например, им необходимо подняться в восемь часов, они встают в половине
девятого. Если же им необходимо быть на ногах не раньше половины девятого,
они все-таки добавят себе еще полчасика и будут вставать только в девять.
Эти люди похожи на того государственного деятеля, про которого говорили, что
он всегда запаздывал ровно на полчаса. С целью заставить себя вставать
вовремя, эти люди прибегают ко всевозможным ухищрениям; между прочим, они
приобретают очень шумные будильники. Но многие из этих замысловатых
приспособлений обладают свойством или барабанить и трещать за несколько
часов раньше нужного времени, чем, разумеется, производят суматоху во всем
доме, или, наоборот, действуют лишь два-три часа после срока, что влечет за
собой гораздо большие неудобства. Неохочие вовремя вставать, разочаровавшись
в будильниках, приказывают своим служанкам постучать им в дверь и окликать
до тех пор, пока не получат ответа. Служанка добросовестно стучит в спальню
хозяина или хозяйки и, постепенно возвышая голос, раз двадцать повторяет,
что "пора вставать". Разбуженные, наконец, недовольным голосом ворчат:
"Встаю, встаю... сейчас!" Но тут же перевертываются на другой бок и снова
сладко засыпают.
У меня есть знакомый, который после вставанья идет в уборную принять
холодную ванну и этим портит все дело, потому что, основательно прозябши в
холодной воде, он "поневоле" снова бросается в постель, чтобы согреться и
кстати прихватить полчасика сна.
Что же касается меня, то лишь только я поднимусь с постели, как вся
сонливость у меня сразу пропадает. Вся трудность при вставании состоит для
меня в том, чтобы поднять голову с подушки, и никакие решения, принятые
накануне, "во что бы то ни стало", встать вовремя не помогают. Часто
вечером, пролентяйничав несколько часов, я говорю себе: "Не буду больше
ничего делать сегодня, лягу лучше пораньше, чтобы утром пораньше встать". В
это время мое решение кажется бесповоротным и вполне основательным, потому
что я готовлюсь проспать то же количество часов, как всегда, сделав лишь
обычную утреннюю прибавку с вечера. Но утром оказывается, что моя вечерняя
решимость значительно потускнела за ночь и что было бы гораздо лучше, если
бы я просидел подольше вечером. Тут выступает на сцену мучительная неохота
одеваться, и чем тянешь дальше, тем делается нестерпимее.
Странная вещь, наша постель, эта символическая могила, в которой мы с
таким наслаждением распрямляем свои усталые члены и погружаемся в безмолвие
и покой!
"О, постель, постель, восхитительное ложе, истинное небо на земле для
усталой головы!" - пел бедный Гуд, а я добавлю от себя: "Постель - это наша
добрая няня, так сладко убаюкивающая нас, утомленных и раздраженных дневной
суетой. Умных и глупых, добрых и злых - всех ты с одинаковой нежностью
принимаешь в свои мягкие и теплые объятия и осушаешь наши мучительные слезы.
И здоровый духом и телом человек, полный забот, и несчастный больной, полный
страданий, и молодые девушки, вздыхающие об изменивших им возлюбленных, -
все, подобно малым детям, прижимаются утомленной головой к твоей белой
груди, и ты с лаской даешь всем желанное успокоение - хоть на время".
"А как болят и ноют все наши раны, когда ты, всемирная утешительница,
отвертываешься от нас! Как ужасно долго медлит рассвет, когда мы не можем
заснуть! Ах, эти страшные, бесконечные ночи, когда мы переворачиваемся с
боку на бок, снедаемые лихорадочным томлением и потрясаемые судорожным,
нервным кашлем! Когда мы, живые люди, лежа словно среди мертвых, смотрим на
бесконечно медленно движущуюся процессию темных часов, ползущих между нами и
светом! А эти безотрадные ночи, когда мы сидим у кого-нибудь из наших
страждущих ближних, эти догорающие в камине дрова, при последних вспышках с
треском осыпающие нас дождем искр и золы, и это легкое тиканье часового
маятника, звучащее в ночной тишине точно удары тяжелого молота, выбивающие
из мира драгоценную жизнь, которую мы сторожим!"
Но довольно об этом. Я и так уж слишком долго останавливался на этой
теме, а это скучно даже для такого праздного человека, как я. Давайте лучше
покурим. И за курением можно убить время; ведь и это занятие вовсе уж не так
плохо, как кажется. Табак - прямое благодеяние для нас, лентяев. Трудно
представить себе, чем могли занять свои свободные минуты люди до времен сэра
Вальтера. Я готов приписать вечную придирчивость и склонность к ссорам людей
средних веков исключительно недостатку умиротворяющего снадобья, именуемого
табаком. Этим людям нечего было делать, и они тогда еще не курили. Поэтому
им, чтобы не умереть со скуки, поневоле оставалось только одно развлечение:
ссориться и драться.
Когда, по особенной случайности, не было войны, они начинали распрю с
соседом, а в промежутках между драками проводили время в обсуждениях, чья из
их милых краше, причем аргументами с обеих сторон служили опять-таки мечи,
секиры, палицы и т. п.
Вообще, споры о вкусах в те дни решались быстрее, чем в наши. Когда
влюбленный юноша двенадцатого, например, столетия хотел узнать,
действительно ли так хороша любимая им красотка, как это ему кажется, он не
отступал на три шага назад от нее, чтобы лучше видеть ее и потом сказать,
что она слишком хороша, чтобы жить. Нет, он говорил, что отправится в дорогу
и там узнает правду. И он отправлялся. По дороге он встречал другого юношу и
"разбивал ему сердце". В те правдивые времена это служило неопровержимым
доказательством, что возлюбленная первого юноши - настоящая красавица. Если
же второй встречный юноша "разбивал сердце" первому юноше, то, значит,
настоящей красавицей следовало признать милую встречного, а не того, кто
первый затеял спор. Таковы тогда были способы, так сказать, художественной
критики.
Нынче же мы преспокойно закуриваем трубку и предоставляем нашим
красоткам самим решать, как им угодно, спор о красоте каждой из них.
И красотки великолепно справляются с этим делом. Гораздо лучше нас. Они
теперь и вообще-то делают все наши дела. Они стали врачами, адвокатами и
артистами. Они держат театральные антрепризы, пускаются в мошеннические
предприятия, издают газеты. Мне уже грезятся те блаженные времена будущего,
когда нам, мужчинам, останется только валяться в постели до полудня, пить,
есть, читать последние новинки, написанные теми же женщинами, и, в виде
умственных занятий, обсуждать последний фасон брюк и детально разбирать, из
какого материала сшит сюртук мистера Джонса и как он ему идет.
Блестящая перспектива - для лентяев!
О влюбленности
Вы, наверное, были когда-нибудь влюблены. Если же еще не успели, то у
вас это в будущем. Любовь - то же самое, что корь, через которую все мы
должны пройти. И, подобно кори, любовь, или, вернее, любовная горячка,
схватывает нас один лишь раз в жизни. Человек, подвергшийся этой болезни,
безбоязненно может посещать самые опасные места, выкидывать самые
сумасбродные штуки. Он может без всякого вреда для себя участвовать в
пикниках, пробираться по густым чащам, валяться на мхе, созерцая красоты
солнечного заката. Он так же мало избегает мирного сельского домика, как и,
своего столичного клуба. Он смело может принимать участие в семейной поездке
по Рейну. Может даже, из сострадания к погибающему другу, отважиться
присутствовать при брачной церемонии, не опасаясь быть самому втянутым во
всепоглощающую пасть брака; может не терять головы среди самого упоительного
вальса и вслед за тем довольно долго пробыть в темной галерее, рискуя
схватить разве только насморк; он может при лунном сиянии пускаться в
прогулки по аллеям среди цветочных клумб, испускающих одуряющий аромат, или
в сумерках протискиваться чрез мелодично шуршащий тростник; может в полной
безопасности перебираться через заборы и живые изгороди, - не повиснет и не
будет схвачен; может бегать по скользким тропинкам - и не упадет; может
смотреть в лучистые глаза и не быть ослепленным; может спокойно слушать
пение сирен и продолжать свой путь, не поворачивая руля; может держать в
своей руке беленькую ручку и не быть пронизанным никаким электрическим
током, который приворожил бы его к этой руке.
Словом, он тогда многое может проделывать совершенно безнаказанно. Мы
никогда не хвораем дважды в жизни любовной горячкой. Купидон на каждое
сердце отпускает только по одной стреле. Слуги любви - наши пожизненные
друзья. Для уважения, почитания и преданности наши двери могут быть всегда
открытыми, но этот коварный божок наносит каждому из нас лишь по одному
визиту и больше уж не показывается. Мы можем быть глубоко привязаны к
кому-нибудь, можем лелеять и нежить кого-нибудь в своем сердце, но любить
больше уж не можем. Сердце мужчины, подобно фейерверку, только раз подымает
свою огненную вспышку к небесам. На одно мгновение вспыхивает оно как метеор
и, озарив все вокруг ослепительным светом, тут же тонет в потемках нашей
обыденной жизни, его пустая гильза падает обратно на землю и, никем не
замечаемая, тихо рассыпается прахом.
Да, только раз осмеливаемся мы, разорвав теснящие нас узы, подобно
могущественному Прометею, взбираться по лестнице на Олимп и там похищать
божественный огонь с колесницы Феба. Блаженны те, которые успели донести
этот огонь непотухшим до земли и зажечь им пламя на своем земном алтаре.
Любовь - слишком чистый огонь и не в состоянии долго гореть среди тяжелых
испарений, которыми мы дышим, поэтому нужно скорее пользоваться им, чтобы
зажечь надолго обыденный огонек тихой, спокойной и прочной привязанности.
Такой уютно греющий огонек гораздо более подходит к нашей холодной
гостиной, называемой миром, нежели более одухотворенный, небесный огонь,
называемый любовью. Любовь может служить только тем огнем весталок, который
должен гореть на алтаре обширных величавых храмов, где грохочет музыка
высших, небесных сфер. Огонек тихой привязанности горит веселее, когда
угаснет белое пламя любви. Такой огонек может поддерживаться ежедневно и тем
сильнее разгораться, чем ближе надвигаются холодные дни старости. Возле
этого огонька спокойно могут сидеть рука об руку старые супруги, могут
играть в его лучах и маленькие дети, может иметь свой уютный уголок и друг
дома, которому одному стало скучно, могут лежать перед ним врастяжку и
верные четвероногие друзья дома.
Будем же стараться подкидывать побольше пылающих угольков на этот
домашний очаг, т. е. как можно больше добрых чувств. Бросайте на этот очаг
ваши добрые слова, нежные пожатия ваших рук, сердечные, бескорыстные дела.
Раздувайте огонь веером хорошего расположения духа, терпения и всепрощения.
Тогда пусть хоть буря бушует над вашим очагом, пусть низвергаются на него
потоки ливня - все равно ваши сердца будут согреты, лица окружающих вас
будут светиться как солнце, несмотря на мрачные тучи вокруг...
Я опасаюсь, что вы, дорогие юнцы и юницы, слишком многого ждете от
любви. Вы думаете, достаточно ваших маленьких сердец, чтобы в продолжение
всей вашей жизни поддержать быстрый, пожирающий огонь любовной страсти. Нет,
дорогие мои, не надейтесь так сильно на эту непостоянную вспышку! Она с
течением времени становится все слабее и слабее, и ее нечем возобновлять. С
тоской и отчаянием будете вы наблюдать ее полное угасание. Каждому из вас
будет казаться, что его партнер день ото дня становится холоднее. Эдвин с
горечью замечает, что Анджелина перестала выбегать к нему навстречу из
калитки, краснея и сияя улыбкой блаженства; и, когда он схватывает легкую
простуду, Анджелина теперь не разражается уж больше слезами, не обвивает его
шею руками и не лепечет, что не может прожить без него ни одного дня. Самое
большее, что она теперь сделает, - предложит ему какое-нибудь
общеупотребительное средство, на которое он и сам мог бы напасть, и в ее
тоне будет слышаться, что ее беспокоит не столько состояние здоровья Эдвина,
сколько раздражают его кашель и насморк.
Эдвина сильно огорчает такое отношение к нему, а бедная Анджелина, со
своей стороны, втихомолку разливается слезами, потому что Эдвин перестал
носить в своем боковом кармане ее старый носовой платок.
Оба поражены переменой, происшедшей в другом, но не чувствуют
собственной перемены, потому что если бы чувствовали, то не страдали бы так.
Тогда они стали бы искать причину взаимного охлаждения в надлежащем месте -
в ничтожестве человеческой натуры; примирились бы с общей участью и
принялись бы строить свой дом заново, на более прочном, земном фундаменте.
Но мы зрячи в отношении других и слепы по отношению к самим себе. Все,
что делается для нас неприятного, мы приписываем вине других. Анджелина
воображает, что она вечно любила бы Эдвина, если бы он не сделался таким
равнодушным и холодным. Эдвин также уверяет, что всю вечность обожал бы
Анджелину, если бы она осталась такой же, какой была раньше.
Я понимаю, что это трудный для вас обоих час, когда пламя любви уже
погасло, а огонек привязанности еще не зажжен, и вы тщетно шарите вокруг
себя в угрюмой мгле повседневной жизни, отыскивая, чем бы зажечь этот
огонек. Дай Бог, чтобы ваши поиски увенчались успехом раньше, чем догорит
самый светоч вашей жизни! Многим приходится мерзнуть пред холодным очагом
вплоть до последнего издыхания.
Но какая же польза от этих проповедей? Кто из тех, у кого в любовной
горячке кровь пылает и бурным потоком несется по жилам, может поверить, что
настанет время - и часто очень быстро, - когда горячая кровь остынет и
потечет тихо и медленно? Двадцатилетнему юноше кажется положительно
невозможным, чтобы он не любил так же страстно и в шестьдесят лет. Положим,
он не может припомнить среди своих знакомых ни одного пожилого или даже
средних лет человека, который выказывал бы признаки бурной и пламенной
любви, но это нисколько не смущает его веры в самого себя. Он непоколебимо
убежден, что уж его любовь ни в каком случае не уменьшится. "Очевидно, -
думает юноша, - никто никогда не любил так крепко, как я". Поэтому опыт
всего мира ему не пример.
Но - увы! - самое большее лет через десять этот пылкий самоуверенный
юноша сам станет в ряды остывших. И это будет не его вина. Наши страсти, как
добрые, так и злые, угасают одновременно с румянцем наших щек. После
тридцати лет мы так же мало можем любить, радоваться, печалиться и
отчаиваться, как в двадцать лет. Разочарования не вызывают в нас желания
покончить все расчеты с жизнью, а большие успехи уже не кружат нам голову.
По мере того как идут вперед наши годы, мы впадаем все в больший и
больший минорный тон. Немного захватывающих дух пассажей в нашей житейской
опере. Честолюбие довольствуется меньшим; стремление к славе становится
более умеренным; во всем привыкаем подлаживаться под обстоятельства, а
любовь и совсем умирает. Презрение к грезам молодости холодным инеем ложится
на наше сердце; нежные побеги и пышные цветы общипаны или поблекли, а от
виноградной лозы, стремившейся своими зелеными завитушками обхватить весь
мир, остался один дряблый, засохший ствол.
Я знаю, что мои молодые полные сил друзья найдут все эти рассуждения
ересью. Когда мужчина уже настолько отдален от молодости, что уже не может
расплываться в нежностях любви, молодежь начинает признавать авторитетность
его мнений лишь с того времени, когда у него начнет появляться седина в
бороде. Молодые дамы судят о нашем поле лишь по повестям, написанным женским
пером, не понимая того, что по сравнению с изображенными в этой кошмарной
литературе Пифагорова общипанная птица и Франкенштейнов демон - образцовые
представители сильного пола.
В ходовой современной, так называемой "дамской", беллетристике главный
любовник, или "герой", обыкновенно величается "греческим божеством", причем
умалчивается, кого именно из многочисленных божеств греческой мифологии он
собой изображает: хромого Вулкана, двуликого Януса или слюнявого Силена,
культ которого скрывался в темных, непонятных мистериях. А может статься,
этот "герой" соединяет в себе черты их всех, вместе взятых, т. е. является
настоящим сверхдемоном, что и требуется доказать. Как бы там ни было, но на
признание хоть той небольшой доли истинной мужественности, которой обладали
его прототипы, этого рода "герои" не имеют никакого права, так как они, в
сущности, представляются лишь старыми, перевалившими за сорок лет,
женоподобными простофилями. Но посмотрите, как волнуют эти "герои"
чувствительные сердца девиц школьного возраста и даже постарше. Куда вам,
молодым Ромео и Леандрам, в глазах этих юниц до такого "героя", который
изображен любящим с такой истеричной страстью, что для ее описания автору
понадобилось, по крайней мере, по четыре прилагательных к каждому
существительному!
Впрочем, для таких, как мы, старых греховодников очень хорошо, что вы,
молодые девицы, изучаете нас только по таким произведениям. Если бы вы
изучили самих живых представителей нашего пола, то убедились бы, что робкий
лепет юноши немного правдивее нашего смелого красноречия. Любовь юноши
льется прямо из сердца, а любовь зрелого мужчины большей частью проистекает
из сытого желудка. В самом деле, ленивое чувство пожилого мужчины не может
быть названо любовью, если сравнить это чувство с тем быстрометным фонтаном,
который извергается из сердца юноши, когда оно тронуто небесным жезлом.
Когда вы желаете узнать настоящую любовь, черпайте из того чистого
источника, который разливается молодостью под вашими ногами. Окунайтесь в
его живительные свежие волны, пока они не успели помутнеть.
Но, быть может, вам лучше нравится острый запах источника любви? Может
статься, свежая, прозрачно-чистая вода слишком пресна для вашего вкуса, и вы
можете утолить свою жажду только уже застоявшейся, затхлой водой? Неужели мы
должны верить тем, которые рассказывают, что молодым девушкам нравится
ласкать только руку, пахнущую осадками постыдно проведенной жизни?
Такое мнение внушается нам современными книжками в желтых обложках.
Задумываются ли когда-нибудь над тем, что творят те дьяволы, которые
прокрадываются в Божий сад и нашептывают ребячески наивным Евам и глупым
Адамам, что грех сладок, а скромность, сдержанность и благопристойность
смешны и вульгарны? Скольких невинных девушек превращают они в дурных,
развращенных женщин! Скольким умственно-ограниченным юнцам внушают они, что
кратчайший путь к сердцу девушки - самый истоптанный и грязный! Не в том
ужас, что писатели "желтых" книжек изображают жизнь такой, как она есть.
Пишите правду, тогда невинность сама сумеет оградить себя. Но дело в том,
что их картины - лишь грубая мазня, воспроизводящая то, что рисует им их
собственная больная, извращенная фантазия. -
Мы желаем видеть в женщине не злого демона, помышляющего лишь о том,
чтобы сгубить нас, - а такой сама женщина больше всего любит изображать себя
в своих произведениях, - но доброго ангела, поднимающего нас вверх. В
женщинах больше вложено добрых и злых сил, чем они сами думают. Обыкновенно
мужчина впадает в любовь в то время, когда его будущий жизненный путь только
что намечается, и женщина, которую он полюбил, дает направление этому пути.
Совершенно бессознательно для себя он под ее влиянием становится тем, чем ей
угодно видеть его - добрым или злым.
Мне очень прискорбно, что моя правдивость не позволяет мне быть
достаточно галантным по отношению к прекрасному полу, и я должен откровенно
высказать свое мнение, что далеко не всегда женщина направляет нас к
лучшему. В большинстве случаев она склоняется к заурядности и пошлости. Ее
идеал - мужчина, не возвышающийся над уровнем самой дюжинной обыденности, и
ради того, чтобы принизиться до мерки, требуемой любимой женщиной, много
гибнет талантов, светлых мыслей, добрых чувств, великих стремлений, планов и
начатых дел гибнут совесть и честь.
Между тем вы, женщины, могли бы сделать нас лучшими, чем мы есть, если
бы только пожелали. Не от профессиональных проповедников, а исключительно от
вас зависит приблизить наш испорченный мир к небу. Рыцарство не умерло, как
принято думать; оно лишь спит за неимением себе применения. Ваше дело
разбудить его и направить на благородные подвиги. Вы должны быть снова
достойными рыцарского поклонения, и за ним тогда недостатка не будет. Вам
следует подняться над самими собой. Рыцарь Красного Креста бился за
Единственную, за женщину выдающейся душевной красоты. Из-за какой-нибудь
себялюбивой и жестокой пошлости он не пошел бы бороться с драконом, какое бы
ни было у нее смазливое личико и как бы она ни жеманилась.
Послушайте, дорогие читательницы, моего дружеского голоса, будьте так
же прекрасны душой и умом, какими вы желаете быть телом, и тогда снова
найдутся храбрые рыцари, которые будут готовы на великие подвиги ради только
вашей одобрительной улыбки. Сбросьте с себя уродующие вас оболочки
себялюбия, самомнительности, бесстыдства, алчности, зависти и ненависти к
тем, которые имеют больше вашего разных жизненных благ; перестаньте
ломаться, корчить из себя ангелов, когда у вас нет с ними и отдаленнейшего
сходства; перестаньте притворяться и хитрить. Будьте просты и чисты, - чисты
всеми вашими помыслами и стремлениями, и посмотрите, как сразу все вокруг
вас изменится. Тысячи мечей, в настоящее время ржавеющих в постыдной
праздности, будут тогда вынуты из ножен и засверкают в битве с мировым злом
в честь вас. Будучи поощряемы вами, новые доблестные рыцари побьют всех
драконов, воплощающих в себе дурные страсти, и вернут вам светлый, полный
мира и истинной любви рай.
Поверьте, каждый из нас в дни своей любви способен на благородные
подвиги. Все, что в нас есть дурного, мы всегда готовы подавить, если только
от нас этого потребует любимая женщина. В юности для нас любовь - та же
религия, ради которой мы охотно пойдем на смерть. Дело женщины - заставлять
нас жертвовать жизнью для чего-нибудь великого, для чего-нибудь такого, что
могло бы принести истинную пользу не одной женщине.
Любимая нами в юности женщина была для нас божеством, которому мы
поклонялись. Как сумасбродно, но вместе с тем и как сладко было нам это
поклонение! О юноша, лелей грезу любви, пока любовь еще не улетучилась.
Поверьте Томасу Муру, певшему, что слаще чистой юношеской любви нет ничего в
жизни. Даже тогда, когда любовь приносит страдания, эти страдания полны
такой поэзией, что отличаются от всех других, обыденных, грубых земных
мучений. В самом деле, когда вы лишитесь любимой женщины - в прямом или
переносном смысле, - когда померкнет солнце вашей жизни, весь мир кажется
вам одним сплошным мраком, полным ужасов, - к вашему отчаянию все же
примешивается доля чего-то чарующего.
И кто побоится страданий в виде искупления за восторги любви? Ведь эти
восторги таковы, что одно воспоминание о них заставляет трепетать ваше
сердце от сладостного чувства. Как велико было блаженство говорить ей, что
вы любите ее, живете ради нее одной, желали бы умереть за нее. Как вы
безумствовали, какие потоки витиеватого, хотя и бессмысленного, бредового
красноречия изливали вы пред ней и как жестоко вам было слышать в ответ, что
она не верит вам! С каким благоговением смотрели вы на нее. Каким чудовищем
казались вы самому себе, если ей удавалось убедить вас, что вы ее оскорбили
и обидели, хотя решительно не могли припомнить - как и чем, когда вы только
молились на нее! И как сладко было вымолить прощение разгневанной невесть
чем богини, - прощение за несодеянную вами вину! Каким темным казался вам
мир, когда она сурово относилась к вам, нарочно для того, чтобы видеть вас
страдающим от ее немилости, и как ярко все освещала вокруг вас ее улыбка!
Как жестоко ревновали вы каждое живое существо, с которым она приходила в
общение. Как ненавидели вы каждого мужчину, с которым она: обменивалась
пожатием руки, каждую женщину, которую она целовала, горничную,
причесывавшую ей волосы, мальчика, чистившего ее обувь, собаку, которую она
ласкала, хотя к последней вы должны были выказывать особенную нежность, как
любимице своей госпожи! Как страстно вы рвались увидеть ее и каким тогда
делались глупым, когда, наконец, исполнялось это ваше желанием. Каким
бессмысленным взглядом впивались вы в нее, не будучи в состоянии произнести
ни слова!
Вспомните, что куда бы вы ни пошли днем или ночью, вы, сами не зная
как, непременно очутитесь против ее окон. У вас не хватало смелости войти к
ней в дом, и вы замирали на противоположном углу улицы, по целым часам
простаивали там, не сводя глаз с ее окна. Ах, как были бы вы счастливы, если
бы в это время вдруг загорелся ее дом, и вы, ворвавшись в середину бушующего
пламени, могли спасти вашу милую, хотя бы при этом сами обгорели или были бы
искалечены! Вы всячески были готовы служить ей. Иметь возможность оказать ей
хоть самую пустячную услугу доставляло вам неизъяснимое блаженство. Как вы
старались угадать по ее лицу и глазам малейшее ее желание! Как вы гордились,
когда она обращалась к вам с какой-нибудь просьбой! Какое счастье, если она
распоряжалась вами, как лакеем! Вам казалось таким простым и естественным
посвятить одной ей всю свою жизнь, никогда не думая о самом себе. Вы были
девятого. Если же им необходимо быть на ногах не раньше половины девятого,
они все-таки добавят себе еще полчасика и будут вставать только в девять.
Эти люди похожи на того государственного деятеля, про которого говорили, что
он всегда запаздывал ровно на полчаса. С целью заставить себя вставать
вовремя, эти люди прибегают ко всевозможным ухищрениям; между прочим, они
приобретают очень шумные будильники. Но многие из этих замысловатых
приспособлений обладают свойством или барабанить и трещать за несколько
часов раньше нужного времени, чем, разумеется, производят суматоху во всем
доме, или, наоборот, действуют лишь два-три часа после срока, что влечет за
собой гораздо большие неудобства. Неохочие вовремя вставать, разочаровавшись
в будильниках, приказывают своим служанкам постучать им в дверь и окликать
до тех пор, пока не получат ответа. Служанка добросовестно стучит в спальню
хозяина или хозяйки и, постепенно возвышая голос, раз двадцать повторяет,
что "пора вставать". Разбуженные, наконец, недовольным голосом ворчат:
"Встаю, встаю... сейчас!" Но тут же перевертываются на другой бок и снова
сладко засыпают.
У меня есть знакомый, который после вставанья идет в уборную принять
холодную ванну и этим портит все дело, потому что, основательно прозябши в
холодной воде, он "поневоле" снова бросается в постель, чтобы согреться и
кстати прихватить полчасика сна.
Что же касается меня, то лишь только я поднимусь с постели, как вся
сонливость у меня сразу пропадает. Вся трудность при вставании состоит для
меня в том, чтобы поднять голову с подушки, и никакие решения, принятые
накануне, "во что бы то ни стало", встать вовремя не помогают. Часто
вечером, пролентяйничав несколько часов, я говорю себе: "Не буду больше
ничего делать сегодня, лягу лучше пораньше, чтобы утром пораньше встать". В
это время мое решение кажется бесповоротным и вполне основательным, потому
что я готовлюсь проспать то же количество часов, как всегда, сделав лишь
обычную утреннюю прибавку с вечера. Но утром оказывается, что моя вечерняя
решимость значительно потускнела за ночь и что было бы гораздо лучше, если
бы я просидел подольше вечером. Тут выступает на сцену мучительная неохота
одеваться, и чем тянешь дальше, тем делается нестерпимее.
Странная вещь, наша постель, эта символическая могила, в которой мы с
таким наслаждением распрямляем свои усталые члены и погружаемся в безмолвие
и покой!
"О, постель, постель, восхитительное ложе, истинное небо на земле для
усталой головы!" - пел бедный Гуд, а я добавлю от себя: "Постель - это наша
добрая няня, так сладко убаюкивающая нас, утомленных и раздраженных дневной
суетой. Умных и глупых, добрых и злых - всех ты с одинаковой нежностью
принимаешь в свои мягкие и теплые объятия и осушаешь наши мучительные слезы.
И здоровый духом и телом человек, полный забот, и несчастный больной, полный
страданий, и молодые девушки, вздыхающие об изменивших им возлюбленных, -
все, подобно малым детям, прижимаются утомленной головой к твоей белой
груди, и ты с лаской даешь всем желанное успокоение - хоть на время".
"А как болят и ноют все наши раны, когда ты, всемирная утешительница,
отвертываешься от нас! Как ужасно долго медлит рассвет, когда мы не можем
заснуть! Ах, эти страшные, бесконечные ночи, когда мы переворачиваемся с
боку на бок, снедаемые лихорадочным томлением и потрясаемые судорожным,
нервным кашлем! Когда мы, живые люди, лежа словно среди мертвых, смотрим на
бесконечно медленно движущуюся процессию темных часов, ползущих между нами и
светом! А эти безотрадные ночи, когда мы сидим у кого-нибудь из наших
страждущих ближних, эти догорающие в камине дрова, при последних вспышках с
треском осыпающие нас дождем искр и золы, и это легкое тиканье часового
маятника, звучащее в ночной тишине точно удары тяжелого молота, выбивающие
из мира драгоценную жизнь, которую мы сторожим!"
Но довольно об этом. Я и так уж слишком долго останавливался на этой
теме, а это скучно даже для такого праздного человека, как я. Давайте лучше
покурим. И за курением можно убить время; ведь и это занятие вовсе уж не так
плохо, как кажется. Табак - прямое благодеяние для нас, лентяев. Трудно
представить себе, чем могли занять свои свободные минуты люди до времен сэра
Вальтера. Я готов приписать вечную придирчивость и склонность к ссорам людей
средних веков исключительно недостатку умиротворяющего снадобья, именуемого
табаком. Этим людям нечего было делать, и они тогда еще не курили. Поэтому
им, чтобы не умереть со скуки, поневоле оставалось только одно развлечение:
ссориться и драться.
Когда, по особенной случайности, не было войны, они начинали распрю с
соседом, а в промежутках между драками проводили время в обсуждениях, чья из
их милых краше, причем аргументами с обеих сторон служили опять-таки мечи,
секиры, палицы и т. п.
Вообще, споры о вкусах в те дни решались быстрее, чем в наши. Когда
влюбленный юноша двенадцатого, например, столетия хотел узнать,
действительно ли так хороша любимая им красотка, как это ему кажется, он не
отступал на три шага назад от нее, чтобы лучше видеть ее и потом сказать,
что она слишком хороша, чтобы жить. Нет, он говорил, что отправится в дорогу
и там узнает правду. И он отправлялся. По дороге он встречал другого юношу и
"разбивал ему сердце". В те правдивые времена это служило неопровержимым
доказательством, что возлюбленная первого юноши - настоящая красавица. Если
же второй встречный юноша "разбивал сердце" первому юноше, то, значит,
настоящей красавицей следовало признать милую встречного, а не того, кто
первый затеял спор. Таковы тогда были способы, так сказать, художественной
критики.
Нынче же мы преспокойно закуриваем трубку и предоставляем нашим
красоткам самим решать, как им угодно, спор о красоте каждой из них.
И красотки великолепно справляются с этим делом. Гораздо лучше нас. Они
теперь и вообще-то делают все наши дела. Они стали врачами, адвокатами и
артистами. Они держат театральные антрепризы, пускаются в мошеннические
предприятия, издают газеты. Мне уже грезятся те блаженные времена будущего,
когда нам, мужчинам, останется только валяться в постели до полудня, пить,
есть, читать последние новинки, написанные теми же женщинами, и, в виде
умственных занятий, обсуждать последний фасон брюк и детально разбирать, из
какого материала сшит сюртук мистера Джонса и как он ему идет.
Блестящая перспектива - для лентяев!
О влюбленности
Вы, наверное, были когда-нибудь влюблены. Если же еще не успели, то у
вас это в будущем. Любовь - то же самое, что корь, через которую все мы
должны пройти. И, подобно кори, любовь, или, вернее, любовная горячка,
схватывает нас один лишь раз в жизни. Человек, подвергшийся этой болезни,
безбоязненно может посещать самые опасные места, выкидывать самые
сумасбродные штуки. Он может без всякого вреда для себя участвовать в
пикниках, пробираться по густым чащам, валяться на мхе, созерцая красоты
солнечного заката. Он так же мало избегает мирного сельского домика, как и,
своего столичного клуба. Он смело может принимать участие в семейной поездке
по Рейну. Может даже, из сострадания к погибающему другу, отважиться
присутствовать при брачной церемонии, не опасаясь быть самому втянутым во
всепоглощающую пасть брака; может не терять головы среди самого упоительного
вальса и вслед за тем довольно долго пробыть в темной галерее, рискуя
схватить разве только насморк; он может при лунном сиянии пускаться в
прогулки по аллеям среди цветочных клумб, испускающих одуряющий аромат, или
в сумерках протискиваться чрез мелодично шуршащий тростник; может в полной
безопасности перебираться через заборы и живые изгороди, - не повиснет и не
будет схвачен; может бегать по скользким тропинкам - и не упадет; может
смотреть в лучистые глаза и не быть ослепленным; может спокойно слушать
пение сирен и продолжать свой путь, не поворачивая руля; может держать в
своей руке беленькую ручку и не быть пронизанным никаким электрическим
током, который приворожил бы его к этой руке.
Словом, он тогда многое может проделывать совершенно безнаказанно. Мы
никогда не хвораем дважды в жизни любовной горячкой. Купидон на каждое
сердце отпускает только по одной стреле. Слуги любви - наши пожизненные
друзья. Для уважения, почитания и преданности наши двери могут быть всегда
открытыми, но этот коварный божок наносит каждому из нас лишь по одному
визиту и больше уж не показывается. Мы можем быть глубоко привязаны к
кому-нибудь, можем лелеять и нежить кого-нибудь в своем сердце, но любить
больше уж не можем. Сердце мужчины, подобно фейерверку, только раз подымает
свою огненную вспышку к небесам. На одно мгновение вспыхивает оно как метеор
и, озарив все вокруг ослепительным светом, тут же тонет в потемках нашей
обыденной жизни, его пустая гильза падает обратно на землю и, никем не
замечаемая, тихо рассыпается прахом.
Да, только раз осмеливаемся мы, разорвав теснящие нас узы, подобно
могущественному Прометею, взбираться по лестнице на Олимп и там похищать
божественный огонь с колесницы Феба. Блаженны те, которые успели донести
этот огонь непотухшим до земли и зажечь им пламя на своем земном алтаре.
Любовь - слишком чистый огонь и не в состоянии долго гореть среди тяжелых
испарений, которыми мы дышим, поэтому нужно скорее пользоваться им, чтобы
зажечь надолго обыденный огонек тихой, спокойной и прочной привязанности.
Такой уютно греющий огонек гораздо более подходит к нашей холодной
гостиной, называемой миром, нежели более одухотворенный, небесный огонь,
называемый любовью. Любовь может служить только тем огнем весталок, который
должен гореть на алтаре обширных величавых храмов, где грохочет музыка
высших, небесных сфер. Огонек тихой привязанности горит веселее, когда
угаснет белое пламя любви. Такой огонек может поддерживаться ежедневно и тем
сильнее разгораться, чем ближе надвигаются холодные дни старости. Возле
этого огонька спокойно могут сидеть рука об руку старые супруги, могут
играть в его лучах и маленькие дети, может иметь свой уютный уголок и друг
дома, которому одному стало скучно, могут лежать перед ним врастяжку и
верные четвероногие друзья дома.
Будем же стараться подкидывать побольше пылающих угольков на этот
домашний очаг, т. е. как можно больше добрых чувств. Бросайте на этот очаг
ваши добрые слова, нежные пожатия ваших рук, сердечные, бескорыстные дела.
Раздувайте огонь веером хорошего расположения духа, терпения и всепрощения.
Тогда пусть хоть буря бушует над вашим очагом, пусть низвергаются на него
потоки ливня - все равно ваши сердца будут согреты, лица окружающих вас
будут светиться как солнце, несмотря на мрачные тучи вокруг...
Я опасаюсь, что вы, дорогие юнцы и юницы, слишком многого ждете от
любви. Вы думаете, достаточно ваших маленьких сердец, чтобы в продолжение
всей вашей жизни поддержать быстрый, пожирающий огонь любовной страсти. Нет,
дорогие мои, не надейтесь так сильно на эту непостоянную вспышку! Она с
течением времени становится все слабее и слабее, и ее нечем возобновлять. С
тоской и отчаянием будете вы наблюдать ее полное угасание. Каждому из вас
будет казаться, что его партнер день ото дня становится холоднее. Эдвин с
горечью замечает, что Анджелина перестала выбегать к нему навстречу из
калитки, краснея и сияя улыбкой блаженства; и, когда он схватывает легкую
простуду, Анджелина теперь не разражается уж больше слезами, не обвивает его
шею руками и не лепечет, что не может прожить без него ни одного дня. Самое
большее, что она теперь сделает, - предложит ему какое-нибудь
общеупотребительное средство, на которое он и сам мог бы напасть, и в ее
тоне будет слышаться, что ее беспокоит не столько состояние здоровья Эдвина,
сколько раздражают его кашель и насморк.
Эдвина сильно огорчает такое отношение к нему, а бедная Анджелина, со
своей стороны, втихомолку разливается слезами, потому что Эдвин перестал
носить в своем боковом кармане ее старый носовой платок.
Оба поражены переменой, происшедшей в другом, но не чувствуют
собственной перемены, потому что если бы чувствовали, то не страдали бы так.
Тогда они стали бы искать причину взаимного охлаждения в надлежащем месте -
в ничтожестве человеческой натуры; примирились бы с общей участью и
принялись бы строить свой дом заново, на более прочном, земном фундаменте.
Но мы зрячи в отношении других и слепы по отношению к самим себе. Все,
что делается для нас неприятного, мы приписываем вине других. Анджелина
воображает, что она вечно любила бы Эдвина, если бы он не сделался таким
равнодушным и холодным. Эдвин также уверяет, что всю вечность обожал бы
Анджелину, если бы она осталась такой же, какой была раньше.
Я понимаю, что это трудный для вас обоих час, когда пламя любви уже
погасло, а огонек привязанности еще не зажжен, и вы тщетно шарите вокруг
себя в угрюмой мгле повседневной жизни, отыскивая, чем бы зажечь этот
огонек. Дай Бог, чтобы ваши поиски увенчались успехом раньше, чем догорит
самый светоч вашей жизни! Многим приходится мерзнуть пред холодным очагом
вплоть до последнего издыхания.
Но какая же польза от этих проповедей? Кто из тех, у кого в любовной
горячке кровь пылает и бурным потоком несется по жилам, может поверить, что
настанет время - и часто очень быстро, - когда горячая кровь остынет и
потечет тихо и медленно? Двадцатилетнему юноше кажется положительно
невозможным, чтобы он не любил так же страстно и в шестьдесят лет. Положим,
он не может припомнить среди своих знакомых ни одного пожилого или даже
средних лет человека, который выказывал бы признаки бурной и пламенной
любви, но это нисколько не смущает его веры в самого себя. Он непоколебимо
убежден, что уж его любовь ни в каком случае не уменьшится. "Очевидно, -
думает юноша, - никто никогда не любил так крепко, как я". Поэтому опыт
всего мира ему не пример.
Но - увы! - самое большее лет через десять этот пылкий самоуверенный
юноша сам станет в ряды остывших. И это будет не его вина. Наши страсти, как
добрые, так и злые, угасают одновременно с румянцем наших щек. После
тридцати лет мы так же мало можем любить, радоваться, печалиться и
отчаиваться, как в двадцать лет. Разочарования не вызывают в нас желания
покончить все расчеты с жизнью, а большие успехи уже не кружат нам голову.
По мере того как идут вперед наши годы, мы впадаем все в больший и
больший минорный тон. Немного захватывающих дух пассажей в нашей житейской
опере. Честолюбие довольствуется меньшим; стремление к славе становится
более умеренным; во всем привыкаем подлаживаться под обстоятельства, а
любовь и совсем умирает. Презрение к грезам молодости холодным инеем ложится
на наше сердце; нежные побеги и пышные цветы общипаны или поблекли, а от
виноградной лозы, стремившейся своими зелеными завитушками обхватить весь
мир, остался один дряблый, засохший ствол.
Я знаю, что мои молодые полные сил друзья найдут все эти рассуждения
ересью. Когда мужчина уже настолько отдален от молодости, что уже не может
расплываться в нежностях любви, молодежь начинает признавать авторитетность
его мнений лишь с того времени, когда у него начнет появляться седина в
бороде. Молодые дамы судят о нашем поле лишь по повестям, написанным женским
пером, не понимая того, что по сравнению с изображенными в этой кошмарной
литературе Пифагорова общипанная птица и Франкенштейнов демон - образцовые
представители сильного пола.
В ходовой современной, так называемой "дамской", беллетристике главный
любовник, или "герой", обыкновенно величается "греческим божеством", причем
умалчивается, кого именно из многочисленных божеств греческой мифологии он
собой изображает: хромого Вулкана, двуликого Януса или слюнявого Силена,
культ которого скрывался в темных, непонятных мистериях. А может статься,
этот "герой" соединяет в себе черты их всех, вместе взятых, т. е. является
настоящим сверхдемоном, что и требуется доказать. Как бы там ни было, но на
признание хоть той небольшой доли истинной мужественности, которой обладали
его прототипы, этого рода "герои" не имеют никакого права, так как они, в
сущности, представляются лишь старыми, перевалившими за сорок лет,
женоподобными простофилями. Но посмотрите, как волнуют эти "герои"
чувствительные сердца девиц школьного возраста и даже постарше. Куда вам,
молодым Ромео и Леандрам, в глазах этих юниц до такого "героя", который
изображен любящим с такой истеричной страстью, что для ее описания автору
понадобилось, по крайней мере, по четыре прилагательных к каждому
существительному!
Впрочем, для таких, как мы, старых греховодников очень хорошо, что вы,
молодые девицы, изучаете нас только по таким произведениям. Если бы вы
изучили самих живых представителей нашего пола, то убедились бы, что робкий
лепет юноши немного правдивее нашего смелого красноречия. Любовь юноши
льется прямо из сердца, а любовь зрелого мужчины большей частью проистекает
из сытого желудка. В самом деле, ленивое чувство пожилого мужчины не может
быть названо любовью, если сравнить это чувство с тем быстрометным фонтаном,
который извергается из сердца юноши, когда оно тронуто небесным жезлом.
Когда вы желаете узнать настоящую любовь, черпайте из того чистого
источника, который разливается молодостью под вашими ногами. Окунайтесь в
его живительные свежие волны, пока они не успели помутнеть.
Но, быть может, вам лучше нравится острый запах источника любви? Может
статься, свежая, прозрачно-чистая вода слишком пресна для вашего вкуса, и вы
можете утолить свою жажду только уже застоявшейся, затхлой водой? Неужели мы
должны верить тем, которые рассказывают, что молодым девушкам нравится
ласкать только руку, пахнущую осадками постыдно проведенной жизни?
Такое мнение внушается нам современными книжками в желтых обложках.
Задумываются ли когда-нибудь над тем, что творят те дьяволы, которые
прокрадываются в Божий сад и нашептывают ребячески наивным Евам и глупым
Адамам, что грех сладок, а скромность, сдержанность и благопристойность
смешны и вульгарны? Скольких невинных девушек превращают они в дурных,
развращенных женщин! Скольким умственно-ограниченным юнцам внушают они, что
кратчайший путь к сердцу девушки - самый истоптанный и грязный! Не в том
ужас, что писатели "желтых" книжек изображают жизнь такой, как она есть.
Пишите правду, тогда невинность сама сумеет оградить себя. Но дело в том,
что их картины - лишь грубая мазня, воспроизводящая то, что рисует им их
собственная больная, извращенная фантазия. -
Мы желаем видеть в женщине не злого демона, помышляющего лишь о том,
чтобы сгубить нас, - а такой сама женщина больше всего любит изображать себя
в своих произведениях, - но доброго ангела, поднимающего нас вверх. В
женщинах больше вложено добрых и злых сил, чем они сами думают. Обыкновенно
мужчина впадает в любовь в то время, когда его будущий жизненный путь только
что намечается, и женщина, которую он полюбил, дает направление этому пути.
Совершенно бессознательно для себя он под ее влиянием становится тем, чем ей
угодно видеть его - добрым или злым.
Мне очень прискорбно, что моя правдивость не позволяет мне быть
достаточно галантным по отношению к прекрасному полу, и я должен откровенно
высказать свое мнение, что далеко не всегда женщина направляет нас к
лучшему. В большинстве случаев она склоняется к заурядности и пошлости. Ее
идеал - мужчина, не возвышающийся над уровнем самой дюжинной обыденности, и
ради того, чтобы принизиться до мерки, требуемой любимой женщиной, много
гибнет талантов, светлых мыслей, добрых чувств, великих стремлений, планов и
начатых дел гибнут совесть и честь.
Между тем вы, женщины, могли бы сделать нас лучшими, чем мы есть, если
бы только пожелали. Не от профессиональных проповедников, а исключительно от
вас зависит приблизить наш испорченный мир к небу. Рыцарство не умерло, как
принято думать; оно лишь спит за неимением себе применения. Ваше дело
разбудить его и направить на благородные подвиги. Вы должны быть снова
достойными рыцарского поклонения, и за ним тогда недостатка не будет. Вам
следует подняться над самими собой. Рыцарь Красного Креста бился за
Единственную, за женщину выдающейся душевной красоты. Из-за какой-нибудь
себялюбивой и жестокой пошлости он не пошел бы бороться с драконом, какое бы
ни было у нее смазливое личико и как бы она ни жеманилась.
Послушайте, дорогие читательницы, моего дружеского голоса, будьте так
же прекрасны душой и умом, какими вы желаете быть телом, и тогда снова
найдутся храбрые рыцари, которые будут готовы на великие подвиги ради только
вашей одобрительной улыбки. Сбросьте с себя уродующие вас оболочки
себялюбия, самомнительности, бесстыдства, алчности, зависти и ненависти к
тем, которые имеют больше вашего разных жизненных благ; перестаньте
ломаться, корчить из себя ангелов, когда у вас нет с ними и отдаленнейшего
сходства; перестаньте притворяться и хитрить. Будьте просты и чисты, - чисты
всеми вашими помыслами и стремлениями, и посмотрите, как сразу все вокруг
вас изменится. Тысячи мечей, в настоящее время ржавеющих в постыдной
праздности, будут тогда вынуты из ножен и засверкают в битве с мировым злом
в честь вас. Будучи поощряемы вами, новые доблестные рыцари побьют всех
драконов, воплощающих в себе дурные страсти, и вернут вам светлый, полный
мира и истинной любви рай.
Поверьте, каждый из нас в дни своей любви способен на благородные
подвиги. Все, что в нас есть дурного, мы всегда готовы подавить, если только
от нас этого потребует любимая женщина. В юности для нас любовь - та же
религия, ради которой мы охотно пойдем на смерть. Дело женщины - заставлять
нас жертвовать жизнью для чего-нибудь великого, для чего-нибудь такого, что
могло бы принести истинную пользу не одной женщине.
Любимая нами в юности женщина была для нас божеством, которому мы
поклонялись. Как сумасбродно, но вместе с тем и как сладко было нам это
поклонение! О юноша, лелей грезу любви, пока любовь еще не улетучилась.
Поверьте Томасу Муру, певшему, что слаще чистой юношеской любви нет ничего в
жизни. Даже тогда, когда любовь приносит страдания, эти страдания полны
такой поэзией, что отличаются от всех других, обыденных, грубых земных
мучений. В самом деле, когда вы лишитесь любимой женщины - в прямом или
переносном смысле, - когда померкнет солнце вашей жизни, весь мир кажется
вам одним сплошным мраком, полным ужасов, - к вашему отчаянию все же
примешивается доля чего-то чарующего.
И кто побоится страданий в виде искупления за восторги любви? Ведь эти
восторги таковы, что одно воспоминание о них заставляет трепетать ваше
сердце от сладостного чувства. Как велико было блаженство говорить ей, что
вы любите ее, живете ради нее одной, желали бы умереть за нее. Как вы
безумствовали, какие потоки витиеватого, хотя и бессмысленного, бредового
красноречия изливали вы пред ней и как жестоко вам было слышать в ответ, что
она не верит вам! С каким благоговением смотрели вы на нее. Каким чудовищем
казались вы самому себе, если ей удавалось убедить вас, что вы ее оскорбили
и обидели, хотя решительно не могли припомнить - как и чем, когда вы только
молились на нее! И как сладко было вымолить прощение разгневанной невесть
чем богини, - прощение за несодеянную вами вину! Каким темным казался вам
мир, когда она сурово относилась к вам, нарочно для того, чтобы видеть вас
страдающим от ее немилости, и как ярко все освещала вокруг вас ее улыбка!
Как жестоко ревновали вы каждое живое существо, с которым она приходила в
общение. Как ненавидели вы каждого мужчину, с которым она: обменивалась
пожатием руки, каждую женщину, которую она целовала, горничную,
причесывавшую ей волосы, мальчика, чистившего ее обувь, собаку, которую она
ласкала, хотя к последней вы должны были выказывать особенную нежность, как
любимице своей госпожи! Как страстно вы рвались увидеть ее и каким тогда
делались глупым, когда, наконец, исполнялось это ваше желанием. Каким
бессмысленным взглядом впивались вы в нее, не будучи в состоянии произнести
ни слова!
Вспомните, что куда бы вы ни пошли днем или ночью, вы, сами не зная
как, непременно очутитесь против ее окон. У вас не хватало смелости войти к
ней в дом, и вы замирали на противоположном углу улицы, по целым часам
простаивали там, не сводя глаз с ее окна. Ах, как были бы вы счастливы, если
бы в это время вдруг загорелся ее дом, и вы, ворвавшись в середину бушующего
пламени, могли спасти вашу милую, хотя бы при этом сами обгорели или были бы
искалечены! Вы всячески были готовы служить ей. Иметь возможность оказать ей
хоть самую пустячную услугу доставляло вам неизъяснимое блаженство. Как вы
старались угадать по ее лицу и глазам малейшее ее желание! Как вы гордились,
когда она обращалась к вам с какой-нибудь просьбой! Какое счастье, если она
распоряжалась вами, как лакеем! Вам казалось таким простым и естественным
посвятить одной ей всю свою жизнь, никогда не думая о самом себе. Вы были