отблески прежней свежести и восторгов нашей жизни.
Память - превосходный вызыватель призраков. Подобно так называемым
"нечистым" домам, стены памяти тоже всегда полны шума незримых шагов. Через
ее разбитые окна мы можем наблюдать порхание теней смерти, и все эти
печальные тени, в сущности, - не что иное, как призраки того, что умерло в
нас самих.
Ах, как укоризненно смотрят на нас глубокие, светлые глаза милых нам
лиц, полных веры и честности, добрых помышлений, чистых стремлений и
лучезарных надежд! И они правы так смотреть на нас, потому что с тех пор,
как они покинули здешний мир, много заползло в наши сердца безверия, лжи,
лукавства и всяких нечистот; не сдержали мы слово быть добрыми и великими.
Хорошо, что мы не обладаем даром заглядывать в будущее, иначе ни один
подросток не вынес бы вида самого себя в сорок лет.
Я не прочь иногда побыть наедине и побеседовать с тем наивным
мечтателем, каким был сам много лет тому назад, т. е. с собственным
призраком в мои самые юные годы. Должно быть, и ему нравится общение со
мной, потому что часто приходит ко мне по вечерам, когда я сижу одиноко пред
камином, потягивая ароматный дымок из своей трубки и прислушиваясь к шепоту
огня. В голубых струйках дыма вижу его маленькое серьезное личико и
приветливо улыбаюсь ему. И он улыбается мне в ответ. Но его улыбка такая
печальная и тоскливая. Мы болтаем о старых временах. Иногда он берет меня за
руку, и мы с ним проскальзываем сквозь черную решетку и раскаленный свод
камина в ту страну, которая скрыта за чертой пламенного огня. Мы оказываемся
в прошлом и вновь, один за другим, минуем дни, уже некогда нами прожитые. На
ходу мой посетитель делится со мной всеми своими мыслями и чувствами.
Временами я смеюсь над его словами, но тут же каюсь в своем смехе, потому
что, глядя на юное, но грустное лицо моего спутника, мне становится стыдно
за легкомысленность, с которой он относится теперь ко мне. Не хорошо так
относиться к тому, кто гораздо старше нас и кто был тем, чем давно уже
перестал быть.
Вначале мы мало говорим друг с другом, а только смотрим: я - сверху
вниз на его светлые кудрявые волосы и ясные голубые глаза; он - снизу вверх
на меня, и то лишь украдкой, на ходу, не слышно скользя рядом со мной. Мне
чудится, что его робкий взгляд не всегда выражает довольство мной, и с его
уст часто срывается вздох разочарования. Однако, немного спустя, его
застенчивость пропадает, и он пускается в оживленную болтовню.
Он рассказывает мне свои любимые волшебные сказки. Папа говорит, что в
сказках нет правды, и это очень грустно, потому что ему (моему собеседнику)
так хотелось бы быть храбрым рыцарем, побивать злых драконов и жениться на
прекрасной принцессе. Ему тогда было шесть лет, а с семи он стал смотреть на
мир с более практической точки зрения и желает быть торговцем, чтобы иметь
много денег. Быть может, эта практичность явилась последствием того, что он
влюбился в шестилетнюю дочку мелочного торговца, лавка которого была
напротив нашего дома. Наверное, он очень любил эту девочку, судя по тому,
что однажды подарил ей свое лучшее сокровище - большой перочинный нож с
четырьмя проржавевшими лезвиями и пробочником, обладавшим неприятным
свойством своевольно раскрываться в кармане и впиваться в ногу своему
обладателю. Она была так восхищена этим подарком, что обвила своими
маленькими ручонками шею дарителя и несколько раз звучно чмокнула его прямо
в губы. Разумеется, все это происходило вдали от людских глаз, в темном углу
кладовой лавки. Впрочем, как-то раз подобная нежная сцена повторилась в
воротах нашего дома, куда иногда прибегала на свидания со своим другом
маленькая лавочница. Свидетелем был другой мальчик, немного постарше. Он
стал выслеживать влюбленную парочку, вследствие этого вышло настоящее
побоище, кончившееся полным поражением моего собеседника.
Но вот наступила школьная пора с ее огорчениями и радостями, веселым
шумом и гамом, замысловатыми шалостями, а подчас и горючими слезами,
лившимися на страницы противных грамматик - в особенности латинской - и
задачников.
В школе он немножко искалечил свой язык, стараясь как можно
добросовестнее усвоить произношение немецких слов. Там же он узнал, какое
огромное значение имеют для французов писчая бумага, чернила и перья. "Есть
у тебя бумага, чернила и перья?" - вот всегда была первая фраза, с которыми
ученики-французы будто бы обращаются друг к другу при встречах. Если у
вопрошаемого мальчика этого добра недостаточно, то он обыкновенно отвечает,
что у него всего этого немного, зато очень много у дяди его брата. Но
вопрошающий не особенно интересуется дядей брата своего товарища, а желает
знать, много ли бумаги, чернил и перьев у соседа матери товарища. "Нет, у
соседа моей матери нет ни бумаги, ни чернил, ни перьев", - с видимым
волнением отвечает вопрошаемый. "А не имеет ли сын садовника перьев, чернил
и бумаги?" - продолжает неумолимый допросчик. - Оказывается, тот имеет. И
после бесконечных, доводящих до полного одурения расспросов о бумаге,
чернилах и перьях, в конце концов выясняется, что всего, этого нет у дочери
садовника самого вопрошающего. Такое открытие повергло бы в бездонную пучину
стыда кого угодно другого, но неутомимому допросчику со страниц учебника
французского языка это - как с гуся вода, и он, с возмутительным
спокойствием, нисколько не краснея, продолжает беседу с заявления, что у его
тетки имеется немного горчицы. И весь учебник в таком духе.
В приобретении таких "полезных" знаний - скоро, к счастью, забываемых -
и проходит золотое отрочество. Красное кирпичное здание школы расплывается в
тумане, и мы выходим на большую дорогу жизни. Мой маленький друг вырос.
Куртка его превратилась в нечто более длинное. Его растрепанная ученическая
фуражка, служившая ему, между прочим, и носовым платком, и предметом для
зачерпывания воды из ручья, и наступательным оружием, заменена высокой
глянцевитой шляпой-цилиндром. Во рту у него торчит уже не сахарная палочка,
а сигаретка, дым которой, проникая ему в нос, немало его беспокоит. Позднее
он принимается уже за более приличную толстую черную "гаванскую" сигару,
которой в первое время также очень недоволен, судя по тому, что после нее он
долго отплевывается и клянется, что никогда больше в жизни не прикоснется к
"такой гадости".
Лишь только у него начинают проявляться, видимо для самых даже слабых
глаз, усы, он знакомится с бренди пополам с содой и воображает себя уж
совсем возмужалым. Он бойко толкует о бегах и скачках, в разговоре с
приятелями называет популярнейших актрис уменьшительными именами и небрежно,
сквозь зубы, цедит о. своем вчерашнем тысячном проигрыше в карты, добавляя,
что игра была "довольно крупная" и что ему не везло, хотя в действительности
самая высшая ставка, наверное, не превышала двухпенсовой монеты. Вместе с
тем мой приятель стал носить монокль, благодаря чему то и дело спотыкается,
а иногда и падает.
Его бабушка, мать и тетушки усердно молятся, чтобы он не свалился
окончательно в ту бездну погибели, к которой так стремится по своей
неопытности, и придумывают, на ком бы женить его, чтобы заставить
"остепениться" и зажить "по-человечески", без всяких глупостей и увлечений.
Иногда, впрочем, и у него самого зловеще звучат в ушах предостережения
директора высшей школы, говорившего ему, что если он не изменит своего
поведения, то ему несдобровать; но он только презрительно отмахивается от
этих внушений и продолжает свое.
К женщинам в ту пору он относится крайне недоверчиво. Считая себя
превосходством по сравнению с ними, он смотрел на них сверху вниз. Даже на
своих старших родственниц он глядел с покровительственной
снисходительностью.
По проходит еще немного времени, и он преобразовывается, потому что
влюбился. Это тотчас же отзывается на его внешности. Он начинает носить
более изящный костюм и более узкую обувь, чем носил раньше, тщательно
причесывает и прилизывает свои волосы, увлекается стихами знаменитых поэтов
и сам втихомолку что-то пописывает, справляясь со словарем рифм. Каждое утро
служанка находит под его письменным столом целые груды изорванной в клочки
почтовой бумаги. Служанка подбирает эти клочки, складывает их и с
восхищением читает о "жестоких сердцах", об "отравленных любовных стрелах и
жалах", о "лучезарных глазках" и о "тяжких вздохах отвергнутой любви". Много
еще находилось на этих клочках сладких слов, которые так любят нашептывать
влюбленные юноши молодым девушкам, слушающим их с упоением, хотя и
притворяющимся, что ничему этому не верят.
Но, по-видимому, мой приятель не был счастлив в любви, потому что вдруг
побледнел, стал совершать продолжительные уединенные прогулки, плохо спал,
мало ел и вообще казался совершенно разочарованным в жизни и готовым
покинуть ее...
Я хочу ободрить несчастливца, но уже не чувствую его рядом с собой. Моя
молодая половина исчезла, оставив наедине с собой одну старую.
Вокруг меня стало темно, как в могиле. Я стою и растерянно оглядываюсь,
не зная, куда повернуться в этом мраке. С тоской гляжу на небо: не блеснет
ли мне хоть оттуда путеводный луч.
Но наступает рассвет, и я убеждаюсь, что моя первая, лучшая, молодая
половина вовсе и не покидала меня, а находится во мне, и мы с ней составляем
одно неразрывное целое.
Память - превосходный вызыватель призраков. Подобно так называемым
"нечистым" домам, стены памяти тоже всегда полны шума незримых шагов. Через
ее разбитые окна мы можем наблюдать порхание теней смерти, и все эти
печальные тени, в сущности, - не что иное, как призраки того, что умерло в
нас самих.
Ах, как укоризненно смотрят на нас глубокие, светлые глаза милых нам
лиц, полных веры и честности, добрых помышлений, чистых стремлений и
лучезарных надежд! И они правы так смотреть на нас, потому что с тех пор,
как они покинули здешний мир, много заползло в наши сердца безверия, лжи,
лукавства и всяких нечистот; не сдержали мы слово быть добрыми и великими.
Хорошо, что мы не обладаем даром заглядывать в будущее, иначе ни один
подросток не вынес бы вида самого себя в сорок лет.
Я не прочь иногда побыть наедине и побеседовать с тем наивным
мечтателем, каким был сам много лет тому назад, т. е. с собственным
призраком в мои самые юные годы. Должно быть, и ему нравится общение со
мной, потому что часто приходит ко мне по вечерам, когда я сижу одиноко пред
камином, потягивая ароматный дымок из своей трубки и прислушиваясь к шепоту
огня. В голубых струйках дыма вижу его маленькое серьезное личико и
приветливо улыбаюсь ему. И он улыбается мне в ответ. Но его улыбка такая
печальная и тоскливая. Мы болтаем о старых временах. Иногда он берет меня за
руку, и мы с ним проскальзываем сквозь черную решетку и раскаленный свод
камина в ту страну, которая скрыта за чертой пламенного огня. Мы оказываемся
в прошлом и вновь, один за другим, минуем дни, уже некогда нами прожитые. На
ходу мой посетитель делится со мной всеми своими мыслями и чувствами.
Временами я смеюсь над его словами, но тут же каюсь в своем смехе, потому
что, глядя на юное, но грустное лицо моего спутника, мне становится стыдно
за легкомысленность, с которой он относится теперь ко мне. Не хорошо так
относиться к тому, кто гораздо старше нас и кто был тем, чем давно уже
перестал быть.
Вначале мы мало говорим друг с другом, а только смотрим: я - сверху
вниз на его светлые кудрявые волосы и ясные голубые глаза; он - снизу вверх
на меня, и то лишь украдкой, на ходу, не слышно скользя рядом со мной. Мне
чудится, что его робкий взгляд не всегда выражает довольство мной, и с его
уст часто срывается вздох разочарования. Однако, немного спустя, его
застенчивость пропадает, и он пускается в оживленную болтовню.
Он рассказывает мне свои любимые волшебные сказки. Папа говорит, что в
сказках нет правды, и это очень грустно, потому что ему (моему собеседнику)
так хотелось бы быть храбрым рыцарем, побивать злых драконов и жениться на
прекрасной принцессе. Ему тогда было шесть лет, а с семи он стал смотреть на
мир с более практической точки зрения и желает быть торговцем, чтобы иметь
много денег. Быть может, эта практичность явилась последствием того, что он
влюбился в шестилетнюю дочку мелочного торговца, лавка которого была
напротив нашего дома. Наверное, он очень любил эту девочку, судя по тому,
что однажды подарил ей свое лучшее сокровище - большой перочинный нож с
четырьмя проржавевшими лезвиями и пробочником, обладавшим неприятным
свойством своевольно раскрываться в кармане и впиваться в ногу своему
обладателю. Она была так восхищена этим подарком, что обвила своими
маленькими ручонками шею дарителя и несколько раз звучно чмокнула его прямо
в губы. Разумеется, все это происходило вдали от людских глаз, в темном углу
кладовой лавки. Впрочем, как-то раз подобная нежная сцена повторилась в
воротах нашего дома, куда иногда прибегала на свидания со своим другом
маленькая лавочница. Свидетелем был другой мальчик, немного постарше. Он
стал выслеживать влюбленную парочку, вследствие этого вышло настоящее
побоище, кончившееся полным поражением моего собеседника.
Но вот наступила школьная пора с ее огорчениями и радостями, веселым
шумом и гамом, замысловатыми шалостями, а подчас и горючими слезами,
лившимися на страницы противных грамматик - в особенности латинской - и
задачников.
В школе он немножко искалечил свой язык, стараясь как можно
добросовестнее усвоить произношение немецких слов. Там же он узнал, какое
огромное значение имеют для французов писчая бумага, чернила и перья. "Есть
у тебя бумага, чернила и перья?" - вот всегда была первая фраза, с которыми
ученики-французы будто бы обращаются друг к другу при встречах. Если у
вопрошаемого мальчика этого добра недостаточно, то он обыкновенно отвечает,
что у него всего этого немного, зато очень много у дяди его брата. Но
вопрошающий не особенно интересуется дядей брата своего товарища, а желает
знать, много ли бумаги, чернил и перьев у соседа матери товарища. "Нет, у
соседа моей матери нет ни бумаги, ни чернил, ни перьев", - с видимым
волнением отвечает вопрошаемый. "А не имеет ли сын садовника перьев, чернил
и бумаги?" - продолжает неумолимый допросчик. - Оказывается, тот имеет. И
после бесконечных, доводящих до полного одурения расспросов о бумаге,
чернилах и перьях, в конце концов выясняется, что всего, этого нет у дочери
садовника самого вопрошающего. Такое открытие повергло бы в бездонную пучину
стыда кого угодно другого, но неутомимому допросчику со страниц учебника
французского языка это - как с гуся вода, и он, с возмутительным
спокойствием, нисколько не краснея, продолжает беседу с заявления, что у его
тетки имеется немного горчицы. И весь учебник в таком духе.
В приобретении таких "полезных" знаний - скоро, к счастью, забываемых -
и проходит золотое отрочество. Красное кирпичное здание школы расплывается в
тумане, и мы выходим на большую дорогу жизни. Мой маленький друг вырос.
Куртка его превратилась в нечто более длинное. Его растрепанная ученическая
фуражка, служившая ему, между прочим, и носовым платком, и предметом для
зачерпывания воды из ручья, и наступательным оружием, заменена высокой
глянцевитой шляпой-цилиндром. Во рту у него торчит уже не сахарная палочка,
а сигаретка, дым которой, проникая ему в нос, немало его беспокоит. Позднее
он принимается уже за более приличную толстую черную "гаванскую" сигару,
которой в первое время также очень недоволен, судя по тому, что после нее он
долго отплевывается и клянется, что никогда больше в жизни не прикоснется к
"такой гадости".
Лишь только у него начинают проявляться, видимо для самых даже слабых
глаз, усы, он знакомится с бренди пополам с содой и воображает себя уж
совсем возмужалым. Он бойко толкует о бегах и скачках, в разговоре с
приятелями называет популярнейших актрис уменьшительными именами и небрежно,
сквозь зубы, цедит о. своем вчерашнем тысячном проигрыше в карты, добавляя,
что игра была "довольно крупная" и что ему не везло, хотя в действительности
самая высшая ставка, наверное, не превышала двухпенсовой монеты. Вместе с
тем мой приятель стал носить монокль, благодаря чему то и дело спотыкается,
а иногда и падает.
Его бабушка, мать и тетушки усердно молятся, чтобы он не свалился
окончательно в ту бездну погибели, к которой так стремится по своей
неопытности, и придумывают, на ком бы женить его, чтобы заставить
"остепениться" и зажить "по-человечески", без всяких глупостей и увлечений.
Иногда, впрочем, и у него самого зловеще звучат в ушах предостережения
директора высшей школы, говорившего ему, что если он не изменит своего
поведения, то ему несдобровать; но он только презрительно отмахивается от
этих внушений и продолжает свое.
К женщинам в ту пору он относится крайне недоверчиво. Считая себя
превосходством по сравнению с ними, он смотрел на них сверху вниз. Даже на
своих старших родственниц он глядел с покровительственной
снисходительностью.
По проходит еще немного времени, и он преобразовывается, потому что
влюбился. Это тотчас же отзывается на его внешности. Он начинает носить
более изящный костюм и более узкую обувь, чем носил раньше, тщательно
причесывает и прилизывает свои волосы, увлекается стихами знаменитых поэтов
и сам втихомолку что-то пописывает, справляясь со словарем рифм. Каждое утро
служанка находит под его письменным столом целые груды изорванной в клочки
почтовой бумаги. Служанка подбирает эти клочки, складывает их и с
восхищением читает о "жестоких сердцах", об "отравленных любовных стрелах и
жалах", о "лучезарных глазках" и о "тяжких вздохах отвергнутой любви". Много
еще находилось на этих клочках сладких слов, которые так любят нашептывать
влюбленные юноши молодым девушкам, слушающим их с упоением, хотя и
притворяющимся, что ничему этому не верят.
Но, по-видимому, мой приятель не был счастлив в любви, потому что вдруг
побледнел, стал совершать продолжительные уединенные прогулки, плохо спал,
мало ел и вообще казался совершенно разочарованным в жизни и готовым
покинуть ее...
Я хочу ободрить несчастливца, но уже не чувствую его рядом с собой. Моя
молодая половина исчезла, оставив наедине с собой одну старую.
Вокруг меня стало темно, как в могиле. Я стою и растерянно оглядываюсь,
не зная, куда повернуться в этом мраке. С тоской гляжу на небо: не блеснет
ли мне хоть оттуда путеводный луч.
Но наступает рассвет, и я убеждаюсь, что моя первая, лучшая, молодая
половина вовсе и не покидала меня, а находится во мне, и мы с ней составляем
одно неразрывное целое.