Страница:
Он просто не умел предавать.
В детстве родители отвозили маленького Тимура на все лето на Украину – к родителям отца.
Тогда еще был жив покалеченный дед, репрессированный в 38-м и проведший на Соловках четыре года. Отсутствие пальца и отбитые почки не послужили препятствием для отправки его в батальон смертников под Сталинград, но дед, вопреки всему, выжил, бил фашистов, был серьезно ранен и, следовательно, искупил кровью свою «вину».
Почти слепой, он ходил по хате с тростью и рассказывал внуку о тех днях, о войне, о смертях и радости победы, о самопожертвовании и трусости, о верности и предательстве…
Многое из его слов пор помнил Тимур.
А еще помнил Тимур, как тогда же, в детстве, его предал двоюродный брат. Не просто предал, а возвел на него напраслину и даже, наверное, пытался свалить на него собственную вину.
Из бабушкиного серванта однажды пропали деньги. Они открыто лежали между фарфоровыми слониками и старинными хрустальными бокалами – несколько десятирублевых купюр, целое состояние для пенсионерки – и вдруг исчезли. Бабка с дедом все перерыли, грешили на собственный склероз, спрашивали Тимура и Шурку – пацана, который был старше Тимура на полтора года и тоже приехал погостить на летние каникулы. Никто ничего не знал. А через два дня деньги объявились на прежнем месте – похитчик не решился их потратить.
После этого для Тимура начался сущий ад.
Бабка проходу не давала – я знаю, что деньги брал ты, и ты должен признаться. И показать, где их прятал. Тогда, мол, мы тебя простим и не накажем. А иначе ты не просто вор, а еще и лгун и трус.
Через три дня юный Тимур сломался и оговорил себя – лишь бы не слышать постоянных приставаний бабушки и не видеть кривляния свалившего на него свою подлость Шурки, шипевшего при каждом удобном случае: «Вор». Тимур показал место в шкафу под бельем, где якобы прятал деньги, взятые на мороженое. Бабка на радостях купила ему этого мороженого вагон и маленькую тележку.
Тимур к мороженому так и не притронулся.
Потом его предала первая любовь.
Потом еще много кто…
И всякий раз это было много больней самой страшной физической боли. И так уж вышло, что Тимур вырос, не приемля предательства. Он не был паинькой, напротив, был независимым и хулиганистым, мог избить обидчика, пришлось однажды даже убить… Но в одном он не мог переступить через себя.
И теперь Тимур был готов умереть.
Это ему было проще, чем предать…
– Ну, что теперь скажешь, дурашечка? – ласково пропел Кислый. – На твоем месте любой бы принял наше предложение.
– Хрен тебе в рот, чтобы голова не качалась, – брезгливо ответил Тимур. – Неужели же ты, мразь, думаешь, что я стану падалью за компанию? Что можно стать уродом только потому, что окружающие – уроды?…
Главарь с сожалением развел руками и кивнул Клещу. Тот без замаха засадил пудовым кулачищем Тимуру по уху. Бил не сильно, сдерживаясь, чтобы не проломить череп. Тимур рухнул. Клещ ударил его тупоносым башмаком еще пару раз – по ногам, в живот, по лицу. Голова Тимура моталась под ударами, будто шарик на веревочке под сильным ветром, из носа полилась кровь…
Кислый, оправдывая свое погоняло, состроил кислую рожу:
– К себе. К себе его забери, Клещ. Не порти мне аппетит.
Тимур пришел в себя от холода.
Он лежал на цементном полу в темном и сыром помещении. В дальнем углу горел камин. Из него торчали деревянные ручки каких-то грубых инструментов, докрасна раскалившихся в огне. В противоположной стороне комнаты над огромным столом, заставленным предметами, походившими на оборудование средневековой лаборатории, склонился Клещ, листая какую-то книгу. Он что-то весьма напевно мурлыкал себе под нос.
Уловив звериным чутьем, что пленник пришел в себя, палач обернулся, пристально глядя на Тимура единственным глазом. К удивлению Тимура, выражение в единственном глазу было осмысленным, хитрым и радостным. Заговорив, монстр во второй раз удивил Тимура – голос его был чистым, мягким и даже нежным – и никак не вязался с ужасающим обликом.
– Очухался, бедолага? Это хорошо. Мне хорошо, конечно же. А тебе – плохо…
Тимур попробовал ответить, но разбитые губы болели, а прикушенный и распухший язык еле помещался в соленом рту. Кроме того, ныли зубы. Или то, что от них еще оставалось. И вместо собственной членораздельной речи Тимур услыхал жалобное мычание.
– Это ничего, – пасть Клеща перекосилась в подобии улыбки, – привыкай. Может, я тебе совсем язык выдерну. У меня и щипчики специальные есть!
Он пошарил на столе – и приподнял, показывая Тимуру, огромные кусачки с губами специфической формы, позволяющими отхватить человеку язык под самый корень.
– Спецзаказ, – промолвил он с гордостью. – У меня вообще тут много чего есть. Некоторые вещицы я по старинным чертежам заказывал. А некоторые и своими собственными руками сделал.
Несмотря на сильную ноющую боль во всем теле, Тимур ощущал, что опасных повреждений у него никаких нет. В голове лихорадочно метались мысли, путаясь, наскакивая одна на другую, но все-таки они начинали двигаться в одном направлении – как спастись…
Клещ, держа в руке кусачки для вырывания языка, подошел к лежавшему Тимуру и снова пнул его ногой в спину, да так, что у того перехватило дыхание.
– Это тебе для профилактики…
Услышав это, Тимур не поверил своим ушам. Откуда этот монстр знал такие слова?
– А может быть, я тебя ослеплю, – добавил Клещ и, аккуратно положив на стол кусачки, взял какой-то другой, непонятный инструмент.
– Думаешь, ослепляли обязательно стилетом или шилом? Ха! Вот послушай, что говорят первоисточники.
Клещ взял со стола книгу и, дальнозорко отставив ее от своей кошмарной морды, начал читать:
– Ослепление. Применялось в основном к людям знатного рода, которых опасались, но не осмеливались погубить. Ослепляли струей кипятка или накаленным докрасна железом, который держали перед глазами до тех пор, пока они не сварятся. Понял? Знали толк люди… Я своего глаза именно так лишился. И я знаю, как он шкворчит, пригорая. Яичница…
– Жаль, что у тебя второй остался, – простонал Тимур.
– Смелый… – произнес Клещ, – но это даже лучше. Интереснее. Ладно, слушай дальше. Вырывание зубов. В Польше вырывали зубы у тех, кто в пост ел мясо, а также у жидов, чтобы овладеть их деньгами. Ну так что выберешь? Зубы тебе выдрать через один? Или уши отчекрыжить?…
– Хуй себе отчекрыжь! – сплюнул кровавую слюну Тимур.
Клещ, почти не нагибаясь, длинной рукой схватил Тимура за шиворот, рывком приподнял и притянул прямо к вонючей пасти так легко, будто бы не здоровый парень попал в его лапы, а тряпичная кукла. Из перекошенного рта прямо в лицо Тимуру бил запах помойки.
– Оскопление – одно из любимых мной наказаний. И ты, кажется, хочешь его испробовать на себе!
Он двинул коленом Тимуру в пах и разжал руку.
Тимур кулем осел на землю. Внизу живота у него разорвалась граната и разметала, размазала Тимура по стенам подвала. Запахло сортиром, и, уже теряя сознание от невыносимой боли, Тимур сообразил, что он непроизвольно обгадился, когда мышцы живота содрогнулись в болезненном спазме…
Клещ удовлетворенно принюхался и сладко потянулся, почти доставая ручищами до низких потолочных сводов своей резиденции. Потом снова раскрыл старинную пыточную книгу и начал сладострастно читать вслух, но ему был нужен слушатель, а Тимур находился в блаженной отключке.
Клещ недовольно нахмурился, положил фолиант на стол и, подойдя к торчавшей в углу раковине умывальника, набрал воды в большую колбу. Вернувшись, он начал поливать Тимура водой, и делал это до тех пор, пока тот не застонал и не закопошился на холодном полу.
Теперь в его пульсировавшее сознание прорывались обрывки фраз:
– … четвертование… за конечности привязывали к лошадям… не смогли разорвать несчастного… палач делал разрезы на каждом сочленении, чтобы ускорить казнь… колесование… клали с раздвинутыми ногами и вытянутыми руками на два бруска дерева… с помощью железного шеста переламывали руки, предплечья, бедра, ноги и грудь… прикрепляли к небольшому каретному колесу, поддерживаемому столбом… переломленные руки и ноги привязывали за спиной, а лицо казненного обращали к небу…
Тимур шевельнулся – и острый приступ пронзившей все внутренности боли вызвал новый стон и слабое ругательство, слетевшие с его языка.
Клещ довольно ухмыльнулся и зачитал:
– Все, кто произносил позорные ругательства, подлежали наказанию… Удушение. Производилось с помощью свинцового колпака. Иоанн Безземельный подверг такой казни одного архидиакона, оскорбившего его некоторыми необдуманными словами… Удушить тебя, гаденыша, что ли? Или все же язык вырвать?
Раздался скрип тяжелой двери, и в подвал собственной персоной пожаловал Кислый.
– Ну, что у нас?
Кислый принюхался и посмотрел на окровавленного Тимура с брезгливостью и любопытством.
– Жив еще? Все упорствуешь?
Он повернулся к Клещу и, озабоченно понизив голос, сказал:
– Ты, сынок, его уж не калечь совсем. Он нам живой-здоровый нужен. Но сделай ему побольнее, а то гляди, какой букой смотрит. Пусть станет паинькой.
Клещ стоял молча, уронив руки, повисшие почти до колен. Взгляд его снова стал бессмысленным. Он лишь молча кивал в ответ на речи своего шефа и шмыгал носом.
– Ну ладно, ты не переживай! Я ведь знаю, что ты все делаешь правильно… У тебя и не такие раскалывались. Может, этому партизану иголочки под ногти?
Клещ засопел, выражая тем категорическое несогласие. У него была другая система.
– Ладно, ладно, – Кислый успокаивающе похлопал его по плечу. Не буду лезть к профессионалу с советами. Сам не люблю, когда кто-нибудь под руку вякает. Но – обязательно оставить живым. И послушным. А как – это уже твоя забота. Я полностью тебе доверяю. Попозже загляну еще. А ты трудись. Успехов тебе.
Он еще раз – с насмешкой – взглянул на Тимура, повернулся и вышел. Дверь снова жалобно заскрипела. И этот скрип означал для Тимура начало новой череды мучений.
Клещ подтащил Тимура к стулу, напоминавшему зубоврачебное кресло. Над спинкой высился штатив с металлическим обручем, в котором Клещ закрепил голову пленника. Руки Тимуру он связал позади штатива, ноги петлями из сыромятной кожи подтянул к ножкам стула. Потом встал сзади и с металлическим лязгом и визгом стал крутить какой-то винт.
Тимур почувствовал, как его затылка коснулся холодный металл.
– Испанские идальго тоже не дураки были людишек помучить, – услышал он за спиной реплику Клеща, который снова стал говорить членораздельно. – Сейчас ты на себе испытаешь действие «гарроты». А это старинное приспособление, как известно из источников…
Больше Тимур уже не слышал ничего, потому что железная боль, прикоснувшись к его затылку, стала медленно и неумолимо входить в голову, заполняя собой весь мир…
Поперек спины на его ветровке было любовно выведено огромными буквами: «Fuck you!».
Буфетчица равнодушно подвинула к носу бугая меню, но спортсмен, зажав кейс между ногами, похозяйски облокотился обеими руками на витрину и, наклонившись вперед – к самому лицу девушки, отчетливо и громко произнес:
– Вот эту… рыбину горячего копчения. И пиво.
– Вам какое?
– Любое. Чтобы хорошее.
– «Гиннесс» устроит? Дорогое только…
– Плевать.
– Это все?
– До этого – сто «Флагмана», после – чай с сахаром и пирожок с капустой.
Сделав такой неординарный, но четкий заказ, браток уселся через столик от Щербакова и уставился в том направлении, откуда должна была появиться хавка.
Большая морда, разбитые мясистые уши, ровненькие фарфоровые зубы…
И Саня его узнал.
Это был один из тех бандюков, которые некоторое время назад в этом же кабаке обсуждали подробности пропажи их бандитских денег. Тех самых ста тридцати тысяч долларов, которые были в пакете, валявшемся на окровавленной земле среди человечьих ошметков.
А пакетик этот подобрал как раз он, Саня Щербаков, и теперь он снова, как и в тот раз, почувствовал себя, как кошка, которая оказалась рядом с хозяином сожранного ею сала.
За соседним столиком сидели тогда двое – этот парень и его не менее живописный сосед. И Саня случайно подслушал их разговор:
– … Вертяков этот непростой оказался. У него, оказывается, все банкноты на ксероксе скопированы были. И теперь имеется список их номеров.
– И что?
– А то, что все пункты обмена валюты в Томске у нас схвачены. И если кто с этими денежками в любой из обменников сунется – его и зачалят. Потом еще Вертяков Зубиле сказал, что нужно отследить крупные покупки. Да только я думаю, что это без мазы.
– Почему?
– А потому, что если авто поштопали конкретные люди, то денежки давно уж в надежном месте. И искать бесполезняк. Разве что они совсем без крыши…
Тогда, встретившись глазами с этим вот гражданином, Саня поспешно ретировался. Да и теперь он сразу же отвел взгляд, хотя никакой опасности для Щербакова бандит не представлял.
Да только – береженого Бог бережет.
Тем более что спустя три минуты в зал вошли еще два типа, и на лбу у каждого из них было написано, что живут они отнюдь не на зарплату. Правда, сели они поодаль.
Но кто знает…
Тем временем любитель запивать пиво чаем ободрал до хребта огромную копченую рыбину и сидел расслабленно, отрыгивая «Гиннессом», – ждал пирожков с капустой.
Саня решил, что пора на всякий случай отваливать.
Но только он поднял было руку – подозвать официантку для расчета, как у него свело живот. То ли медвежатина в пельменях несвежая попалась, то ли все-таки давний страх перед разоблачением дал о себе знать.
Оставив на столе пятисотку, чтобы не подумали, будто он убегает, не расплатившись, петербургский бизнесмен стремглав бросился в сортир.
Минут через пятнадцать он вышел из заведения, обозначенного на схеме аэровокзала буквами WC, облегченным и просветленным.
Даже память вернулась. Он вспомнил, что свой кейс с причиндалами командировочного он забыл – в который уже раз – рядом с ресторанным столиком. И пришлось Сане снова, но уже нехотя, войти в стеклянную дверь под полукруглой неоновой надписью.
То, что Саня увидел в кабаке, сильно его удивило.
Бандит валялся на полу посреди зала и хрипел, держась руками за горло. Узнать его можно было теперь только по штанам да куртке, поскольку морду ему разнесло до ширины плеч. И на этом раздутом мясе утонувший в щеках нос уже только угадывался, а место, где когда-то были глаза, отмечали узенькие щелочки.
Над потерпевшим хлопотал персонал ресторана. Кто-то орал, чтобы вызвали «скорую». Один из бандюков за дальним столиком матерился в мобилу. кто-то уже помчался в аэропортовский медпункт за подмогой.
Однако суета, которая поднялась вокруг распухшего страдальца, была Сане только на руку, потому что теперь он мог спокойненько забрать дипломат и свалить от греха подальше.
Его столик был уже убран, а пятисотка испарилась.
Дипломат лежал на боку между столиками. Подхватив его, петербургский бизнесмен резво покинул ресторан и направился к стоянке такси.
Глава четвертая
В детстве родители отвозили маленького Тимура на все лето на Украину – к родителям отца.
Тогда еще был жив покалеченный дед, репрессированный в 38-м и проведший на Соловках четыре года. Отсутствие пальца и отбитые почки не послужили препятствием для отправки его в батальон смертников под Сталинград, но дед, вопреки всему, выжил, бил фашистов, был серьезно ранен и, следовательно, искупил кровью свою «вину».
Почти слепой, он ходил по хате с тростью и рассказывал внуку о тех днях, о войне, о смертях и радости победы, о самопожертвовании и трусости, о верности и предательстве…
Многое из его слов пор помнил Тимур.
А еще помнил Тимур, как тогда же, в детстве, его предал двоюродный брат. Не просто предал, а возвел на него напраслину и даже, наверное, пытался свалить на него собственную вину.
Из бабушкиного серванта однажды пропали деньги. Они открыто лежали между фарфоровыми слониками и старинными хрустальными бокалами – несколько десятирублевых купюр, целое состояние для пенсионерки – и вдруг исчезли. Бабка с дедом все перерыли, грешили на собственный склероз, спрашивали Тимура и Шурку – пацана, который был старше Тимура на полтора года и тоже приехал погостить на летние каникулы. Никто ничего не знал. А через два дня деньги объявились на прежнем месте – похитчик не решился их потратить.
После этого для Тимура начался сущий ад.
Бабка проходу не давала – я знаю, что деньги брал ты, и ты должен признаться. И показать, где их прятал. Тогда, мол, мы тебя простим и не накажем. А иначе ты не просто вор, а еще и лгун и трус.
Через три дня юный Тимур сломался и оговорил себя – лишь бы не слышать постоянных приставаний бабушки и не видеть кривляния свалившего на него свою подлость Шурки, шипевшего при каждом удобном случае: «Вор». Тимур показал место в шкафу под бельем, где якобы прятал деньги, взятые на мороженое. Бабка на радостях купила ему этого мороженого вагон и маленькую тележку.
Тимур к мороженому так и не притронулся.
Потом его предала первая любовь.
Потом еще много кто…
И всякий раз это было много больней самой страшной физической боли. И так уж вышло, что Тимур вырос, не приемля предательства. Он не был паинькой, напротив, был независимым и хулиганистым, мог избить обидчика, пришлось однажды даже убить… Но в одном он не мог переступить через себя.
И теперь Тимур был готов умереть.
Это ему было проще, чем предать…
– Ну, что теперь скажешь, дурашечка? – ласково пропел Кислый. – На твоем месте любой бы принял наше предложение.
– Хрен тебе в рот, чтобы голова не качалась, – брезгливо ответил Тимур. – Неужели же ты, мразь, думаешь, что я стану падалью за компанию? Что можно стать уродом только потому, что окружающие – уроды?…
Главарь с сожалением развел руками и кивнул Клещу. Тот без замаха засадил пудовым кулачищем Тимуру по уху. Бил не сильно, сдерживаясь, чтобы не проломить череп. Тимур рухнул. Клещ ударил его тупоносым башмаком еще пару раз – по ногам, в живот, по лицу. Голова Тимура моталась под ударами, будто шарик на веревочке под сильным ветром, из носа полилась кровь…
Кислый, оправдывая свое погоняло, состроил кислую рожу:
– К себе. К себе его забери, Клещ. Не порти мне аппетит.
Тимур пришел в себя от холода.
Он лежал на цементном полу в темном и сыром помещении. В дальнем углу горел камин. Из него торчали деревянные ручки каких-то грубых инструментов, докрасна раскалившихся в огне. В противоположной стороне комнаты над огромным столом, заставленным предметами, походившими на оборудование средневековой лаборатории, склонился Клещ, листая какую-то книгу. Он что-то весьма напевно мурлыкал себе под нос.
Уловив звериным чутьем, что пленник пришел в себя, палач обернулся, пристально глядя на Тимура единственным глазом. К удивлению Тимура, выражение в единственном глазу было осмысленным, хитрым и радостным. Заговорив, монстр во второй раз удивил Тимура – голос его был чистым, мягким и даже нежным – и никак не вязался с ужасающим обликом.
– Очухался, бедолага? Это хорошо. Мне хорошо, конечно же. А тебе – плохо…
Тимур попробовал ответить, но разбитые губы болели, а прикушенный и распухший язык еле помещался в соленом рту. Кроме того, ныли зубы. Или то, что от них еще оставалось. И вместо собственной членораздельной речи Тимур услыхал жалобное мычание.
– Это ничего, – пасть Клеща перекосилась в подобии улыбки, – привыкай. Может, я тебе совсем язык выдерну. У меня и щипчики специальные есть!
Он пошарил на столе – и приподнял, показывая Тимуру, огромные кусачки с губами специфической формы, позволяющими отхватить человеку язык под самый корень.
– Спецзаказ, – промолвил он с гордостью. – У меня вообще тут много чего есть. Некоторые вещицы я по старинным чертежам заказывал. А некоторые и своими собственными руками сделал.
Несмотря на сильную ноющую боль во всем теле, Тимур ощущал, что опасных повреждений у него никаких нет. В голове лихорадочно метались мысли, путаясь, наскакивая одна на другую, но все-таки они начинали двигаться в одном направлении – как спастись…
Клещ, держа в руке кусачки для вырывания языка, подошел к лежавшему Тимуру и снова пнул его ногой в спину, да так, что у того перехватило дыхание.
– Это тебе для профилактики…
Услышав это, Тимур не поверил своим ушам. Откуда этот монстр знал такие слова?
– А может быть, я тебя ослеплю, – добавил Клещ и, аккуратно положив на стол кусачки, взял какой-то другой, непонятный инструмент.
– Думаешь, ослепляли обязательно стилетом или шилом? Ха! Вот послушай, что говорят первоисточники.
Клещ взял со стола книгу и, дальнозорко отставив ее от своей кошмарной морды, начал читать:
– Ослепление. Применялось в основном к людям знатного рода, которых опасались, но не осмеливались погубить. Ослепляли струей кипятка или накаленным докрасна железом, который держали перед глазами до тех пор, пока они не сварятся. Понял? Знали толк люди… Я своего глаза именно так лишился. И я знаю, как он шкворчит, пригорая. Яичница…
– Жаль, что у тебя второй остался, – простонал Тимур.
– Смелый… – произнес Клещ, – но это даже лучше. Интереснее. Ладно, слушай дальше. Вырывание зубов. В Польше вырывали зубы у тех, кто в пост ел мясо, а также у жидов, чтобы овладеть их деньгами. Ну так что выберешь? Зубы тебе выдрать через один? Или уши отчекрыжить?…
– Хуй себе отчекрыжь! – сплюнул кровавую слюну Тимур.
Клещ, почти не нагибаясь, длинной рукой схватил Тимура за шиворот, рывком приподнял и притянул прямо к вонючей пасти так легко, будто бы не здоровый парень попал в его лапы, а тряпичная кукла. Из перекошенного рта прямо в лицо Тимуру бил запах помойки.
– Оскопление – одно из любимых мной наказаний. И ты, кажется, хочешь его испробовать на себе!
Он двинул коленом Тимуру в пах и разжал руку.
Тимур кулем осел на землю. Внизу живота у него разорвалась граната и разметала, размазала Тимура по стенам подвала. Запахло сортиром, и, уже теряя сознание от невыносимой боли, Тимур сообразил, что он непроизвольно обгадился, когда мышцы живота содрогнулись в болезненном спазме…
Клещ удовлетворенно принюхался и сладко потянулся, почти доставая ручищами до низких потолочных сводов своей резиденции. Потом снова раскрыл старинную пыточную книгу и начал сладострастно читать вслух, но ему был нужен слушатель, а Тимур находился в блаженной отключке.
Клещ недовольно нахмурился, положил фолиант на стол и, подойдя к торчавшей в углу раковине умывальника, набрал воды в большую колбу. Вернувшись, он начал поливать Тимура водой, и делал это до тех пор, пока тот не застонал и не закопошился на холодном полу.
Теперь в его пульсировавшее сознание прорывались обрывки фраз:
– … четвертование… за конечности привязывали к лошадям… не смогли разорвать несчастного… палач делал разрезы на каждом сочленении, чтобы ускорить казнь… колесование… клали с раздвинутыми ногами и вытянутыми руками на два бруска дерева… с помощью железного шеста переламывали руки, предплечья, бедра, ноги и грудь… прикрепляли к небольшому каретному колесу, поддерживаемому столбом… переломленные руки и ноги привязывали за спиной, а лицо казненного обращали к небу…
Тимур шевельнулся – и острый приступ пронзившей все внутренности боли вызвал новый стон и слабое ругательство, слетевшие с его языка.
Клещ довольно ухмыльнулся и зачитал:
– Все, кто произносил позорные ругательства, подлежали наказанию… Удушение. Производилось с помощью свинцового колпака. Иоанн Безземельный подверг такой казни одного архидиакона, оскорбившего его некоторыми необдуманными словами… Удушить тебя, гаденыша, что ли? Или все же язык вырвать?
Раздался скрип тяжелой двери, и в подвал собственной персоной пожаловал Кислый.
– Ну, что у нас?
Кислый принюхался и посмотрел на окровавленного Тимура с брезгливостью и любопытством.
– Жив еще? Все упорствуешь?
Он повернулся к Клещу и, озабоченно понизив голос, сказал:
– Ты, сынок, его уж не калечь совсем. Он нам живой-здоровый нужен. Но сделай ему побольнее, а то гляди, какой букой смотрит. Пусть станет паинькой.
Клещ стоял молча, уронив руки, повисшие почти до колен. Взгляд его снова стал бессмысленным. Он лишь молча кивал в ответ на речи своего шефа и шмыгал носом.
– Ну ладно, ты не переживай! Я ведь знаю, что ты все делаешь правильно… У тебя и не такие раскалывались. Может, этому партизану иголочки под ногти?
Клещ засопел, выражая тем категорическое несогласие. У него была другая система.
– Ладно, ладно, – Кислый успокаивающе похлопал его по плечу. Не буду лезть к профессионалу с советами. Сам не люблю, когда кто-нибудь под руку вякает. Но – обязательно оставить живым. И послушным. А как – это уже твоя забота. Я полностью тебе доверяю. Попозже загляну еще. А ты трудись. Успехов тебе.
Он еще раз – с насмешкой – взглянул на Тимура, повернулся и вышел. Дверь снова жалобно заскрипела. И этот скрип означал для Тимура начало новой череды мучений.
Клещ подтащил Тимура к стулу, напоминавшему зубоврачебное кресло. Над спинкой высился штатив с металлическим обручем, в котором Клещ закрепил голову пленника. Руки Тимуру он связал позади штатива, ноги петлями из сыромятной кожи подтянул к ножкам стула. Потом встал сзади и с металлическим лязгом и визгом стал крутить какой-то винт.
Тимур почувствовал, как его затылка коснулся холодный металл.
– Испанские идальго тоже не дураки были людишек помучить, – услышал он за спиной реплику Клеща, который снова стал говорить членораздельно. – Сейчас ты на себе испытаешь действие «гарроты». А это старинное приспособление, как известно из источников…
Больше Тимур уже не слышал ничего, потому что железная боль, прикоснувшись к его затылку, стала медленно и неумолимо входить в голову, заполняя собой весь мир…
* * *
Саня доедал вторую порцию пельменей из медвежатины, когда в ресторанный зал вошел бугай, приметно одетый в яркую красную ветровку и ядовитозеленые тренировочные штаны. Он не стал садиться за столик и дожидаться официанта. Размахивая таким же, как у Сани, кейсом, он подошел к буфетной стойке в дальнем углу зала и, водя пальцем по стеклу, стал выбирать себе холодную закуску.Поперек спины на его ветровке было любовно выведено огромными буквами: «Fuck you!».
Буфетчица равнодушно подвинула к носу бугая меню, но спортсмен, зажав кейс между ногами, похозяйски облокотился обеими руками на витрину и, наклонившись вперед – к самому лицу девушки, отчетливо и громко произнес:
– Вот эту… рыбину горячего копчения. И пиво.
– Вам какое?
– Любое. Чтобы хорошее.
– «Гиннесс» устроит? Дорогое только…
– Плевать.
– Это все?
– До этого – сто «Флагмана», после – чай с сахаром и пирожок с капустой.
Сделав такой неординарный, но четкий заказ, браток уселся через столик от Щербакова и уставился в том направлении, откуда должна была появиться хавка.
Большая морда, разбитые мясистые уши, ровненькие фарфоровые зубы…
И Саня его узнал.
Это был один из тех бандюков, которые некоторое время назад в этом же кабаке обсуждали подробности пропажи их бандитских денег. Тех самых ста тридцати тысяч долларов, которые были в пакете, валявшемся на окровавленной земле среди человечьих ошметков.
А пакетик этот подобрал как раз он, Саня Щербаков, и теперь он снова, как и в тот раз, почувствовал себя, как кошка, которая оказалась рядом с хозяином сожранного ею сала.
За соседним столиком сидели тогда двое – этот парень и его не менее живописный сосед. И Саня случайно подслушал их разговор:
– … Вертяков этот непростой оказался. У него, оказывается, все банкноты на ксероксе скопированы были. И теперь имеется список их номеров.
– И что?
– А то, что все пункты обмена валюты в Томске у нас схвачены. И если кто с этими денежками в любой из обменников сунется – его и зачалят. Потом еще Вертяков Зубиле сказал, что нужно отследить крупные покупки. Да только я думаю, что это без мазы.
– Почему?
– А потому, что если авто поштопали конкретные люди, то денежки давно уж в надежном месте. И искать бесполезняк. Разве что они совсем без крыши…
Тогда, встретившись глазами с этим вот гражданином, Саня поспешно ретировался. Да и теперь он сразу же отвел взгляд, хотя никакой опасности для Щербакова бандит не представлял.
Да только – береженого Бог бережет.
Тем более что спустя три минуты в зал вошли еще два типа, и на лбу у каждого из них было написано, что живут они отнюдь не на зарплату. Правда, сели они поодаль.
Но кто знает…
Тем временем любитель запивать пиво чаем ободрал до хребта огромную копченую рыбину и сидел расслабленно, отрыгивая «Гиннессом», – ждал пирожков с капустой.
Саня решил, что пора на всякий случай отваливать.
Но только он поднял было руку – подозвать официантку для расчета, как у него свело живот. То ли медвежатина в пельменях несвежая попалась, то ли все-таки давний страх перед разоблачением дал о себе знать.
Оставив на столе пятисотку, чтобы не подумали, будто он убегает, не расплатившись, петербургский бизнесмен стремглав бросился в сортир.
Минут через пятнадцать он вышел из заведения, обозначенного на схеме аэровокзала буквами WC, облегченным и просветленным.
Даже память вернулась. Он вспомнил, что свой кейс с причиндалами командировочного он забыл – в который уже раз – рядом с ресторанным столиком. И пришлось Сане снова, но уже нехотя, войти в стеклянную дверь под полукруглой неоновой надписью.
То, что Саня увидел в кабаке, сильно его удивило.
Бандит валялся на полу посреди зала и хрипел, держась руками за горло. Узнать его можно было теперь только по штанам да куртке, поскольку морду ему разнесло до ширины плеч. И на этом раздутом мясе утонувший в щеках нос уже только угадывался, а место, где когда-то были глаза, отмечали узенькие щелочки.
Над потерпевшим хлопотал персонал ресторана. Кто-то орал, чтобы вызвали «скорую». Один из бандюков за дальним столиком матерился в мобилу. кто-то уже помчался в аэропортовский медпункт за подмогой.
Однако суета, которая поднялась вокруг распухшего страдальца, была Сане только на руку, потому что теперь он мог спокойненько забрать дипломат и свалить от греха подальше.
Его столик был уже убран, а пятисотка испарилась.
Дипломат лежал на боку между столиками. Подхватив его, петербургский бизнесмен резво покинул ресторан и направился к стоянке такси.
Глава четвертая
ХОЧЕШЬ МИРА – ГОТОВЬСЯ К ВОЙНЕ
Всю ночь лил дождь. Среди черных, рваных, беспокойных облаков мелькали вспышки, будто небесный Афанасий палил из своей берданы по летучим белкам. И чуть погодя доносился раскатистый гул выстрелов. Мерный стук дождевых капель по жестяному подоконнику навевал глубокий, несущий отдохновение сон. Даже воздух в спальне стал заметно влажнее и свежее – дышалось легче.
А разбудил меня утром солнечный зайчик, прошмыгнувший в щелку между плотными занавесками и тычущийся мне в глаз своим ярким и теплым носом. Я лежал, зажмурившись, потому что знал – стоит мне только разомкнуть веки, как пронырливый солнечный зверек проберется внутрь моей черепной коробки, устроит там веселый тарарам, и я уже не смогу больше нежиться в постели.
Но и не открывая своего единственного глаза, я понял, что спать мне уже не придется.
И я принялся размышлять…
Не зря, наверное, наши предки обожествляли природу.
Я, циник до мозга костей, повидавший на своем веку столько, что хватило бы с лихвой на десяток нормальных человеческих жизней, не мог не признать, что природные метаморфозы непостижимым, мистическим образом воздействовали на меня.
Вот, например, вчера к ночи началась гроза, и в голову полезли тревожные мысли. Заснуть не удавалось, и я размышлял о смысле жизни – так ли живу, зачем живу. А теперь вот проснулся – выспавшийся, отдохнувший, – и светит солнце, и птицы поют. И радостно. И хочется просто, не заморачиваясь ничем, вдыхать этот свежий утренний воздух и жить…
Я ощущал свое единство с природой. Мы с ней понимали друг друга.
Но вот мои взаимоотношения с Богом…
Возможно, это издержки моей первой профессии. Мне неоднократно доводилось вытаскивать людей с того света. А потом судьба обернулась так, что по моей милости множество людей отправилось на тот свет. И за все это время ни разу никак не проявилось высшее одобрение или высшее осуждение.
Возможно, что и твердь земную, и звезды, и всех тварей сущих кто-то создал. Не может что-либо возникнуть из ничего, само по себе, как не появляются, к примеру, из ниоткуда глиняные горшки.
Горшечник за жизнь свою лепит тысячи таких горшков. Иногда ему удаются шедевры, иногда выходит халтура. Но ему абсолютно безразлична дальнейшая судьба своих творений. И как бы горшок ни страдал, обгорая в печи или разлетаясь на мелкие черепки, выпав из рук растяпы, как бы ни завидовал тому счастливчику, который попал в музей или просто на полку в серванте, никогда его мольбу не услышит горшечник – и не изменит его судьбы.
Некогда ему, очередные изделия клепает…
А сказки про Доброго Папу, который простит всех – это сказки и есть. Никто не станет нас прощать, равно как и осуждать, кроме нас самих. Нравственность и мораль, муки совести, добро и зло – это все человеческие понятия. Не божественные. И я не верю тем, кто говорит о царствии небесном и прощении божьем. Проповеди во всех церквях мира – для умственно отсталых.
«Царство мое не от мира сего» – каково!
Эти слова того, кого полпланеты почитает за главного господина, ничему не научили его приверженцев. Чтобы приблизиться к горшечнику, надо перестать быть горшком.
Перестать быть человеком.
А я – человек, и я люблю этот мир.
В нем нет совершенства для отдельно взятого горшка, но он сам по себе совершенен.
В нем есть ночные грозы и утренняя свежесть. Есть теплое яркое солнце, есть уютный дом, есть друзья. И, несмотря на то что враги тоже никуда не делись, надо жить. Любить друзей и ненавидеть врагов. Осуждать самого себя, но и прощать самого себя. И быть самим собой.
А для этого как минимум надо встать наконец с постели и умыться…
Во дворе у стола уже копошился Афанасий. В самоваре потрескивали шишки. Дым валил вовсю.
– Закипает, однако, – заметив меня, сказал бурят, – пить уже мал-мал пора.
– Доброе утро, Чингачгук! – ответил я. – Ты бы хоть иногда нормальным языком разговаривал, а то все как чукча из анекдота.
– Однако лингвистику не учил, – хитро сморщился Афанасий.
– Шут гороховый, – усмехнулся я. – Раз такой тупой, тогда полей мне. Хочу умыться по-человечески.
Я вышел на середину залитого апрельским солнцем двора и с наслаждением почесал пятерней могучую грудь.
Потянулся до хруста в костях, пару раз взмахнул руками. Подтянул трусы повыше и подумал, что пора завязывать с пивом в таком количестве. Не хватало еще, чтобы брюхо отросло…
Афанасий тем временем притащил два ведра ледяной артезианской воды. Вроде бы сомнительное удовольствие, когда снег вокруг не везде еще растаял… Но апрельское солнце жарило так, будто перепутало весеннюю Сибирь с серединой лета в Крыму.
И я решился – была не была!
Я нагнулся и отчаянно выкрикнул:
– Лей!!!
Таежный садист Афанасий с готовностью вылил на меня ведро, как мне показалось, жидкого азота. Морозный водопад обрушился на спину, холод хлынул по ребрам, потек по ногам и забрался в трусы.
Второе ведро я, распрямившись, сам вылил себе на голову. Встряхнулся, будто собака. Жаль, что у людей нет мохнатого хвоста – я бы отряхивался тогда значительно эффектнее…
После этого я, вытаращив глаза, упругой походкой вернулся в дом, вошел в оборудованную по европейскому стандарту ванную комнату и почистил зубы.
Затем не спеша побрился, наблюдая в зеркале собственную довольную физиономию, растерся махровым полотенцем и наконец был вполне готов с наслаждением выпить пару кружек душистого чаю.
Мы сидели за столом и степенно пили чай.
Афанасий по натуре молчун, а Тимура, постоянно заводившего со мной товарищескую грызню, до сих пор не было, так что мы молчали.
Тимур, правда, предупреждал, что к ужину не вернется, но о завтраке он как-то не обмолвился. Мужчина он, конечно, взрослый и самостоятельный, однако червячок беспокойства уже шевелился во мне.
– А что, Афанасий, не было ли тебе шаманского видения какого, как там Тимур?
– Не было, однако.
– Где ж это он пропадает, чтоб ему? Не налетел ли на льдину с разгону – с него станется. Упаси бог, и вправду утонул…
– Вернется, однако.
После этого содержательного диалога снова настала тишина. Вдруг Афанасий чуть склонил голову к правому плечу, прислушался и поднял палец.
По реке приближался катерок. Тарахтение его движка невозможно было спутать с мерным гулом двух «Меркуриев» нашего «Ништяка». Значит, это был не Тимур. Но моторка явно приближалась – похоже, к нам пожаловали гости.
Афанасий долил воды в самовар и подбросил в его топку шишек. Потом заглянул в свой сарай и вернулся оттуда с «Моссбергом», который привычно держал на сгибе левой руки. Я отодвинул опустевшую чашку, и мы с улыбками приветливых хозяев отправились к пристани…
Лодочник, мужичонка с серым испитым лицом и беспокойно бегающими глазками, поспешно ретировался. Пять зеленых сотен, которые отсчитал ему Знахарь, он молча сунул за пазуху, потом завистливо взглянул на знахаревские хоромы, нажал кнопку стартера, встал к штурвалу и был таков.
Когда Тимура осторожно уложили в сарае на подстилку, Афанасий, шустро перебирая кривыми бурятскими ножками, начал носиться по дому. Поначалу казалось, что он бестолково суетится, но не успел Знахарь толком сообразить, что же делать, чем Тимуру помочь, а у шамана все было на мази.
Горячий двухведерный самовар уже стоял в сарае. В шайку была налита вскипевшая вода, и бурятский колдун сыпал в нее какие-то травки.
– Помоги мне, Майкл, однако. Раздевать Тимура надо.
Они стянули с Тимура изодранную – в крови и испражнениях – одежду. Все его тело было в гематомах и ссадинах. На самых чувствительных местах краснели совсем свежие ожоги. Но на первый взгляд повреждений, опасных для жизни, не наблюдалось. Тимур, стиснув зубы, смотрел на своих друзей и глухо стонал. В чуть раскосых, по-восточному, глазах его не было в этот момент ничего, кроме усталости и муки. Когда его неловко шевельнули, он попросту отключился.
Афанасий покачал головой.
– Однако лечить надо крепко. Уходи, Майкл.
Зная его манеру лечения, Знахарь молча вышел из мрачного жилища на солнечный двор и направился в дом. Там он достал из холодильника пару бутылок «Грольша» и, выйдя во двор, уселся за стол, где они с Афанасием только что пили чай.
– С утра выпил – весь день свободен, – сказал Знахарь равнодушному голубому небу и открыл бутылку пива.
Из сарая доносилось буханье шаманского бубна и завывания. Но Знахарь уже ничему не удивлялся. Несколько раз доносились вскрики Тимура, потом – успокаивающее бормотание Афанасия. Бурятская народная медицина, как видно, не признавала болеутоляющих средств.
Прошлой осенью, когда Афанасий аналогичным образом лечил Семена, Тимур заметил:
– У настоящего мужчины боль вызывает только улыбку.
– Ты себя имеешь в виду? – ядовито поинтересовался тогда Знахарь.
– Нет, – грустно вздохнул Тимур, – я слабый городской отросток… Куда мне!
Тимур сидел на стуле, поставленном спинкой вперед, будто Щорс на лихом коне и под красным знаменем. Голова обвязана, кровь на рукаве…
А разбудил меня утром солнечный зайчик, прошмыгнувший в щелку между плотными занавесками и тычущийся мне в глаз своим ярким и теплым носом. Я лежал, зажмурившись, потому что знал – стоит мне только разомкнуть веки, как пронырливый солнечный зверек проберется внутрь моей черепной коробки, устроит там веселый тарарам, и я уже не смогу больше нежиться в постели.
Но и не открывая своего единственного глаза, я понял, что спать мне уже не придется.
И я принялся размышлять…
Не зря, наверное, наши предки обожествляли природу.
Я, циник до мозга костей, повидавший на своем веку столько, что хватило бы с лихвой на десяток нормальных человеческих жизней, не мог не признать, что природные метаморфозы непостижимым, мистическим образом воздействовали на меня.
Вот, например, вчера к ночи началась гроза, и в голову полезли тревожные мысли. Заснуть не удавалось, и я размышлял о смысле жизни – так ли живу, зачем живу. А теперь вот проснулся – выспавшийся, отдохнувший, – и светит солнце, и птицы поют. И радостно. И хочется просто, не заморачиваясь ничем, вдыхать этот свежий утренний воздух и жить…
Я ощущал свое единство с природой. Мы с ней понимали друг друга.
Но вот мои взаимоотношения с Богом…
Возможно, это издержки моей первой профессии. Мне неоднократно доводилось вытаскивать людей с того света. А потом судьба обернулась так, что по моей милости множество людей отправилось на тот свет. И за все это время ни разу никак не проявилось высшее одобрение или высшее осуждение.
Возможно, что и твердь земную, и звезды, и всех тварей сущих кто-то создал. Не может что-либо возникнуть из ничего, само по себе, как не появляются, к примеру, из ниоткуда глиняные горшки.
Горшечник за жизнь свою лепит тысячи таких горшков. Иногда ему удаются шедевры, иногда выходит халтура. Но ему абсолютно безразлична дальнейшая судьба своих творений. И как бы горшок ни страдал, обгорая в печи или разлетаясь на мелкие черепки, выпав из рук растяпы, как бы ни завидовал тому счастливчику, который попал в музей или просто на полку в серванте, никогда его мольбу не услышит горшечник – и не изменит его судьбы.
Некогда ему, очередные изделия клепает…
А сказки про Доброго Папу, который простит всех – это сказки и есть. Никто не станет нас прощать, равно как и осуждать, кроме нас самих. Нравственность и мораль, муки совести, добро и зло – это все человеческие понятия. Не божественные. И я не верю тем, кто говорит о царствии небесном и прощении божьем. Проповеди во всех церквях мира – для умственно отсталых.
«Царство мое не от мира сего» – каково!
Эти слова того, кого полпланеты почитает за главного господина, ничему не научили его приверженцев. Чтобы приблизиться к горшечнику, надо перестать быть горшком.
Перестать быть человеком.
А я – человек, и я люблю этот мир.
В нем нет совершенства для отдельно взятого горшка, но он сам по себе совершенен.
В нем есть ночные грозы и утренняя свежесть. Есть теплое яркое солнце, есть уютный дом, есть друзья. И, несмотря на то что враги тоже никуда не делись, надо жить. Любить друзей и ненавидеть врагов. Осуждать самого себя, но и прощать самого себя. И быть самим собой.
А для этого как минимум надо встать наконец с постели и умыться…
Во дворе у стола уже копошился Афанасий. В самоваре потрескивали шишки. Дым валил вовсю.
– Закипает, однако, – заметив меня, сказал бурят, – пить уже мал-мал пора.
– Доброе утро, Чингачгук! – ответил я. – Ты бы хоть иногда нормальным языком разговаривал, а то все как чукча из анекдота.
– Однако лингвистику не учил, – хитро сморщился Афанасий.
– Шут гороховый, – усмехнулся я. – Раз такой тупой, тогда полей мне. Хочу умыться по-человечески.
Я вышел на середину залитого апрельским солнцем двора и с наслаждением почесал пятерней могучую грудь.
Потянулся до хруста в костях, пару раз взмахнул руками. Подтянул трусы повыше и подумал, что пора завязывать с пивом в таком количестве. Не хватало еще, чтобы брюхо отросло…
Афанасий тем временем притащил два ведра ледяной артезианской воды. Вроде бы сомнительное удовольствие, когда снег вокруг не везде еще растаял… Но апрельское солнце жарило так, будто перепутало весеннюю Сибирь с серединой лета в Крыму.
И я решился – была не была!
Я нагнулся и отчаянно выкрикнул:
– Лей!!!
Таежный садист Афанасий с готовностью вылил на меня ведро, как мне показалось, жидкого азота. Морозный водопад обрушился на спину, холод хлынул по ребрам, потек по ногам и забрался в трусы.
Второе ведро я, распрямившись, сам вылил себе на голову. Встряхнулся, будто собака. Жаль, что у людей нет мохнатого хвоста – я бы отряхивался тогда значительно эффектнее…
После этого я, вытаращив глаза, упругой походкой вернулся в дом, вошел в оборудованную по европейскому стандарту ванную комнату и почистил зубы.
Затем не спеша побрился, наблюдая в зеркале собственную довольную физиономию, растерся махровым полотенцем и наконец был вполне готов с наслаждением выпить пару кружек душистого чаю.
Мы сидели за столом и степенно пили чай.
Афанасий по натуре молчун, а Тимура, постоянно заводившего со мной товарищескую грызню, до сих пор не было, так что мы молчали.
Тимур, правда, предупреждал, что к ужину не вернется, но о завтраке он как-то не обмолвился. Мужчина он, конечно, взрослый и самостоятельный, однако червячок беспокойства уже шевелился во мне.
– А что, Афанасий, не было ли тебе шаманского видения какого, как там Тимур?
– Не было, однако.
– Где ж это он пропадает, чтоб ему? Не налетел ли на льдину с разгону – с него станется. Упаси бог, и вправду утонул…
– Вернется, однако.
После этого содержательного диалога снова настала тишина. Вдруг Афанасий чуть склонил голову к правому плечу, прислушался и поднял палец.
По реке приближался катерок. Тарахтение его движка невозможно было спутать с мерным гулом двух «Меркуриев» нашего «Ништяка». Значит, это был не Тимур. Но моторка явно приближалась – похоже, к нам пожаловали гости.
Афанасий долил воды в самовар и подбросил в его топку шишек. Потом заглянул в свой сарай и вернулся оттуда с «Моссбергом», который привычно держал на сгибе левой руки. Я отодвинул опустевшую чашку, и мы с улыбками приветливых хозяев отправились к пристани…
* * *
Тимура, лежавшего на дне моторной лодки, Знахарь с Афанасием внесли во двор на руках. Он был в сознании, но выглядел так, будто попал под заходивший на посадку самолет.Лодочник, мужичонка с серым испитым лицом и беспокойно бегающими глазками, поспешно ретировался. Пять зеленых сотен, которые отсчитал ему Знахарь, он молча сунул за пазуху, потом завистливо взглянул на знахаревские хоромы, нажал кнопку стартера, встал к штурвалу и был таков.
Когда Тимура осторожно уложили в сарае на подстилку, Афанасий, шустро перебирая кривыми бурятскими ножками, начал носиться по дому. Поначалу казалось, что он бестолково суетится, но не успел Знахарь толком сообразить, что же делать, чем Тимуру помочь, а у шамана все было на мази.
Горячий двухведерный самовар уже стоял в сарае. В шайку была налита вскипевшая вода, и бурятский колдун сыпал в нее какие-то травки.
– Помоги мне, Майкл, однако. Раздевать Тимура надо.
Они стянули с Тимура изодранную – в крови и испражнениях – одежду. Все его тело было в гематомах и ссадинах. На самых чувствительных местах краснели совсем свежие ожоги. Но на первый взгляд повреждений, опасных для жизни, не наблюдалось. Тимур, стиснув зубы, смотрел на своих друзей и глухо стонал. В чуть раскосых, по-восточному, глазах его не было в этот момент ничего, кроме усталости и муки. Когда его неловко шевельнули, он попросту отключился.
Афанасий покачал головой.
– Однако лечить надо крепко. Уходи, Майкл.
Зная его манеру лечения, Знахарь молча вышел из мрачного жилища на солнечный двор и направился в дом. Там он достал из холодильника пару бутылок «Грольша» и, выйдя во двор, уселся за стол, где они с Афанасием только что пили чай.
– С утра выпил – весь день свободен, – сказал Знахарь равнодушному голубому небу и открыл бутылку пива.
Из сарая доносилось буханье шаманского бубна и завывания. Но Знахарь уже ничему не удивлялся. Несколько раз доносились вскрики Тимура, потом – успокаивающее бормотание Афанасия. Бурятская народная медицина, как видно, не признавала болеутоляющих средств.
Прошлой осенью, когда Афанасий аналогичным образом лечил Семена, Тимур заметил:
– У настоящего мужчины боль вызывает только улыбку.
– Ты себя имеешь в виду? – ядовито поинтересовался тогда Знахарь.
– Нет, – грустно вздохнул Тимур, – я слабый городской отросток… Куда мне!
* * *
Ужинали они уже втроем. Выпив настоя бурятских травок, Тимур четыре часа проспал, словно мертвый, но проснулся весьма бодрым. Знахарь был приятно удивлен и очень доволен, что ему не пришлось вспоминать навыки реаниматора. Афанасий уверял, что синяки пройдут за неделю – и следов не останется.Тимур сидел на стуле, поставленном спинкой вперед, будто Щорс на лихом коне и под красным знаменем. Голова обвязана, кровь на рукаве…