Сечкин Генрих. На грани отчаяния

   Тревога уже была. Собак и погони пока не слышно. Самое главное - заблаговременно обходить зоны. А они расположены в шахматном порядке. И наверняка их охрана уже в курсе дела. Издалека зону не видно. Электричества в тайге нет. Вместо лампочек Ильича на колючей проволоке развешаны консервные банки из-под свиной тушенки (солдаты питаются лучше зеков). Наполненные соляркой и зажигаемые по вечерам, они дают довольно тусклый свет, которого тем не менее достаточно для освещения пространства между угловыми вышками. Но главную опасность представляют не часовые на вышках, а собаки. Эти животные почуют нас задолго до того, как мы их увидим. Поэтому расслабляться не стоит
   - Бизон! Реже мечи! Ты чего, стометровку сдаешь?
   - Сека, мы с тобой вроде не по парку культуры гуляем. Лучше пулю в лобешник получить? Или чтобы собака ползадницы отгрызла?
   - Так выдохнемся быстро! - возмутился я.
   - Ништяк [14], ночью отдохнем, - парировал Бизон. - Ты и так столько времени в балане провалялся. Не сачкуй, врубай четвертую!
   - Давай хоть перекурим!
   - Хорошо, - согласился Бизон.
   Остановившись, мы присели на полусгнившее дерево. Я достал спички и попытался прикурить папиросу. Но мои старания не увенчалась успехом. Высохшие к этому времени головки из серы разлетались в разные стороны при каждой попытке получить огонь. Бизон, взяв у меня коробок, вынул спичку и, прижав ее головку большим пальцем к коробку, с усердием чиркнул. Сера загорелась прямо у него на пальце. Моментально прикурив, он окунул свой почерневший палец в снег.
   - Да, здесь ватку не закатаешь. Пеньков нет, - с сожалением покачал головой Бизон.
   - Что за вопрос? Свалим лесину, и порядок.
   - Конечно, какой разговор? Смотаемся обратно в оцепление за лучком. Чифирку у костерка заварим. Побазарим с конвоем заодно, как лихо мы мимо него в баланах прокатились. Вот лопнет со смеху! Ты не знаешь, Сека, почему у высушенных папирос вкус такой отвратный? Вроде, никуда с них ничего не подевалось, а вкус другой. Может, махорочки лучше завернем?
   - Тебе не кажется, Бизон, что, пока ты свой отупелый язык шлифуешь, мозги твои идиотские давно уже через уши вытекли? Помакай пальцем в ухо, попробуй! А махорочка нам может еще пригодится для легавых, когда придется в шнифты [15] сыпануть. И вообще, бросай окнарик [16]. У тебя уже фабрика горит [17] . Трогаем! Мы шли, упиваясь свалившейся на нас свободой. Шли в неизвестность. Может быть, в Рай, а может быть, в Ад.
 

   Пятьсот к илометров - тайга.
   По ней бродят дикие звери.
   Вход, правда, свободен туда,
   Но выход захлопнули двери.

Из тюремного фольклора

 

В ТАЙГЕ

   Продираться сквозь кусты, одновременно проваливаясь в снег, было неимоверно трудно. На этот раз я шагал впереди, а Бизон тащился за мной. Стояла глубокая ночь. Бледная луна сквозь тучи и снежную сыпь слегка освещала мрачные стволы деревьев, загадочные кустарники, седые овраги. Наши импровизированные рюкзаки несколько замедляли ход и создавали определенный дискомфорт, но это ни в коей мере не входило в сравнение с тем наслаждением, которое испытывали мы, имея возможность свободно вышагивать, временами скользить по снегу, в любой момент размахивать руками, сгибаться и разгибаться по желанию и вообще чувствовать себя полностью свободными. Приятная истома разливалась по всему телу.
   Как все-таки странно устроен человек. После злополучного пребывания в бревне я стал ощущать счастье от того, чего ранее не замечал вовсе. И это ощущение, прекраснее которого я не испытывал никогда, полностью заслоняло собой все остальное. И смертельную опасность, затаившуюся за каждым кустом в виде дикого зверя или человека с карабином, и возможность в любой момент провалиться в никогда не замерзающее под предательским мхом болото, и полнейшую непредсказуемость завтрашнего дня.
   Наконец мы повалились друг на друга от изнеможения.
   - Все, - наконец выдохнул Бизон. - Спим пару часов.
   - Ты что, совсем сдурел? А волки и другие занятные зверюшки?
   - Да кому мы такие дохлые нужны?
   - Нет, Бизон, давай по очереди. И костер надо поддерживать.
   - Тогда, Сека, заваливайся, а я пока костерок запалю. Как невмоготу станет - пихну тебя.
   Не дав себя долго уговаривать, едва успев скинуть наволочные рюкзаки и сунуть их себе под голову, я моментально завалился на спину. В тот же момент провалился в темноту…
   Нежное покачивание заставило меня открыть глаза.
   - Ну, Бизон, меня так только нянька в детстве будила!
   - Понимаешь, Сека, костерок развел, присел на минутку и вырубился, - виновато шмыгнул носом Бизон. - Только сейчас оклемался.
   Я осмотрелся вокруг. Было позднее утро. Проспали мы минимум часов пять. Рядом валялись разбросанные потухшие останки костра. А вокруг них - все несъедобное содержимое наших разодранных в клочья наволочек. От пищи не осталось ни крошки. Даже ларечные банки тресковой печени волки разгрызли на части и вылизали досуха. Всюду - в радиусе метров десяти - их следы. Видно было, как волки катались по снегу, очевидно отнимая друг у друга добычу. Испарина выступила у меня на спине.
   - Каюк, Бизон. Хана нам. Приплыли.
   - Ладно. Хорошо хоть нас не сожрали. Придется выходить на поселки. Может, перепадет что? Деньги-то есть.
   - Засунь их себе в задницу. Выйти сможем только раз. И прямо оттуда - на зону. Но уже не на свою. На штрафняк пойдем. Если доведут.
   - Без жратвы же не дойдем, - угрюмо заметил Бизон.
   - А голодовку забыл, как пятнадцать суток держали?
   - Так двигаться в конце уже не могли!
   - Ничего, только первые трое суток жрать охота. А потом - нормалек, - успокоил его я.
   - Нам же идти больше месяца. Не по асфальту топаем!
   - Ну так дернули. Чего базарить?
   Собрав оставшиеся пожитки и кое-как увязав их в разорванные наволочки, мы снова тронулись в путь.
   Довольно скоро нам стало понятно, что добровольная голодовка и вынужденный голод отличаются друг от друга, как небо от земли. В первом случае гонор, задор, мощное желание настоять на своем придавали нам силы. Кроме того, мы спокойненько валялись на нарах и травили анекдоты. К тому же в тепле.
   Теперь ситуация совершенно иная. На пятые сутки ноги стали заплетаться. Все тело кричало от холода. Кисти рук онемели. В голове сумбур. Все, что можно было запихнуть себе в рот, мы уже перепробовали. Пытались есть сухой мох, извлекая его из-под снега. Пробовали даже варить его в жестяной банке на костре. Результат один и тот же - желудок ни в какую не хотел воспринимать столь экзотическую пищу. Измельченная и сваренная кора сосны колом вставала в горле. Какая-то часть проникала в желудок и создавала иллюзию некоей сытости, но толку от этого было мало. Один раз, правда, страшно повезло. Разгребая снег, Бизон наткнулся на целую россыпь изъеденной муравьями прошлогодней замерзшей брусники. Свирепо разгрызая ягоды, мы вдруг почувствовали, что наши зубы начали шататься.
   Правда, в зоне цинга тоже несколько беспокоила заключенную публику. Там с ней боролись, употребляя каждый день на завтрак кружку особо приготовленного отвара из сосновой хвои. Да лекарь давал какие-то таблетки. Здесь же почему-то ни кора, ни мох не производили никакого эффекта. Наверное, потому, что не было таблеток.
   Еще несколько дней пути. Сколько именно, мы уже не могли сосчитать. Меню несколько разнообразили сосновыми шишками и сушеной листвой. К этому времени обошли стороной поселок Вожаель и направились на юг. В воздухе запахло дымком. Внезапно Бизон бросился на землю.
   - Ты чего там потерял? - просипел я и сам удивился своему хриплому, загробному голосу.
   - Не потерял! Нашел!
   В дрожащих руках совершенно непохожий на себя Бизон судорожно сжимал трупик какой-то полусгнившей птички.
   - Не вздумай жрать!
   Но было уже поздно. Мой друган вцепился зубами в пернатое существо. Из-под изъеденных цингой десен брызнула кровь.
   Еще через несколько суток нашего марша снег стаял окончательно. Повеяло южным теплым ветерком. Солнце стало пригревать довольно интенсивно. Давно уже были брошены снегоходы и валенки. Днем мы все чаще стали делать передышки, а ночью, по очереди дежуря, жгли костер. Однажды ранним утром проснувшийся Бизон дико заорал:
   - Сека! Я ничего не вижу!
   - Ну и что? - спокойно возразил я. Взойдет солнце - увидишь.
   Мы оба поняли, что это такое. В народе называется «куриная слепота». Довольно частое явление в то время на северных зонах. То ли от недоедания, то ли от нехватки витаминов, а может быть, еще от чего-нибудь человек вдруг перестает видеть в полумраке и даже при электрическом свете. Улавливается зрением только раскаленный волосок лампочки, и ничего более. В пасмурную погоду также почти ничего не видно. Зато в ясную, когда взойдет солнце, все нормально. Со временем, при сносном питании, все проходит. Но когда оно будет, сносное-то?
   А пока мы больше не сможем шагать в сумерках или при пасмурной погоде. Это настоящая катастрофа. Тем более что кончались спички. В последние дни Бизон приловчился бритвой расщеплять спички вдоль на четыре части. Вместе с серой. В глухой тайге пеньков не было. Ватку не закатаешь. Курево у нас уже кончилось, что причиняло нам страдания не меньшие, чем голод. Одной спички хватало на четыре костра.
   Еще несколько дней пути, и нам стало абсолютно ясно - пришел конец. Утром кожа и кости, которые остались от нас, сделали несколько безрезультатных попыток подняться на ноги. Волки, преследовавшие нас уже несколько дней, стояли поодаль и терпеливо ждали.
   - Ну что? - прошептал Бизон. - Нагулялись на свободе? Пора и честь знать.
   Несмотря на довольно теплую погоду, наши изможденные тела неимоверно страдали от холода. Для того чтобы разжечь костер, необходимо было собрать хворост. Но сил на это уже не осталось. По-видимому, процесс принял необратимую форму. Мы лежали на расстеленной телогрейке, обнявшись, чтобы сохранить хоть какое-то тепло. Разговаривать не хотелось. Думать - тоже. Полное безразличие.
   Я разглядывал волчьи морды. Очень странно. Когда меня, маленького мальчика, отец водил в зоопарк, мне казалось, что все волки на одно лицо. Теперь же я видел самые разные физиономии. Казалось, я даже различал самцов и самок. И выражения их морд были различные. Одни - с хищным оскалом и беспокойной холкой нетерпеливо переминались с лапы на лапу. Другие - понуро склонив головы, исподлобья вожделенно поглядывали на нас. Третьи - как на старте, напружинившись, тревожно крутили головами, очевидно, готовясь по сигналу вожака первыми броситься на свою добычу.
   - Давайте, ребята! Сколько можно ждать? - в руках у Бизона сверкнул нож. Волки вздрогнули. - Боитесь, гады?
   Я представил себе высохшую, вместо кожи покрытую какой-то чешуей, беспомощную руку Бизона, пытающуюся проткнуть толстенную шкуру волка, и истерический смех вырвался из моего горла. Достав свой нож, тоже приготовился к атаке. Отлично понимая абсурдность этого отчаянного шага, я не хотел, чтобы от меня отъедали куски, как от бутерброда. В драке смерть не выглядит такой неприглядной. Бизон перевел взгляд на мой нож, и в выцветших его глазах появилось подобие мысли.
   - Сека, ты ел когда-нибудь человечину?
   - Обижаешь, братан. Что, я волчара, что ли?
   - Мне мысль пришла. Ведь все равно хана. Братва столько потрудилась. И все для того, чтобы этих тварей накормить? Давай кинем монетку. Хоть один, может, дойдет.
   Я все понял. Мне даже показалось, что волки поняли тоже. Они возбужденно зашевелились.
   - Брось дурить, Юра, - впервые назвал я его по имени. - А что потом на сходняке уркам скажешь? Что зарезал и съел в побегушке товарища? И зачем тогда бегать, если на сходке завалят?
   - Ты не понял. Заваливать себя будем сами. А потом… - он не смог договорить фразу. Слишком уж кощунственной она была. - В случае… ну сам понимаешь, у меня в кармане письмо. Ну, бросаю? - он достал из кармана монету. - Твой орел!
   Моментально проснувшийся азарт игрока заставил меня вскрикнуть:
   - Давай!
   Монетка, вращаясь, взлетела вверх, упав на землю, закрутилась на месте и повалилась навзничь. Под пробившимся сквозь мутное небо лучом солнца засверкал герб Советского Союза.
   - Ну вот, - с облегчением сказал Юрка. - Бог правду видит. По моей вине мы остались без жратвы. Мне и расплачиваться.
   - Юра, брось. Поиграли, и хватит. Я без тебя все равно не дойду. Ты же у нас следопыт. Может, ползком доползем до какой-нибудь зоны. Сдадимся мусорам. А в другой раз получше подготовимся.
   Не отвечая, он поднялся на четвереньки и, одной рукой обнажив грудь, приставил к ней лезвие ножа.
   - Стой! - заорал я изо всей силы так, что от неожиданности вздрогнули даже волки. Перевернувшись на спину, я попытался выхватить у него нож. Но проклятая слабость подвела. Увернувшись от моих рук, Юрка с силой ударился о землю. Раздался характерный хруст костей. Нож вошел в тело по рукоятку. Смерть наступила мгновенно.
   В отчаянии я перевернул Юрку на спину и закрыл его замершие глаза. Внезапно, ощутив необычайный прилив сумасшедшей силы, как будто какая-то пружина подбросила меня вверх, я вскочил на ноги и яростно бросился с ножом на волков. Сознание помутилось. Ведь это они виноваты в гибели Юрки! Это они сожрали все наши запасы! Волки, слегка смутившись, отошли подальше. Опомнившись, я снова вернулся на место. Вдруг небо помрачнело. Солнце спряталось за тучи. Верхушки сосен и елей затрепетали на ветру. Стало почти темно. Я сидел возле трупа моего товарища и не думал ни о чем. Незаметно подошла ночь.
   До утра я не мог сомкнуть глаз. Юрка лежал рядом, и мне казалось, что он просто спит. Вот скоро он проснется и мы снова двинемся в путь. К манящей и призрачной свободе.
   Утром ветер утих. Поднималось солнце. Вчерашняя сила куда-то улетучилась. Зато появились мысли. «А ведь я не смогу даже подняться. Неужели Юрка отдал свою жизнь для того, чтобы я подох рядом с ним? А как же письмо? Он говорил о нем с такой надеждой. Нет, я обязательно должен дойти куда угодно. Хотя бы для того, чтобы рассказать о нем его близким. Но тогда придется есть Юрку! Нет. Ни за что. Да и вряд ли поможет. Скорее всего, будет заворот кишок. После такой голодовки минимум неделю надо есть бульоны и кисели».
   О чем я думаю? Маразм. И куда подевались волки? Наверное, я начал сходить с ума. Очевидно мой организм, расправившись с мышцами, начал поедать мозг. Говорят, что человек без пищи может продержаться больше двадцати дней. А сколько уже прошло? Неизвестно. Но мы ведь даже что-то ели. «Солнце стало выше ели, время спать, а мы не ели» - прозвучали в голове слова зоновской пословицы. Издалека показалась лагерная вышка с часовым. Она не спеша катилась в мою сторону. Вот она приблизилась, и часовой приветливо помахал мне автоматом:
   - Привет, браток! Залезай! Довезу до зоны.
   Я хотел спрятаться, но не смог пошевелить ни одним пальцем. Внезапно вышка приняла очертания домика. В открытом окне сидел Юрка и подавал мне какие-то знаки. Долго я не мог сообразить, что он от меня хочет. Наконец понял. Он звал меня в домик.
   - Заходи, я шашлык жарю из твоей ноги.
   - Не, Юрка, сам жри.
   - Да ладно, чего ты? Захвати только хлеба и огурчики.
   - Может, водки еще?
   - Не помешает!
   Вдруг домик, затрещав мотоциклетным мотором, мгновенно развернулся и скрылся между деревьями, оставив Юрку лежащим рядом со мной. Посмотрев на него, я обомлел. Мох вокруг был залит кровью. Правая Юркина нога вместе с ягодицей, брючиной и сапогом валялась рядом. Из нее торчала переломанная кость, а в руках у меня был зажат окровавленный нож.
   Сознание вновь стало угасать. Огромным усилием воли удалось удержать этот процесс. Теперь мое сознание застряло в какой-то критической точке. И мысли не удается вызвать, и представление реальности существует.
   Сколько времени я провел в таком состоянии, установить невозможно. Вновь очнулся и увидел жуткую картину. От Юрки остались одни окровавленные лоскуты одежды и кучка обглоданных до белизны мелких кусочков костей. Я лежал ничком, обеими руками прижимая к себе его ногу. Почему волки уступили мне часть своей добычи, останется неразгаданной загадкой на всю жизнь. Тем более непонятно, почему они не съели меня самого. Неужели я настолько противен, что даже звери шарахаются от меня? Очень обидно
   Наконец я понял. Оказывается, не мне, а Юрке необычайно повезло с монетой. Он сейчас ничего не чувствует, а я вынужден продолжать эту паскудную жизнь, это бесконечное кольцо ужасных пыток. Самое страшное, что жить мне мешает мой отвратительный мозг. Если бы можно было избавится от него и положиться только на инстинкт, я не наделал бы такую массу ошибок в своей коротенькой жизни. Но, может, так и сделать? Ведь я давно уже не человек, а существо, выброшенное за борт жизни, мутант, преследуемый всем светом - людьми, природой, судьбой. Даже волки побрезговали полакомиться мной. Что же я, хуже волка? Прочь дурацкую, наивную добродетель! Плевать на все. Люди намного кровожаднее волков. Ради честолюбия они убивают себе подобных. Не хочу больше быть человеком! Хочу быть зверем!
   Отпустив Юркину ногу, я попробовал приподняться. Удалось. Ползая на четвереньках, собрал остатки разбросанной одежды. Разыскал окровавленное, разорванное письмо. Засунув его в карман, сложил в одну кучу сухие лоскутки одежды. Поджег предпоследней спичкой. Добавил листьев. Сверху положил влажную от крови одежду. Рядом лежала большая ветка сосны. Порубив ее ножом на куски, сложил колодцем на разгорающийся костер. Потом, отрезав большой кусок мяса от Юркиной ягодицы, насадил его на лезвие, которое пристроил над костром с помощью двух обломков веточки, и принялся медленно поворачивать импровизированный шампур.
   Никогда мне не забыть вкус человечьего мяса. Сладковато-приторное, жестковато-вязкое.
   Насильно запихивая себе в рот подгоревшие куски, (есть не хотелось уже очень давно) и ежесекундно ожидая заворота кишок, я с жутким отвращением поедал Юркино тело.
   Трое суток провалялся я на этом «лобном» месте. Интуитивно просыпаясь, подползал к большой луже, напивался вдоволь, раздувал почти потухший костер, съедал кусочек мяса и вновь забывался в тяжелом сне. С желудком творилось что-то невообразимое. Но стали прибавляться силы. На четвертый день смог наконец встать. Срезав с ноги остатки мяса и уложив его вместе с остальными вещами в сильно отощавшую наволочку, я тронулся в путь.
   Во время нашего совместного вояжа Юрка научил меня отличать южное направление от северного. Мох, длина веток деревьев, восход и закат солнца - все это помогало мне немного ориентироваться в тайге. Стало совсем тепло. Последнюю спичку я истратил на приготовление всего мяса, что нес с собой. Силы постепенно восстанавливались. Воды вокруг было вдоволь. Появилась маленькая надежда.
   Увидев однажды свое отражение в луже, я понял, что заходить в населенные пункты невозможно. Первый же человек, повстречавший такого монстра, тотчас умрет от страха. Сквозь разодранную в клочья одежду проглядывало голое тело. Острые кромки подтаявшего и вновь замерзшего снега, а также бесконечные корни деревьев и кустарники, попадавшиеся на пути, оставили от сапог одни голенища. Правда, ступни ног за это время стали как подошвы сапог. Распухшие и гноящиеся раны невозможно было сосчитать. За все время экскурсии по тайге удавалось мыть ледяной водой только руки и лицо. Все остальное неимоверно чесалось и воняло мерзко. Но выбора не было. Огонь добыть больше не удастся. Пищи осталось максимум на три дня.
   Лес стал на редкость густой. Заросли кустарников цепляли своими лапами, разрывая одежду и царапая тело. Сил хватало лишь на короткое время. После этого приходилось отдыхать. До сих пор меня никто не съел, но никаких гарантий на везение в будущем не было. Да и продвигаться удавалось лишь по несколько километров в день. Результативность минимальная. При таких темпах я и за год не дойду до безопасных мест.
   Решено! Будь что будет. В первый же поселок захожу, а там буду действовать по ситуации.
   Еще через двое суток на пути стали попадаться пеньки. Ветерок донес запах дыма и отдаленный лай собак. Теперь надо как следует отдохнуть и наметить план действий. Но план намечать не пришлось. Свалившись на землю, я тут же заснул.
   Опять проклятая вышка с часовым. Теперь я твердо знаю, что это сон. Все, как и в прошлый раз. Вышка подъезжает ко мне. Часовой, приветливо улыбаясь, неторопливо слезает по деревянной лестнице вниз. На этот раз вместо автомата в его руках карабин. Рядом с часовым появляется голова ощетинившегося волка. Я хочу предупредить часового о возникшей опасности, но никак не могу пошевелить языком. Часовой сам заметил волка, лихо размахнулся прикладом карабина, и рр-раз!
   Удар приклада пришелся мне между лопаток. Хряский звук. В мгновенно проблеснувшем сознании запечатлелась картинка: солдат с вновь поднятым для удара карабином, еще несколько человек, таких же, как он, плотно обступив со всех сторон, били меня коваными сапогами. Вместо волка громадная и свирепая немецкая овчарка, ухватив меня за щиколотку и прокусив до кости, неистово мотала головой во все стороны, заставляя мое тело повторять ее движения.
   - Фас, Полкан, фас! Рви на куски!
   Я снова провалился в темноту.
   Думаю, что прошло очень много времени. Когда я открыл глаза, то увидел себя лежащим на нарах. Слева возвышалась стопка чистого нижнего белья, хлопчатобумажные брюки, курточка и тяжелые лагерные ботинки. Справа стояла кружка с водой, накрытая куском черного хлеба. В камере больше не было никого. Моя правая рука интуитивно потянулась к хлебу, но из этого ничего не вышло. Даже пальцем пошевелить не удалось.
   Интересно, какое сегодня число. Переведя взгляд на стену, увидел начертанный на ней грифелем огромный самодельный календарь. После несложных подсчетов установил дату: 3 апреля 1952 года. Здорово! Сегодня мне исполнилось девятнадцать лет. Интересно, сколько же я шлялся по тайге? По-моему, мы с Бизоном залезали в бревна десятого марта. Мы с ним спорили тогда. Я был склонен подождать еще месяц, чтобы установилась нормальная погода, а он убеждал меня, что тогда вода зальет внутренность уже готовых баланов. Да и конвой сможет их обнаружить. Кроме этого оттают непроходимые болота, которыми так изобилует этот край. К тому же потеплело сильно. Самое время. Обычно в эту пору здесь еще свирепствует сильный мороз. Убеждая меня, Бизон демонстрировал вырезанный из газеты календарик и тыкал в девятое марта. Уходили мы на другой день. Значит, правильно, десятого. Оказывается, на свободе я пробыл двадцать четыре дня. Угрюмо уставившись в потолок, я стал разглядывать огромного черного таракана, стремительно бегающего в разные стороны…
   Просто удивительно, до чего живучие попадаются люди! Уже через месяц переведенный в свою бывшую, близкую и родную зону я, собрав воровскую сходку, давал полный отчет о деталях нашего с Бизоном побега. Смерть моего товарища требовала детального изучения. Сходка продолжалась четыре часа. Были проанализированы мельчайшие детали наших похождений, погодные условия, возникновение экстремальных ситуаций, психологический настрой и многое, многое другое. Установили, что все мои действия по осуществлению побега вызваны необходимостью и не противоречат воровским понятиям. Смерть Бизона наступила по независящим от меня обстоятельствам. Был вынесен вердикт - в процессе побега воровская этика нарушена не была. Перед воровским законом я полностью чист…
   Поздним вечером я лежал на койке лицом вверх, а лагерный умелец, предварительно отправив по назначению переданное мной Юркино письмо, связанными воедино тремя швейными иголками, ежеминутно обмакивая их в самодельную тушь, накалывал на моем брюхе незатейливый рисунок. Чтобы отвлечься от неприятного ощущения уколов, я предавался воспоминаниям. Живым и жизнерадостным вспоминался Юрка Бизон, когда на такой же сходке он давал мне рекомендацию на звание вора в законе. Несмотря на то что мнения разделились, что кое-кто ссылался на мою молодость, на недостаток опыта, Бизон твердо стоял на своем. Вторым поручителем был тогда Витя. Тот тоже упирался во всю. Убедили все-таки сходку.
   Вспомнил я и свой предыдущий побег. Как хлопотал тогда Бизон! Ведь это он придумал швырнуть меня через запретную зону на лесоповале. Несколько дней слонялся он между деревьями, выбирая самую гибкую, молодую, высокую и ближайшую к запретной зоне осину. Никому не доверяя, Бизон ежедневно, макая палец в рот и поднимая вверх руку, устанавливал направление ветра. После этого, согласно своим, только ему одному известным расчетам, жег костры таким образом, чтобы замерзшая, хрупкая осина, оттаяв, превратилась в упругую и гибкую катапульту. Сам Бизон тогда еще не дозрел до побега. Я же рвался на волю, не брезгуя никакими способами.
   Лично проводя эксперименты, Бизон влезал на верхушку осины, привязывал к ней изготовленную им веревку и заставлял находившуюся внизу публику раскачивать дерево, сгибая его все ниже и ниже. Вся бригада, согнув осину до предела, отпускала привязанную к верхушке веревку, и дерево, стремительно выпрямляясь, бросало Бизона на выпиленный участок оцепления. Предварительно окопщики насыпали в месте предполагаемого падения побольше снега. Бизон летел, делая отчаянные кульбиты в воздухе, и втыкался в снег. А потом читал мне лекцию по управлению свободным полетом. Только я должен был лететь в обратном направлении, через нетронутую снежную полосу запретной зоны.