать спокойной уверенности и умиротворения. Слегка приподнятые уголки его губ образовывали какие-то добрые морщинки, как будто бы ему снился очень хороший сон. А все его скрюченное, сломанное, измученное тело как бы говорило: ребята, все нормально, не жалейте меня, мне очень хорошо.
   Ночью Леха, не приходя в сознание, тихо умер.
   Когда утром первые лучи восходящего солнца пробились сквозь щели в «намордниках», большая часть обитателей нашей камеры уже бодрствовала. Несмотря на дикую усталость после рабочего дня, нервные перегрузки и постоянный, изматывающий голод, довольно неуютно было спать на подстеленной телогрейке с подушкой из ее же рукава, крепко зажатым с обеих сторон своими соседями по нарам. Причем только на боку. Да еще только на одном. До переворота. Переворачиваться на другой бок можно было только всем вместе. Один человек такой маневр совершить не мог, так как ноги, согнутые в коленках, были повернуты у всех в одну сторону и вставлены под коленки впереди лежащего соседа. Поэтому когда уже всем становилось невтерпеж, звучала команда какого-нибудь энтузиаста:
   - Переворачиваемся!
   Под утро самые нетерпеливые уже сидели на краешке нар и оттирали свои задубевшие части тела.
   Колючий подобрался к нам с Язвой:
   - Ну что, братва! Надо кликать мусоров. Пусть забирают Носа!
   - Ты что, двиганутый? - протер глаза только что проснувшийся Язва. - Пайку получим на него, тогда и отдадим.
   Кормили на Бугановке лихо. Четыреста пятьдесят граммов хлеба в день и через двое суток на третьи - горячее. В основном кислые щи с костями от рыбы. Зеки действительно были похожи на выходцев из Освенцима. В принципе это обычная норма питания для содержащихся в карцере. Но в карцер разрешалось сажать на срок не более двадцати суток. А здесь жили месяцами. Да еще работали. Неимоверно трудно было кусок хлеба, который выдавали утром в день горячей пищи, сохранить до вечера, чтобы употребить его вместе с супом. Немногим это удавалось.
   - Сколько вас сегодня? - раздался голос из открывшейся кормушки.
   - Тридцать три, начальник!
   - Врете, гады! Ну ладно. Хватайте птюхи [32]!
   Лехину пайку разделили поровну на пять человек. Мне не досталось. Чтобы очередь дошла до меня, необходимо было заполучить еще пять или шесть трупов.
   Наскоро ополоснувшись из подвесного умывальника и смыв с себя остатки сна, мы, набросив телогрейки с шапками-ушанками, выстроились у открытой двери, где надзиратели аккуратно скрепляли нас наручниками попарно. Одного за левую руку, другого - за правую. Каждую пару по отдельности выводили из барака. Потом всех вместе подвели к вахте, возле которой стоял Буганов. На его кожаной портупее в деревянной кобуре висел маузер. Как все-таки любит местное начальство революционную атрибутику! Физиономия его расплылась от удовольствия, когда мы приблизились к воротам.
   - Ну, что, жмурики? На работу собрались? Но как же так? Вам ведь не положено работать! Воровской закон нарушать вздумали? Как же после этого поедете на другие зоны? - издевался он.
   Владимир Ильич не знал, что за несколько дней до нашего приезда воровская сходка камеры единогласно постановила: в связи с создавшимся положением, с целью сохранения жизни воров и воровского авторитета на данной зоне, в виде исключения, разрешить ворам в законе, находящимся на бугановской «даче», работать на общих основаниях. Вызвано это решение было инцидентом, происшедшим неделю назад, когда пьяный «хозяин» прямо у вахты расстрелял из своего маузера четырех урок, отказавшихся выходить на работу. Трупы сложили возле вахты как наглядное пособие для остальных.
   - Пусть лежат, пока не сгниют! - деловито распорядился Буганов.
   Буквально за полчаса наши товарищи превратились в ледяные сосульки. Сгниют они теперь только летом.
   По обледеневшим жердочкам круглолежневой дороги мы, балансируя, чтобы не соскользнуть, шли на работу. Одни шли в затылок друг другу по одной жердочке, другие - по другой. Руки, скрепленные наручниками, приходилось держать на весу, так как расстояние между жердочками не позволяло приближаться друг к другу. Правда, наручники играли и положительную роль. В случае потери равновесия можно было тут же выправиться, слегка опираясь на наручник соседа, и избежать автоматной очереди, которая моментально выпускалась в строй при любом резком движении.
   Свободные же руки использовались для борьбы с еще одним нашим оппонентом - морозом. Время от времени приходилось растирать побелевшие части лица, о чем мы при необходимости с удовольствием извещали друг друга шепотом. Несвоевременное растирание грозило владельцу физиономии остаться без определенного ее фрагмента. Наиболее часто страдал нос. Далее - щеки, губы, подбородок. В самую последнюю очередь обмораживался лоб. Очевидно, раскаленные от постоянно возникающих стрессовых ситуаций мозги нагревали его более интенсивно.
   Ну вот наконец показалась делянка. Запуская в оцепление, конвоиры сняли с нас наручники и выдали пилы с топорами.
   - Теперь не останавливайся, - прошептал мне в ухо Язва. - У них собаки натренированы - бросаются и начинают рвать на куски любого остановившегося отдохнуть. Все время двигайся.
   - Понял. Других предупреди!
   - Сека, на кой хрен им такой хилый лес? - поинтересовался Колючий. - Ведь не строевой. На болоте лучше и не вырастет! Только на дрова и сгодится!
   - Для крематория, - зло съязвил я.
   Мы принялись за работу. Она отличалась от лесоповала в других местах лишь тем, что надо было шевелиться без остановки. Не было также обеденного перерыва, как и самого обеда. Да еще мало прельщала возможность провалиться в незамерзающее кое-где под снегом и мхом болото и до конца рабочего дня пребывать в хрустящей, ледяной одежде. Кроме этого, когда изможденный, посеревший от голода, теряющий сознание зек падал на снег, моментально подскакивающие свирепые псы начинали рвать на нем одежду, ненароком прокусывая оставшиеся на костях хилые кусочки мышц.
   Вечером снова наручники и - в обратный путь. Начальство не утруждало себя обыском после работы. Искать было нечего. Пилы и топоры сдавали еще в оцеплении. Ни одного вольного поселка поблизости не было. Три ограничительных полосы (вот что за кордоны находились в лесу) исключали любую возможность проникновения посторонних лиц к расположению «дачи».
   Итак, потекла наша унылая жизнь, которую однообразной можно назвать лишь с большой натяжкой. С каждой вечерней проверки кого-нибудь выдергивали в коридор и возвращали либо уродом, либо трупом. Особенно усердствовали наши первые знакомые надзиратели Макаров и Ганичев. Любимым их развлечением была «дыба», сконструированная на вахте. Предварительно надев на подопытного самозажимающиеся наручники (руки назад), этими же наручниками его подвешивали на вбитый в стену огромный стальной крюк. После этого, поспорив на флакон «Тройного» одеколона, какая будет реакция, начинали бить испытуемого толстыми стволами (от круглолежневой дороги) по животу.
   Реакция получалась различная. Первоначальное напряжение мышц сменялось расслабленностью, лопались сухожилия, руки выворачивались в плечевых суставах и тело повисало, вытянувшись во весь рост. Второй вариант - это когда внутренности вылезали через задний проход, наполняли собой брюки и человек принимал форму макаки с выпуклым задом. Катаясь со смеху, надзиратели воспринимали данный вариант как самый юморной. Третий вариант ничего, кроме скуки, у них не вызывал. Это когда зек просто умирал от болевого шока.
   Несмотря на эти «спортивные» мероприятия, нас не становилось меньше. Время от времени в камеру добавляли человеческое сырье в виде нового пополнения. Этапы на «дачу» шли беспрерывно, но больше нас не становилось. О находящихся в соседних камерах ничего не было известно. Всемирно практикуемые методы межкамерной связи - перестукивание через стенку либо переговоры с помощью алюминиевой кружки - на «даче» не применялись, так как добровольцев, желающих покачаться на «дыбе», не находилось. Теперь стало понятно, почему цыкнул на меня Язва, когда я выразил сомнение в его смелости.
   Ненависть, копившаяся в нас, бурлила и била через край. Каждый в душе мечтал встретиться когда-нибудь хотя бы с одним из палачей и отдать свою жизнь за возможность оторвать от его тела сколько-нибудь мяса, откусить кусачками и раздробить молотком кости, а с помощью отвертки вытащить его жилы и накрутить их на нее, пока не лопнут.
   Немудрено, что когда надзиратели случайно или специально открыли двери сразу двух камер, раздался торжествующий рев объединившейся толпы. По обе стороны коридора расположены несколько камер. В одном его торце имеется входная дверь, в другом - зарешеченное окно. Открывшиеся двери противоположных камер перекрыли проход и отрезали надзирателей (заходя в помещение, они не брали с собой оружие) от тупикового торца коридора, в котором оказался сам Владимир Ильич Буганов. О такой редкой добыче не помышляли даже самые отъявленные фантазеры.