отрицательно.
Для некоторых лиц слезы так же приятны, как смех. Вошедший в пословицу
англичанин, описанный нам старым летописцем Фруассаром, печально воспринимал
все удовольствия, английская же женщина идет еще дальше; она находит
удовольствие в самой печали.
Я не с насмешкой пишу это и вовсе не расположен насмехаться над чем бы
то ни было, что может еще смягчить сердца в этом жестоком мире. Я рад, что
еще есть мягкие сердца у женщин. Довольно того, что сами-то мы, мужчины,
холодны и рассудительны: похожих на нас женщин нам вовсе не нужно. Нет, нет,
дорогие дамы, не пугайтесь моих слов. Оставайтесь чувствительными и
мягкосердечными; будьте смягчающим маслом к нашему сухому насущному хлебу.
Чувствительность для женщины - то же самое, что наклонность ко всякого
рода забавам и потехам у нас. Ведь женщины не мешают же нам в наших
удовольствиях, так зачем же мы будем попрекать их склонностью к постоянному
искусственному переживанию былых горестей? И чем же, наконец, это их
удовольствие хуже наших? Почему мы должны предполагать, что вздувшаяся от
натуги грудь, судорожно искривленное красное лицо и широко разинутый рот,
испускающий раздирающий уши смех, указывают на более разумную степень
испытуемого данным субъектом удовольствия, нежели задумчивое женское лицо,
опушенное на белую руку, и пара затуманенных слезами глаз, глядящих назад, в
погибшее прошлое?
Нет, я положительно радуюсь, когда вижу, что женщина подружилась с
печалью; радуюсь, потому что знаю, что в этом случае печаль уже утратила
свою первоначальную мучительную остроту и горечь. Бывает ведь это и у нас. И
нам самим может казаться прекрасным лицо печали, когда оно лишилось своего
жала; тогда и мы с некоторым наслаждением можем прижаться губами к ее
бледному челу.
Мало ли ран наносится беспощадной жизнью и нашему мужскому сердцу.
Когда всеисцеляющее время затянет эти раны, мы спокойно можем созерцать в
своем воспоминании то, что нас ранило и заставило тяжело страдать. Не тяжела
нам больше свалившаяся с наших плеч ноша, когда мы, подобно Тому и Меджи
Тюливерам, получившим возможность пойти рука об руку, видим ее лишь в
прошедшем.
Том и Меджи привели мне на память одно изречение мистрис Джордж Элиот.
Где-то в одном из своих романов она говорит о "печали летнего вечера". Все
хорошо, что выходило из-под золотого пера этой писательницы; бесподобно
хорошо и это выражение. Действительно, кто не испытывал чарующей печали
медлительного солнечного заката? Кто не чувствовал, что в это время мир
находится во власти самой богини Печали, этой прекрасной девы с задумчивым
лицом и бездонно глубокими глазами, избегающей дневного блеска? Она
показывается только тогда, когда, по словам поэта, "меркнет свет и ворон
летит на ночлег на лесистый утес". Ее дворец скрыт в сумерках, Вы можете
увидеть ее стоящей в серой мгле. Она приветливо берет вас за руку и ведет по
своим таинственным туманным владениям. Вы лишь смутно различаете ее формы,
но ясно слышите шелест ее крыльев.
Она может встретиться вам даже в столичном шуме и сутолоке. Ведь и там,
на каждой длинной мрачной улице, чувствуется присутствие печали, а темная
река призрачно переливается под черными арками и как бы несет в своих мутных
водах какую-то тяжелую и тоже печальную тайну.
В сельской же тишине, где деревья и живые изгороди в спутанных и
туманных очертаниях вырисовываются на фоне тонущего в сумерках неба, где
вокруг нас шумят крылья летучих мышей и где так глухо разносится по
молчаливым вечерним полям жалобный крик коростеля, - чары печали особенно
сильно охватывают сердце. В это время нам кажется, что мы стоим у чьего-то
незримого смертного ложа, и в шелесте древесных ветвей нам слышатся вздохи
умирающего дня...
Мы невольно чувствуем, что здесь всюду царит великая грусть.
Торжественное безмолвие окружает нас. В этот час все наши дневные заботы
кажутся нам такими мелкими и жалкими, а насущный хлеб с ломтем сыра, даже
и... поцелуи теряют всякую цену в наших глазах. Мысли в нашем мозгу не
оформляются, но лишь смутно намечаются и тут же гибнут непризнанными. Стоя
одиноко среди поля, под темнеющим сводом неба, мы сознаем, что в нас
заключено нечто более великое, чем наша бедная жизнь. Мир, со всех сторон
закрываемый сотканными из серых теней занавесами, превращается для нас из
обыденной мастерской в величавый храм, куда нас тянет молиться и где, в этой
таинственной мгле, наши распростертые вперед руки касаются Самого Бога...
О суете и тщеславии
Все суета, и каждый человек суетен. Суетны женщины. Суетны мужчины, и,
пожалуй, еще более, если это возможно. Суетны дети, и даже преимущественно
дети. В настоящий момент, когда я пишу эти строки, маленький ребенок изо
всех силенок барабанит своими крохотными ручонками по моим коленям. Этот
ребенок - женского пола и требует, чтобы я высказал свое мнение насчет
только что надетых на его ножки новых башмачков. По совести я бы должен
сказать, что эти башмачки мне вовсе не нравятся. Они кажутся слишком
плоскими, неуклюжими и дурной формы. Впрочем, это дурное впечатление может
зависеть и от того, что башмаки надеты оба не на ту ногу. Но ведь девочка
ждет от меня не порицания, а похвалы, и я хотя и чувствую всю унизительность
лжи, но поневоле разливаюсь в красноречивых похвалах башмачкам своей
маленькой племянницы. Ведь я знаю, что ничем другим не могу удовлетворить
суетному тщеславию этого ясноглазого, светловолосого и розоволицего
херувимчика. Я уже пробовал в одном случае говорить ему правду по совести,
но не имел успеха. Дело было в том, что девочка желала знать, не нахожу ли
я, что она особенная "паинька" и очень ли я ее за это "юбю". Я было
обрадовался этому случаю, как вполне подходящему к тому, чтобы сделать
маленькой шалунье несколько поучительных разъяснений относительно настоящего
характера ее поведения за последние дни. Заявив, что вовсе не нахожу свою
племянницу "паинькой", почему и не могу ее очень любить, я напомнил ей все
те шалости, которые она проделала не дальше как в течение утра настоящего
дня, и принялся объяснять, что несправедливо ждать очень горячей любви от
старого мудрого дяди маленькой девочки. Разве не она в 5 часов утра своим
неистовым ревом перебудила и подняла на ноги весь дом, в 7 опрокинула ведро
с водой на лестнице и сама чуть не расшибла себе при этом голову,
скувырнувшись с той же лестницы, в 8 захотела выкупать кошку в молоке, а в 9
с половиной превратила в блин шляпу своего отца, усевшись на ней?
И что же, вы думаете, получилось в результате? Была ли моя племянница
признательна мне за то, что я так откровенно высказал ей правду? Прониклась
ли она моими словами и почувствовала ли на основании этих слов потребность
исправиться и в будущем вести себя степеннее и разумнее?
Как бы не так! Напротив, не дослушав их, она разревелась еще хуже, чем
утром. Наревевшись всласть, она с гневом крикнула мне:
- Адкий... оцень адкий дяйка! нехоосий дяйка!.. зьой стаикаска!.. Я
сказу маме... позаююсь ей!
И стремглав убежала к маме, которой действительно нажаловалась на меня,
так что мне же потом пришлось оправдываться.
С тех пор я тщательно храню про себя свое истинное мнение и всегда,
когда того требует моя тщеславная племянница, выражаю безграничное
восхищение всеми ее шалостями и вещами. Выслушав меня с радостно блестящими
глазенками и вполне сочувственными кивками своей светлокудрой головки, она,
громко топоча ножками, весело бежит оповестить всех домашних о том, что
"тепей дяя оцень умный и добый" и "оцень юбит" ее. Делается это оповещение,
между прочим, и с утилитарной целью, судя по тому, что каждый раз девочка
добавляет: "Дяя сказай, - паиньке нузно дать койфеток".
Добившись и на этот раз от меня похвалы своим башмачкам, она удаляется
в виде воплощенного торжествующего тщеславия. Даже несвойственная, казалось
бы, ее нежному возрасту гордость рисуется на ее личике, словно похвала ее
обуви относится к ее собственным действительным достоинствам.
Все дети таковы. Однажды, когда я сидел в одном саду в окрестностях
Лондона, вечерняя тишина вдруг нарушилась звонким детским голоском,
пронзительно кричавшим в соседнем саду: "Гамма, Гамма! Представь себе, ведь
мама подарила мне праздничную курточку Боба! Он из нее вырос... Ах, как я
рад, как я рад!" И действительно, слышно было, как кричавший мальчуган
захлебывался от радости.
Даже животные суетны и тщеславны. Мне пришлось видеть, как большой
ньюфаундлендский пес с великим самоуслаждением любовался на свое изображение
в зеркале. Это было в блестящем модном магазине на одной из самых оживленных
улиц Лондона, и не я один видел этого влюбленного в свою особу пса.
Как-то раз я присутствовал на одном сельском празднестве, имевшем
отношение к домашнему скоту. После совершения разных церемоний перед
собранным на лугу коровьим стадом на одну из представительниц этого стада
был возложен венок из полевых цветов. Поверите ли? Эта четвероногая особа
весь день потом ходила точь-в-точь с таким же напыщенным видом, с каким
ходят дети в новом нарядном платье. Вечером, когда наступило время доения и
венок был с коровы снят, она выразила признаки крайнего неудовольствия,
начала брыкаться, чего раньше никогда не делала, и успокоилась лишь после
того, когда венок снова был водворен на ее рога. Это не анекдот, а правдивая
картина из жизни.
Кошки своим тщеславием еще ближе подходят к человеку. Я знал кошку,
которая демонстративно уходила, когда слышала неодобрительные отзывы о своем
племени; маленький же комплимент, отпущенный ей, заставлял ее долго
мурлыкать от удовольствия.
Я люблю кошек. Они так бессознательно забавны. Сколько в них
комического достоинства, сколько умения придавать себе такой вид, с которым
она яснее всяких слов говорит: "Как ты смеешь! Пошел, не трогай меня!" В
собаках нет такой высокомерности. Они всегда готовы подружиться с кем
угодно. Встречаясь со знакомым псом, я глажу его рукой по голове, говорю ему
несколько нежных слов и опрокидываю его на спину. Нисколько не обидевшись,
он катается предо мной на земле, шутливо разевает пасть и протягивает мне
все свои лапы.
Попробуйте поступить так бесцеремонно с кошкой, и она никогда больше не
станет "разговаривать" с вами. Чтобы расположить к себе кошку, вам следует
действовать очень осторожно, с тонким расчетом. Знакомство с кошкой вам
лучше всего начать со слов: "Бедная киска!" - и немного спустя добавить
тоном сердечного сочувствия: "Славная киска!" Это так подействует на ее
сердце, в особенности если у вас приличный вид и внушающие доверие манеры,
что кошка сделает "спинку" и начнет тереться о вас носом. Раз вами достигнут
этот успех, вы можете потрепать ее по шее и почесать у нее за ушками; это
уже приведет к такой растроганности киску, что она, в виде особенной ласки,
довольно чувствительно впустит вам в ноги свои когти, и тогда у вас с ней
будет закреплена та дружба, которая описана поэтом следующими словами:
"Я люблю свою киску. У ней такая мягкая шубка, и, если не раздражать
киску, она очень мила. Я ласково треплю и глажу ее рукой; сытно кормлю ее, и
она меня любит за то, что я добр к ней".
Последние слова дают полное понятие о том, что именно кошка
представляет себе под человеческой добротой: кто погладит и потреплет ее по
спинке и притом досыта кормит, тот и добр в ее глазах. Впрочем, такой узкий
взгляд на добродетель свойствен не одним кошкам; ведь и сами мы, люди, в
большинстве случаев оцениваем друг друга с той же утилитарной точки зрения.
Добрым человеком мы называем того, кто добр именно лично к нам, а злым -
того, кто не делает для нас того, чего мы от него ожидаем.
В самом деле, по совести, мы должны сознаться в существующем у нас
врожденном убеждении, что весь мир со всем в нем находящимся создан лишь как
необходимое дополнение к нам; а все люди существуют только для того, чтобы
доставлять нам всякие удовольствия и удобства, между прочим, и с той целью,
чтобы было кому восхищаться нами.
Каждый из нас совершенно серьезно считает себя мировым центром. Под
этим углом зрения смотрим друг на друга и мы с вами, любезный читатель. Вы,
по-моему, сотворены заботливым Провидением единственно для того, чтобы
читать мои произведения и платить мне за это удовольствие, а я, по-вашему,
послан в мир именно с той миссией, чтобы я забавлял вас своими писаниями.
Звезды - как мы называем те мириады других миров, которые кружатся
вокруг нас в вечном безмолвии, - считаются нами устроенными специально ради
того, чтобы украшать для нас ночное небо. А луна с ее темными тайнами и то и
дело скрываемым лицом не имеет другого назначения, как служить нам удобным
приспособлением для любовного флирта - опять-таки, разумеется, с нашей точки
зрения.
Очевидно, что почти все мы похожи на того петуха, который воображал,
что солнце каждое утро восходит лишь для того, чтобы слышать его кукареку.
Недаром сказано: "Мир движется тщеславием". Не думаю, чтобы был хоть один
человек, свободный от тщеславия. Если же и существует такое исключение из
общего правила, то с ним будет крайне неудобно иметь дело. Человек
нетщеславный может быть очень хорошим человеком, заслуживающим нашего
полного уважения; он может быть таким образцом всех добродетелей, что смело
мог бы жить в хрустальном доме, весь напоказ, может быть достойным
пьедестала и служить для всех образцом. Да, он может быть предметом
всеобщего почитания, но не любви. Не от такого человека мы можем ожидать
братской помощи...
Кажется, что уж может быть лучше ангелов, но для нас, простых смертных,
очень далеких от совершенства, их общество было бы очень тяжело. Ведь даже
постоянное присутствие среди нас людей с мало-мальски выдающимися
нравственными качествами угнетает нас. Не добродетели наши, а недостатки
заставляют нас симпатизировать друг другу и сходиться. Во всем же, что есть
в нас лучшего, мы сильно расходимся. Мы солидарны лишь в наших
сумасбродствах. Некоторые из нас отличаются благочестием, другие -
великодушием, третьи - сравнительной честностью, а некоторые, в меньшинстве,
достойны даже во всех отношениях полного доверия. Однако между всеми этими
людьми очень мало объединяющего. Вполне нас объединяют только тщеславие да
разные слабости.
Тщеславие - это та сила, которая родственными узами связывает все
человечество. Ведь, в сущности, нет никакой разницы между индейским воином,
гордящимся своим поясом из волос вражьих черепов, и европейским генералом,
который чванится покрывающими его грудь орденами и медалями; между китайцем,
хвалящимся длиною своего "крысиного хвоста" на затылке, и профессиональной
красавицей наших больших городов, подвергающейся самоистязанию, лишь бы у
нее талия была перетянута "в рюмочку"; между бедной поденщицей с
захлюстанным подолом, но с важным видом защищающей свое лицо от солнечных
лучей обтрепанным зонтиком, и княжной, обметающей полы своих комнат
четырехаршинным шлейфом; между деревенским зубоскалом, непристойными шутками
вызывающим одобрительное ржание своих товарищей, и публичным оратором на
трибуне какого-нибудь видного общественного учреждения, с жадностью
упивающимся овациями слушателей в честь его звучных фраз; между темнокожим
африканцем, променивающим драгоценные продукты своей страны на нитку пестрых
стеклянных бус, которой он может украсить свою шею, и европейской девушкой,
продающей свое прекрасное белое тело ради нескольких блестящих камешков и
громкого титула. Между всеми этими людьми и их действиями нет никакой
существенной разницы, потому что общим их двигателем служит простое
тщеславие. Ради тщеславия происходит вся борьба на земле; ради него
проливается столько крови; ради него приносится столько жертв.
Да, главной двигательной силой человечества является тщеславие, а лесть
- смазкой колес этого двигателя. Если вы желаете добиться чего-нибудь в
мире, то должны льстить тем, от которых могут зависеть ваши успехи. Впрочем,
еще лучше, если вы будете льстить направо и налево, всем кому попало:
высоким и низким, богатым и бедным, умным и глупым, - тогда ваша жизнь
потечет как по маслу. Хвалите добродетели этого человека и пороки - того.
Хвалите у всех все, в особенности то, что у них дурно. Льстиво пойте
безобразным об их красоте, дуракам - об их поражающем уме, грубиянам - о
тонкости их манер. Тогда вас будут превозносить до небес за верность ваших
суждений, за ваш проницательный ум и обходительность.
Каждого человека можно взять лестью. Существует фраза: "опоясанный
граф". Я не знаю, что это значит: может быть, существуют графы, которые
носят пояса вместо помочей. Я нахожу эту привычку очень неудобной: чтобы
пояс мог исполнять службу помочей, нужно стягивать его как можно туже, а
это, воля ваша, крайне стеснительно. Зато я хорошо знаю, что, каков бы ни
был, в общем, "опоясанный граф", и он должен быть доступен лести, нисколько
не менее других людей, начиная с герцогини и кончая судомойкой или начиная с
батрака и кончая поэтом. Впрочем, поэты чувствительнее батраков к лести, на
том простом основании, что масло сильнее поглощается мягким пшеничным
хлебом, нежели твердыми овсяными лепешками.
Любовь - так та положительно не может существовать без лести.
"Наполните кого-нибудь любовью к самому себе, тогда излишек достанется вам
на долю", - сказал один остроумный и правдивый француз, имя которого не могу
припомнить. (Такой уж у меня рок: я никогда не могу припомнить нужных имен.)
Напевайте любой девушке, что она сущий ангел, даже - сверхангел; или еще
лучше, что она - богиня, только еще величавее, лучезарнее и утонченнее всех
мифологических богинь; что она прекраснее Венеры, воздушнее Титании,
очаровательнее Партенопы, - вообще несравненно лучше их всех, вместе взятых,
- и поверьте, что этим вы произведете самое благоприятное для вас
впечатление на ее бедное сердечко. Бедняжка! Она поверит каждому вашему
слову. Этим путем можно повлиять на каждую женщину.
Не верьте женщине, когда она говорит, что ненавидит лесть. Скажите ей
на это что-нибудь вроде следующего: "То, что я говорю вам, сударыня, - не
лесть, а сущая правда. Вы, без всякого преувеличения, самая прелестная,
добрая, умная, милая, грациозная, очаровательная, совершенная, божественная
из всех женщин на свете", - и вы увидите, что она сначала благодарно
улыбнется вам, а потом склонится головкой к вашему плечу и пролепечет, что
вы - милый и хороший.
Но представьте себе теперь человека, который будет строить свое
ухаживанье на принципах самой строгой правды и не станет говорить пустых
комплиментов или преувеличений; который будет нашептывать женщине, что она
нисколько не хуже ее подруг; который, рассматривая ее руку, откровенно
бухнет, что эта рука немножко... красновата; который, наконец, прижимая к
сердцу свою возлюбленную, заметит, что ее вздернутый носик вовсе не так уж
дурен, а глаза - вполне удовлетворительны в качестве приспособлений для
глядения!
Ну скажите по совести: можно ли такому правдолюбцу тягаться с
соперником, который стал бы уверять ту же женщину, что лицо ее подобно
только что распустившейся розе, волосы походят на странствующие солнечные
лучи, плененные ее чарующей улыбкой, а глаза - на пару вечерних звездочек?
Способы лести многообразны, и человек неглупый всегда сумеет выбирать
их в соответствии с положением и характером того лица, относительно которого
эти способы должны быть пускаемы в ход. Некоторые любят, чтобы фимиам
воскуривался им целыми тучами, и это, разумеется, не требует никакого
искусства; другие же переваривают лесть не иначе как в самом деликатном виде
- не слов, а тонких внушений. А есть такие люди, которые любят лесть лишь в
форме грубостей, вроде, например, следующей: "Ну, ты уж известный безумец!
Готов отдать свой последний грош первому попавшемуся бродяге". Встречаются и
такие чудаки, которые принимают лесть только через посредство третьего лица,
так что если вам нужно расположить в свою пользу, скажем, некоего мистера
А., то всего лучше наговорить о нем целый короб похвал его приятелю, мистеру
Б., с просьбой не передавать ваших слов мистеру А., "чтобы не смущать его
деликатности". И будьте уверены, в этом случае вам вполне можно надеяться на
то, что Б. исполнит ваше тайное желание, хотя во всех других случаях он едва
ли выполнит даже явное.
Всего же легче льстить тем господам, которые всегда твердят, что уж от
них-то никакой лестью ничего не добьешься; хвалите за отсутствие тщеславия,
и вы достигнете своей цели.
В сущности, тщеславие - и достоинство и порок. Нетрудно наполнить целый
том рассуждениями о греховности тщеславия, но по справедливости нужно
сказать и то, что это такая страсть, которая может подвинуть нас и на добро
и на зло. Честолюбие, например, ведь не что иное, как облагороженное
тщеславие. Разве не честолюбие или не жажда славы - что одно и то же -
подталкивают нас писать бессмертные произведения, рисовать умопомрачающие
картины, сочинять, петь и перелагать на музыку хватающие за сердце мотивы,
делать великие открытия и изобретения, не исключая и таких, при которых
ежеминутно приходится рисковать своей жизнью?
Мы ищем богатства не ради одного комфорта, который вполне доступен при
скромном годовом доходе в 200 фунтов стерлингов, но для того, чтобы наш дом
был обширнее и пышнее убран, нежели у нашего соседа; чтобы у нас было
большее количество и более лучшего качества лошадей и слуг; чтобы мы могли
одевать жену и дочерей, хотя и в нелепые, но самые модные и по возможности
дорогие наряды; чтобы, наконец, мы были в состоянии давать обеды, стоящие
безумных денег, хотя бы при этих обедах мы сами оставались голодными и
портили желудок, потому что наш желудок требует самой простой, только чисто
и вкусно приготовленной пищи. И ради всего этого, нам лично вовсе не
нужного, мы надрываем все свои духовные и телесные силы в общей мировой
работе, ведущей к распространению торговли и промышленности среди всех
народов земли, а вместе с тем и к развитию культуры и цивилизации. В итоге,
следовательно, выходит вполне "прилично", а это для нас главное.
Вся беда в том, что мы обыкновенно злоупотребляем тщеславием, вместо
того чтобы пользоваться им с рассудительностью. Самое чувство чести - также
только видоизменение тщеславия. Вообще следует помнить, что между тщеславием
петуха и тщеславием орла - большая разница. Тщеславны фаты, но тщеславны и
герои. И бойтесь же слова "тщеславие", молодые друзья мои. Соединимте наши
руки, чтобы взаимно помогать друг другу увеличивать наше тщеславие, но не
для того, чтобы ограничивать его формой прически или покроем одежды, а чтобы
отличаться смелостью в опасностях, чистотой нравов и помыслов, трудолюбием и
честностью. Будем настолько тщеславны, чтобы не останавливаться на
чем-нибудь низком и нечистом; чтобы быть выше мелкого себялюбия и
неблагородной зависти; чтобы не быть способными сказать, а тем более сделать
что-либо дурное. Пусть мы будем тщеславиться тем, что среди толпы нехороших
людей имеем мужество быть истинными джентльменами по нашим влечениям и
делам. Будем питать нашу гордость высокими помыслами, великими подвигами и
чистотой всей своей жизни.
Об успехах в жизни
Это, вам, пожалуй, покажется совсем неподходящей темой для размышлений
со стороны праздного человека, любезный читатель? Но разве вы не знаете, что
гораздо лучше наблюдать игру со стороны, чем самому участвовать в ней? Так и
мне, сидящему в четырех стенах своей одинокой, но уютной комнаты,
раскуривающему "трубку довольства" и жующему "листья лотуса праздности",
очень удобно предаваться поучительным размышлениям над тем пестрым
человеческим потоком, который бешено несется мимо меня по широкому руслу
жизни.
Бесконечен этот поток. День и ночь не прекращается гулкий топот
бесчисленного множества ног, то бегущих во всю прыть, то выступающих
медленными, размеренными шагами, то быстрых и твердых, то тихих,
неуверенных, прихрамывающих, еле плетущихся. Но все эти ноги, и быстрые и
медленные, спешат, каждый по-своему; все стремятся с лихорадочным жаром к
общей цели - к успеху, ради которого по дороге разбрасываются ум, сердце,
душа, когда эти предметы оказываются лишней тяжестью, стесняющей движение
вперед.
Вглядитесь в этот волнующийся поток, состоящий из мужчин и женщин,
старых и молодых, благородных и низкородных, богатых и бедных, веселых и
печальных, и посмотрите, как все они перемешиваются, толкаются, скользят,
падают и все спешат, спешат, чтобы не только не отстать от других, но
непременно, по возможности, обогнать многих. Сильный сталкивает в сторону
слабого; глупый, но нахальный опережает умного, но скромного; задние толкают
передних, и без того уже выбивающихся из сил от быстроты бега.
Вглядитесь еще пристальнее - и вы различите отдельные части живого
бурлящего потока. Вот плетется дряхлый, задыхающийся старик, а сзади его
догоняет молодая девушка со смущенным видом, подталкиваемая суровой матроной
с резкими чертами лица и острым взглядом; вот движется любознательный юноша,
держащий в руках книгу под заглавием "Как иметь успех в мире" и углубленный
Для некоторых лиц слезы так же приятны, как смех. Вошедший в пословицу
англичанин, описанный нам старым летописцем Фруассаром, печально воспринимал
все удовольствия, английская же женщина идет еще дальше; она находит
удовольствие в самой печали.
Я не с насмешкой пишу это и вовсе не расположен насмехаться над чем бы
то ни было, что может еще смягчить сердца в этом жестоком мире. Я рад, что
еще есть мягкие сердца у женщин. Довольно того, что сами-то мы, мужчины,
холодны и рассудительны: похожих на нас женщин нам вовсе не нужно. Нет, нет,
дорогие дамы, не пугайтесь моих слов. Оставайтесь чувствительными и
мягкосердечными; будьте смягчающим маслом к нашему сухому насущному хлебу.
Чувствительность для женщины - то же самое, что наклонность ко всякого
рода забавам и потехам у нас. Ведь женщины не мешают же нам в наших
удовольствиях, так зачем же мы будем попрекать их склонностью к постоянному
искусственному переживанию былых горестей? И чем же, наконец, это их
удовольствие хуже наших? Почему мы должны предполагать, что вздувшаяся от
натуги грудь, судорожно искривленное красное лицо и широко разинутый рот,
испускающий раздирающий уши смех, указывают на более разумную степень
испытуемого данным субъектом удовольствия, нежели задумчивое женское лицо,
опушенное на белую руку, и пара затуманенных слезами глаз, глядящих назад, в
погибшее прошлое?
Нет, я положительно радуюсь, когда вижу, что женщина подружилась с
печалью; радуюсь, потому что знаю, что в этом случае печаль уже утратила
свою первоначальную мучительную остроту и горечь. Бывает ведь это и у нас. И
нам самим может казаться прекрасным лицо печали, когда оно лишилось своего
жала; тогда и мы с некоторым наслаждением можем прижаться губами к ее
бледному челу.
Мало ли ран наносится беспощадной жизнью и нашему мужскому сердцу.
Когда всеисцеляющее время затянет эти раны, мы спокойно можем созерцать в
своем воспоминании то, что нас ранило и заставило тяжело страдать. Не тяжела
нам больше свалившаяся с наших плеч ноша, когда мы, подобно Тому и Меджи
Тюливерам, получившим возможность пойти рука об руку, видим ее лишь в
прошедшем.
Том и Меджи привели мне на память одно изречение мистрис Джордж Элиот.
Где-то в одном из своих романов она говорит о "печали летнего вечера". Все
хорошо, что выходило из-под золотого пера этой писательницы; бесподобно
хорошо и это выражение. Действительно, кто не испытывал чарующей печали
медлительного солнечного заката? Кто не чувствовал, что в это время мир
находится во власти самой богини Печали, этой прекрасной девы с задумчивым
лицом и бездонно глубокими глазами, избегающей дневного блеска? Она
показывается только тогда, когда, по словам поэта, "меркнет свет и ворон
летит на ночлег на лесистый утес". Ее дворец скрыт в сумерках, Вы можете
увидеть ее стоящей в серой мгле. Она приветливо берет вас за руку и ведет по
своим таинственным туманным владениям. Вы лишь смутно различаете ее формы,
но ясно слышите шелест ее крыльев.
Она может встретиться вам даже в столичном шуме и сутолоке. Ведь и там,
на каждой длинной мрачной улице, чувствуется присутствие печали, а темная
река призрачно переливается под черными арками и как бы несет в своих мутных
водах какую-то тяжелую и тоже печальную тайну.
В сельской же тишине, где деревья и живые изгороди в спутанных и
туманных очертаниях вырисовываются на фоне тонущего в сумерках неба, где
вокруг нас шумят крылья летучих мышей и где так глухо разносится по
молчаливым вечерним полям жалобный крик коростеля, - чары печали особенно
сильно охватывают сердце. В это время нам кажется, что мы стоим у чьего-то
незримого смертного ложа, и в шелесте древесных ветвей нам слышатся вздохи
умирающего дня...
Мы невольно чувствуем, что здесь всюду царит великая грусть.
Торжественное безмолвие окружает нас. В этот час все наши дневные заботы
кажутся нам такими мелкими и жалкими, а насущный хлеб с ломтем сыра, даже
и... поцелуи теряют всякую цену в наших глазах. Мысли в нашем мозгу не
оформляются, но лишь смутно намечаются и тут же гибнут непризнанными. Стоя
одиноко среди поля, под темнеющим сводом неба, мы сознаем, что в нас
заключено нечто более великое, чем наша бедная жизнь. Мир, со всех сторон
закрываемый сотканными из серых теней занавесами, превращается для нас из
обыденной мастерской в величавый храм, куда нас тянет молиться и где, в этой
таинственной мгле, наши распростертые вперед руки касаются Самого Бога...
О суете и тщеславии
Все суета, и каждый человек суетен. Суетны женщины. Суетны мужчины, и,
пожалуй, еще более, если это возможно. Суетны дети, и даже преимущественно
дети. В настоящий момент, когда я пишу эти строки, маленький ребенок изо
всех силенок барабанит своими крохотными ручонками по моим коленям. Этот
ребенок - женского пола и требует, чтобы я высказал свое мнение насчет
только что надетых на его ножки новых башмачков. По совести я бы должен
сказать, что эти башмачки мне вовсе не нравятся. Они кажутся слишком
плоскими, неуклюжими и дурной формы. Впрочем, это дурное впечатление может
зависеть и от того, что башмаки надеты оба не на ту ногу. Но ведь девочка
ждет от меня не порицания, а похвалы, и я хотя и чувствую всю унизительность
лжи, но поневоле разливаюсь в красноречивых похвалах башмачкам своей
маленькой племянницы. Ведь я знаю, что ничем другим не могу удовлетворить
суетному тщеславию этого ясноглазого, светловолосого и розоволицего
херувимчика. Я уже пробовал в одном случае говорить ему правду по совести,
но не имел успеха. Дело было в том, что девочка желала знать, не нахожу ли
я, что она особенная "паинька" и очень ли я ее за это "юбю". Я было
обрадовался этому случаю, как вполне подходящему к тому, чтобы сделать
маленькой шалунье несколько поучительных разъяснений относительно настоящего
характера ее поведения за последние дни. Заявив, что вовсе не нахожу свою
племянницу "паинькой", почему и не могу ее очень любить, я напомнил ей все
те шалости, которые она проделала не дальше как в течение утра настоящего
дня, и принялся объяснять, что несправедливо ждать очень горячей любви от
старого мудрого дяди маленькой девочки. Разве не она в 5 часов утра своим
неистовым ревом перебудила и подняла на ноги весь дом, в 7 опрокинула ведро
с водой на лестнице и сама чуть не расшибла себе при этом голову,
скувырнувшись с той же лестницы, в 8 захотела выкупать кошку в молоке, а в 9
с половиной превратила в блин шляпу своего отца, усевшись на ней?
И что же, вы думаете, получилось в результате? Была ли моя племянница
признательна мне за то, что я так откровенно высказал ей правду? Прониклась
ли она моими словами и почувствовала ли на основании этих слов потребность
исправиться и в будущем вести себя степеннее и разумнее?
Как бы не так! Напротив, не дослушав их, она разревелась еще хуже, чем
утром. Наревевшись всласть, она с гневом крикнула мне:
- Адкий... оцень адкий дяйка! нехоосий дяйка!.. зьой стаикаска!.. Я
сказу маме... позаююсь ей!
И стремглав убежала к маме, которой действительно нажаловалась на меня,
так что мне же потом пришлось оправдываться.
С тех пор я тщательно храню про себя свое истинное мнение и всегда,
когда того требует моя тщеславная племянница, выражаю безграничное
восхищение всеми ее шалостями и вещами. Выслушав меня с радостно блестящими
глазенками и вполне сочувственными кивками своей светлокудрой головки, она,
громко топоча ножками, весело бежит оповестить всех домашних о том, что
"тепей дяя оцень умный и добый" и "оцень юбит" ее. Делается это оповещение,
между прочим, и с утилитарной целью, судя по тому, что каждый раз девочка
добавляет: "Дяя сказай, - паиньке нузно дать койфеток".
Добившись и на этот раз от меня похвалы своим башмачкам, она удаляется
в виде воплощенного торжествующего тщеславия. Даже несвойственная, казалось
бы, ее нежному возрасту гордость рисуется на ее личике, словно похвала ее
обуви относится к ее собственным действительным достоинствам.
Все дети таковы. Однажды, когда я сидел в одном саду в окрестностях
Лондона, вечерняя тишина вдруг нарушилась звонким детским голоском,
пронзительно кричавшим в соседнем саду: "Гамма, Гамма! Представь себе, ведь
мама подарила мне праздничную курточку Боба! Он из нее вырос... Ах, как я
рад, как я рад!" И действительно, слышно было, как кричавший мальчуган
захлебывался от радости.
Даже животные суетны и тщеславны. Мне пришлось видеть, как большой
ньюфаундлендский пес с великим самоуслаждением любовался на свое изображение
в зеркале. Это было в блестящем модном магазине на одной из самых оживленных
улиц Лондона, и не я один видел этого влюбленного в свою особу пса.
Как-то раз я присутствовал на одном сельском празднестве, имевшем
отношение к домашнему скоту. После совершения разных церемоний перед
собранным на лугу коровьим стадом на одну из представительниц этого стада
был возложен венок из полевых цветов. Поверите ли? Эта четвероногая особа
весь день потом ходила точь-в-точь с таким же напыщенным видом, с каким
ходят дети в новом нарядном платье. Вечером, когда наступило время доения и
венок был с коровы снят, она выразила признаки крайнего неудовольствия,
начала брыкаться, чего раньше никогда не делала, и успокоилась лишь после
того, когда венок снова был водворен на ее рога. Это не анекдот, а правдивая
картина из жизни.
Кошки своим тщеславием еще ближе подходят к человеку. Я знал кошку,
которая демонстративно уходила, когда слышала неодобрительные отзывы о своем
племени; маленький же комплимент, отпущенный ей, заставлял ее долго
мурлыкать от удовольствия.
Я люблю кошек. Они так бессознательно забавны. Сколько в них
комического достоинства, сколько умения придавать себе такой вид, с которым
она яснее всяких слов говорит: "Как ты смеешь! Пошел, не трогай меня!" В
собаках нет такой высокомерности. Они всегда готовы подружиться с кем
угодно. Встречаясь со знакомым псом, я глажу его рукой по голове, говорю ему
несколько нежных слов и опрокидываю его на спину. Нисколько не обидевшись,
он катается предо мной на земле, шутливо разевает пасть и протягивает мне
все свои лапы.
Попробуйте поступить так бесцеремонно с кошкой, и она никогда больше не
станет "разговаривать" с вами. Чтобы расположить к себе кошку, вам следует
действовать очень осторожно, с тонким расчетом. Знакомство с кошкой вам
лучше всего начать со слов: "Бедная киска!" - и немного спустя добавить
тоном сердечного сочувствия: "Славная киска!" Это так подействует на ее
сердце, в особенности если у вас приличный вид и внушающие доверие манеры,
что кошка сделает "спинку" и начнет тереться о вас носом. Раз вами достигнут
этот успех, вы можете потрепать ее по шее и почесать у нее за ушками; это
уже приведет к такой растроганности киску, что она, в виде особенной ласки,
довольно чувствительно впустит вам в ноги свои когти, и тогда у вас с ней
будет закреплена та дружба, которая описана поэтом следующими словами:
"Я люблю свою киску. У ней такая мягкая шубка, и, если не раздражать
киску, она очень мила. Я ласково треплю и глажу ее рукой; сытно кормлю ее, и
она меня любит за то, что я добр к ней".
Последние слова дают полное понятие о том, что именно кошка
представляет себе под человеческой добротой: кто погладит и потреплет ее по
спинке и притом досыта кормит, тот и добр в ее глазах. Впрочем, такой узкий
взгляд на добродетель свойствен не одним кошкам; ведь и сами мы, люди, в
большинстве случаев оцениваем друг друга с той же утилитарной точки зрения.
Добрым человеком мы называем того, кто добр именно лично к нам, а злым -
того, кто не делает для нас того, чего мы от него ожидаем.
В самом деле, по совести, мы должны сознаться в существующем у нас
врожденном убеждении, что весь мир со всем в нем находящимся создан лишь как
необходимое дополнение к нам; а все люди существуют только для того, чтобы
доставлять нам всякие удовольствия и удобства, между прочим, и с той целью,
чтобы было кому восхищаться нами.
Каждый из нас совершенно серьезно считает себя мировым центром. Под
этим углом зрения смотрим друг на друга и мы с вами, любезный читатель. Вы,
по-моему, сотворены заботливым Провидением единственно для того, чтобы
читать мои произведения и платить мне за это удовольствие, а я, по-вашему,
послан в мир именно с той миссией, чтобы я забавлял вас своими писаниями.
Звезды - как мы называем те мириады других миров, которые кружатся
вокруг нас в вечном безмолвии, - считаются нами устроенными специально ради
того, чтобы украшать для нас ночное небо. А луна с ее темными тайнами и то и
дело скрываемым лицом не имеет другого назначения, как служить нам удобным
приспособлением для любовного флирта - опять-таки, разумеется, с нашей точки
зрения.
Очевидно, что почти все мы похожи на того петуха, который воображал,
что солнце каждое утро восходит лишь для того, чтобы слышать его кукареку.
Недаром сказано: "Мир движется тщеславием". Не думаю, чтобы был хоть один
человек, свободный от тщеславия. Если же и существует такое исключение из
общего правила, то с ним будет крайне неудобно иметь дело. Человек
нетщеславный может быть очень хорошим человеком, заслуживающим нашего
полного уважения; он может быть таким образцом всех добродетелей, что смело
мог бы жить в хрустальном доме, весь напоказ, может быть достойным
пьедестала и служить для всех образцом. Да, он может быть предметом
всеобщего почитания, но не любви. Не от такого человека мы можем ожидать
братской помощи...
Кажется, что уж может быть лучше ангелов, но для нас, простых смертных,
очень далеких от совершенства, их общество было бы очень тяжело. Ведь даже
постоянное присутствие среди нас людей с мало-мальски выдающимися
нравственными качествами угнетает нас. Не добродетели наши, а недостатки
заставляют нас симпатизировать друг другу и сходиться. Во всем же, что есть
в нас лучшего, мы сильно расходимся. Мы солидарны лишь в наших
сумасбродствах. Некоторые из нас отличаются благочестием, другие -
великодушием, третьи - сравнительной честностью, а некоторые, в меньшинстве,
достойны даже во всех отношениях полного доверия. Однако между всеми этими
людьми очень мало объединяющего. Вполне нас объединяют только тщеславие да
разные слабости.
Тщеславие - это та сила, которая родственными узами связывает все
человечество. Ведь, в сущности, нет никакой разницы между индейским воином,
гордящимся своим поясом из волос вражьих черепов, и европейским генералом,
который чванится покрывающими его грудь орденами и медалями; между китайцем,
хвалящимся длиною своего "крысиного хвоста" на затылке, и профессиональной
красавицей наших больших городов, подвергающейся самоистязанию, лишь бы у
нее талия была перетянута "в рюмочку"; между бедной поденщицей с
захлюстанным подолом, но с важным видом защищающей свое лицо от солнечных
лучей обтрепанным зонтиком, и княжной, обметающей полы своих комнат
четырехаршинным шлейфом; между деревенским зубоскалом, непристойными шутками
вызывающим одобрительное ржание своих товарищей, и публичным оратором на
трибуне какого-нибудь видного общественного учреждения, с жадностью
упивающимся овациями слушателей в честь его звучных фраз; между темнокожим
африканцем, променивающим драгоценные продукты своей страны на нитку пестрых
стеклянных бус, которой он может украсить свою шею, и европейской девушкой,
продающей свое прекрасное белое тело ради нескольких блестящих камешков и
громкого титула. Между всеми этими людьми и их действиями нет никакой
существенной разницы, потому что общим их двигателем служит простое
тщеславие. Ради тщеславия происходит вся борьба на земле; ради него
проливается столько крови; ради него приносится столько жертв.
Да, главной двигательной силой человечества является тщеславие, а лесть
- смазкой колес этого двигателя. Если вы желаете добиться чего-нибудь в
мире, то должны льстить тем, от которых могут зависеть ваши успехи. Впрочем,
еще лучше, если вы будете льстить направо и налево, всем кому попало:
высоким и низким, богатым и бедным, умным и глупым, - тогда ваша жизнь
потечет как по маслу. Хвалите добродетели этого человека и пороки - того.
Хвалите у всех все, в особенности то, что у них дурно. Льстиво пойте
безобразным об их красоте, дуракам - об их поражающем уме, грубиянам - о
тонкости их манер. Тогда вас будут превозносить до небес за верность ваших
суждений, за ваш проницательный ум и обходительность.
Каждого человека можно взять лестью. Существует фраза: "опоясанный
граф". Я не знаю, что это значит: может быть, существуют графы, которые
носят пояса вместо помочей. Я нахожу эту привычку очень неудобной: чтобы
пояс мог исполнять службу помочей, нужно стягивать его как можно туже, а
это, воля ваша, крайне стеснительно. Зато я хорошо знаю, что, каков бы ни
был, в общем, "опоясанный граф", и он должен быть доступен лести, нисколько
не менее других людей, начиная с герцогини и кончая судомойкой или начиная с
батрака и кончая поэтом. Впрочем, поэты чувствительнее батраков к лести, на
том простом основании, что масло сильнее поглощается мягким пшеничным
хлебом, нежели твердыми овсяными лепешками.
Любовь - так та положительно не может существовать без лести.
"Наполните кого-нибудь любовью к самому себе, тогда излишек достанется вам
на долю", - сказал один остроумный и правдивый француз, имя которого не могу
припомнить. (Такой уж у меня рок: я никогда не могу припомнить нужных имен.)
Напевайте любой девушке, что она сущий ангел, даже - сверхангел; или еще
лучше, что она - богиня, только еще величавее, лучезарнее и утонченнее всех
мифологических богинь; что она прекраснее Венеры, воздушнее Титании,
очаровательнее Партенопы, - вообще несравненно лучше их всех, вместе взятых,
- и поверьте, что этим вы произведете самое благоприятное для вас
впечатление на ее бедное сердечко. Бедняжка! Она поверит каждому вашему
слову. Этим путем можно повлиять на каждую женщину.
Не верьте женщине, когда она говорит, что ненавидит лесть. Скажите ей
на это что-нибудь вроде следующего: "То, что я говорю вам, сударыня, - не
лесть, а сущая правда. Вы, без всякого преувеличения, самая прелестная,
добрая, умная, милая, грациозная, очаровательная, совершенная, божественная
из всех женщин на свете", - и вы увидите, что она сначала благодарно
улыбнется вам, а потом склонится головкой к вашему плечу и пролепечет, что
вы - милый и хороший.
Но представьте себе теперь человека, который будет строить свое
ухаживанье на принципах самой строгой правды и не станет говорить пустых
комплиментов или преувеличений; который будет нашептывать женщине, что она
нисколько не хуже ее подруг; который, рассматривая ее руку, откровенно
бухнет, что эта рука немножко... красновата; который, наконец, прижимая к
сердцу свою возлюбленную, заметит, что ее вздернутый носик вовсе не так уж
дурен, а глаза - вполне удовлетворительны в качестве приспособлений для
глядения!
Ну скажите по совести: можно ли такому правдолюбцу тягаться с
соперником, который стал бы уверять ту же женщину, что лицо ее подобно
только что распустившейся розе, волосы походят на странствующие солнечные
лучи, плененные ее чарующей улыбкой, а глаза - на пару вечерних звездочек?
Способы лести многообразны, и человек неглупый всегда сумеет выбирать
их в соответствии с положением и характером того лица, относительно которого
эти способы должны быть пускаемы в ход. Некоторые любят, чтобы фимиам
воскуривался им целыми тучами, и это, разумеется, не требует никакого
искусства; другие же переваривают лесть не иначе как в самом деликатном виде
- не слов, а тонких внушений. А есть такие люди, которые любят лесть лишь в
форме грубостей, вроде, например, следующей: "Ну, ты уж известный безумец!
Готов отдать свой последний грош первому попавшемуся бродяге". Встречаются и
такие чудаки, которые принимают лесть только через посредство третьего лица,
так что если вам нужно расположить в свою пользу, скажем, некоего мистера
А., то всего лучше наговорить о нем целый короб похвал его приятелю, мистеру
Б., с просьбой не передавать ваших слов мистеру А., "чтобы не смущать его
деликатности". И будьте уверены, в этом случае вам вполне можно надеяться на
то, что Б. исполнит ваше тайное желание, хотя во всех других случаях он едва
ли выполнит даже явное.
Всего же легче льстить тем господам, которые всегда твердят, что уж от
них-то никакой лестью ничего не добьешься; хвалите за отсутствие тщеславия,
и вы достигнете своей цели.
В сущности, тщеславие - и достоинство и порок. Нетрудно наполнить целый
том рассуждениями о греховности тщеславия, но по справедливости нужно
сказать и то, что это такая страсть, которая может подвинуть нас и на добро
и на зло. Честолюбие, например, ведь не что иное, как облагороженное
тщеславие. Разве не честолюбие или не жажда славы - что одно и то же -
подталкивают нас писать бессмертные произведения, рисовать умопомрачающие
картины, сочинять, петь и перелагать на музыку хватающие за сердце мотивы,
делать великие открытия и изобретения, не исключая и таких, при которых
ежеминутно приходится рисковать своей жизнью?
Мы ищем богатства не ради одного комфорта, который вполне доступен при
скромном годовом доходе в 200 фунтов стерлингов, но для того, чтобы наш дом
был обширнее и пышнее убран, нежели у нашего соседа; чтобы у нас было
большее количество и более лучшего качества лошадей и слуг; чтобы мы могли
одевать жену и дочерей, хотя и в нелепые, но самые модные и по возможности
дорогие наряды; чтобы, наконец, мы были в состоянии давать обеды, стоящие
безумных денег, хотя бы при этих обедах мы сами оставались голодными и
портили желудок, потому что наш желудок требует самой простой, только чисто
и вкусно приготовленной пищи. И ради всего этого, нам лично вовсе не
нужного, мы надрываем все свои духовные и телесные силы в общей мировой
работе, ведущей к распространению торговли и промышленности среди всех
народов земли, а вместе с тем и к развитию культуры и цивилизации. В итоге,
следовательно, выходит вполне "прилично", а это для нас главное.
Вся беда в том, что мы обыкновенно злоупотребляем тщеславием, вместо
того чтобы пользоваться им с рассудительностью. Самое чувство чести - также
только видоизменение тщеславия. Вообще следует помнить, что между тщеславием
петуха и тщеславием орла - большая разница. Тщеславны фаты, но тщеславны и
герои. И бойтесь же слова "тщеславие", молодые друзья мои. Соединимте наши
руки, чтобы взаимно помогать друг другу увеличивать наше тщеславие, но не
для того, чтобы ограничивать его формой прически или покроем одежды, а чтобы
отличаться смелостью в опасностях, чистотой нравов и помыслов, трудолюбием и
честностью. Будем настолько тщеславны, чтобы не останавливаться на
чем-нибудь низком и нечистом; чтобы быть выше мелкого себялюбия и
неблагородной зависти; чтобы не быть способными сказать, а тем более сделать
что-либо дурное. Пусть мы будем тщеславиться тем, что среди толпы нехороших
людей имеем мужество быть истинными джентльменами по нашим влечениям и
делам. Будем питать нашу гордость высокими помыслами, великими подвигами и
чистотой всей своей жизни.
Об успехах в жизни
Это, вам, пожалуй, покажется совсем неподходящей темой для размышлений
со стороны праздного человека, любезный читатель? Но разве вы не знаете, что
гораздо лучше наблюдать игру со стороны, чем самому участвовать в ней? Так и
мне, сидящему в четырех стенах своей одинокой, но уютной комнаты,
раскуривающему "трубку довольства" и жующему "листья лотуса праздности",
очень удобно предаваться поучительным размышлениям над тем пестрым
человеческим потоком, который бешено несется мимо меня по широкому руслу
жизни.
Бесконечен этот поток. День и ночь не прекращается гулкий топот
бесчисленного множества ног, то бегущих во всю прыть, то выступающих
медленными, размеренными шагами, то быстрых и твердых, то тихих,
неуверенных, прихрамывающих, еле плетущихся. Но все эти ноги, и быстрые и
медленные, спешат, каждый по-своему; все стремятся с лихорадочным жаром к
общей цели - к успеху, ради которого по дороге разбрасываются ум, сердце,
душа, когда эти предметы оказываются лишней тяжестью, стесняющей движение
вперед.
Вглядитесь в этот волнующийся поток, состоящий из мужчин и женщин,
старых и молодых, благородных и низкородных, богатых и бедных, веселых и
печальных, и посмотрите, как все они перемешиваются, толкаются, скользят,
падают и все спешат, спешат, чтобы не только не отстать от других, но
непременно, по возможности, обогнать многих. Сильный сталкивает в сторону
слабого; глупый, но нахальный опережает умного, но скромного; задние толкают
передних, и без того уже выбивающихся из сил от быстроты бега.
Вглядитесь еще пристальнее - и вы различите отдельные части живого
бурлящего потока. Вот плетется дряхлый, задыхающийся старик, а сзади его
догоняет молодая девушка со смущенным видом, подталкиваемая суровой матроной
с резкими чертами лица и острым взглядом; вот движется любознательный юноша,
держащий в руках книгу под заглавием "Как иметь успех в мире" и углубленный