в нее, то и дело спотыкается и пропускает мимо себя целые толпы своих
соискателей; вот уныло смотрящий человек, подталкиваемый под локоть молодой,
нарядно одетой женщиной. Тут и молодой парень, со вздохом вспоминающий
покинутые им залитые солнцем родные поля, которых, быть может, он никогда
больше не увидит; и полный достоинства средних лет человек, высокий и
широкоплечий, самоуверенно движущийся к манящей его светлой цели; и тонкий,
нежнолицый юноша, ловко лавирующий среди теснящей его со всех сторон толпы;
и старый хитрец с устремленными себе под ноги глазами, беспрерывно
переходящий с одной стороны пути на другую и воображающий, что идет вперед.
А вот и молодой мечтатель с прекрасным благородным лицом, каждый раз
содрогающийся и колеблющийся, когда переводит взгляд с далекой сияющей цели
на грязь, по которой он должен пробираться к этой цели. За хорошенькой
девушкой, личико которой с каждым шагом становится все более и более
измученным, несется человек с судорожно искривленным ртом и блуждающими
глазами, а рядом с ним - полный надежд и упований юноша.
Пестр и разнообразен этот поток. Богатые и нищие, святые и грешные,
сильные и слабые, здоровые и больные, молодые и старые - все сливаются в
одно целое. Бок о бок с государственным сановником в парике и мантии -
еврейский торговец старым платьем, голова которого прикрыта старой
засаленной ермолкой; солдат в красном мундире и мальчик для посылок в шляпе
с лентой и грязных бумажных перчатках; заплесневевший ученый, перебирающий
листы пожелтевшей и пыльной рукописи, и театральный артист, небрежно
позванивающий целым пучком блестящих брелоков. Рядом с шумным политическим
деятелем, громогласно выкрикивающим свою программу, которую он считает
панацеей против всех социальных зол, мчится шарлатан, не менее крикливо
предлагающий "универсальное" средство против всех телесных недугов. Вот
упитанный капиталист, а возле него иссохший в непосильных трудах рабочий;
представитель величавой науки и чистильщик сапог; поэт и сборщик налога на
водопроводы; министр и балетный танцовщик. Далее - красноносый трактирщик,
выхваляющий свое пиво, и проповедник трезвости, только что хвативший
стаканчик "для храбрости"; судья и мошенник; священник и игрок. Еще далее -
изящная, милостиво улыбающаяся герцогиня, содержательница номеров, и
накрашенная, претенциозно разодетая уличная фея.
Все эти резкие противоположности пробиваются вперед в созидаемом ими же
хаосе криков, стонов, проклятий, смеха и слез. Стремительность погонщиков за
успехом никогда не ослабевает, гонка никогда не прекращается. Для несчастных
состязателей нет ни привалов под тенистой зеленью, ни времени освежиться
глотком чистой воды. Вперед, все только вперед несутся они по удушливой жаре
и пыли в тесноте и давке! Вперед, иначе они будут сбиты с ног и затоптаны
соперниками! Вперед, хотя члены дрожат, а в голове стучит как молотами!
Вперед, пока не потемнеет в глазах, пока не лопнет от чрезмерного напряжения
бедное сердце, и человек, извергая с клокотаньем струи крови из хрипящего
горла, не падет, давая дорогу другим! Вперед, вперед!.. И невзирая на
убийственность бешеной гонки и каменистость пути, кто же решится уклониться
от участия в этом общем состязании, кроме разве отъявленных тупиц и лентяев?
Кто - подобно тому запоздавшему путнику, который загляделся на пир русалок и
не мог устоять от искушения осушить поднесенный ему одной из очаровательниц
кубок с волшебным напитком, а потом стремглав бросился в ревущий водоворот,
- может остаться равнодушным зрителем этой гонки и не быть втянутым в нее?
Не могу быть таким зрителем и я. Я очень люблю придорожный отдых в тени,
"трубку довольства" и "листья лотуса праздности" - эти благозвучные и
философские иносказания; но в действительности и я вовсе не такой человек,
чтобы спокойно корпеть на месте, когда вокруг меня происходит что-нибудь
особенное. Нет, я скорее похож на того ирландца, который, увидев, что на
улице собирается толпа, послал свою дочку узнать, не готовится ли там драка,
и если да, то объявить, что "и папа сейчас придет подраться".
Я люблю горячую борьбу. Люблю видеть людей, мужественно пробивающих
себе дорогу сквозь все препятствия одной силой, а не с помощью хитростей и
обманов. Такое зрелище возбуждает саксонскую боевую кровь, как, бывало, во
дни юности, возбуждали нас сказания о смелых рыцарях, побивающих "несметные
полчища страшных врагов".
Ведь и в нашей жизненной борьбе приходится воевать с целыми полчищами
всяких страшилищ. Еще и в наше время не мало осталось драконов и страшных
великанов, а защищающий от них золотой ларчик не так легко добыть, как это
говорится в сказках, где все обходится благополучно для героев. В одной
сказке, например, говорится, что "Альджернон долгим, печальным взглядом
прощается с чертогами предков, смахивает непокорную слезу, садится на коня и
мчится в неведомую даль" с тем, чтобы через три года вернуться целым и
невредимым и "отягощенным богатой добычей". Жаль только, не добавляется, как
все это удалось герою, а это было бы очень поучительно для нас.
Впрочем, по правде сказать, и наши бытописатели не рассказывают нам
истинной истории своих героев. Какой-нибудь вечер или пикник описывается на
десятках страниц, а вся жизнь главного героя сжимается в краткую фразу: "Он
сделался одним из наших торговых королей" или: "Теперь он стал великим
артистом, у ног которого весь мир". В сущности, гораздо больше
действительной жизни в одной из уличных песен-рассказов Джильберта, чем в
половине всей массы современных биографических повестей.
Джильберт, шаг за шагом, описывает карьеру человека, мальчиком
поступившего для мелких услуг в контору и постепенно достигшего положения
"управляющего королевским кораблем", и рассказывает, как удалось адвокату
без дел сделаться известным прославленным судьей; интерес существования
скрывается в мелких подробностях а не в самих результатах.
Мы требуем от повести, чтобы она показывала нам нижнее течение карьеры
честолюбца, показывала его борьбу, неудачи, надежды - словом, все перипетии
той игры, которая наконец привела его к полной победе. Я уверен, что история
ухаживания за Фортуной, описанная во всех подробностях, будет не менее
интересна, чем история ухаживания за красивой девушкой, тем более, что, в
сущности, тут и не должно быть большой разницы; ведь Фортуна, как описывали
ее древние, - та же женщина, только более рассудительная и последовательная,
чем обыкновенные представительницы прекрасного пола. Слова Бен-Джонсона:
"Ухаживайте за возлюбленной, и она отвернется от вас; отвернитесь от нее
сами, и она начнет за вами ухаживать" - приложимы и к Фортуне. Как любимая
вами женщина вполне оценит вас только тогда, когда вы перестанете обращать
на нее внимание, так и Фортуна начнет улыбаться вам лишь после того, как вы
дали ей щелчок по носу и повернулись к ней спиной.
Но, разумеется, когда вы так поступите, вам будет совершенно
безразлично, улыбается вам Фортуна или хмурится. Ведь для вас важна была ее
улыбка тогда, когда вы домогались ее, а не после, когда уже не было в ней
надобности.
"Что бы ей, этой желанной улыбке, блеснуть тогда, вовремя?" - думаете
вы. Но на свете все хорошее приходит слишком поздно.
Добрые люди говорят, что это в порядке вещей, что так и должно быть и
что этим доказывается тщетность честолюбия. Но такие добрые люди не правы,
по крайней мере, в моих глазах; я никогда не схожусь с ними в этом мнении.
Пусть они объяснят мне, что бы мир стал делать без честолюбцев. Мне кажется,
он превратился бы в нечто подобное пресной размазне. Честолюбцы - это те
дрожжи, которые поднимают тесто и делают вкусным хлеб. Без честолюбцев мир
совсем не двигался бы вперед. Только люди трудолюбивые вскакивают с постели
рано поутру, возятся, шумят, хлопочут, не дают возможности и другим валяться
до полудня.
Тщетность честолюбия! Неужели не правы люди, с согнутой спиной, в поте
лица пробивающие путь, по которому потом свободно движутся поколения за
поколениями? Люди, которые не зарывают в землю своих талантов, а извлекают
из них пользу не только лично для себя, но и для других? Люди, которые
трудятся, пока другие играют?
Я не оспариваю, что честолюбцы ищут собственной выгоды. Люди - не боги,
которые могут думать и заботиться исключительно о благе других. Но, работая
для себя, честолюбцы невольно работают и для всех нас. Мы все так тесно
связаны между собой, что ни один из нас не может работать исключительно для
одного себя. Каждый наш взмах орудием в нашу собственную пользу приносит
пользу и другим. Стремясь вперед, поток вертит мельничные колеса; крохотное
насекомое, образующее кораллы, лепит для себя клеточку к клеточке и таким
образом создает мосты между материками. Честолюбец, созидающий пьедестал для
себя, оставляет миру новый памятник. Александр Македонский и Цезарь делали
завоевания в своих личных целях, но тем самым опоясали полмира лентой
цивилизации. Желая разбогатеть, Стефенсон изобрел паровую машину, а Шекспир
писал свои драмы и трагедии для того, чтобы создать уютный угол для мистрис
Шекспир и своих маленьких шекспирят.
Положим, люди нечестолюбивые чувствуют себя покойнее. Они составляют
тот грунт, на фоне которого еще ярче вырисовываются великие портреты,
почтенную, хотя и не особенно интеллигентную аудиторию, пред которой великие
артисты разыгрывают и мировые трагедии и комедии.
Я ничего не имею против людей, довольствующихся тем, что дается без
особой борьбы и труда, лишь бы только они молчали. Но ради всего святого,
пусть эти люди оставят свою манеру ходить гоголями и кричать, что они -
образцы, которым мы все обязаны подражать! Ведь это те же трутни в
хлопотливом улье, те же уличные зеваки, глазеющие, сложа руки, на того, кто
работает.
Совсем напрасно эти мертвоголовые люди воображают себя такими умными и
мудрыми и думают, что очень трудно довольствоваться малым. Хотя и существует
поговорка, гласящая, что "довольная душа везде счастлива", но ведь то же
самое можно сказать и относительно "иерусалимского пони", т. е. осла;
довольных людей и терпеливых ослов повсюду толкают и всячески над ними
издеваются. "Ну, об этом нечего вам особенно заботиться: он и так всем
доволен и лишним вниманием вы, пожалуй, только смутите его", - говорят о
терпеливцах на службе, обходящихся малым. И начальство их обходит, выдвигая
вместо них хотя младших и, быть может, менее способных, зато постоянно
пристающих с просьбами об улучшении их положения.
Если вы, любезный читатель, тоже принадлежите к числу "довольных и
терпеливых", то хоть не показывайте этого, а ворчите себе наряду с другими о
тяжести бытия, и, если умеете обходиться малой долей, все-таки требуйте
большей, иначе вечно останетесь на точке замерзания. В этом мире нужно
запрашивать вдесятеро больше, чем необходимо получить, т. е. делать так, как
делают в суде истцы, требующие вознаграждения за убытки. Если вам достаточно
сотни, требуйте тысячу, потому что, если вы назначите сразу эту ничтожную
сумму, вам дадут и из нее только десятую часть.
Бедный Жан-Жак Руссо только потому так неказисто и провел последние
годы своей жизни, что не придерживался вышеприведенного правила житейской
мудрости. Как известно, верхом его желаний было жить в фруктовом саду в
обществе любимой женщины и иметь корову. Но даже этого он не мог добиться.
Действительно, он окончил свои дни среди фруктового сада, хотя и чужого, и в
обществе женщины, но далеко не любимой и имевшей вместо доброй коровы
сварливую мать. А вот если бы он домогался обширного владения, целого стада
скота и нескольких женщин, то, наверное, получил бы в полную собственность
хоть хороший огород, хоть одну корову и, почем знать, быть может, даже и
величайшую Редкость в мире - действительно достойную любви женщину.
А как скучна и бесцветна должна быть жизнь для того, кто всем доволен!
Как убийственно медленно должно ползти для него время! И чем он может занять
свой ум, если только таковой еще имеется у него? Кажется, единственной
духовной пищей таких людей служит легкая газетка, единственным удовольствием
- курение, и то умеренное; более деятельные прибавляют к этому игру на
флейте и обсуждение домашних дел ближайших соседей, т. е. сплетни.
Этим людям чуждо возбуждение, вызываемое надеждами на лучшее будущее, и
наслаждение успехом, достигаемым только путем напряженных трудов. Никогда у
них не бьется усиленнее пульс, так сильно бьющийся у тех, которые борются,
надеются, терзаются сомнениями, временами отчаиваются, потом, сделав новые
усилия добиться лучшего, вновь окрыляются упованием на достижение своей
цели, - словом, живут полной жизнью.
Для честолюбцев жизнь - блестящая игра, вызывающая наружу все их силы и
заставляющая пышно расцветать все их способности; игра, приз которой
обыкновенно достается только тому, кто неутомим в борьбе и стремлении
вперед, кто обладает острым глазом и твердой рукой; игра, которая волнует и
дает сильные ощущения постоянным колебанием шансов на окончательный успех. В
этой игре честолюбцы наслаждаются так же, как опытный пловец в борьбе с
разъяренными волнами, как профессиональный атлет в борьбе с достойным
противником, как истинный воин в битве с сильным врагом.
И если честолюбец проигрывает свою игру, если падает побежденным, он
все-таки может утешиться тем, что действительно жил, боролся и трудился, а
не прозябал.
Так неситесь же вперед в бурном потоке настоящей, живой жизни! Неситесь
все, мужчины и женщины, юноши и девушки! Показывайте свою ловкость, силу и
выносливость, напрягайте ваше мужество и ловите счастье! Пусть вашим
постоянным девизом будет неуклонное вперед и вперед!
Арена для честолюбцев никогда не закрывается, и представление
состязующихся никогда не прекращается. Этот спорт единственный - природный,
естественный для всех и уважаемый одинаково всеми снизу доверху - и
дворянством, и духовенством, и крестьянством. Он начался с сотворения мира и
кончится только с его разрушением.
Стремитесь же все дальше и дальше вперед, поднимайтесь все выше и выше,
кто бы вы ни были! Смело домогайтесь своей цели, требуйте награды за свои
усилия; наград много: их хватит на всех, сколько бы ни было домогателей.
Есть золото для зрелого человека и слава для юноши; роскошь для женщины и
веселье - для глупца...
Итак, вперед, вперед, дорогие читатели! Лотерея почти беспроигрышная,
только выигрыши в ней разные для всех. Если же кто вынет и пустой билет,
тому наградой останется "воспоминание об упоении надеждой на успех".
О праздности
Что касается этой темы, то я с полнейшим правом могу назвать себя в ней
вполне компетентным, а следовательно, и вполне авторитетным. Тот наставник,
который в мои юные дни ежедневно погружал меня в источник науки, всегда
говаривал, что никогда не видел мальчика, который так мало бы делал и так
много употреблял бы времени на эту слабую деятельность, как я. А моя бабушка
однажды, во время беседы со мной о жизни, высказалась в том смысле, что не
похоже, чтобы я в своей жизни стал много делать того, чего не следует, зато
она, бабушка, вполне убеждена, что я совсем не стану делать то, что следует.
Боюсь, что я несколько обманул ожидания моей почтенной бабушки, по
крайней мере, в первой части. В этой части, несмотря на свою лень, я сделал
многое, чего не должен был делать, с точки зрения бабушки; зато блестяще
доказал верность второй части ее суждения, упустив случай сделать многое из
того, что должен бы сделать.
Празднолюбие всегда было моей слабой, или, вернее сказать, сильной
стороной. Разумеется, я не претендую на похвалу за это; ведь это у меня
врожденный дар, а не нечто выработанное собственными стараниями. Этим даром
во всей его полноте обладают очень немногие. Людей ленивых и медлительных
множество, но природных лентяев мало. И, представьте себе, такие лентяи
вовсе не принадлежат к числу тех, которые, заложив руки в карманы, целые дни
шляются без дела; напротив, природные лентяи отличаются изумительной
деятельностью.
Очень трудно наслаждаться праздностью, когда человек не погружен по
горло в дело. В ничегонеделании, когда совсем нечего делать, нет никакого
удовольствия. В последнем случае вынужденная праздность тоже является своего
рода обязательным трудом и даже очень тяжелым. Праздность, чтобы быть
приятной, должна уворовываться, подобно поцелуям.
Много лет тому назад, в дни моей цветущей молодости, я как-то раз
захворал. В сущности, не было ничего особенного, кроме обыкновенной
простуды, но, тем не менее, доктор, должно быть, нашел во мне что-то
серьезное, потому что сказал, что я напрасно не обратился к нему за месяц
раньше и что если бы я промедлил еще неделю, то он, доктор, едва ли мог бы
поручиться за мою жизнь. Это так уже водится у докторов. Я не знал ни одного
из них, который, будучи приглашен к больному, не уверял бы, что если бы
опоздали еще хоть на день пригласить его, то его искусство могло бы
оказаться совершенно бессильным. Следовательно, само Провидение подталкивает
нас всегда обращаться за врачебной: помощью в последний срок спасения. Это
нечто вроде того, как герои мелодрамы постоянно являются на сцену как раз в
самый критический момент, чтобы спасти все положение.
Итак, я был болен, и меня отправляли в Бекстон со строгим предписанием
ровно ничего не делать за все время моего пребывания там.
"Вам, главное, необходим покой, полнейший покой", - говорил доктор.
Перспектива открывалась для меня восхитительная. "Какой славный этот
доктор, - думалось мне, - как раз угадал то, что мне нужно!" И я рисовал
себе чудные картины сладкого ничегонеделания в течение нескольких недель.
Полное освобождение от всех обязательных занятий да еще с возможностью
интересничать страданиями, которых, по совести говоря, я почти и не
чувствовал, потому что, повторяю, моя болезнь была самая пустячная. Но тем
более было охоты поинтересничать ею, как это вообще водится у молодежи. Ведь
очень приятно сознавать себя предметом особенных забот, ухаживаний и
сожалений.
И вот я представлял себе, как это будет хорошо: можно будет поздно
просыпаться, долго валяться в постели, пить лежа шоколад, завтракать в
халате и туфлях. Днем можно лежать в саду в гамаке, потихоньку раскачиваться
и читать чувствительные повести с печальным окончанием. Когда дочитанная
книга выпадет у меня из рук, я буду мечтательно смотреть в небо, любоваться
его глубокой синевой со скользящими по ней белыми облачками, напоминающими
паруса на поверхности моря; слышать пение птичек и шепот деревьев. Когда же
я окажусь слишком слабым, чтобы выйти из комнаты, то буду сидеть в кресле у
открытого окна, весь обложенный подушками; а так как это окно будет в нижнем
этаже и прямо на улицу, то проходящие мимо дамы будут видеть меня больного и
сострадательно качать головами, сочувствуя моей молодости, пораженной
"тяжким недугом".
Два раза в день меня будут возить в колясочке к "Колоннаде" пить воды.
Собственно говоря, я еще не знал, что это за воды, какой у них вкус и
доставляет ли удовольствие пить их. Но самые слова "пить воды" звучали в
моих ушах очень внушительно-аристократично, поэтому я был уверен, что "воды"
мне понравятся.
Но - увы! - дня через три я пришел к заключению, что Уэллер дает о
бекстонских водах очень неверное понятие, говоря, что они имеют запах
"горячих утюгов". На самом же деле они издают запах прямо тошнотворный. Если
бы что-нибудь могло сразу сделать больного здоровым, то, мне кажется,
достаточно было бы ему знать, что он должен несколько недель пить по два
раза в день эти отвратительные воды, и больной сразу выздоровел бы.
Я целых шесть дней выдержал эту пытку и едва не умер от нее. Но потом
кто-то надоумил меня непосредственно после стакана этой ужасной бурды выпить
стаканчик брэнди. Я послушал благого совета, и мне стало гораздо легче.
Впоследствии, когда я узнал мнение известных ученых, что алкоголь совершенно
парализует действие железистых вод, которыми я пользовался, я очень
обрадовался, поняв, что напал тогда на настоящее средство.
Однако питье противных вод было не единственной пыткой, которой мне,
наперекор моим мечтаниям, пришлось подвергнуться в Бекстоне, да еще в
течение целого месяца - самого неприятного во всей моей жизни. Следуя
предписаниям врача, я все эти четыре недели ровно ничего не делал, бесцельно
бродя по дому и по саду, когда не бывал в "Колоннаде", что случалось, как я
уже говорил, два раза в день. Эти обязательные посещения "Колоннады" хоть
немного вносили разнообразия в тягучую скуку дня.
Нужно сказать, что передвижение в курортах в ручных колясочках
представляет для неопытных больных гораздо более "сильных" ощущений, чем это
может показаться постороннему наблюдателю. Оно сопряжено с сознанием
постоянной опасности. Седок курортной колясочки ежеминутно находится в
приятном ожидании, что с ним должно случиться что-нибудь скверное. Ожидание
это напрягается до высшей степени, когда впереди показывается плотина или
только что заново шоссированная дорога. Злополучному седоку кажется, что
каждый обгоняющий его или несущийся навстречу экипаж обязательно переедет
через него, а при каждом спуске или подъеме на горку седок мысленно
высчитывает, сколько шансов на то, что он может уцелеть, принимая во
внимание, что ваш вожак - человек дряхлый, с трясущимися ногами и руками,
который, того и гляди, выпустит из рук колясочку, и вы при этом сломаете
себе шею.
Но с течением времени я привык к новому ощущению и перестал бояться, а
вместе с тем у меня пропало единственное, так сказать, "развлечение". Скука
стала адская. Мне казалось, что я сойду с ума. Я сознавал, что этот ум у
меня довольно слаб, и особенно рассчитывать на его устойчивость нельзя.
С целью несколько рассеять томящую скуку, я на двадцатый день моего
пребывания в Бекстоне, после сытного завтрака, отправился прогуляться в
Хейфильд, маленький, веселенький и оживленный городок, расположенный у
подножия большой горы. Дорога к нему пролегала по прекрасной зеленой долине.
В самом городке меня заинтересовали две прелестные молодые женщины. Впрочем,
не ручаюсь, быть может, они только показались мне прелестными: ведь при
скуке мало ли что может показаться! Одна встретилась со мной на мосту и,
кажется, улыбнулась мне; другая стояла на крыльце своего домика и осыпала
поцелуями розовые щечки годовалого ребенка, которого держала на руках. С тех
пор много воды утекло, и эти женщины, вероятнее всего, в настоящее время
превратились уже в невзрачных и неприветливых старух, если только остались
живы. Но тогда встреча с ними хорошо повлияла на меня, поэтому я и запомнил
ее.
На обратном пути я увидел старика, ломающего камень. Это зрелище
вызвало во мне такое сильное желание испытать силу своих рук, что я
предложил старику дать ему на бутылку бренди, если он позволит мне
поработать вместо себя. Он оказался очень сговорчивым и охотно согласился на
такой обмен, вероятно, очень поразивший его своей необычайностью. Я принялся
за дело со всей силой, накопленной мной в трехнедельной праздности, и в
полчаса сделал больше, чем старик мог сделать за целый день.
Сделав первый опыт, я пошел дальше в отыскивании себе развлечений.
Каждое утро я совершал длинную прогулку, а по вечерам ходил слушать музыку
перед курзалом. Я совершенно оправился, но, тем не менее, дни тянулись для
меня убийственно долго, и я был вне себя от восторга, когда наступил
последний из них и меня увезли вновь в Лондон с его напряженной трудовой
жизнью.
Я выглянул из экипажа, когда мы вечером проезжали по Хендону. Слабое
сияние на небе над огромным городом точно согрело мое сердце теплом
домашнего очага. И когда потом наш кеб загрохотал на въезде станции св.
Панкратия, поднявшийся вокруг шум, возвещавший о близости столицы, показался
мне самой приятной музыкой, когда-либо слышанной мною.
Итак, целый месяц праздности доставил мне не удовольствие, а лишь одно
огорчение. Я люблю полениться, когда этого не допускают обстоятельства, но
не тогда, когда мне нечем заниматься, кроме глазения в потолок. Такова уж
моя упрямая натура. Всего более я люблю греться у камина, высчитывая,
сколько кому должен, и это как раз в то время, когда мой письменный стол
завален грудами писем, требующими немедленного ответа. Всего дольше я
прохлаждаюсь за обеденным столом, когда меня ждет спешное дело, которое
никак нельзя отложить до следующего дня. И когда у меня настоятельная
надобность встать пораньше утром, то я непременно проваляюсь лишние полчаса
в постели, чего никогда не сделал бы, если бы не было обязательного дела.
А какое наслаждение перевернуться на другой бочок, чтобы "уснуть" на
пять минут! Мне думается, на всем свете нет ни одного человеческого
существа, которое по утрам с удовольствием поднималось бы с постели.
Исключение составляют разве только благонравные ученики, описываемые в
назидательных книжках для воскресных школ; эти ученики всегда изображаются
очень охотно встающими.
Есть люди, для которых вставать вовремя положительно невозможно. Когда,
соискателей; вот уныло смотрящий человек, подталкиваемый под локоть молодой,
нарядно одетой женщиной. Тут и молодой парень, со вздохом вспоминающий
покинутые им залитые солнцем родные поля, которых, быть может, он никогда
больше не увидит; и полный достоинства средних лет человек, высокий и
широкоплечий, самоуверенно движущийся к манящей его светлой цели; и тонкий,
нежнолицый юноша, ловко лавирующий среди теснящей его со всех сторон толпы;
и старый хитрец с устремленными себе под ноги глазами, беспрерывно
переходящий с одной стороны пути на другую и воображающий, что идет вперед.
А вот и молодой мечтатель с прекрасным благородным лицом, каждый раз
содрогающийся и колеблющийся, когда переводит взгляд с далекой сияющей цели
на грязь, по которой он должен пробираться к этой цели. За хорошенькой
девушкой, личико которой с каждым шагом становится все более и более
измученным, несется человек с судорожно искривленным ртом и блуждающими
глазами, а рядом с ним - полный надежд и упований юноша.
Пестр и разнообразен этот поток. Богатые и нищие, святые и грешные,
сильные и слабые, здоровые и больные, молодые и старые - все сливаются в
одно целое. Бок о бок с государственным сановником в парике и мантии -
еврейский торговец старым платьем, голова которого прикрыта старой
засаленной ермолкой; солдат в красном мундире и мальчик для посылок в шляпе
с лентой и грязных бумажных перчатках; заплесневевший ученый, перебирающий
листы пожелтевшей и пыльной рукописи, и театральный артист, небрежно
позванивающий целым пучком блестящих брелоков. Рядом с шумным политическим
деятелем, громогласно выкрикивающим свою программу, которую он считает
панацеей против всех социальных зол, мчится шарлатан, не менее крикливо
предлагающий "универсальное" средство против всех телесных недугов. Вот
упитанный капиталист, а возле него иссохший в непосильных трудах рабочий;
представитель величавой науки и чистильщик сапог; поэт и сборщик налога на
водопроводы; министр и балетный танцовщик. Далее - красноносый трактирщик,
выхваляющий свое пиво, и проповедник трезвости, только что хвативший
стаканчик "для храбрости"; судья и мошенник; священник и игрок. Еще далее -
изящная, милостиво улыбающаяся герцогиня, содержательница номеров, и
накрашенная, претенциозно разодетая уличная фея.
Все эти резкие противоположности пробиваются вперед в созидаемом ими же
хаосе криков, стонов, проклятий, смеха и слез. Стремительность погонщиков за
успехом никогда не ослабевает, гонка никогда не прекращается. Для несчастных
состязателей нет ни привалов под тенистой зеленью, ни времени освежиться
глотком чистой воды. Вперед, все только вперед несутся они по удушливой жаре
и пыли в тесноте и давке! Вперед, иначе они будут сбиты с ног и затоптаны
соперниками! Вперед, хотя члены дрожат, а в голове стучит как молотами!
Вперед, пока не потемнеет в глазах, пока не лопнет от чрезмерного напряжения
бедное сердце, и человек, извергая с клокотаньем струи крови из хрипящего
горла, не падет, давая дорогу другим! Вперед, вперед!.. И невзирая на
убийственность бешеной гонки и каменистость пути, кто же решится уклониться
от участия в этом общем состязании, кроме разве отъявленных тупиц и лентяев?
Кто - подобно тому запоздавшему путнику, который загляделся на пир русалок и
не мог устоять от искушения осушить поднесенный ему одной из очаровательниц
кубок с волшебным напитком, а потом стремглав бросился в ревущий водоворот,
- может остаться равнодушным зрителем этой гонки и не быть втянутым в нее?
Не могу быть таким зрителем и я. Я очень люблю придорожный отдых в тени,
"трубку довольства" и "листья лотуса праздности" - эти благозвучные и
философские иносказания; но в действительности и я вовсе не такой человек,
чтобы спокойно корпеть на месте, когда вокруг меня происходит что-нибудь
особенное. Нет, я скорее похож на того ирландца, который, увидев, что на
улице собирается толпа, послал свою дочку узнать, не готовится ли там драка,
и если да, то объявить, что "и папа сейчас придет подраться".
Я люблю горячую борьбу. Люблю видеть людей, мужественно пробивающих
себе дорогу сквозь все препятствия одной силой, а не с помощью хитростей и
обманов. Такое зрелище возбуждает саксонскую боевую кровь, как, бывало, во
дни юности, возбуждали нас сказания о смелых рыцарях, побивающих "несметные
полчища страшных врагов".
Ведь и в нашей жизненной борьбе приходится воевать с целыми полчищами
всяких страшилищ. Еще и в наше время не мало осталось драконов и страшных
великанов, а защищающий от них золотой ларчик не так легко добыть, как это
говорится в сказках, где все обходится благополучно для героев. В одной
сказке, например, говорится, что "Альджернон долгим, печальным взглядом
прощается с чертогами предков, смахивает непокорную слезу, садится на коня и
мчится в неведомую даль" с тем, чтобы через три года вернуться целым и
невредимым и "отягощенным богатой добычей". Жаль только, не добавляется, как
все это удалось герою, а это было бы очень поучительно для нас.
Впрочем, по правде сказать, и наши бытописатели не рассказывают нам
истинной истории своих героев. Какой-нибудь вечер или пикник описывается на
десятках страниц, а вся жизнь главного героя сжимается в краткую фразу: "Он
сделался одним из наших торговых королей" или: "Теперь он стал великим
артистом, у ног которого весь мир". В сущности, гораздо больше
действительной жизни в одной из уличных песен-рассказов Джильберта, чем в
половине всей массы современных биографических повестей.
Джильберт, шаг за шагом, описывает карьеру человека, мальчиком
поступившего для мелких услуг в контору и постепенно достигшего положения
"управляющего королевским кораблем", и рассказывает, как удалось адвокату
без дел сделаться известным прославленным судьей; интерес существования
скрывается в мелких подробностях а не в самих результатах.
Мы требуем от повести, чтобы она показывала нам нижнее течение карьеры
честолюбца, показывала его борьбу, неудачи, надежды - словом, все перипетии
той игры, которая наконец привела его к полной победе. Я уверен, что история
ухаживания за Фортуной, описанная во всех подробностях, будет не менее
интересна, чем история ухаживания за красивой девушкой, тем более, что, в
сущности, тут и не должно быть большой разницы; ведь Фортуна, как описывали
ее древние, - та же женщина, только более рассудительная и последовательная,
чем обыкновенные представительницы прекрасного пола. Слова Бен-Джонсона:
"Ухаживайте за возлюбленной, и она отвернется от вас; отвернитесь от нее
сами, и она начнет за вами ухаживать" - приложимы и к Фортуне. Как любимая
вами женщина вполне оценит вас только тогда, когда вы перестанете обращать
на нее внимание, так и Фортуна начнет улыбаться вам лишь после того, как вы
дали ей щелчок по носу и повернулись к ней спиной.
Но, разумеется, когда вы так поступите, вам будет совершенно
безразлично, улыбается вам Фортуна или хмурится. Ведь для вас важна была ее
улыбка тогда, когда вы домогались ее, а не после, когда уже не было в ней
надобности.
"Что бы ей, этой желанной улыбке, блеснуть тогда, вовремя?" - думаете
вы. Но на свете все хорошее приходит слишком поздно.
Добрые люди говорят, что это в порядке вещей, что так и должно быть и
что этим доказывается тщетность честолюбия. Но такие добрые люди не правы,
по крайней мере, в моих глазах; я никогда не схожусь с ними в этом мнении.
Пусть они объяснят мне, что бы мир стал делать без честолюбцев. Мне кажется,
он превратился бы в нечто подобное пресной размазне. Честолюбцы - это те
дрожжи, которые поднимают тесто и делают вкусным хлеб. Без честолюбцев мир
совсем не двигался бы вперед. Только люди трудолюбивые вскакивают с постели
рано поутру, возятся, шумят, хлопочут, не дают возможности и другим валяться
до полудня.
Тщетность честолюбия! Неужели не правы люди, с согнутой спиной, в поте
лица пробивающие путь, по которому потом свободно движутся поколения за
поколениями? Люди, которые не зарывают в землю своих талантов, а извлекают
из них пользу не только лично для себя, но и для других? Люди, которые
трудятся, пока другие играют?
Я не оспариваю, что честолюбцы ищут собственной выгоды. Люди - не боги,
которые могут думать и заботиться исключительно о благе других. Но, работая
для себя, честолюбцы невольно работают и для всех нас. Мы все так тесно
связаны между собой, что ни один из нас не может работать исключительно для
одного себя. Каждый наш взмах орудием в нашу собственную пользу приносит
пользу и другим. Стремясь вперед, поток вертит мельничные колеса; крохотное
насекомое, образующее кораллы, лепит для себя клеточку к клеточке и таким
образом создает мосты между материками. Честолюбец, созидающий пьедестал для
себя, оставляет миру новый памятник. Александр Македонский и Цезарь делали
завоевания в своих личных целях, но тем самым опоясали полмира лентой
цивилизации. Желая разбогатеть, Стефенсон изобрел паровую машину, а Шекспир
писал свои драмы и трагедии для того, чтобы создать уютный угол для мистрис
Шекспир и своих маленьких шекспирят.
Положим, люди нечестолюбивые чувствуют себя покойнее. Они составляют
тот грунт, на фоне которого еще ярче вырисовываются великие портреты,
почтенную, хотя и не особенно интеллигентную аудиторию, пред которой великие
артисты разыгрывают и мировые трагедии и комедии.
Я ничего не имею против людей, довольствующихся тем, что дается без
особой борьбы и труда, лишь бы только они молчали. Но ради всего святого,
пусть эти люди оставят свою манеру ходить гоголями и кричать, что они -
образцы, которым мы все обязаны подражать! Ведь это те же трутни в
хлопотливом улье, те же уличные зеваки, глазеющие, сложа руки, на того, кто
работает.
Совсем напрасно эти мертвоголовые люди воображают себя такими умными и
мудрыми и думают, что очень трудно довольствоваться малым. Хотя и существует
поговорка, гласящая, что "довольная душа везде счастлива", но ведь то же
самое можно сказать и относительно "иерусалимского пони", т. е. осла;
довольных людей и терпеливых ослов повсюду толкают и всячески над ними
издеваются. "Ну, об этом нечего вам особенно заботиться: он и так всем
доволен и лишним вниманием вы, пожалуй, только смутите его", - говорят о
терпеливцах на службе, обходящихся малым. И начальство их обходит, выдвигая
вместо них хотя младших и, быть может, менее способных, зато постоянно
пристающих с просьбами об улучшении их положения.
Если вы, любезный читатель, тоже принадлежите к числу "довольных и
терпеливых", то хоть не показывайте этого, а ворчите себе наряду с другими о
тяжести бытия, и, если умеете обходиться малой долей, все-таки требуйте
большей, иначе вечно останетесь на точке замерзания. В этом мире нужно
запрашивать вдесятеро больше, чем необходимо получить, т. е. делать так, как
делают в суде истцы, требующие вознаграждения за убытки. Если вам достаточно
сотни, требуйте тысячу, потому что, если вы назначите сразу эту ничтожную
сумму, вам дадут и из нее только десятую часть.
Бедный Жан-Жак Руссо только потому так неказисто и провел последние
годы своей жизни, что не придерживался вышеприведенного правила житейской
мудрости. Как известно, верхом его желаний было жить в фруктовом саду в
обществе любимой женщины и иметь корову. Но даже этого он не мог добиться.
Действительно, он окончил свои дни среди фруктового сада, хотя и чужого, и в
обществе женщины, но далеко не любимой и имевшей вместо доброй коровы
сварливую мать. А вот если бы он домогался обширного владения, целого стада
скота и нескольких женщин, то, наверное, получил бы в полную собственность
хоть хороший огород, хоть одну корову и, почем знать, быть может, даже и
величайшую Редкость в мире - действительно достойную любви женщину.
А как скучна и бесцветна должна быть жизнь для того, кто всем доволен!
Как убийственно медленно должно ползти для него время! И чем он может занять
свой ум, если только таковой еще имеется у него? Кажется, единственной
духовной пищей таких людей служит легкая газетка, единственным удовольствием
- курение, и то умеренное; более деятельные прибавляют к этому игру на
флейте и обсуждение домашних дел ближайших соседей, т. е. сплетни.
Этим людям чуждо возбуждение, вызываемое надеждами на лучшее будущее, и
наслаждение успехом, достигаемым только путем напряженных трудов. Никогда у
них не бьется усиленнее пульс, так сильно бьющийся у тех, которые борются,
надеются, терзаются сомнениями, временами отчаиваются, потом, сделав новые
усилия добиться лучшего, вновь окрыляются упованием на достижение своей
цели, - словом, живут полной жизнью.
Для честолюбцев жизнь - блестящая игра, вызывающая наружу все их силы и
заставляющая пышно расцветать все их способности; игра, приз которой
обыкновенно достается только тому, кто неутомим в борьбе и стремлении
вперед, кто обладает острым глазом и твердой рукой; игра, которая волнует и
дает сильные ощущения постоянным колебанием шансов на окончательный успех. В
этой игре честолюбцы наслаждаются так же, как опытный пловец в борьбе с
разъяренными волнами, как профессиональный атлет в борьбе с достойным
противником, как истинный воин в битве с сильным врагом.
И если честолюбец проигрывает свою игру, если падает побежденным, он
все-таки может утешиться тем, что действительно жил, боролся и трудился, а
не прозябал.
Так неситесь же вперед в бурном потоке настоящей, живой жизни! Неситесь
все, мужчины и женщины, юноши и девушки! Показывайте свою ловкость, силу и
выносливость, напрягайте ваше мужество и ловите счастье! Пусть вашим
постоянным девизом будет неуклонное вперед и вперед!
Арена для честолюбцев никогда не закрывается, и представление
состязующихся никогда не прекращается. Этот спорт единственный - природный,
естественный для всех и уважаемый одинаково всеми снизу доверху - и
дворянством, и духовенством, и крестьянством. Он начался с сотворения мира и
кончится только с его разрушением.
Стремитесь же все дальше и дальше вперед, поднимайтесь все выше и выше,
кто бы вы ни были! Смело домогайтесь своей цели, требуйте награды за свои
усилия; наград много: их хватит на всех, сколько бы ни было домогателей.
Есть золото для зрелого человека и слава для юноши; роскошь для женщины и
веселье - для глупца...
Итак, вперед, вперед, дорогие читатели! Лотерея почти беспроигрышная,
только выигрыши в ней разные для всех. Если же кто вынет и пустой билет,
тому наградой останется "воспоминание об упоении надеждой на успех".
О праздности
Что касается этой темы, то я с полнейшим правом могу назвать себя в ней
вполне компетентным, а следовательно, и вполне авторитетным. Тот наставник,
который в мои юные дни ежедневно погружал меня в источник науки, всегда
говаривал, что никогда не видел мальчика, который так мало бы делал и так
много употреблял бы времени на эту слабую деятельность, как я. А моя бабушка
однажды, во время беседы со мной о жизни, высказалась в том смысле, что не
похоже, чтобы я в своей жизни стал много делать того, чего не следует, зато
она, бабушка, вполне убеждена, что я совсем не стану делать то, что следует.
Боюсь, что я несколько обманул ожидания моей почтенной бабушки, по
крайней мере, в первой части. В этой части, несмотря на свою лень, я сделал
многое, чего не должен был делать, с точки зрения бабушки; зато блестяще
доказал верность второй части ее суждения, упустив случай сделать многое из
того, что должен бы сделать.
Празднолюбие всегда было моей слабой, или, вернее сказать, сильной
стороной. Разумеется, я не претендую на похвалу за это; ведь это у меня
врожденный дар, а не нечто выработанное собственными стараниями. Этим даром
во всей его полноте обладают очень немногие. Людей ленивых и медлительных
множество, но природных лентяев мало. И, представьте себе, такие лентяи
вовсе не принадлежат к числу тех, которые, заложив руки в карманы, целые дни
шляются без дела; напротив, природные лентяи отличаются изумительной
деятельностью.
Очень трудно наслаждаться праздностью, когда человек не погружен по
горло в дело. В ничегонеделании, когда совсем нечего делать, нет никакого
удовольствия. В последнем случае вынужденная праздность тоже является своего
рода обязательным трудом и даже очень тяжелым. Праздность, чтобы быть
приятной, должна уворовываться, подобно поцелуям.
Много лет тому назад, в дни моей цветущей молодости, я как-то раз
захворал. В сущности, не было ничего особенного, кроме обыкновенной
простуды, но, тем не менее, доктор, должно быть, нашел во мне что-то
серьезное, потому что сказал, что я напрасно не обратился к нему за месяц
раньше и что если бы я промедлил еще неделю, то он, доктор, едва ли мог бы
поручиться за мою жизнь. Это так уже водится у докторов. Я не знал ни одного
из них, который, будучи приглашен к больному, не уверял бы, что если бы
опоздали еще хоть на день пригласить его, то его искусство могло бы
оказаться совершенно бессильным. Следовательно, само Провидение подталкивает
нас всегда обращаться за врачебной: помощью в последний срок спасения. Это
нечто вроде того, как герои мелодрамы постоянно являются на сцену как раз в
самый критический момент, чтобы спасти все положение.
Итак, я был болен, и меня отправляли в Бекстон со строгим предписанием
ровно ничего не делать за все время моего пребывания там.
"Вам, главное, необходим покой, полнейший покой", - говорил доктор.
Перспектива открывалась для меня восхитительная. "Какой славный этот
доктор, - думалось мне, - как раз угадал то, что мне нужно!" И я рисовал
себе чудные картины сладкого ничегонеделания в течение нескольких недель.
Полное освобождение от всех обязательных занятий да еще с возможностью
интересничать страданиями, которых, по совести говоря, я почти и не
чувствовал, потому что, повторяю, моя болезнь была самая пустячная. Но тем
более было охоты поинтересничать ею, как это вообще водится у молодежи. Ведь
очень приятно сознавать себя предметом особенных забот, ухаживаний и
сожалений.
И вот я представлял себе, как это будет хорошо: можно будет поздно
просыпаться, долго валяться в постели, пить лежа шоколад, завтракать в
халате и туфлях. Днем можно лежать в саду в гамаке, потихоньку раскачиваться
и читать чувствительные повести с печальным окончанием. Когда дочитанная
книга выпадет у меня из рук, я буду мечтательно смотреть в небо, любоваться
его глубокой синевой со скользящими по ней белыми облачками, напоминающими
паруса на поверхности моря; слышать пение птичек и шепот деревьев. Когда же
я окажусь слишком слабым, чтобы выйти из комнаты, то буду сидеть в кресле у
открытого окна, весь обложенный подушками; а так как это окно будет в нижнем
этаже и прямо на улицу, то проходящие мимо дамы будут видеть меня больного и
сострадательно качать головами, сочувствуя моей молодости, пораженной
"тяжким недугом".
Два раза в день меня будут возить в колясочке к "Колоннаде" пить воды.
Собственно говоря, я еще не знал, что это за воды, какой у них вкус и
доставляет ли удовольствие пить их. Но самые слова "пить воды" звучали в
моих ушах очень внушительно-аристократично, поэтому я был уверен, что "воды"
мне понравятся.
Но - увы! - дня через три я пришел к заключению, что Уэллер дает о
бекстонских водах очень неверное понятие, говоря, что они имеют запах
"горячих утюгов". На самом же деле они издают запах прямо тошнотворный. Если
бы что-нибудь могло сразу сделать больного здоровым, то, мне кажется,
достаточно было бы ему знать, что он должен несколько недель пить по два
раза в день эти отвратительные воды, и больной сразу выздоровел бы.
Я целых шесть дней выдержал эту пытку и едва не умер от нее. Но потом
кто-то надоумил меня непосредственно после стакана этой ужасной бурды выпить
стаканчик брэнди. Я послушал благого совета, и мне стало гораздо легче.
Впоследствии, когда я узнал мнение известных ученых, что алкоголь совершенно
парализует действие железистых вод, которыми я пользовался, я очень
обрадовался, поняв, что напал тогда на настоящее средство.
Однако питье противных вод было не единственной пыткой, которой мне,
наперекор моим мечтаниям, пришлось подвергнуться в Бекстоне, да еще в
течение целого месяца - самого неприятного во всей моей жизни. Следуя
предписаниям врача, я все эти четыре недели ровно ничего не делал, бесцельно
бродя по дому и по саду, когда не бывал в "Колоннаде", что случалось, как я
уже говорил, два раза в день. Эти обязательные посещения "Колоннады" хоть
немного вносили разнообразия в тягучую скуку дня.
Нужно сказать, что передвижение в курортах в ручных колясочках
представляет для неопытных больных гораздо более "сильных" ощущений, чем это
может показаться постороннему наблюдателю. Оно сопряжено с сознанием
постоянной опасности. Седок курортной колясочки ежеминутно находится в
приятном ожидании, что с ним должно случиться что-нибудь скверное. Ожидание
это напрягается до высшей степени, когда впереди показывается плотина или
только что заново шоссированная дорога. Злополучному седоку кажется, что
каждый обгоняющий его или несущийся навстречу экипаж обязательно переедет
через него, а при каждом спуске или подъеме на горку седок мысленно
высчитывает, сколько шансов на то, что он может уцелеть, принимая во
внимание, что ваш вожак - человек дряхлый, с трясущимися ногами и руками,
который, того и гляди, выпустит из рук колясочку, и вы при этом сломаете
себе шею.
Но с течением времени я привык к новому ощущению и перестал бояться, а
вместе с тем у меня пропало единственное, так сказать, "развлечение". Скука
стала адская. Мне казалось, что я сойду с ума. Я сознавал, что этот ум у
меня довольно слаб, и особенно рассчитывать на его устойчивость нельзя.
С целью несколько рассеять томящую скуку, я на двадцатый день моего
пребывания в Бекстоне, после сытного завтрака, отправился прогуляться в
Хейфильд, маленький, веселенький и оживленный городок, расположенный у
подножия большой горы. Дорога к нему пролегала по прекрасной зеленой долине.
В самом городке меня заинтересовали две прелестные молодые женщины. Впрочем,
не ручаюсь, быть может, они только показались мне прелестными: ведь при
скуке мало ли что может показаться! Одна встретилась со мной на мосту и,
кажется, улыбнулась мне; другая стояла на крыльце своего домика и осыпала
поцелуями розовые щечки годовалого ребенка, которого держала на руках. С тех
пор много воды утекло, и эти женщины, вероятнее всего, в настоящее время
превратились уже в невзрачных и неприветливых старух, если только остались
живы. Но тогда встреча с ними хорошо повлияла на меня, поэтому я и запомнил
ее.
На обратном пути я увидел старика, ломающего камень. Это зрелище
вызвало во мне такое сильное желание испытать силу своих рук, что я
предложил старику дать ему на бутылку бренди, если он позволит мне
поработать вместо себя. Он оказался очень сговорчивым и охотно согласился на
такой обмен, вероятно, очень поразивший его своей необычайностью. Я принялся
за дело со всей силой, накопленной мной в трехнедельной праздности, и в
полчаса сделал больше, чем старик мог сделать за целый день.
Сделав первый опыт, я пошел дальше в отыскивании себе развлечений.
Каждое утро я совершал длинную прогулку, а по вечерам ходил слушать музыку
перед курзалом. Я совершенно оправился, но, тем не менее, дни тянулись для
меня убийственно долго, и я был вне себя от восторга, когда наступил
последний из них и меня увезли вновь в Лондон с его напряженной трудовой
жизнью.
Я выглянул из экипажа, когда мы вечером проезжали по Хендону. Слабое
сияние на небе над огромным городом точно согрело мое сердце теплом
домашнего очага. И когда потом наш кеб загрохотал на въезде станции св.
Панкратия, поднявшийся вокруг шум, возвещавший о близости столицы, показался
мне самой приятной музыкой, когда-либо слышанной мною.
Итак, целый месяц праздности доставил мне не удовольствие, а лишь одно
огорчение. Я люблю полениться, когда этого не допускают обстоятельства, но
не тогда, когда мне нечем заниматься, кроме глазения в потолок. Такова уж
моя упрямая натура. Всего более я люблю греться у камина, высчитывая,
сколько кому должен, и это как раз в то время, когда мой письменный стол
завален грудами писем, требующими немедленного ответа. Всего дольше я
прохлаждаюсь за обеденным столом, когда меня ждет спешное дело, которое
никак нельзя отложить до следующего дня. И когда у меня настоятельная
надобность встать пораньше утром, то я непременно проваляюсь лишние полчаса
в постели, чего никогда не сделал бы, если бы не было обязательного дела.
А какое наслаждение перевернуться на другой бочок, чтобы "уснуть" на
пять минут! Мне думается, на всем свете нет ни одного человеческого
существа, которое по утрам с удовольствием поднималось бы с постели.
Исключение составляют разве только благонравные ученики, описываемые в
назидательных книжках для воскресных школ; эти ученики всегда изображаются
очень охотно встающими.
Есть люди, для которых вставать вовремя положительно невозможно. Когда,