Страница:
– Ты угодил ему точно в хребет. Ноги отнялись, – доложил мне по возвращении спасовец. – О пощаде просил. Каялся, аспид. Дык чего передо мной? Перед Господом каяться будет. К нему его на исповедь и отправил.
Я был несказанно поражен тому, как хладнокровно богобоязненный спасовец добил мужичка-подранка. И как цинично теперь об этом рассказывает.
– Не по-божески это, что земле его не придали, – высказал свое мнение я, устраиваясь в седле. – Да и собака-то их не виновата ни в чем.
– Касаемо лайки – то так, – согласился Данила. – Да тока она к утру уже прибегла в домой. Глядишь, народ бы там всполошила, сюда бы, не приведи Господь, кого привела. Нехорошо это нам. Хотя и жалко тварь божью. – Он помолчал, подтягивая на жеребце подпругу. Потом вскочил в седло, шлепнул коня ладошкой по крупу. – А касаемо того, что демона этого не хоронили. Дык пущай его зверье подберет. Неча антихристовым отродьем землю поганить… Поехали, Коста, хоронить Трофима.
Я молча пожал плечами и направил Орлика в чащобу сузема, размышляя о том, что мне никогда не суждено усвоить те принципы, которыми руководствуются скрытники. С одной стороны фанатичная набожность, сплошные песнопения и молитвы, ласковые словечки и поцелуйчики… «Грех, грех, грех. То не по-божески…» И вдруг для меня открывается, что, оказывается, совершенно по-божески добивать раненого и припрятывать его труп в зарослях осоки: «Пущай зверье подберет. Неча землю поганить антихристовым отродьем…» М-да, спасовцы-спасовцы… Впрочем, не мое это дело, как вы живете и чем питаетесь. И вообще, сейчас мне положено беспокоиться совсем о другом: как там бедняжка Настасья?
О Боже! И правда! Настасья!!! Увлекшись своими проблемами, я не видел ее уже несколько часов!
Я дал коню шенкелей, и он сразу же перешел с шага на бодрую рысь.
Как житейская пища
Пребывает печали непричастна?
Кая ли слава
Стоит на земли неприложна?
Вся сени немощнейша
И вся сна прелестнейша:
Во един час
Вся сия смерть приемлет.
Но во свете, Христе, лица Твоего
И в наслаждении Твоея красоты,
Его же избра
Покой, яко человеколюбец [26].
Игнат и Данила по несколько раз перекрестили двуперстием мертвого Трофима, обернутого за неимением савана в кусок грубой холстины. Потом вдвоем они аккуратно опустили негнущееся окоченевшее тело в узкую глубокую – чтобы не докопался медведь – могилу.
– Да будет земля тебе пухом, – вразнобой продекламировали спасовцы и синхронно отдали покойному прощальный поклон.
Неуклюжий восьмиконечный крест Данила связал из тонких березовых веток и, оставшись недоволен своей работой, заметил:
– Потом приеду, сменю. Сейчас времени нету толком заняться.
Мы не стали тратить время на рытье могилы для троих сопляков, просто закидали трупы ветками, и Данила все с той же циничностью, которая так и перла сегодня из него наружу, снова заметил:
– Зверье подберет. А нам поспешать надо, братец…
– Куда поспешать? – поразился я. – А Настасья? Надо дождаться…
…Настя все это время так и продолжала спать непробудным сном Спящей Красавицы. Уж не знаю, чем таким опоил ее Игнат, но я был рад, что девочка хотя бы не мучается от мучительной боли. «Пусть она так проспит до своего последнего часа», – желал я, сидя возле нее примерно через час после того, как закончились похороны Трофима. Игнат и Данила приготовили на костре похлебку и сейчас хлебали ее своими деревянными ложками. Предлагали мне, но у меня совершенно не было аппетита. Приглашал перекусить и пировавший у другого костра Комяк, но я, особо не церемонясь, послал его подальше. Я не хотел покидать Настасью.
У нее начался жар – скорее всего, уже вовсю развивался перитонит, от которого ей и суждено было умереть. Из-за наркотика, которым ее опоил Игнат, пульс был замедленным, но четким. Вокруг талии была наложена аккуратная тугая повязка из чистой тряпицы. Настя лежала на удобной подстилке из сухого мха, накрытого холстиной. Колючие ветки вокруг были подрезаны, в кустах к тропе был проделан широкий проход. Короче, пока мы играли в войну, Игнат здесь времени даром не тратил. Я был благодарен ему за это…
– Коста, прощайся с Настасьей. – Я задумался и даже не слышал, как он подошел ко мне. – Мы уезжаем.
– Как уезжаете?! – подскочил я. – С ней?!! На лошади?!! Да вы свихнулись! Настя не выдержит и часу такой дороги!!! А вам пути больше двух дней!
– Лучше это, чем здесь оставаться, – спокойно ответил мне спасовец. – Здесь недалече есть скит. Даст Бог, к вечеру доберемся. И ее довезем.
– Не довезете!
– На все воля Господня, – вздохнул Игнат. – Не довезем, так хоть похороним достойно. А мучиться она не будет, Коста. Она будет спать.
– Она умрет!!!
– На все воля Господня, – повторил спасовец и, развернувшись, пошел собираться в дорогу, давая мне понять, что тема исчерпана; вопрос решен окончательно.
А ко мне подошел самоед, присел на корточки рядом, дотронулся до плеча.
– Коста, братан, так действительно будет лучше. Если ей все равно суждено помереть, так пусть это произойдет не в суземе, а в родной для нее обстановке. Неужели ты не слышал про людей пожилых или, скажем, смертельно больных, которые возвращаются с чужбины, где уже вроде бы обжились, на родину только затем, чтобы там помереть. Им плохо, им больно, но они едут. Да даже дикий зверь предпочитает сдохнуть у себя в логове. А ты хочешь, чтобы Настасью закопали здесь в суземе рядом с Трофимом, вместо того чтобы по-человечески, по ее вере похоронить на их кладбище. И это только ради того, чтобы она промучилась здесь, в тайге, несколько лишних часов. Если бы ты сейчас мог спросить ее, что бы она предпочла, как думаешь, что бы она ответила?
Я с удивлением посмотрел на самоеда. Впервые за все время, что мы вместе, я видел его таким! Он говорил как по писаному, он в несколько слов убеждал, как дорогостоящий адвокат. Похоже, что этот косоглазый обладал всеми возможными человеческими качествами – и хорошими, и плохими. Он не пропал бы нигде.
…А действительно, что бы предпочла Настасья? Я знал ответ на этот вопрос. И я не сомневался в правильности ответа.
– Коста, пора, – напомнил мне подошедший к нам Игнат.
Я молча кивнул и, наклонившись, крепко поцеловал Настю в горячие губы. Потом поднял взгляд на спасовца и глухим голосом спросил:
– Можно, я донесу ее до лошади?
– Ради Бога.
Я поднял с подстилки невесомое тельце. Данила подвел поближе своего жеребца и ловко вскочил на него позади седла. Он наклонился ко мне, протянул руки, ожидая, когда я передам ему Настю, но я просто был не в силах сделать это. Отдать кому-то эту девчушку?!
Отдать ее смерти?!!
Не-е-ет!!!
Я стоял, как столб, крепко прижимая к себе ее горячее тело, и кусал губы.
– Коста! Мы очень спешим.
Я коснулся губами Настиной щечки. И наконец передал девушку спасовцу…
Вялую и неживую, ее усадили в седло, и Игнат крепко привязал ее к Даниле. Потом ловко вскочил на своего вороного коня. Я наблюдал за всем этим как сквозь туман.
– Коста. Тихон. Прощайте, братцы. – Голос Игната доносился до меня тоже как сквозь туман. – Завсегда заходите в благодать нашу, как от забот мирских утомитесь. Примем. Дорогу вы знаете. Да поможет вам Бог.
Я скрипнул зубами и заставил себя очнуться. И прохрипел:
– С Богом, братцы. Спасибо за все. – И несколько раз перекрестил их двуперстным крестом. Не знаю, имел ли я право это делать.
Но я сделал от чистого сердца. И стоял, не в силах сдвинуться с места, посреди звериной тропы, пока два коня с тремя всадниками не скрылись из виду.
А слева шумел на ветру темный сузем, в котором сегодня нашел свою смерть Трофим.
А справа, забытая спасовцами, покрывала подстилку из мха тоненькая холстинка. И, возможно, еще сохраняла тепло худенького тела Настасьи.
Глава 6
Часть II
Глава 1
Я был несказанно поражен тому, как хладнокровно богобоязненный спасовец добил мужичка-подранка. И как цинично теперь об этом рассказывает.
– Не по-божески это, что земле его не придали, – высказал свое мнение я, устраиваясь в седле. – Да и собака-то их не виновата ни в чем.
– Касаемо лайки – то так, – согласился Данила. – Да тока она к утру уже прибегла в домой. Глядишь, народ бы там всполошила, сюда бы, не приведи Господь, кого привела. Нехорошо это нам. Хотя и жалко тварь божью. – Он помолчал, подтягивая на жеребце подпругу. Потом вскочил в седло, шлепнул коня ладошкой по крупу. – А касаемо того, что демона этого не хоронили. Дык пущай его зверье подберет. Неча антихристовым отродьем землю поганить… Поехали, Коста, хоронить Трофима.
Я молча пожал плечами и направил Орлика в чащобу сузема, размышляя о том, что мне никогда не суждено усвоить те принципы, которыми руководствуются скрытники. С одной стороны фанатичная набожность, сплошные песнопения и молитвы, ласковые словечки и поцелуйчики… «Грех, грех, грех. То не по-божески…» И вдруг для меня открывается, что, оказывается, совершенно по-божески добивать раненого и припрятывать его труп в зарослях осоки: «Пущай зверье подберет. Неча землю поганить антихристовым отродьем…» М-да, спасовцы-спасовцы… Впрочем, не мое это дело, как вы живете и чем питаетесь. И вообще, сейчас мне положено беспокоиться совсем о другом: как там бедняжка Настасья?
О Боже! И правда! Настасья!!! Увлекшись своими проблемами, я не видел ее уже несколько часов!
Я дал коню шенкелей, и он сразу же перешел с шага на бодрую рысь.
Как житейская пища
Пребывает печали непричастна?
Кая ли слава
Стоит на земли неприложна?
Вся сени немощнейша
И вся сна прелестнейша:
Во един час
Вся сия смерть приемлет.
Но во свете, Христе, лица Твоего
И в наслаждении Твоея красоты,
Его же избра
Покой, яко человеколюбец [26].
Игнат и Данила по несколько раз перекрестили двуперстием мертвого Трофима, обернутого за неимением савана в кусок грубой холстины. Потом вдвоем они аккуратно опустили негнущееся окоченевшее тело в узкую глубокую – чтобы не докопался медведь – могилу.
– Да будет земля тебе пухом, – вразнобой продекламировали спасовцы и синхронно отдали покойному прощальный поклон.
Неуклюжий восьмиконечный крест Данила связал из тонких березовых веток и, оставшись недоволен своей работой, заметил:
– Потом приеду, сменю. Сейчас времени нету толком заняться.
Мы не стали тратить время на рытье могилы для троих сопляков, просто закидали трупы ветками, и Данила все с той же циничностью, которая так и перла сегодня из него наружу, снова заметил:
– Зверье подберет. А нам поспешать надо, братец…
– Куда поспешать? – поразился я. – А Настасья? Надо дождаться…
…Настя все это время так и продолжала спать непробудным сном Спящей Красавицы. Уж не знаю, чем таким опоил ее Игнат, но я был рад, что девочка хотя бы не мучается от мучительной боли. «Пусть она так проспит до своего последнего часа», – желал я, сидя возле нее примерно через час после того, как закончились похороны Трофима. Игнат и Данила приготовили на костре похлебку и сейчас хлебали ее своими деревянными ложками. Предлагали мне, но у меня совершенно не было аппетита. Приглашал перекусить и пировавший у другого костра Комяк, но я, особо не церемонясь, послал его подальше. Я не хотел покидать Настасью.
У нее начался жар – скорее всего, уже вовсю развивался перитонит, от которого ей и суждено было умереть. Из-за наркотика, которым ее опоил Игнат, пульс был замедленным, но четким. Вокруг талии была наложена аккуратная тугая повязка из чистой тряпицы. Настя лежала на удобной подстилке из сухого мха, накрытого холстиной. Колючие ветки вокруг были подрезаны, в кустах к тропе был проделан широкий проход. Короче, пока мы играли в войну, Игнат здесь времени даром не тратил. Я был благодарен ему за это…
– Коста, прощайся с Настасьей. – Я задумался и даже не слышал, как он подошел ко мне. – Мы уезжаем.
– Как уезжаете?! – подскочил я. – С ней?!! На лошади?!! Да вы свихнулись! Настя не выдержит и часу такой дороги!!! А вам пути больше двух дней!
– Лучше это, чем здесь оставаться, – спокойно ответил мне спасовец. – Здесь недалече есть скит. Даст Бог, к вечеру доберемся. И ее довезем.
– Не довезете!
– На все воля Господня, – вздохнул Игнат. – Не довезем, так хоть похороним достойно. А мучиться она не будет, Коста. Она будет спать.
– Она умрет!!!
– На все воля Господня, – повторил спасовец и, развернувшись, пошел собираться в дорогу, давая мне понять, что тема исчерпана; вопрос решен окончательно.
А ко мне подошел самоед, присел на корточки рядом, дотронулся до плеча.
– Коста, братан, так действительно будет лучше. Если ей все равно суждено помереть, так пусть это произойдет не в суземе, а в родной для нее обстановке. Неужели ты не слышал про людей пожилых или, скажем, смертельно больных, которые возвращаются с чужбины, где уже вроде бы обжились, на родину только затем, чтобы там помереть. Им плохо, им больно, но они едут. Да даже дикий зверь предпочитает сдохнуть у себя в логове. А ты хочешь, чтобы Настасью закопали здесь в суземе рядом с Трофимом, вместо того чтобы по-человечески, по ее вере похоронить на их кладбище. И это только ради того, чтобы она промучилась здесь, в тайге, несколько лишних часов. Если бы ты сейчас мог спросить ее, что бы она предпочла, как думаешь, что бы она ответила?
Я с удивлением посмотрел на самоеда. Впервые за все время, что мы вместе, я видел его таким! Он говорил как по писаному, он в несколько слов убеждал, как дорогостоящий адвокат. Похоже, что этот косоглазый обладал всеми возможными человеческими качествами – и хорошими, и плохими. Он не пропал бы нигде.
…А действительно, что бы предпочла Настасья? Я знал ответ на этот вопрос. И я не сомневался в правильности ответа.
– Коста, пора, – напомнил мне подошедший к нам Игнат.
Я молча кивнул и, наклонившись, крепко поцеловал Настю в горячие губы. Потом поднял взгляд на спасовца и глухим голосом спросил:
– Можно, я донесу ее до лошади?
– Ради Бога.
Я поднял с подстилки невесомое тельце. Данила подвел поближе своего жеребца и ловко вскочил на него позади седла. Он наклонился ко мне, протянул руки, ожидая, когда я передам ему Настю, но я просто был не в силах сделать это. Отдать кому-то эту девчушку?!
Отдать ее смерти?!!
Не-е-ет!!!
Я стоял, как столб, крепко прижимая к себе ее горячее тело, и кусал губы.
– Коста! Мы очень спешим.
Я коснулся губами Настиной щечки. И наконец передал девушку спасовцу…
Вялую и неживую, ее усадили в седло, и Игнат крепко привязал ее к Даниле. Потом ловко вскочил на своего вороного коня. Я наблюдал за всем этим как сквозь туман.
– Коста. Тихон. Прощайте, братцы. – Голос Игната доносился до меня тоже как сквозь туман. – Завсегда заходите в благодать нашу, как от забот мирских утомитесь. Примем. Дорогу вы знаете. Да поможет вам Бог.
Я скрипнул зубами и заставил себя очнуться. И прохрипел:
– С Богом, братцы. Спасибо за все. – И несколько раз перекрестил их двуперстным крестом. Не знаю, имел ли я право это делать.
Но я сделал от чистого сердца. И стоял, не в силах сдвинуться с места, посреди звериной тропы, пока два коня с тремя всадниками не скрылись из виду.
А слева шумел на ветру темный сузем, в котором сегодня нашел свою смерть Трофим.
А справа, забытая спасовцами, покрывала подстилку из мха тоненькая холстинка. И, возможно, еще сохраняла тепло худенького тела Настасьи.
Глава 6
ЕЩЕ НЕМНОГО, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ
Всю ночь я отчаянно мерз, несмотря на то, что напялил на себя из одежды все, что только было возможно. Да и пуховый спальник был рассчитан на ночевки в зимнее время. И, несмотря на это, все мое тело так колотило от холода, словно я лежал не на мягкой подстилке изо мха и елового лапника, а на вибростенде.
К тому же меня ни на секунду не отпускали гнусные мысли.
Усилием воли я заставил себя хоть на время забыть о Настасье. Думать о чем угодно, но не о ней! Вроде бы получилось – я начал грызть себя за то, что я наконец стал настоящим убийцей. Отчалившись по мокрой статье ровно четыре года, только сейчас на самом деле переступил черту, отделяющую обычного мирного обывателя… Да что там, обывателя? Отделяющую даже простого «бытовика» от хладнокровного киллера.
Смешно? Задним числом совершил именно то преступление, за которое отбыл пятую часть срока. Смешно… или страшно? Страшно ощущать себя уже в некоей иной ипостаси. Каким-то совсем другим человеком, нежели был еще утром.
Косоглазый солдатик, который во время первого неудавшегося побега пытался подбить меня из «калаша», чтоб заслужить десятидневный отпуск, в счет не идет. Я тогда швырнул в него нож, опередил на считанные секунды, и все это происходило в честном бою. При равных шансах. Вернее, шансов у цирика было куда больше! Не в пример больше!! Его АК-74 против моего «охотника»… Нет, за продырявленную печень того самоуверенного оленевода я себя винить не могу.
Как не могу себя винить (хотя и с огромной натяжкой) за солдата, которого пырнул ножом в спину как раз в тот момент, когда тот находился в «интересном положении». Западло, конечно, убивать так – не лицом к лицу, – но я действовал по правилам партизанской войны. На меня объявлена травля, я вне закона, меня имеет право замочить любой мусор без каких-либо предупреждений, и ему за это не будет ничего, кроме наград и поощрений. Так значит, я тоже имею право уничтожить любого мусора, если от этого мне будет какая-то выгода. Натянутое оправдание, но оно все же имеет право на жизнь.
Так же, как нет греха у меня на душе за того рыжего пацана, которому я сегодня снес из «Спаса» череп. Я действовал в состоянии аффекта. Сперва он имел возможность прикончить меня, но промахнулся и вместо этого убил совершенно безобидную девочку. Потом возможность ответить ублюдку получил я… И вот результат.
Но вот второй щенок, безоружный, связанный, которого я расстрелял совершенно без зазрения совести! И третий – тот, что мечтал убежать от нас через болото… тот, который так хотел жить!.. тот, которому я хладнокровно целил в спину, искренне сокрушаясь после каждого промаха.
Что-то со мной произошло. Что-то у меня в душе надломилось. Возможно, только сегодня, когда увидел смертельную рану Настены. А возможно, еще тогда, четыре года назад, когда осознал, как жестоко и подло меня подставили, и сразу, только-только прозрев, настроил себя на то, что если будет такая возможность, я буду мстить. Я начну убивать. Я пойду по трупам для достижения цели всей моей жизни. Наверное, уже в те дни во мне начала формироваться психология палача, которая позволяет хладнокровно наводить ствол дробовика в лоб связанной жертве и нажимать на спусковой крючок…
За всю ночь я смог сомкнуть глаза лишь на пару часов, а дождавшись, когда на улице хоть чуть-чуть рассветет, поспешил из палатки наружу, чтобы разложить огромный костер – огромный-огромный, до самого неба! – и у него наконец согреться. И, откинув в сторону полог, был поражен… Все вокруг было покрыто снегом. И снег продолжал валить сплошной непроглядной стеной. Огромными мокрыми хлопьями. Очередной сюрпризец от Тиманского кряжа?
– С до-о-обреньким утречком! – иронически пропел я, и Комяк тут же дернулся у себя в спальном мешке.
– Коста, че там?
– Зима.
– Ништя-а-ак. – И самоед начал выбираться из спальника. – А ведь еще ввечеру задул сиверко. Случается такое здесь в сентябре.
– И надолго это? – спросил я.
– Всяко бывает. Нехорошо это, Коста.
– Да уж! Бр-р… Холодрыга!
– Холодрыга, черт с ней… – задумчиво пробормотал Комяк. – Хуже, что след за собой оставлять теперь будем. Да и для вертолета мы как на блюдечке. Ладно, Коста, как сказали бы наши друзья-нетоверы, на все воля Божья. А потому по-быстрому раскладывай костерок. Чифирнем, децл чего-нибудь сшамаем, по-бырому соберемся и поскачем. Не хрен рассиживаться. Подальше надо сегодня отъехать. Глядишь, подфартит, так и до Мезеня доберемся. Хавки пока завал, к схронам крюков можно не делать. Момент будем пользовать. Вылазь, вылазь. Рекорд нынче ставить будем.
Для экономии времени опять пришлось вспомнить о концентрате. На то, чтобы пропитать его кипятком, давясь, затолкать себе в глотку и закусить отраву сухарями, ушло минут десять. Пять минут пили стремительно остывающий чифир. Еще пятнадцать минут я потратил на упаковку тяжелой, облепленной мокрым снегом палатки. Окажись я в армии, то своей расторопностью не смог бы дать повода для недовольства самому взыскательному старшине. Но находящийся на больничном Комяк, сидя на корточках возле костра и грея над ним больную правую руку, взирал на меня косыми глазами с таким выражением, будто жалеет, что связался со мной, неумехой, и больше никогда никуда… Когда я наконец был готов в путь, он все же не удержался и лаконично заметил:
– Долго, – и ловко, хоть и однорукий, взобрался в седло.
В этот день мы и правда сумели поставить рекорд – проехали не меньше восьмидесяти километров. Возможно, по той причине, что на Тиманском кряже характер тайги изменился, и нам почти не приходилось пробираться через захламленные буреломом суземы; и ни одного, самого крошечного болотца не встретилось у нас на пути. В основном, мы бодро рысили по узким звериным тропам, которые самоед безошибочно угадывал под тонким слоем свежего снега, или через сосновые или лиственничные боры. Да все это было бы не сложнее верховой прогулки через городской парк, если бы не погода!
Снег прекратился, стоило нам отправиться в путь, но сильный ветер, задувающий с севера, не думал ослабевать. И оказалось, что хваленый итальянский камуфляж, в который я был облачен, совершенно не предназначен для нашей северной капризной погоды – теплая, почти невесомая куртка, которая не пропускает ни холода, ни дождя, отлично вентилировалась порывами злобного сиверко. Впрочем, так же как и шерстяное белье. И даже плотные, но тонкие кожаные перчатки, рассчитанные исключительно на защиту от гнуса.
Итак, мне оставалось стучать зубами, с ужасом думать о том, что может случиться рецидив пневмонии, и завидовать Комяку, которому, казалось, все было до фонаря. Экономно прикладываясь к маленькой фляжке с неразбавленным спиртом, который я выделил ему по случаю болезни, он находился в превосходнейшем настроении, мурлыкал себе под нос какие-то национальные напевы, беспрестанно дымил «Беломором».
И так тринадцать часов – если не брать в расчет куцый часовой перерыв посреди пути – до того момента, пока не начало смеркаться.
– Здесь остановимся, – наконец распорядился Комяк, и я, усталый и окоченевший, чуть не вывалился из седла. – Костер разложи. Я конями займусь, дабы не попростыли. Плечо-то вроде бы отпускает.
Самоед выпростал прямо на снег свой заплечный мешок, который теперь использовал вместо «погибшего» рюкзака, и принялся обтирать им лоснящиеся от пота бока лошадей. А я ломал хворост и краем глаза следил за жеребцами, безмятежно уткнувшимися в торбы с ячменем, поражаясь: «И что же это за зверюги такие?! Пробежали под седлом бодрой рысью почти сто километров через тайгу, без глотка воды, без пучка сена, и хоть бы хны! Вспотели, да и только. Не то что я, отбивший себе всю задницу и бродящий сейчас в поисках хвороста в раскорячку, будто медведь».
– А ты молодцом, – заметил Комяк, подсаживаясь ко мне возле костра, когда закончил все дела с лошадьми – обтер, напоил, дождавшись, когда остынут, и, стреножив, пустил пастись под надзором универсального помощника Секача. – Все ждал, когда пощады запросишь. Ан нет, выдюжил. Зашибись, что нынче много проехали. Завтра бы еще так. А потом денек бы передохнуть. Коники-то они – не железные.
– А я-то уж думал, что им и износа не будет, – с улыбкой заметил я. – Медведь там или волки на них одних не нападут?
– Секач там. Дичину почует, предупредит. Да и кони, чуть что, к костру подойдут, – заметил Комяк и засыпал в кружку заварку для чифиру. – А рука-то в натуре отходит, братан. Глядишь, завтра все будет ништяк.
Я очень надеялся, что ништяк все будет не только завтра. Вот доберемся без проблем до Кослана, и ништяк будет всегда.
В отличие от прошлой ночи, которую из-за холода провел почти что без сна, на этот раз я дрых как убитый. То ли сиверко угомонился, и стало теплее, то ли я настолько измучился за прошедший день, но наутро Комяк сумел растолкать меня с неимоверным трудом.
– Ну ты, братан, и щемить. Вымотался вчера, – отметил он, когда я еле-еле выбрался из палатки. – А еще понты гнул: «Неча, мы ищо повоюем…» Повоюем, братан, куда надо четко прибудем. Верст двести осталось всего… Поспешай давай, не рассиживай… И погодка навроде наладилась.
Северный ветер действительно успокоился, выглянуло солнце и уже к полудню оно без следа растопило остатки вчерашнего снега. Мы форсировали вброд две мелких каменистых речушки, миновали лиственничный бор, потом битый час продирались через частый молодой березняк и снова ехали через просторный величественный бор. И вдруг совсем неожиданно выскочили на большую заброшенную делянку. Сначала впереди между деревьями появились просветы, потом мы миновали узкую полосу густого подлеска – неотъемлемого спутника границы леса – и растерянно замерли на опушке.
И вправо, и влево, насколько хватало глаз, тянулось пустое пространство – пни, непроходимые завалы из сосновых ветвей и верхушек, а промеж них молодые двух-трехлетние сосенки и лиственнички. И лишь километрах в трех впереди темнела полоска хвойного леса.
– И не объехать, не пройти, – с сожалением констатировал я. – Такой валежник, что ноги не только коням, себе переломаем.
– Ништяк. Не поломаем, – не согласился со мной самоед. – Кони не дурнее тебя. Вылазь из седла. Отдохнем здесь на опушке, позырим, что в округе творится. Вырубка старая, годка два, как здеся работали, а всяко присмотреться не лишне.
На этот раз мы не стали раскладывать костер. Я размочил брикет концентрата утренним чаем из фляги и, усевшись на пень, занялся истязанием своего желудка. Комяк же, на ходу хрустя сухарем, отправился на разведку. И вернулся довольно скоро.
– Дорога там есть, – доложил он, – по которой лесины таскали. Проедем по ней. А там, глядишь, еще куда выберемся.
– На людей не напоремся?
– А хрена им делать тут, Коста? Делянку выбрали и в другое место свалили, – ответил Комяк. – Правда, вдоль Мезеня дальше посады пойдут. Лесорубы живут там да сплавщики. Но нынче все они на реке, лес до Кослана спускают. В парму и не суются, разве с ружжишком. Да бабы ихние по грибы да по красные ходят. Но оне недалече, бабы-то, возле посадов. Так что, я думаю, никого не встретим мы тут.
– А к реке что, не пойдем?
– К Мезеню-то? Не-е-е… – Комяк уже взгромоздился в седло и дожидался, когда я подтяну подпругу. – Чу! – Он вдруг застыл, привстал в стременах, приложил ладонь к уху. Я насторожился, мне послышался какой-то далекий шум. – Быром в лес!
Два раза приглашать меня не пришлось. Я уже все понял. Вертолет, будь он неладен! Тот ли, наш старый знакомый, или другой? Почтовый или военный? Дружественный нам или враждебный? Не все ли равно? Прятаться, прятаться, прятаться!!! Ни в коем случае не обнаруживать себя перед людьми – основное условие того, что мне удастся в конце концов добраться до малины в Кослане. И соблюдать его, это условие, теперь будет все труднее и труднее с каждым шагом вперед, с каждым последующим часом. Несмотря на оптимистические прогнозы самоеда насчет того, что никого здесь не встретим, я вспоминал рассказы о том, что вдоль Мезеня леспромхоз на леспромхозе, делянка на делянке. Да и вроде бы здесь, как и в Ижме, есть какие-то захудалые зоны. А значит, какой-нибудь местный отдел УИНа. А где УИН, там и геморрои…
Вертолет прошел довольно низко вдоль полосы вырубки, и я определил в нем военный «Ми-8», возможно, тот самый, что мы уже когда-то видели.
– Ищет кого-то, – заключил я. – Возможно, что нас. А может, тех четверых.
– Не-е-ет, Коста, братан, – уверенно заявил самоед. – Искать их будут по направлению к Магистрали. Или поближе к зоне. А здесь… Не-е-ет, Коста, далековато мы уже оттуда отъехали. Тем четверым в эту сторону пехать без понту, и там, – он показал пальцем на небо, – это понимают. А керосин впустую жечь им не в масть. Так что не менжуйся. Летит вертушка по своим делам и летит. И хер с ней. Пролетит, пойдем дальше.
…Тогда я не знал еще, что приключения и невзгоды, столь многочисленные за триста с небольшим километров, к тому моменту преодоленных мною от Ижмы, наконец решили оставить меня в покое и, безнадежно махнув рукой на беглого зека, отступились, отправились искать себе новую жертву. Разве что, дабы жизнь совсем не казалась медом, тайга напоследок подогнала нам в гости большого медведя, который всю следующую ночь бродил неподалеку от нашего стана, нервировал Секача и коней и не давал никому спать. И порой нахально рыкал из темноты, объявляя, кто здесь хозяин.
Я, надев ПНВ, долго разглядывал огромную тень, то исчезавшую с обзора, то вновь возникавшую промеж толстых сосновых стволов. Предложил посмотреть и самоеду.
– А хрен ли, – отмахнулся тот от меня, – муравейника не видел, что ль, никогда. Шел бы он в жопу.
И Комяк полез дрыхнуть в палатку.
А медведь до рассвета продолжал трещать кустами и озабоченно пыхтеть всего в двадцати метрах от нас, беспокоясь, что мы можем надолго обосноваться на его территории. Впрочем, на его место мы не претендовали и уже с первыми солнечными лучами отправились в путь, спеша добраться до заветной малины.
К тому же меня ни на секунду не отпускали гнусные мысли.
Усилием воли я заставил себя хоть на время забыть о Настасье. Думать о чем угодно, но не о ней! Вроде бы получилось – я начал грызть себя за то, что я наконец стал настоящим убийцей. Отчалившись по мокрой статье ровно четыре года, только сейчас на самом деле переступил черту, отделяющую обычного мирного обывателя… Да что там, обывателя? Отделяющую даже простого «бытовика» от хладнокровного киллера.
Смешно? Задним числом совершил именно то преступление, за которое отбыл пятую часть срока. Смешно… или страшно? Страшно ощущать себя уже в некоей иной ипостаси. Каким-то совсем другим человеком, нежели был еще утром.
Косоглазый солдатик, который во время первого неудавшегося побега пытался подбить меня из «калаша», чтоб заслужить десятидневный отпуск, в счет не идет. Я тогда швырнул в него нож, опередил на считанные секунды, и все это происходило в честном бою. При равных шансах. Вернее, шансов у цирика было куда больше! Не в пример больше!! Его АК-74 против моего «охотника»… Нет, за продырявленную печень того самоуверенного оленевода я себя винить не могу.
Как не могу себя винить (хотя и с огромной натяжкой) за солдата, которого пырнул ножом в спину как раз в тот момент, когда тот находился в «интересном положении». Западло, конечно, убивать так – не лицом к лицу, – но я действовал по правилам партизанской войны. На меня объявлена травля, я вне закона, меня имеет право замочить любой мусор без каких-либо предупреждений, и ему за это не будет ничего, кроме наград и поощрений. Так значит, я тоже имею право уничтожить любого мусора, если от этого мне будет какая-то выгода. Натянутое оправдание, но оно все же имеет право на жизнь.
Так же, как нет греха у меня на душе за того рыжего пацана, которому я сегодня снес из «Спаса» череп. Я действовал в состоянии аффекта. Сперва он имел возможность прикончить меня, но промахнулся и вместо этого убил совершенно безобидную девочку. Потом возможность ответить ублюдку получил я… И вот результат.
Но вот второй щенок, безоружный, связанный, которого я расстрелял совершенно без зазрения совести! И третий – тот, что мечтал убежать от нас через болото… тот, который так хотел жить!.. тот, которому я хладнокровно целил в спину, искренне сокрушаясь после каждого промаха.
Что-то со мной произошло. Что-то у меня в душе надломилось. Возможно, только сегодня, когда увидел смертельную рану Настены. А возможно, еще тогда, четыре года назад, когда осознал, как жестоко и подло меня подставили, и сразу, только-только прозрев, настроил себя на то, что если будет такая возможность, я буду мстить. Я начну убивать. Я пойду по трупам для достижения цели всей моей жизни. Наверное, уже в те дни во мне начала формироваться психология палача, которая позволяет хладнокровно наводить ствол дробовика в лоб связанной жертве и нажимать на спусковой крючок…
За всю ночь я смог сомкнуть глаза лишь на пару часов, а дождавшись, когда на улице хоть чуть-чуть рассветет, поспешил из палатки наружу, чтобы разложить огромный костер – огромный-огромный, до самого неба! – и у него наконец согреться. И, откинув в сторону полог, был поражен… Все вокруг было покрыто снегом. И снег продолжал валить сплошной непроглядной стеной. Огромными мокрыми хлопьями. Очередной сюрпризец от Тиманского кряжа?
– С до-о-обреньким утречком! – иронически пропел я, и Комяк тут же дернулся у себя в спальном мешке.
– Коста, че там?
– Зима.
– Ништя-а-ак. – И самоед начал выбираться из спальника. – А ведь еще ввечеру задул сиверко. Случается такое здесь в сентябре.
– И надолго это? – спросил я.
– Всяко бывает. Нехорошо это, Коста.
– Да уж! Бр-р… Холодрыга!
– Холодрыга, черт с ней… – задумчиво пробормотал Комяк. – Хуже, что след за собой оставлять теперь будем. Да и для вертолета мы как на блюдечке. Ладно, Коста, как сказали бы наши друзья-нетоверы, на все воля Божья. А потому по-быстрому раскладывай костерок. Чифирнем, децл чего-нибудь сшамаем, по-бырому соберемся и поскачем. Не хрен рассиживаться. Подальше надо сегодня отъехать. Глядишь, подфартит, так и до Мезеня доберемся. Хавки пока завал, к схронам крюков можно не делать. Момент будем пользовать. Вылазь, вылазь. Рекорд нынче ставить будем.
Для экономии времени опять пришлось вспомнить о концентрате. На то, чтобы пропитать его кипятком, давясь, затолкать себе в глотку и закусить отраву сухарями, ушло минут десять. Пять минут пили стремительно остывающий чифир. Еще пятнадцать минут я потратил на упаковку тяжелой, облепленной мокрым снегом палатки. Окажись я в армии, то своей расторопностью не смог бы дать повода для недовольства самому взыскательному старшине. Но находящийся на больничном Комяк, сидя на корточках возле костра и грея над ним больную правую руку, взирал на меня косыми глазами с таким выражением, будто жалеет, что связался со мной, неумехой, и больше никогда никуда… Когда я наконец был готов в путь, он все же не удержался и лаконично заметил:
– Долго, – и ловко, хоть и однорукий, взобрался в седло.
В этот день мы и правда сумели поставить рекорд – проехали не меньше восьмидесяти километров. Возможно, по той причине, что на Тиманском кряже характер тайги изменился, и нам почти не приходилось пробираться через захламленные буреломом суземы; и ни одного, самого крошечного болотца не встретилось у нас на пути. В основном, мы бодро рысили по узким звериным тропам, которые самоед безошибочно угадывал под тонким слоем свежего снега, или через сосновые или лиственничные боры. Да все это было бы не сложнее верховой прогулки через городской парк, если бы не погода!
Снег прекратился, стоило нам отправиться в путь, но сильный ветер, задувающий с севера, не думал ослабевать. И оказалось, что хваленый итальянский камуфляж, в который я был облачен, совершенно не предназначен для нашей северной капризной погоды – теплая, почти невесомая куртка, которая не пропускает ни холода, ни дождя, отлично вентилировалась порывами злобного сиверко. Впрочем, так же как и шерстяное белье. И даже плотные, но тонкие кожаные перчатки, рассчитанные исключительно на защиту от гнуса.
Итак, мне оставалось стучать зубами, с ужасом думать о том, что может случиться рецидив пневмонии, и завидовать Комяку, которому, казалось, все было до фонаря. Экономно прикладываясь к маленькой фляжке с неразбавленным спиртом, который я выделил ему по случаю болезни, он находился в превосходнейшем настроении, мурлыкал себе под нос какие-то национальные напевы, беспрестанно дымил «Беломором».
И так тринадцать часов – если не брать в расчет куцый часовой перерыв посреди пути – до того момента, пока не начало смеркаться.
– Здесь остановимся, – наконец распорядился Комяк, и я, усталый и окоченевший, чуть не вывалился из седла. – Костер разложи. Я конями займусь, дабы не попростыли. Плечо-то вроде бы отпускает.
Самоед выпростал прямо на снег свой заплечный мешок, который теперь использовал вместо «погибшего» рюкзака, и принялся обтирать им лоснящиеся от пота бока лошадей. А я ломал хворост и краем глаза следил за жеребцами, безмятежно уткнувшимися в торбы с ячменем, поражаясь: «И что же это за зверюги такие?! Пробежали под седлом бодрой рысью почти сто километров через тайгу, без глотка воды, без пучка сена, и хоть бы хны! Вспотели, да и только. Не то что я, отбивший себе всю задницу и бродящий сейчас в поисках хвороста в раскорячку, будто медведь».
– А ты молодцом, – заметил Комяк, подсаживаясь ко мне возле костра, когда закончил все дела с лошадьми – обтер, напоил, дождавшись, когда остынут, и, стреножив, пустил пастись под надзором универсального помощника Секача. – Все ждал, когда пощады запросишь. Ан нет, выдюжил. Зашибись, что нынче много проехали. Завтра бы еще так. А потом денек бы передохнуть. Коники-то они – не железные.
– А я-то уж думал, что им и износа не будет, – с улыбкой заметил я. – Медведь там или волки на них одних не нападут?
– Секач там. Дичину почует, предупредит. Да и кони, чуть что, к костру подойдут, – заметил Комяк и засыпал в кружку заварку для чифиру. – А рука-то в натуре отходит, братан. Глядишь, завтра все будет ништяк.
Я очень надеялся, что ништяк все будет не только завтра. Вот доберемся без проблем до Кослана, и ништяк будет всегда.
В отличие от прошлой ночи, которую из-за холода провел почти что без сна, на этот раз я дрых как убитый. То ли сиверко угомонился, и стало теплее, то ли я настолько измучился за прошедший день, но наутро Комяк сумел растолкать меня с неимоверным трудом.
– Ну ты, братан, и щемить. Вымотался вчера, – отметил он, когда я еле-еле выбрался из палатки. – А еще понты гнул: «Неча, мы ищо повоюем…» Повоюем, братан, куда надо четко прибудем. Верст двести осталось всего… Поспешай давай, не рассиживай… И погодка навроде наладилась.
Северный ветер действительно успокоился, выглянуло солнце и уже к полудню оно без следа растопило остатки вчерашнего снега. Мы форсировали вброд две мелких каменистых речушки, миновали лиственничный бор, потом битый час продирались через частый молодой березняк и снова ехали через просторный величественный бор. И вдруг совсем неожиданно выскочили на большую заброшенную делянку. Сначала впереди между деревьями появились просветы, потом мы миновали узкую полосу густого подлеска – неотъемлемого спутника границы леса – и растерянно замерли на опушке.
И вправо, и влево, насколько хватало глаз, тянулось пустое пространство – пни, непроходимые завалы из сосновых ветвей и верхушек, а промеж них молодые двух-трехлетние сосенки и лиственнички. И лишь километрах в трех впереди темнела полоска хвойного леса.
– И не объехать, не пройти, – с сожалением констатировал я. – Такой валежник, что ноги не только коням, себе переломаем.
– Ништяк. Не поломаем, – не согласился со мной самоед. – Кони не дурнее тебя. Вылазь из седла. Отдохнем здесь на опушке, позырим, что в округе творится. Вырубка старая, годка два, как здеся работали, а всяко присмотреться не лишне.
На этот раз мы не стали раскладывать костер. Я размочил брикет концентрата утренним чаем из фляги и, усевшись на пень, занялся истязанием своего желудка. Комяк же, на ходу хрустя сухарем, отправился на разведку. И вернулся довольно скоро.
– Дорога там есть, – доложил он, – по которой лесины таскали. Проедем по ней. А там, глядишь, еще куда выберемся.
– На людей не напоремся?
– А хрена им делать тут, Коста? Делянку выбрали и в другое место свалили, – ответил Комяк. – Правда, вдоль Мезеня дальше посады пойдут. Лесорубы живут там да сплавщики. Но нынче все они на реке, лес до Кослана спускают. В парму и не суются, разве с ружжишком. Да бабы ихние по грибы да по красные ходят. Но оне недалече, бабы-то, возле посадов. Так что, я думаю, никого не встретим мы тут.
– А к реке что, не пойдем?
– К Мезеню-то? Не-е-е… – Комяк уже взгромоздился в седло и дожидался, когда я подтяну подпругу. – Чу! – Он вдруг застыл, привстал в стременах, приложил ладонь к уху. Я насторожился, мне послышался какой-то далекий шум. – Быром в лес!
Два раза приглашать меня не пришлось. Я уже все понял. Вертолет, будь он неладен! Тот ли, наш старый знакомый, или другой? Почтовый или военный? Дружественный нам или враждебный? Не все ли равно? Прятаться, прятаться, прятаться!!! Ни в коем случае не обнаруживать себя перед людьми – основное условие того, что мне удастся в конце концов добраться до малины в Кослане. И соблюдать его, это условие, теперь будет все труднее и труднее с каждым шагом вперед, с каждым последующим часом. Несмотря на оптимистические прогнозы самоеда насчет того, что никого здесь не встретим, я вспоминал рассказы о том, что вдоль Мезеня леспромхоз на леспромхозе, делянка на делянке. Да и вроде бы здесь, как и в Ижме, есть какие-то захудалые зоны. А значит, какой-нибудь местный отдел УИНа. А где УИН, там и геморрои…
Вертолет прошел довольно низко вдоль полосы вырубки, и я определил в нем военный «Ми-8», возможно, тот самый, что мы уже когда-то видели.
– Ищет кого-то, – заключил я. – Возможно, что нас. А может, тех четверых.
– Не-е-ет, Коста, братан, – уверенно заявил самоед. – Искать их будут по направлению к Магистрали. Или поближе к зоне. А здесь… Не-е-ет, Коста, далековато мы уже оттуда отъехали. Тем четверым в эту сторону пехать без понту, и там, – он показал пальцем на небо, – это понимают. А керосин впустую жечь им не в масть. Так что не менжуйся. Летит вертушка по своим делам и летит. И хер с ней. Пролетит, пойдем дальше.
…Тогда я не знал еще, что приключения и невзгоды, столь многочисленные за триста с небольшим километров, к тому моменту преодоленных мною от Ижмы, наконец решили оставить меня в покое и, безнадежно махнув рукой на беглого зека, отступились, отправились искать себе новую жертву. Разве что, дабы жизнь совсем не казалась медом, тайга напоследок подогнала нам в гости большого медведя, который всю следующую ночь бродил неподалеку от нашего стана, нервировал Секача и коней и не давал никому спать. И порой нахально рыкал из темноты, объявляя, кто здесь хозяин.
Я, надев ПНВ, долго разглядывал огромную тень, то исчезавшую с обзора, то вновь возникавшую промеж толстых сосновых стволов. Предложил посмотреть и самоеду.
– А хрен ли, – отмахнулся тот от меня, – муравейника не видел, что ль, никогда. Шел бы он в жопу.
И Комяк полез дрыхнуть в палатку.
А медведь до рассвета продолжал трещать кустами и озабоченно пыхтеть всего в двадцати метрах от нас, беспокоясь, что мы можем надолго обосноваться на его территории. Впрочем, на его место мы не претендовали и уже с первыми солнечными лучами отправились в путь, спеша добраться до заветной малины.
Часть II
ИЗ РУК В РУКИ
Глава 1
Я БАНДИТ, МЕНЯ ТРУДНО ЛЮБИТЬ
– Кого лешак несет в познотищу таку? – прокряхтел из-за двери сиплый голос и зашелся в долгом приступе кашля бывалого курильщика. – Кому тама неймется? Вот кобеля как спущу! Утра дожидайтеся!
– У самих кобель есть, Ирина, – радостно пропел самоед. – Поболе твоева. Отпирай, отпирай, твою мать. Принимай гостей дорогих и незваных, а то дверь ща, бля, как вышибем.
Прокуренный голос сказал:
– Ой… Тихон, не ты ли?
– Ишь, курва, признала, – негромко похвастался мне Комяк и снова обратился к запертой двери: – Нет, не Тихон. Мылыция. Отпирай, старуха, давай. Отпирай, там и увидишь.
Загремел засов, дверь приоткрылась, и мне в лицо ударил яркий луч карманного фонаря. Я зажмурился и вытерпел несколько секунд, пока хозяйка изучала мой портрет. Потом луч переместился на Комяка.
– Ха-а-а! – тут же радостно прохрипела хозяйка. – Тихон, и правдыть! Черт косоглазый! Ну, блин, как знала. Как нутром чуяла, что это ты ко мне ломишься, спать не даешь. Давно уже ждем. Вдвоем вы?
– Ага.
– Ну так проходьте в избу, – наконец позволили нам.
Я сделал шаг в темные сени, пропахшие какой-то кислятиной, и тут же эту кислятину, похоже, и выплеснул на пол, опрокинув ведро, оказавшееся у меня на пути.
– И что за ведмедь! – беззлобно просипела Ирина. – Ладныть, потом подотру. Проходь в горницу дале.
«Черт ее знает, ведьму, – подумал я, – где у нее эта горница? И сколько еще ведер со свиными помоями расставлено у меня на пути?» Но в этот момент в сенях наконец вспыхнула яркая лампа.
Первым делом я внимательно разглядел хозяйку. А она еще раз изучила мою физиономию. Вот так стояли посреди лужи из поросячьего пойла и секунд десять пялились друг на друга.
Я ожидал увидеть этакую бабу-ягу, местную старуху-вещунью в неопрятной ночной рубахе, с отвисшей грудью и седыми космами, распущенными по костлявым плечам. Но все оказалось не настолько ужасным. Передо мной стояла женщина в длинном японском халате с иероглифами и танцующими журавлями. Примерно одного со мной возраста, она была бы весьма привлекательной, если бы не испитая, в синих прожилках физиономия и не длинный уродливый шрам, протянувшийся от брови через левую щеку и разделивший подбородок на две неравные дольки.
– Что, не красавица? – виновато улыбнулась лишь одной, правой, половиной лица хозяйка. А я решил, что она не любит новых знакомств, потому что привыкла перед каждым оправдываться за свое уродство. И сразу почувствовал к ней сочувствие. И симпатию. – Давай проходь в дом. Неча в сенях топтаться… И ты тоже, – обернулась Ирина к Комяку.
– Да погодь ты. Кони у нас на улице, – объяснил тот. – Определить надо куда-нибудь.
Эта проблема явно поставила хозяйку в тупик.
– Ко-о-они? – задумчиво протянула она. – А куцы они мне? Вас-то зашхерю, так никто и не прочухает. А коней… Они что, вам еще потребуются?
– Мне да, – сказал самоед. – Завтра утром в пятый лесопоселок к Марье поеду.
– Что, на двух сразу? – выпучила правый глаз Ирина. – А один тебя не осилит?
– Второго подальше сведу и в парме выпущу, пусть погуляет. А то подарю, может, кому в лесопоселке. Кони-то ладные, жалко бросать.
– Ишь ты, блин, кони… – покачала головой Ирина. – Еще бы на вездеходе сюда прикатили… В карте-то места нету из-за коровы. Разве на улице привязать, дык ведь засветим. Узырит кто, вопросы начнут задавать: «Кто к тебе, Ирка, на лошадях приезжал?» Сам же знаешь, пока все не выпытают, не успокоятся. – Она растерянно пожала плечами. – Не, Тихон, не знаю. И рада в помочь, да нечем.
– У самих кобель есть, Ирина, – радостно пропел самоед. – Поболе твоева. Отпирай, отпирай, твою мать. Принимай гостей дорогих и незваных, а то дверь ща, бля, как вышибем.
Прокуренный голос сказал:
– Ой… Тихон, не ты ли?
– Ишь, курва, признала, – негромко похвастался мне Комяк и снова обратился к запертой двери: – Нет, не Тихон. Мылыция. Отпирай, старуха, давай. Отпирай, там и увидишь.
Загремел засов, дверь приоткрылась, и мне в лицо ударил яркий луч карманного фонаря. Я зажмурился и вытерпел несколько секунд, пока хозяйка изучала мой портрет. Потом луч переместился на Комяка.
– Ха-а-а! – тут же радостно прохрипела хозяйка. – Тихон, и правдыть! Черт косоглазый! Ну, блин, как знала. Как нутром чуяла, что это ты ко мне ломишься, спать не даешь. Давно уже ждем. Вдвоем вы?
– Ага.
– Ну так проходьте в избу, – наконец позволили нам.
Я сделал шаг в темные сени, пропахшие какой-то кислятиной, и тут же эту кислятину, похоже, и выплеснул на пол, опрокинув ведро, оказавшееся у меня на пути.
– И что за ведмедь! – беззлобно просипела Ирина. – Ладныть, потом подотру. Проходь в горницу дале.
«Черт ее знает, ведьму, – подумал я, – где у нее эта горница? И сколько еще ведер со свиными помоями расставлено у меня на пути?» Но в этот момент в сенях наконец вспыхнула яркая лампа.
Первым делом я внимательно разглядел хозяйку. А она еще раз изучила мою физиономию. Вот так стояли посреди лужи из поросячьего пойла и секунд десять пялились друг на друга.
Я ожидал увидеть этакую бабу-ягу, местную старуху-вещунью в неопрятной ночной рубахе, с отвисшей грудью и седыми космами, распущенными по костлявым плечам. Но все оказалось не настолько ужасным. Передо мной стояла женщина в длинном японском халате с иероглифами и танцующими журавлями. Примерно одного со мной возраста, она была бы весьма привлекательной, если бы не испитая, в синих прожилках физиономия и не длинный уродливый шрам, протянувшийся от брови через левую щеку и разделивший подбородок на две неравные дольки.
– Что, не красавица? – виновато улыбнулась лишь одной, правой, половиной лица хозяйка. А я решил, что она не любит новых знакомств, потому что привыкла перед каждым оправдываться за свое уродство. И сразу почувствовал к ней сочувствие. И симпатию. – Давай проходь в дом. Неча в сенях топтаться… И ты тоже, – обернулась Ирина к Комяку.
– Да погодь ты. Кони у нас на улице, – объяснил тот. – Определить надо куда-нибудь.
Эта проблема явно поставила хозяйку в тупик.
– Ко-о-они? – задумчиво протянула она. – А куцы они мне? Вас-то зашхерю, так никто и не прочухает. А коней… Они что, вам еще потребуются?
– Мне да, – сказал самоед. – Завтра утром в пятый лесопоселок к Марье поеду.
– Что, на двух сразу? – выпучила правый глаз Ирина. – А один тебя не осилит?
– Второго подальше сведу и в парме выпущу, пусть погуляет. А то подарю, может, кому в лесопоселке. Кони-то ладные, жалко бросать.
– Ишь ты, блин, кони… – покачала головой Ирина. – Еще бы на вездеходе сюда прикатили… В карте-то места нету из-за коровы. Разве на улице привязать, дык ведь засветим. Узырит кто, вопросы начнут задавать: «Кто к тебе, Ирка, на лошадях приезжал?» Сам же знаешь, пока все не выпытают, не успокоятся. – Она растерянно пожала плечами. – Не, Тихон, не знаю. И рада в помочь, да нечем.