Страница:
Толпа, сбивая друг друга, бросилась на начальника. Я думаю, что каждый из нас в этот момент всеобщего помешательства не в силах был сдержать дикое желание зубами рвать это мерзкое тело на части.
Секундная растерянность в глазах Буганова - и вдруг этот громадный мешок мяса с резвостью, присущей рыси, бешеным броском вылетает в окно и вместе с обломками рамы, с осколками стекол, с решеткой, выбитой заодно с кирпичами, вылетает по ту сторону барака на запретную зону. Тут же с двух противоположных вышек начинают строчить пулеметы, отсекая огнем своего начальника от рассвирепевшей толпы и не давая ей возможность выплеснуться через образовавшийся проем на запретную зону.
Поднявшись на ноги и не спеша отряхнув снег со своих галифе, Владимир Ильич деловито расстегнул ширинку, выволок оттуда все свое достоинство вместе с мошонкой и, подбрасывая на ладонях, начал дико хохотать.
- Ха-ха-ха! - закатывался он. - Буганова надумали взять! Вот вам! - потряхивал он содержимое своих рук и подпрыгивал от удовольствия, как маленькая девочка с прыгалкой.
Камере эта вылазка обошлась шестью жизнями наших товарищей, а также сломанными носами, выбитыми челюстями, синяками и ссадинами остальных.
Медленно и тягостно тянулись дни. Громадное облегчение почувствовали мы, когда наступило лето. Один из злейших наших врагов - мороз отступил. Зато появился другой - комары.
Мы шли на работу по круглолежневой дороге, по стволам молоденьких деревьев .Одни - по правой жердине, другие - по левой. Ступни скользили по влажной коре. Если бы не скрепленные наручниками кисти рук, все, наверное, давно посваливались бы в болото. В паре со мной шел Язва. Все тело было облеплено зудящими облаками комаров, нахально залезающими в нос, рот, глаза и уши. Шесть конвойных с автоматами и два собаковода с двумя злобными псами сопровождали нас.
Внезапно рассыпчатая автоматная очередь прошила тишину тайги. Что случилось? Расстреливают?
- Стой! - Двое конвойных рванулись к строю.
Колонна остановилась. Все закрутили головами. Позади нас с Язвой корчился в конвульсиях вор по кличке Резанный. Рядом стоял на коленях его напарник по наручникам, которого располосованный автоматной очередью Резанный, падая, стащил с деревянной дороги. Подскочивший первым конвоир отстегнул наручник. Второй конвоир своим кованным кирзовым сапогом встал на дергающееся лицо Резанного и с силой вдавил его в болото.
- Похлебай кашицы, гаденыш!
Из под сапога сквозь мох проступила вода, а в ней показались пузырьки воздуха - последние вздохи еще живого Резанного.
Все понятно. Кора молодого деревца под ногой Резанного слезла со ствола, и он соскользнул в болото. Конвой среагировал мгновенно.
- Чего рты разинули! Вперед! А его зверье похоронит! Ха! Ха! Ха!
Да… Теперь, впору пожалеть конвоиров. Резанному сейчас все равно, а они действительно страдают неизлечимым недугом. По окончании срока службы у Буганова остаток дней своих им наверняка придется провести среди самых тяжелых пациентов психиатрических больниц. Но пока они поубивают всех нас…
- Да не лес им нужен, а чтобы нас комары сожрали! - возмущался в оцеплении Витя, размазывая по лицу кашицу из назойливых насекомых, втайне завидуя Резанному, которого уже больше никто никогда не укусит.
На комаров, облепивших лица, шеи, руки и щиколотки, насаживались все новые и новые тучи их коллег, и под тяжестью своей массы ручьями сползали вниз…
РАСПЛАТА
ЭТАП
Секундная растерянность в глазах Буганова - и вдруг этот громадный мешок мяса с резвостью, присущей рыси, бешеным броском вылетает в окно и вместе с обломками рамы, с осколками стекол, с решеткой, выбитой заодно с кирпичами, вылетает по ту сторону барака на запретную зону. Тут же с двух противоположных вышек начинают строчить пулеметы, отсекая огнем своего начальника от рассвирепевшей толпы и не давая ей возможность выплеснуться через образовавшийся проем на запретную зону.
Поднявшись на ноги и не спеша отряхнув снег со своих галифе, Владимир Ильич деловито расстегнул ширинку, выволок оттуда все свое достоинство вместе с мошонкой и, подбрасывая на ладонях, начал дико хохотать.
- Ха-ха-ха! - закатывался он. - Буганова надумали взять! Вот вам! - потряхивал он содержимое своих рук и подпрыгивал от удовольствия, как маленькая девочка с прыгалкой.
Камере эта вылазка обошлась шестью жизнями наших товарищей, а также сломанными носами, выбитыми челюстями, синяками и ссадинами остальных.
Медленно и тягостно тянулись дни. Громадное облегчение почувствовали мы, когда наступило лето. Один из злейших наших врагов - мороз отступил. Зато появился другой - комары.
Мы шли на работу по круглолежневой дороге, по стволам молоденьких деревьев .Одни - по правой жердине, другие - по левой. Ступни скользили по влажной коре. Если бы не скрепленные наручниками кисти рук, все, наверное, давно посваливались бы в болото. В паре со мной шел Язва. Все тело было облеплено зудящими облаками комаров, нахально залезающими в нос, рот, глаза и уши. Шесть конвойных с автоматами и два собаковода с двумя злобными псами сопровождали нас.
Внезапно рассыпчатая автоматная очередь прошила тишину тайги. Что случилось? Расстреливают?
- Стой! - Двое конвойных рванулись к строю.
Колонна остановилась. Все закрутили головами. Позади нас с Язвой корчился в конвульсиях вор по кличке Резанный. Рядом стоял на коленях его напарник по наручникам, которого располосованный автоматной очередью Резанный, падая, стащил с деревянной дороги. Подскочивший первым конвоир отстегнул наручник. Второй конвоир своим кованным кирзовым сапогом встал на дергающееся лицо Резанного и с силой вдавил его в болото.
- Похлебай кашицы, гаденыш!
Из под сапога сквозь мох проступила вода, а в ней показались пузырьки воздуха - последние вздохи еще живого Резанного.
Все понятно. Кора молодого деревца под ногой Резанного слезла со ствола, и он соскользнул в болото. Конвой среагировал мгновенно.
- Чего рты разинули! Вперед! А его зверье похоронит! Ха! Ха! Ха!
Да… Теперь, впору пожалеть конвоиров. Резанному сейчас все равно, а они действительно страдают неизлечимым недугом. По окончании срока службы у Буганова остаток дней своих им наверняка придется провести среди самых тяжелых пациентов психиатрических больниц. Но пока они поубивают всех нас…
- Да не лес им нужен, а чтобы нас комары сожрали! - возмущался в оцеплении Витя, размазывая по лицу кашицу из назойливых насекомых, втайне завидуя Резанному, которого уже больше никто никогда не укусит.
На комаров, облепивших лица, шеи, руки и щиколотки, насаживались все новые и новые тучи их коллег, и под тяжестью своей массы ручьями сползали вниз…
День настанет, час пробьет,
Вновь разгневанный народ
Обретет внезапно силу
И в глубокую могилу
Палачей своих сметет.
РАСПЛАТА
Постепенно жизнь вошла в свое русло. Борьба с комарами завершилась нашей полной победой. Практика показала - когда сопротивление бесполезно, лучше его не оказывать. Если не махать руками и ногами, а спокойно терпеть притязания небольшого количества комаров, то постепенно это занятие им надоедает. Но не дай бог оказать противодействие! Слетается вся тайга. И тогда - караул! Все лето и часть осени мы кормили комаров.
Снова снег. Снова холод. Конца этому не видно. К бесконечным побоям мы давно уже привыкли. К постоянному голоду - тоже. Наше положение еще больше ухудшилось из-за значительного увеличения контингента нашей камеры за счет прибывающих вновь урок. Наверное, по Союзу начали глобальную чистку лагерей от паразитирующих элементов. Теперь кое-кому приходилось спать на полу. И тогда начальство, очевидно войдя в наше бедственное положение, решило уравновесить расход с доходом.
Как-то утром обитателей нашей камеры построили и заставили снять штаны.
- Что, опускать будете? - не удержался Витька, и тут же получил свою порцию шамбалух.
- Прививка, - объяснил нам пока еще не закончивший курсы воспитания молоденький надзиратель Кузнецов.
Результаты трогательной заботы о нашем здоровье мы узнали на следующий день. Почти у всех поднялась температура. Озноб сменялся жаром. Несмотря на полнейший вакуум в животах, они вздулись и вели себя очень некорректно.
- Тиф, - сказал Чума, ранее уже сталкивавшийся с этим недугом.
Утром на работу не вывели. Весь день мы просидели в камере.
Ночью я внезапно почувствовал холод. Поначалу спросонья не смог понять, в чем дело. Потом дошло. Лежавший позади меня Чума был холодный.
- Сколько вас сегодня? - открылась на следующее утро кормушка двери.
- Сорок пять, начальник!
- Врете, гады! Ну ладно, хватайте птюхи.
Чтобы получать лишний хлеб, трупы не отдавали до тех пор, пока они не начинали разлагаться. К этому времени накапливалось достаточное количество свежих. В конце месяца из невостребованного хлеба мы принялись сушить в запас сухари. Живых оставалось двенадцать человек. В том числе кроме меня Язва, Витя и Колючий. Очень странно, но мы даже не заболели. Больше на работу обитателей нашей камеры ни разу не выводили.
Наступил 1954 год. Однажды утром снаружи послышались какие-то непонятные звуки. На зоне шло непривычное оживление. Моментально приникнув к окну, через щели в «наморднике» мы увидели, как через вахту пробегают внутрь зоны незнакомые люди в военных полушубках. Один из них с погонами капитана, размахивая руками, отдает приказания, другие, гораздо старше по званию - майоры, подполковники и даже один полковник, бегом их выполняют. Двери камеры распахнулись. Перед нами стоял незнакомый майор.
- Товарищи! - резануло слух давно забытое слово. - Быстренько собирайтесь и выходите. Тех, кто не может ходить, выносите и аккуратно кладите на подстилки возле барака.
Мы не заставили себя долго ждать. Обитатели других камер уже были здесь. Всего народу человек семьдесят. Половина не может подняться. Это остатки от списочного состава в триста пятьдесят человек.
- Товарищи! - На этот раз обратился к нам шустрый капитан, явно не имеющий отношения к системе лагерей. - Мы представляем полномочную комиссию Президиума Верховного Совета СССР. Я являюсь председателем комиссии. Советскими органами государственной безопасности разоблачен опасный государственный преступник министр Внутренних дел СССР Лаврентий Павлович Берия. Этот негодяй готовил политический переворот. Рассчитывая на недовольство нашего народа, он всячески внедрял репрессивную политику в системе лагерей. У каждого из вас есть отцы, матери, братья и сестры. Преследуя вас, он сеял недоверие в душах ваших родных к справедливости советской власти, к нашему дорогому, безвременно ушедшему от нас товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину!
Лица лежащих, сидящих и стоящих зеков вытянулись от изумления.
- Как? Вы ничего не знаете о смерти вождя?
Недоуменный гул был ответом.
- Мерзавцы! - Возглас был явно обращен в сторону нашего начальства. А вот и оно, родненькое. Мимо нас провели на вахту в наручниках целый взвод наших надзирателей. С другой стороны в зону заходили новые люди в погонах.
- Ключи от карцера! - доносился требовательный голос из-за барака. В ответ робкое бормотание:
- Куда-то затерялись.
- Ломайте замок!
Лязг, скрип, и из-за барака появляется «мадонна с младенцем» на руках. Но нет, это не младенец! Это Николай, самый крупный из нас троих, проникших когда-то в женскую камеру. И женщина в форме младшего лейтенанта несет его на вытянутых руках?! Или, скорее всего, то, что от него осталось. С вытекшими глазами. Сколько же он умирал?
А вот и наш пузатый-ненаглядный подходит под конвоем.
- По представлению Президиума Верховного Совета СССР за издевательства над советскими, временно изолированными гражданами, за превышение власти, убийства, пытки, мародерство, вовлечение в преступную деятельность администрации исправительного учреждения Верховный Суд РСФСР заочно приговорил гражданина Буганова Владимира Ильича к смертной казни, расстрелу. Приговор обжалованию не подлежит и должен быть приведен в исполнение при первой возможности, - закончил свою речь капитан, достал из кобуры пистолет и дважды выстрелил Буганову в голову.
- Уберите!
Два офицера, ухватив труп под мышки, волоком потащили его на вахту.
- А теперь знакомьтесь! Вот ваш новый начальник из Москвы - майор Соколов Вячеслав Митрофанович.
- Ой, ребята! Какие же вы все худые! Вас, наверное, здесь плохо кормили? -тоненьким голоском протянул майор.
Воцарилась полная тишина. Зеки судорожно соображали, шутит майор или говорит всерьез. И когда по растерянному лицу столичного гостя стало ясно, что наивность его вплотную приблизилась к уровню идиотизма, гомерический хохот грохнул в нависшее тяжелыми тучами зимнее небо. Такого еще не слышала тайга вокруг бугановской «дачи». Некоторые урки повалились на землю и катались по ней, схватившись за животы, до полного изнеможения. Длительное время никто не мог остановиться. От истерического смеха слезы выступили на глазах.
А в зону все заходили и заходили люди. Несли матрацы, подушки, простыни, наволочки. Несли шашки, шахматы, домино. Тащили профессиональный кинопроектор и жестяные коробки с кинофильмами. В сторону кухни отправлялись мешки и коробки с продуктами. Порожняком люди шли обратно и снова несли, несли, несли…
Жизнь наша покатила, как в сказке. Ввели больничный режим. Кругом врачи. На работу - ни-ни. Завтраки, обеды и ужины - досыта. Застучал движок, вырабатывающий электроэнергию. Кино по вечерам - каждый день. Камеры все открыты. Обращение только на «вы»!
- Не желаете ли вы прогуляться?
Но публика у нас специфичная.
- Пошел на х… - И в надзирателя летит новенькая подушка.
Через неделю «дачу» стали расформировывать, отправляя ежедневно по нескольку человек на этап. Причем партнеров разрешалось отбирать себе добровольно. Мы поехали вчетвером: я, Язва, Витька и Колючий. Вечером, с нескрываемым удовольствием, мы ввалились в камеру пересыльной тюрьмы поселка Висляна, а через две недели торжественно въезжали на «воронке» в гостеприимно распахнутые ворота родной и горячо любимой московской «Пресни». И тут удача! Вместе попадаем в одну камеру.
- Привет, мужики! Воры есть?
- Есть, - раздается ленивый, полусонный голос из угла. Откуда прибыли, братишки?
- Оттуда, куда больше никто не попадет. С бугановской «дачи», - не без бахвальства небрежно кивнул в сторону Язва.
- Да ну? - Удивленная физиономия выглянула из темного угла. - Оттуда вроде никто еще не приходил. Слушок-то был, а нашего брата с тех мест встречать не приходилось.
- Ты лучше скажи, как тебя кличут? - вмешался Колючий.
- Кащеем. Слыхали?
- Слыхали, - ответил Колючий. - Ты с Лехой Носом по прошлой ходке в Норильске чалился [33]. Нет его больше. В рубашке сломали.
- А вы кто? - наконец поинтересовался Кащей.
Мы чинно представились. Кащей разложил на нарах расшитое цветами длинное полотенце. На нем появилась колбаса, сыр, шоколадные конфеты, сдобные булочки и прочая снедь - из арсенала передач и тюремных ларьков. По неписаному закону каждый зек, получив передачу, обязан половину отдать ворам. До нашего прихода в тридцатиместной камере отдыхали человек двадцать, а вор в законе был только один - Кащей. Поэтому он не забирал полагающуюся ему половину, а брал только то, что мог съесть.
- Мужичок! - подозвал Кащей одного из прогуливавшихся вдоль нар. - На-ка кружечку! Черпани уркам кипяточку в бачке. Видишь, доходяги какие?
- Да отожрались мы уже на Бугановке, - с полным ртом промычал Витя. - Новый хозяин перепугался, что при нем передохнем. Вот и загружал нас лучше, чем в цековском санатории.
Жизнь на пересылке не была чрезмерно тоскливой. В шесть часов утра -подъем. Далее всей камерой поход в туалет. Потом завтрак. После завтрака часовая прогулка в прогулочном дворике. Свободное время до обеда. Свободное время до ужина. В десять часов вечера - отбой. По вторникам - библиотека. По четвергам - баня с прожаркой одежды. По пятницам - свидания с родственниками. Один раз в десять дней ларек. Обыски в непредсказуемое время. Ну и конечно, долгожданные этапы на зоны.
Каждый раз, когда во внеурочное время открывалась кормушка и надзиратель, выкликнув чьи-то фамилии, предлагал собраться с вещами, остальные долговременные обитатели камеры с завистью поглядывали на счастливчиков. Ведь через некоторое время они смогут свободно разгуливать по зоне, по-человечески питаться в столовой, смотреть художественные фильмы, спать на нормальных постелях. Правда, мужикам придется еще и работать. Но это не хуже, чем с утра до вечера месяцами созерцать опостылевшие рожи своих сокамерников. А если еще повезет и удастся попасть в среднюю полосу России… Естественно, мы себя такой надеждой не тешили. С нашими судимостями, сроками и характеристиками место только на Крайнем Севере. Не возникали сомнения и в том, что я, Язва, Витя и Колючий поедем вместе.
В надеждах и ожиданиях закончилась зима. Весна постепенно переходила в лето. С каждым днем температура в камере повышалась и дышать становилось все труднее. Крохотная форточка совершенно не выполняла свои функции. Дым от махорочных самокруток рассеивался только ночью.
В один из жарких летних дней, когда раздетое до трусов и мокрое от пота население нашей камеры по очереди подтягивалось к форточке, чтобы глотнуть свежего воздуха, в открывшейся кормушке появилась физиономия дежурного по корпусу со списком. Кроме нас четверых в список был включен Кащей.
- Собраться с вещами!
К этому времени с помощью самодельных карт мы давно уже променяли свои лагерные шмотки на модную «вольную» одежду. Обзавелись также туалетными принадлежностями. Особую гордость вызывали перекинутые через шею и свисающие почти до колен длинные, расшитые различными узорами полотенца, которые дамы сердца несчастных узников собственноручно вышивали, поливая обильными слезами, чтобы потом передать в тюрьму.
Стояло лето 1954 года. Прошлогодняя амнистия прошла, не заметив нас. Да и не рассчитывали мы на нее вовсе. Ну какой идиот будет выпускать на свободу таких отъявленных негодяев? И срок убавлять тоже незачем.
В связи с отсутствием нар в переполненной этапной камере мы сидели на полу и каждый занимался своим делом. Витя деловито и с азартом поглощал конфеты, Язва самодельным пластырем латал полученные им на Бугановке пробоины, Колючий приматывал лоскутом тряпки колоду карт к ноге, пряча ее от шмона [34], я аккуратно укладывал содержимое своего мешка, а Кащей агрессивно посапывал во сне, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие к происходящему.
Наконец, наша великолепная пятерка с двумя конвоирами проследовала к «воронку», который, натужно ревя, тронулся с места. Не прошло и получаса, как мы оказались перед товарным вагоном. Один из конвойных сдвинул в сторону дверь. Вагон был битком набит разношерстной публикой.
- Куда напихиваешь, начальник? Не видишь разве, и так как сельди в бочке. Давай их в другой вагон! - раздались недовольные голоса.
- В тесноте - не в обиде! Веселей будет! - радостно откликнулся принимающий офицер.
Общими усилиями конвоиры вместе с офицером, изо всех сил упираясь в спины, с немалым трудом запихали нас в вагон и задвинули дверь.
- С какой камеры, братки? Куда едем? Откуда прибыли? - посыпались со всех сторон вопросы.
Как жидкость, заливающая все углы, толпа постепенно растеклась по нарам, приспособив свои мешки вместо подушек под головы, а вместо скамеек - под задницы. Плотность, правда, осталась высокой, но существовать уже было можно. В дорогу выдали сухой паек - только селедку и хлеб. Но печалиться по этому поводу никто не стал, так как почти у всех было припасено для этого решающего момента подходящее питание.
Вечером всех сводили на оправку к ближайшей водокачке, засунули в дверь бидон с водой, и поздно ночью наш состав, состоящий из одних телячьих вагонов, не спеша, постукивая колесами на стыках рельсов, тронулся в путь…
Снова снег. Снова холод. Конца этому не видно. К бесконечным побоям мы давно уже привыкли. К постоянному голоду - тоже. Наше положение еще больше ухудшилось из-за значительного увеличения контингента нашей камеры за счет прибывающих вновь урок. Наверное, по Союзу начали глобальную чистку лагерей от паразитирующих элементов. Теперь кое-кому приходилось спать на полу. И тогда начальство, очевидно войдя в наше бедственное положение, решило уравновесить расход с доходом.
Как-то утром обитателей нашей камеры построили и заставили снять штаны.
- Что, опускать будете? - не удержался Витька, и тут же получил свою порцию шамбалух.
- Прививка, - объяснил нам пока еще не закончивший курсы воспитания молоденький надзиратель Кузнецов.
Результаты трогательной заботы о нашем здоровье мы узнали на следующий день. Почти у всех поднялась температура. Озноб сменялся жаром. Несмотря на полнейший вакуум в животах, они вздулись и вели себя очень некорректно.
- Тиф, - сказал Чума, ранее уже сталкивавшийся с этим недугом.
Утром на работу не вывели. Весь день мы просидели в камере.
Ночью я внезапно почувствовал холод. Поначалу спросонья не смог понять, в чем дело. Потом дошло. Лежавший позади меня Чума был холодный.
- Сколько вас сегодня? - открылась на следующее утро кормушка двери.
- Сорок пять, начальник!
- Врете, гады! Ну ладно, хватайте птюхи.
Чтобы получать лишний хлеб, трупы не отдавали до тех пор, пока они не начинали разлагаться. К этому времени накапливалось достаточное количество свежих. В конце месяца из невостребованного хлеба мы принялись сушить в запас сухари. Живых оставалось двенадцать человек. В том числе кроме меня Язва, Витя и Колючий. Очень странно, но мы даже не заболели. Больше на работу обитателей нашей камеры ни разу не выводили.
Наступил 1954 год. Однажды утром снаружи послышались какие-то непонятные звуки. На зоне шло непривычное оживление. Моментально приникнув к окну, через щели в «наморднике» мы увидели, как через вахту пробегают внутрь зоны незнакомые люди в военных полушубках. Один из них с погонами капитана, размахивая руками, отдает приказания, другие, гораздо старше по званию - майоры, подполковники и даже один полковник, бегом их выполняют. Двери камеры распахнулись. Перед нами стоял незнакомый майор.
- Товарищи! - резануло слух давно забытое слово. - Быстренько собирайтесь и выходите. Тех, кто не может ходить, выносите и аккуратно кладите на подстилки возле барака.
Мы не заставили себя долго ждать. Обитатели других камер уже были здесь. Всего народу человек семьдесят. Половина не может подняться. Это остатки от списочного состава в триста пятьдесят человек.
- Товарищи! - На этот раз обратился к нам шустрый капитан, явно не имеющий отношения к системе лагерей. - Мы представляем полномочную комиссию Президиума Верховного Совета СССР. Я являюсь председателем комиссии. Советскими органами государственной безопасности разоблачен опасный государственный преступник министр Внутренних дел СССР Лаврентий Павлович Берия. Этот негодяй готовил политический переворот. Рассчитывая на недовольство нашего народа, он всячески внедрял репрессивную политику в системе лагерей. У каждого из вас есть отцы, матери, братья и сестры. Преследуя вас, он сеял недоверие в душах ваших родных к справедливости советской власти, к нашему дорогому, безвременно ушедшему от нас товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину!
Лица лежащих, сидящих и стоящих зеков вытянулись от изумления.
- Как? Вы ничего не знаете о смерти вождя?
Недоуменный гул был ответом.
- Мерзавцы! - Возглас был явно обращен в сторону нашего начальства. А вот и оно, родненькое. Мимо нас провели на вахту в наручниках целый взвод наших надзирателей. С другой стороны в зону заходили новые люди в погонах.
- Ключи от карцера! - доносился требовательный голос из-за барака. В ответ робкое бормотание:
- Куда-то затерялись.
- Ломайте замок!
Лязг, скрип, и из-за барака появляется «мадонна с младенцем» на руках. Но нет, это не младенец! Это Николай, самый крупный из нас троих, проникших когда-то в женскую камеру. И женщина в форме младшего лейтенанта несет его на вытянутых руках?! Или, скорее всего, то, что от него осталось. С вытекшими глазами. Сколько же он умирал?
А вот и наш пузатый-ненаглядный подходит под конвоем.
- По представлению Президиума Верховного Совета СССР за издевательства над советскими, временно изолированными гражданами, за превышение власти, убийства, пытки, мародерство, вовлечение в преступную деятельность администрации исправительного учреждения Верховный Суд РСФСР заочно приговорил гражданина Буганова Владимира Ильича к смертной казни, расстрелу. Приговор обжалованию не подлежит и должен быть приведен в исполнение при первой возможности, - закончил свою речь капитан, достал из кобуры пистолет и дважды выстрелил Буганову в голову.
- Уберите!
Два офицера, ухватив труп под мышки, волоком потащили его на вахту.
- А теперь знакомьтесь! Вот ваш новый начальник из Москвы - майор Соколов Вячеслав Митрофанович.
- Ой, ребята! Какие же вы все худые! Вас, наверное, здесь плохо кормили? -тоненьким голоском протянул майор.
Воцарилась полная тишина. Зеки судорожно соображали, шутит майор или говорит всерьез. И когда по растерянному лицу столичного гостя стало ясно, что наивность его вплотную приблизилась к уровню идиотизма, гомерический хохот грохнул в нависшее тяжелыми тучами зимнее небо. Такого еще не слышала тайга вокруг бугановской «дачи». Некоторые урки повалились на землю и катались по ней, схватившись за животы, до полного изнеможения. Длительное время никто не мог остановиться. От истерического смеха слезы выступили на глазах.
А в зону все заходили и заходили люди. Несли матрацы, подушки, простыни, наволочки. Несли шашки, шахматы, домино. Тащили профессиональный кинопроектор и жестяные коробки с кинофильмами. В сторону кухни отправлялись мешки и коробки с продуктами. Порожняком люди шли обратно и снова несли, несли, несли…
Жизнь наша покатила, как в сказке. Ввели больничный режим. Кругом врачи. На работу - ни-ни. Завтраки, обеды и ужины - досыта. Застучал движок, вырабатывающий электроэнергию. Кино по вечерам - каждый день. Камеры все открыты. Обращение только на «вы»!
- Не желаете ли вы прогуляться?
Но публика у нас специфичная.
- Пошел на х… - И в надзирателя летит новенькая подушка.
Через неделю «дачу» стали расформировывать, отправляя ежедневно по нескольку человек на этап. Причем партнеров разрешалось отбирать себе добровольно. Мы поехали вчетвером: я, Язва, Витька и Колючий. Вечером, с нескрываемым удовольствием, мы ввалились в камеру пересыльной тюрьмы поселка Висляна, а через две недели торжественно въезжали на «воронке» в гостеприимно распахнутые ворота родной и горячо любимой московской «Пресни». И тут удача! Вместе попадаем в одну камеру.
- Привет, мужики! Воры есть?
- Есть, - раздается ленивый, полусонный голос из угла. Откуда прибыли, братишки?
- Оттуда, куда больше никто не попадет. С бугановской «дачи», - не без бахвальства небрежно кивнул в сторону Язва.
- Да ну? - Удивленная физиономия выглянула из темного угла. - Оттуда вроде никто еще не приходил. Слушок-то был, а нашего брата с тех мест встречать не приходилось.
- Ты лучше скажи, как тебя кличут? - вмешался Колючий.
- Кащеем. Слыхали?
- Слыхали, - ответил Колючий. - Ты с Лехой Носом по прошлой ходке в Норильске чалился [33]. Нет его больше. В рубашке сломали.
- А вы кто? - наконец поинтересовался Кащей.
Мы чинно представились. Кащей разложил на нарах расшитое цветами длинное полотенце. На нем появилась колбаса, сыр, шоколадные конфеты, сдобные булочки и прочая снедь - из арсенала передач и тюремных ларьков. По неписаному закону каждый зек, получив передачу, обязан половину отдать ворам. До нашего прихода в тридцатиместной камере отдыхали человек двадцать, а вор в законе был только один - Кащей. Поэтому он не забирал полагающуюся ему половину, а брал только то, что мог съесть.
- Мужичок! - подозвал Кащей одного из прогуливавшихся вдоль нар. - На-ка кружечку! Черпани уркам кипяточку в бачке. Видишь, доходяги какие?
- Да отожрались мы уже на Бугановке, - с полным ртом промычал Витя. - Новый хозяин перепугался, что при нем передохнем. Вот и загружал нас лучше, чем в цековском санатории.
Жизнь на пересылке не была чрезмерно тоскливой. В шесть часов утра -подъем. Далее всей камерой поход в туалет. Потом завтрак. После завтрака часовая прогулка в прогулочном дворике. Свободное время до обеда. Свободное время до ужина. В десять часов вечера - отбой. По вторникам - библиотека. По четвергам - баня с прожаркой одежды. По пятницам - свидания с родственниками. Один раз в десять дней ларек. Обыски в непредсказуемое время. Ну и конечно, долгожданные этапы на зоны.
Каждый раз, когда во внеурочное время открывалась кормушка и надзиратель, выкликнув чьи-то фамилии, предлагал собраться с вещами, остальные долговременные обитатели камеры с завистью поглядывали на счастливчиков. Ведь через некоторое время они смогут свободно разгуливать по зоне, по-человечески питаться в столовой, смотреть художественные фильмы, спать на нормальных постелях. Правда, мужикам придется еще и работать. Но это не хуже, чем с утра до вечера месяцами созерцать опостылевшие рожи своих сокамерников. А если еще повезет и удастся попасть в среднюю полосу России… Естественно, мы себя такой надеждой не тешили. С нашими судимостями, сроками и характеристиками место только на Крайнем Севере. Не возникали сомнения и в том, что я, Язва, Витя и Колючий поедем вместе.
В надеждах и ожиданиях закончилась зима. Весна постепенно переходила в лето. С каждым днем температура в камере повышалась и дышать становилось все труднее. Крохотная форточка совершенно не выполняла свои функции. Дым от махорочных самокруток рассеивался только ночью.
В один из жарких летних дней, когда раздетое до трусов и мокрое от пота население нашей камеры по очереди подтягивалось к форточке, чтобы глотнуть свежего воздуха, в открывшейся кормушке появилась физиономия дежурного по корпусу со списком. Кроме нас четверых в список был включен Кащей.
- Собраться с вещами!
К этому времени с помощью самодельных карт мы давно уже променяли свои лагерные шмотки на модную «вольную» одежду. Обзавелись также туалетными принадлежностями. Особую гордость вызывали перекинутые через шею и свисающие почти до колен длинные, расшитые различными узорами полотенца, которые дамы сердца несчастных узников собственноручно вышивали, поливая обильными слезами, чтобы потом передать в тюрьму.
Стояло лето 1954 года. Прошлогодняя амнистия прошла, не заметив нас. Да и не рассчитывали мы на нее вовсе. Ну какой идиот будет выпускать на свободу таких отъявленных негодяев? И срок убавлять тоже незачем.
В связи с отсутствием нар в переполненной этапной камере мы сидели на полу и каждый занимался своим делом. Витя деловито и с азартом поглощал конфеты, Язва самодельным пластырем латал полученные им на Бугановке пробоины, Колючий приматывал лоскутом тряпки колоду карт к ноге, пряча ее от шмона [34], я аккуратно укладывал содержимое своего мешка, а Кащей агрессивно посапывал во сне, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие к происходящему.
Наконец, наша великолепная пятерка с двумя конвоирами проследовала к «воронку», который, натужно ревя, тронулся с места. Не прошло и получаса, как мы оказались перед товарным вагоном. Один из конвойных сдвинул в сторону дверь. Вагон был битком набит разношерстной публикой.
- Куда напихиваешь, начальник? Не видишь разве, и так как сельди в бочке. Давай их в другой вагон! - раздались недовольные голоса.
- В тесноте - не в обиде! Веселей будет! - радостно откликнулся принимающий офицер.
Общими усилиями конвоиры вместе с офицером, изо всех сил упираясь в спины, с немалым трудом запихали нас в вагон и задвинули дверь.
- С какой камеры, братки? Куда едем? Откуда прибыли? - посыпались со всех сторон вопросы.
Как жидкость, заливающая все углы, толпа постепенно растеклась по нарам, приспособив свои мешки вместо подушек под головы, а вместо скамеек - под задницы. Плотность, правда, осталась высокой, но существовать уже было можно. В дорогу выдали сухой паек - только селедку и хлеб. Но печалиться по этому поводу никто не стал, так как почти у всех было припасено для этого решающего момента подходящее питание.
Вечером всех сводили на оправку к ближайшей водокачке, засунули в дверь бидон с водой, и поздно ночью наш состав, состоящий из одних телячьих вагонов, не спеша, постукивая колесами на стыках рельсов, тронулся в путь…
За вагоном проходит вагон
С мертвым стуком по рельсовой стали.
Спецэтапом идет эшелон
Из столицы в таежные дали.
Из тюремного фольклора
ЭТАП
Я лежал на нарах. Размеренный перестук колес напоминал что-то очень далекое и страшное. Когда же я слышал этот вселяющий в меня ужас нарастающий гул приближающегося поезда? Напрягая память, я вдруг вспомнил сон, который приснился мне, двенадцатилетнему мальчишке, в начале мая 1945 года. К этому времени раненый отец вернулся с фронта, куда ушел добровольцем в 1941-м, а мать лежала в больнице с тяжелейшей формой рака на почве истощения. Через несколько дней будет праздник победы.
Мне приснилось, как будто мы с матерью, взявшись за руки, идем по шпалам вдоль железнодорожного полотна. Причем, рельсы проложены между двумя песчаными насыпными высокими откосами. Мы счастливы и веселы. Вдруг раздается резкий паровозный свисток. Я оборачиваюсь и вижу паровоз, который стремительно приближается к нам. Становится страшно. Откосы таковы, что забраться на них почти невозможно, а больше деваться некуда. Я дергаю мать за руку, и мы стремглав бросаемся вперед. Но паровоз стремительно догоняет. Остается только одно - карабкаться по откосам. Напрягая все силы и бешено работая ногами и одной рукой, я пытаюсь влезть на откос. Второй рукой тащу за собой мать. Но почва уходит из-под ног, песок осыпается вниз, вместе с песком на рельсы скатываемся и мы с матерью.
А паровоз уже рядом. Гудит, свистит, в диком темпе вращаются красные зловещие колеса. Еще несколько секунд - и все будет кончено. Последним, неимоверным усилием я делаю рывок вверх, и… Мать вырывается из моей руки и падает прямо под огромные колеса паровоза. Раздается хруст костей, треск разрываемого на части тела. Колеса наматывают на себя то, что осталось от моей мамы, и поезд удаляется.
Меня начинает колотить отчаянная дрожь, и я просыпаюсь в холодном поту. Надо мной стоит отец и трясет меня за плечо:
- Вставай, сынок, поедем в больницу. Мама умерла…
В морге нас с отцом радостно встретил толстый человек в белом, забрызганном кровью халате. Рукава халата были завернуты выше локтей. В руке толстяк держал громадный бутерброд с красной рыбой, от которого время от времени откусывал внушительные куски и с явным удовольствием, смачно чавкая, их прожевывал. Другой рукой он старательно выуживал изо рта косточки и щелчком отправлял их в разные концы помещения.
- Вы за трупом? - вежливо осведомился служитель морга.
- Я за покойной женой, - бледнея и непроизвольно сжимая кулаки, ответил отец.
В центре морга стоял залитый кровью деревянный стол с различными режущими и рубящими инструментами. Рядом с ним разместился объемистый бачок, в котором из кровяной слизи торчали фрагменты человеческих внутренностей вперемешку с кусками бинтов и ваты. Вдоль стен протянулись стеллажи, на которых штабелями были сложены обнаженные трупы. Скользя по сгусткам запекшейся крови, служитель, как на коньках, подкатил к стеллажам.
- Ну, выбирайте, которая ваша? - гостеприимным жестом повел толстяк рукой вдоль стеллажей, одновременно отправляя другой последний кусок бутерброда в свой отвратительный, с толстенными мокрыми губами, рот.
Только впоследствии я понял, почему отец не догадался оградить меня от столь ужасного зрелища. В тот момент он был полностью парализован возникшей ситуацией. И не потому, что увидел множество трупов. Ведь пройдя всю войну, он неоднократно был свидетелем взрывов, разметающих в разные стороны куски человеческих тел, ежедневно переживал гибель своих товарищей, множество раз принимал участие в траурных процедурах. Но с таким оголтелым цинизмом, мне кажется, он столкнулся впервые в жизни. Это и повергло его в сильнейший шок.
Среди лежащих на стеллажах трупов отец разыскал мать.
- Вот она, - еле сдерживая слезы, прошептал он.
В этот момент я вспомнил, как во время болезни матери отец почти сутками не выходил из больницы. Как постоянно доставал старые альбомы и показывал мне выцветшие фотокарточки: «Вот мы с мамой отдыхаем в Сочи, вот идем с базара с покупками, вот она играет в любительском спектакле, а вот это она совсем маленькая, со своими родителями собирает в лесу ягоды».
Подошедший служитель взял маму за руку и выдернул ее из общей кучи. Лежавшие сверху трупы с глухим стуком попадали на пол. Уложив свое хозяйство обратно на полку, он перенес маму на окровавленный стол и положил на спину… Зрелище было не для слабонервных. Начиная от шеи, мама была разрезана вдоль на две половины. Внутренности изъяты, и вместо них тело набито кусками одежды, ватой, марлей. Все это проглядывало сквозь широкие стежки суровых ниток, которыми через край небрежно был зашит этот ужасный шов.
Впоследствии мне приходилось часто вспоминать увиденное в тот страшный день. Служащий морга представлялся мне эдаким Дракулой, получающим необычайное удовольствие от общения со своей клиентурой. Но позже я начал понимать, что это является его обычной повседневной работой. Что, может быть, и поесть-то ему некогда, кроме как на своем рабочем месте. Что трудно быть ежедневно на протяжении многих лет предупредительным и мрачным, как того требуют обстоятельства.
Профессия человека накладывает определенный отпечаток на его поведение, привычки, общение. Безошибочно можно узнать военнослужащего по походке и выправке, врача - по непроизвольному, внимательному осмотру собеседника, с подсознательной целью выяснить недуги последнего, портного - по взгляду, оценивающему детали одежды, вора - по напряженному, настороженному состоянию души, каким бы благодушным он ни прикидывался. И, несмотря на то что в школах и институтах учат всех одинаково, каждый человек по неизведанным законам природы превращается в индивидуальную личность со своим особенным восприятием действительности и в значительной степени не понимает окружающих, воспринимающих жизнь не так, как он.
Если задать вопрос: «какая это стена?» - то разные люди ответят по-разному. Один скажет, что она вертикальная, другой - бетонная, третий - белая, четвертый - холодная, пятый - твердая, и так до бесконечности. Точка зрения! Как много значит в жизни это определение! Один, глядя в анфас на панель, утверждает, что она широкая. Другой, глядя в профиль, - что узкая. Если с противоположных сторон двое смотрят на одну цифру, то один уверен, что это 6, а другой - что 9. И могут спорить они между собой до хрипоты, до драки, но постичь истину можно только тогда, когда каждый взглянет на эту цифру со стороны оппонента. Очень жаль, что в жизни это происходит довольно редко.
Салют ПОБЕДЫ! Москва ликует! Столбы прожекторов веером танцуют по вечернему небу. Взлетают бесчисленные разноцветные гирлянды ракет. Вздрагивает мостовая от орудийных раскатов. Светло как днем. Восторженная музыка звучит повсюду…
А в маленькой комнатке нашей коммунальной квартиры на столе стоит гроб с моей мамой.
С этого момента мы остались вдвоем. Отец был инженером с дореволюционной закалкой. Имея два высших образования (Томский технологический институт и Льежский университет), он преподавал в Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского, свободно владел шестью иностранными языками и во что бы то ни стало мечтал сделать своего сына вундеркиндом. В детском саду меня учили английскому, отец - французскому, мама - немецкому. В пять лет я начал учиться игре на скрипке, к семи - прочитал полные собрания Жюля Верна и Дюма. Одновременно занимался в студии художественного воспитания детей при Театре юного зрителя. Из первого класса школы перешел сразу в третий.
Война перечеркнула все. В восемь лет я доподлинно узнал, что такое голод. Пока отец воевал на фронте, моя мама, работая в Наркомате мясной и молочной промышленности (!), а вечерами копая окопы и устанавливая противотанковые ежи под Москвой, не в состоянии была обеспечить пищей нашу маленькую семью. Все, что мы получали по карточкам на месяц, хватало лишь на декаду. Из получаемого в наркомате обеда она съедала только суп, а котлетку с гарниром, компот и кусочек хлеба в баночках несла домой для меня. Зимой, кроме электричества, отключили еще и отопление. Соседи притащили нам печку-«буржуйку». Металлическую трубу вывели в форточку. Эта печка периодически поглощала нашу мебель, книги отца и все остальное, что могло гореть. Правда, кроме дыма, толку от нее было мало, и вода, оставленная в стакане, за ночь превращалась в лед.
Мне приснилось, как будто мы с матерью, взявшись за руки, идем по шпалам вдоль железнодорожного полотна. Причем, рельсы проложены между двумя песчаными насыпными высокими откосами. Мы счастливы и веселы. Вдруг раздается резкий паровозный свисток. Я оборачиваюсь и вижу паровоз, который стремительно приближается к нам. Становится страшно. Откосы таковы, что забраться на них почти невозможно, а больше деваться некуда. Я дергаю мать за руку, и мы стремглав бросаемся вперед. Но паровоз стремительно догоняет. Остается только одно - карабкаться по откосам. Напрягая все силы и бешено работая ногами и одной рукой, я пытаюсь влезть на откос. Второй рукой тащу за собой мать. Но почва уходит из-под ног, песок осыпается вниз, вместе с песком на рельсы скатываемся и мы с матерью.
А паровоз уже рядом. Гудит, свистит, в диком темпе вращаются красные зловещие колеса. Еще несколько секунд - и все будет кончено. Последним, неимоверным усилием я делаю рывок вверх, и… Мать вырывается из моей руки и падает прямо под огромные колеса паровоза. Раздается хруст костей, треск разрываемого на части тела. Колеса наматывают на себя то, что осталось от моей мамы, и поезд удаляется.
Меня начинает колотить отчаянная дрожь, и я просыпаюсь в холодном поту. Надо мной стоит отец и трясет меня за плечо:
- Вставай, сынок, поедем в больницу. Мама умерла…
В морге нас с отцом радостно встретил толстый человек в белом, забрызганном кровью халате. Рукава халата были завернуты выше локтей. В руке толстяк держал громадный бутерброд с красной рыбой, от которого время от времени откусывал внушительные куски и с явным удовольствием, смачно чавкая, их прожевывал. Другой рукой он старательно выуживал изо рта косточки и щелчком отправлял их в разные концы помещения.
- Вы за трупом? - вежливо осведомился служитель морга.
- Я за покойной женой, - бледнея и непроизвольно сжимая кулаки, ответил отец.
В центре морга стоял залитый кровью деревянный стол с различными режущими и рубящими инструментами. Рядом с ним разместился объемистый бачок, в котором из кровяной слизи торчали фрагменты человеческих внутренностей вперемешку с кусками бинтов и ваты. Вдоль стен протянулись стеллажи, на которых штабелями были сложены обнаженные трупы. Скользя по сгусткам запекшейся крови, служитель, как на коньках, подкатил к стеллажам.
- Ну, выбирайте, которая ваша? - гостеприимным жестом повел толстяк рукой вдоль стеллажей, одновременно отправляя другой последний кусок бутерброда в свой отвратительный, с толстенными мокрыми губами, рот.
Только впоследствии я понял, почему отец не догадался оградить меня от столь ужасного зрелища. В тот момент он был полностью парализован возникшей ситуацией. И не потому, что увидел множество трупов. Ведь пройдя всю войну, он неоднократно был свидетелем взрывов, разметающих в разные стороны куски человеческих тел, ежедневно переживал гибель своих товарищей, множество раз принимал участие в траурных процедурах. Но с таким оголтелым цинизмом, мне кажется, он столкнулся впервые в жизни. Это и повергло его в сильнейший шок.
Среди лежащих на стеллажах трупов отец разыскал мать.
- Вот она, - еле сдерживая слезы, прошептал он.
В этот момент я вспомнил, как во время болезни матери отец почти сутками не выходил из больницы. Как постоянно доставал старые альбомы и показывал мне выцветшие фотокарточки: «Вот мы с мамой отдыхаем в Сочи, вот идем с базара с покупками, вот она играет в любительском спектакле, а вот это она совсем маленькая, со своими родителями собирает в лесу ягоды».
Подошедший служитель взял маму за руку и выдернул ее из общей кучи. Лежавшие сверху трупы с глухим стуком попадали на пол. Уложив свое хозяйство обратно на полку, он перенес маму на окровавленный стол и положил на спину… Зрелище было не для слабонервных. Начиная от шеи, мама была разрезана вдоль на две половины. Внутренности изъяты, и вместо них тело набито кусками одежды, ватой, марлей. Все это проглядывало сквозь широкие стежки суровых ниток, которыми через край небрежно был зашит этот ужасный шов.
Впоследствии мне приходилось часто вспоминать увиденное в тот страшный день. Служащий морга представлялся мне эдаким Дракулой, получающим необычайное удовольствие от общения со своей клиентурой. Но позже я начал понимать, что это является его обычной повседневной работой. Что, может быть, и поесть-то ему некогда, кроме как на своем рабочем месте. Что трудно быть ежедневно на протяжении многих лет предупредительным и мрачным, как того требуют обстоятельства.
Профессия человека накладывает определенный отпечаток на его поведение, привычки, общение. Безошибочно можно узнать военнослужащего по походке и выправке, врача - по непроизвольному, внимательному осмотру собеседника, с подсознательной целью выяснить недуги последнего, портного - по взгляду, оценивающему детали одежды, вора - по напряженному, настороженному состоянию души, каким бы благодушным он ни прикидывался. И, несмотря на то что в школах и институтах учат всех одинаково, каждый человек по неизведанным законам природы превращается в индивидуальную личность со своим особенным восприятием действительности и в значительной степени не понимает окружающих, воспринимающих жизнь не так, как он.
Если задать вопрос: «какая это стена?» - то разные люди ответят по-разному. Один скажет, что она вертикальная, другой - бетонная, третий - белая, четвертый - холодная, пятый - твердая, и так до бесконечности. Точка зрения! Как много значит в жизни это определение! Один, глядя в анфас на панель, утверждает, что она широкая. Другой, глядя в профиль, - что узкая. Если с противоположных сторон двое смотрят на одну цифру, то один уверен, что это 6, а другой - что 9. И могут спорить они между собой до хрипоты, до драки, но постичь истину можно только тогда, когда каждый взглянет на эту цифру со стороны оппонента. Очень жаль, что в жизни это происходит довольно редко.
Салют ПОБЕДЫ! Москва ликует! Столбы прожекторов веером танцуют по вечернему небу. Взлетают бесчисленные разноцветные гирлянды ракет. Вздрагивает мостовая от орудийных раскатов. Светло как днем. Восторженная музыка звучит повсюду…
А в маленькой комнатке нашей коммунальной квартиры на столе стоит гроб с моей мамой.
С этого момента мы остались вдвоем. Отец был инженером с дореволюционной закалкой. Имея два высших образования (Томский технологический институт и Льежский университет), он преподавал в Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского, свободно владел шестью иностранными языками и во что бы то ни стало мечтал сделать своего сына вундеркиндом. В детском саду меня учили английскому, отец - французскому, мама - немецкому. В пять лет я начал учиться игре на скрипке, к семи - прочитал полные собрания Жюля Верна и Дюма. Одновременно занимался в студии художественного воспитания детей при Театре юного зрителя. Из первого класса школы перешел сразу в третий.
Война перечеркнула все. В восемь лет я доподлинно узнал, что такое голод. Пока отец воевал на фронте, моя мама, работая в Наркомате мясной и молочной промышленности (!), а вечерами копая окопы и устанавливая противотанковые ежи под Москвой, не в состоянии была обеспечить пищей нашу маленькую семью. Все, что мы получали по карточкам на месяц, хватало лишь на декаду. Из получаемого в наркомате обеда она съедала только суп, а котлетку с гарниром, компот и кусочек хлеба в баночках несла домой для меня. Зимой, кроме электричества, отключили еще и отопление. Соседи притащили нам печку-«буржуйку». Металлическую трубу вывели в форточку. Эта печка периодически поглощала нашу мебель, книги отца и все остальное, что могло гореть. Правда, кроме дыма, толку от нее было мало, и вода, оставленная в стакане, за ночь превращалась в лед.