----------------------------------------------------------------------------
Перевод Л. А. Мурахиной-Аксеновой
ББК 84(7)6-44
Д40
Трое в лодке. - СПб.: ООО "Издательский Дом "Кристалл"", 2001. (Б-ка
мировой лит.).
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Этот маленький томик с любовью и признательностью посвящается моему
истинно-дорогому и искренно любимому другу моих добрых и злых дней; другу,
который в начале нашего ближайшего знакомства хотя и бывал частенько не в
ладах со мною, но с течением времени сделался моим лучшим товарищем; другу,
который никогда не возмущался тем, что мне то и дело приходилось покидать
его, и (по миновании этого неприятного времени) никогда не отплачивал мне
никакими огорчениями; другу, который, встречая со стороны моих домашних
женского пола особ только неприязненную холодность, а со стороны моего
верного пса - недружелюбную подозрительность, да и с моей стороны получая с
каждым днем все больше и больше разных незаслуженных огорчений, за все это
лишь сильнее и сильнее сгущал вокруг меня атмосферу своей преданности;
другу, который никогда не упрекает меня в моих недостатках, никогда не
занимает у меня денег и никогда не мнит о себе; товарищу моих праздных
часов, утешителю моих горестей, поверенному моих радостей и надежд, - моей
старой и выдержанной трубке.
Предисловие
Так как некоторые из моих немногих друзей, которым я показывал эти
очерки в рукописи, нашли их недурными, а некоторые из моих многочисленных
знакомых, которые были несостоятельнее, обещали поддержать меня покупкой
моей книги, если я выпущу ее в свет, то я и почувствовал себя не вправе
задерживать дольше ее издание.
Не будь данных обстоятельств, т. е. не будь этого, так сказать,
публичного поощрения, я никогда не решился бы предложить читателям свои
"праздные мысли" в качестве духовной пищи. Ведь читатели требуют от книги,
чтобы она их улучшала, поучала и возвышала, а эта книга не в состоянии
возвысить даже... корову.
Вообще я не могу рекомендовать свою книгу ни с какой полезной целью.
Все, на что я могу рассчитывать, это только то, что, когда вам надоедят
книги "лучшей марки", вы возьмете в руки на полчаса и мою книгу. Это
все-таки принесет вам некоторую пользу, хотя бы даже одним тем, что послужит
для вас переменой в чтении.
О том, как бывают в стесненных обстоятельствах
Это иногда случается. Я сел за письменный стол с благим намерением
написать что-нибудь хорошее и оригинальное, но оказалось, что, хоть убейте
меня, я положительно не в состоянии придумать ровно ничего хорошего и
оригинального, по крайней мере в данную минуту. Единственно, о чем я могу
думать именно в эту минуту, это лишь о том, что значит находиться в
стесненных обстоятельствах.
Мне думается, что на такие мысли навело меня то положение, что я уселся
к столу, опустив руки в карманы. Я всегда сижу так, когда бываю один и
думаю; исключение бывает только в то время, когда я нахожусь в обществе моих
сестер, теток или их дочерей. Эти дамы каждый раз, когда я по привычке
запихиваю руки в карманы, смотрят такими подавленными, что я поневоле скорее
вытаскиваю свои руки из карманов. Когда я спрашивал своих дам, почему так
угнетающе действует на них моя манера держать в карманах руки, дамы хором
отвечали, что эта привычка неджентльменская.
Никак не могу понять, в чем тут заключается "неджентльменность". Совать
свои руки в чужие карманы, особенно в дамские, это действительно не
по-джентльменски, но почему не по-джентльменски держать руки в собственных
карманах, это для меня положительно непостижимо.
Впрочем, мне приходилось слышать брюзгливую воркотню на эту манеру и со
стороны мужчин, но только пожилых. Мы же, молодежь, никак не можем осуждать
друг у друга то, без чего чувствуем себя, так сказать, "не в своей тарелке".
Невозможность держать руки в карманах, когда нечего ими делать и некуда их
больше девать, всегда сильно стесняет, угнетает и раздражает нас. Ведь не
имеют же многие дамы ничего против обыкновения настоящих джентльменов
держать руки в карманах, когда в последних звучит презренный металл?
Странно, очень странно!
Положим, часто не знаешь, что делать с руками и в карманах, когда в
последних пусто. Много лет тому назад, когда весь мой капитал зачастую
заключался в нескольких несчастных серебряных монетах, я охотно готов был
пожертвовать один шиллинг, лишь бы выменять побольше звенящих медяков. Вы
чувствуете себя гораздо лучше, когда у вас гремят в кармане одиннадцать
медяков, нежели когда там уныло перекатывается из угла в угол одинокий
серебряный шиллинг. Да, во дни золотой, хотя и безденежной юности, над
которой мы в зрелые годы так беспощадно иронизируем, я не прочь был и каждый
пенни разменять на два полупенни.
Что касается вообще вопроса о стесненных обстоятельствах, то я смело
могу считать себя в нем авторитетным. В доказательство этого достаточно
сказать, что я был провинциальным актером. Если же читатели найдут это
доказательство недостаточно веским, то могу добавить, что одно время^рбыл
"прикосновенен" и к денной прессе в качестве... репортера. Мне приходилось
существовать по целым неделям на пятнадцать шиллингов, даже иногда и на
десять, а однажды я вынужден был прожить полмесяца и еще на меньшую сумму,
вырученную от продажи старого костюма.
Необходимость обходиться пятнадцатью шиллингами в неделю удивительно
хорошо знакомит нас с законами, так сказать, домашней экономии. Вы узнаете,
что при таком бюджете нужно быть очень осторожным в трате даже полушки; что
стакан пива и проезд в трамвае могут при данных условиях быть удовольствиями
для вас недоступными; что бумажные воротнички можно менять только раз в
четыре дня и что о каких бы то ни было приобретениях для обновления или
пополнения туалетных статей нельзя и мечтать.
Советую вам испытать это положение пред тем, как жениться, а также
заставить вашего сына и наследника попрактиковаться в такой экономии пред
тем, как отправить его в школу; тогда он не будет очень требовательным
насчет карманных денег и вполне удовольствуется тем, что вы станете давать
ему.
Для некоторых юношей эта практика будет спасением. Подразумеваю тех
деланных неженок, которые воображают, что не могут пить другого кларета,
кроме высшей марки, и сочтут личным оскорблением, если предложить им кусок
простой жареной баранины. Ведь изредка и в действительности встречаются
такие жалкие субъекты, хотя, к чести человечества, надо сказать, что по
большей части они существуют лишь в воображении женщин-бытописательниц.
Попадались и мне на моем жизненном пути такие, и каждый раз, видя их
задумавшимися над самым разнообразным "меню", я чувствовал почти
непреодолимое желание схватить их за шиворот и потащить в какой-нибудь "бар"
на городской окраине, чтобы хотя только посмотреть, как питаются там люди. А
еще лучше заставить такого матушкина сынка самого попробовать там мясного
пудинга на четыре пенса, картофеля на пенни и полпинты портера в ту же цену.
Воспоминание об этом и живое впечатление, полученное от смешанного запаха
плохого табака, кислого пива и кухонных испарений, могли бы внушить ему
желание глядеть немножко вперед, а не только себе под ноги.
В подобных уроках нуждаются и те, которые, к великому удовольствию
попрошаек и торговцев в разнос сластями и т. п., очень щедро разбрасывают
деньги, но никогда не платят долгов. "Я всегда даю на чай не меньше шиллинга
и представить себе не могу, как можно давать меньше!" - хвалился мне однажды
один мелкий правительственный чиновник, с которым я иногда встречался за
столом в ресторане, на Риджент-стрит. Я согласился с ним, что именно в таких
фешенебельных ресторанах неловко давать служащему меньше шиллинга, но в то
же время дал себе слово свести его как-нибудь в харчевню на Ковент-Гарден,
где "услужающие", ради удобства, бегают в одних жилетах, а рубашки меняют
только раз в месяц.
Много смешного и наговорено и написано о лишениях. Но одно дело
письменно или изустно острить над чем-нибудь, а другое - испытать на себе то
самое, над чем смеешься, когда видишь, как подвергаются этому другие. Могу
по собственному опыту уверить вас, что вовсе не смешно казаться скаредным и
безжалостным; не смешно и быть одетым во все поношенное и чувствовать себя
пристыженным, когда является необходимость сказать свой адрес. Право, для
бедняка положительно нет ничего смешного в бедности. Скажу больше: это для
человека мало-мальски щепетильного настоящий ад. Не мало я знаю мужественных
людей, которые не дрогнули бы пред подвигами Геркулеса, но не были в силах
вынести постоянных мелких уколов самолюбию, сопряженных с бедностью.
Трудно переносить не самые лишения, а глумления над ними. Велика
важность бедность сама по себе, если только она не доходит до такой
крайности, когда совсем уж нечего есть и нечем прикрыть свою наготу. Если бы
все дело ограничивалось одними лишениями лично для себя, то многие и не
охнули бы. Неужели Робинзон Крузо мог огорчаться заплаткой на своей одежде?
Да и была ли у него там, на необитаемом острове, вообще какая бы то ни было
одежда? Очень может быть, что ему там в ней и надобности не было. Но
предположим, что была, - так неужели Робинзон, будучи один на всем острове,
стал бы страдать от того, что у него отваливаются подошвы от сапог и
приходится связывать их веревочками, или от того, что у него не изящный
шелковый дождевой зонт, а простой, самодельный, из козьей шкуры, лишь бы
этот зонт мог служить ему? Нет, все это нисколько не могло тревожить
Робинзона, потому что вокруг него не было "друзей", которые могли бы
смеяться над его обтрепанностью.
Быть бедным не страшно. Весь ужас положения в том, что нельзя скрыть
свою бедность от других. Не от ощущения холода бежит во всю прыть бедняк,
лишенный теплой одежды, и не от стыда краснеет он, когда спешит уверить вас
при встрече, что считает вредным для своего здоровья одеваться "слишком
тепло", а от того, как вы взглянете на это.
Бедность - не порок. Будь это пороком, тогда никому и в голову не
пришло бы стыдиться своей бедности. Нет, бедность - недостаток и как таковой
и наказуется. Человек бедный презирается во всем мире; презирается и первым
богачом, и последним нищим; и никакая прописная мораль, которой так щедро
угощают молодежь школьного возраста, не заставит уважать бедняка.
Люди ценят одну видимость. Вы открыто пройдетесь по многолюдным улицам
Лондона под руку с самым отъявленным негодяем, лишь бы он был хорошо одет,
но спрячетесь в темный угол, если у вас явится необходимость перемолвиться
парой слов с самой добродетелью в поношенной одежде. Добродетель в
потрепанном платье отлично знает это, поэтому и сама старается не
встречаться с вами, чтобы не оскорбить вас своим видом.
Не стесняйтесь скорее отвести глаза в сторону, если нечаянно заметите
на улице знакомого, который прежде пользовался благосостоянием, а потом
пришел в упадок и теперь свидетельствует об этом всей своей внешностью.
Поверьте, он и сам только того и желает, чтобы остаться незамеченным вами.
Не бойтесь и того, что он может обратиться к вам с просьбой о помощи: он
пуще вас боится, как бы вам самому не вздумалось предложить ему эту помощь.
Привыкают к стесненным обстоятельствам тем же путем, каким вообще
привыкают ко всему, т. е. благодаря стараниям того чудодейственного
врача-гомеопата, имя которому Время. Опытный взгляд сразу улавливает разницу
между новичком в бедности и уже освоившимся с нею; между закаленным в
многолетней борьбе с нуждой и в конце концов как бы сдружившимся с ней и
злополучным новоиспеченным бедняком, всячески усиливающимся скрыть свою
только что начавшуюся нужду.
Эта разница особенно сказывается в манере закладывать свои вещи. Не
напрасно сказано каким-то наблюдателем: "Уменье закладывать вещи является
делом искусства, а не случая". Одни идут к "благодетелям" с тем же спокойным
и полным достоинства видом, с каким ходят к своему портному, приняв даже еще
более независимую мину.
Привлеченный самоуверенностью такого джентльмена, приемщик немедленно
его обслуживает, к немалому негодованию дамы, более близкой к очереди и не
без иронии замечающей вслух, что она, так уж и быть, готова подождать ради
"постоянного клиента". Привычный глаз этой дамы не ошибся: это действительно
"постоянный" клиент.
Но сколько труда и мучений тому, кто в первый раз несет "на отдых" свои
часы. Отвечающий первый трудный урок ученик гораздо спокойнее и смелее
такого новичка. Прежде чем вступить в святилище заклада, несчастный новичок
так долго и с такой мучительной нерешительностью заглядывает в его окна,
что, в конце концов, собирает вокруг себя толпу уличных зевак и возбуждает
полное бдительной подозрительности внимание ближайшего постового полисмена.
И только тут, видя себя предметом общего напряженного любопытства, новичок
начинает показывать вид, что желает приобрести по сходной цене золотую
сигарочницу или что-нибудь в этом роде из массы выставленных в окнах
предметов, и, разыгрывая более или менее удачно человека, вполне
обеспеченного, но, тем не менее, соблюдающего, где можно, разумную экономию,
он направляется ко входу в святилище.
Вступив вовнутрь "благодетельного" учреждения, новичок так тихо делает
нужные ему расспросы, что его приходится несколько раз переспрашивать и
просить говорить погромче. Услыхав наконец от него, что его "больной
приятель просил получить ссуду под часы", ему указывают пройти во двор, в
первую дверь направо, за углом. Получив это указание, новичок спешит
удалиться с таким пылающим лицом, что если бы к нему приложить спичку, то
она загорелась бы. Убежденный, что теперь уже весь Лондон догадался о его
тайне и собрался побить его камнями, он бегом направляется в указанное
место.
Очутившись там пред стойкой приемщика, он вдруг забывает свое имя и
место жительства; а когда ему строгим голосом предлагается вопрос, откуда он
взял "эту вещь", он начинает запинаться, заикаться и нести такую околесицу,
что только каким-то чудом удерживается соврать, что украл часы. Тем не менее
он одним своим смущением доводит приемщика до заявления, что "здесь такими
делами не занимаются", и что ему, ради безопасности, лучше скорее убираться
отсюда.
Получив такую отповедь, новый неудачный клиент ломбарда выскакивает
оттуда как ошпаренный и без оглядки мчится на противоположный край города,
почти не сознавая, что делает и где находится.
Кроме таких чисто нравственных мучений, проистекающих от необходимости
заложить часы, сколько еще неприятностей, когда без собственных часов
человек становится вынужденным распределять свое время по трактирным или
церковным часам. Но первые обыкновенно идут слишком медленно, а последние
всегда спешат. Увидеть время на трактирных часах через окно часто не
удается. Если же вы осмеливаетесь приотворить с этой целью дверь, то
рискуете быть принятым за попрошайку или даже за кое-кого похуже. Во всяком
случае появление вашей головы в полураскрытой двери вызывает в трактире
тревогу. Заметив произведенное вами неблагоприятное впечатление, вы
сконфуженно удаляетесь и утешаете себя надеждой, что, быть может, будете
счастливее в следующей попутной пивной.
Но там окна оказываются настолько высоко, что вы должны подпрыгивать,
чтобы увидать что-нибудь в них. Возле вас тотчас же группируется местная
уличная молодежь; она принимает вас за странствующего музыканта или фигляра
и очень разочаровывается, когда убеждается, что при вас нет никаких
соответствующих инструментов и приспособлений.
Затем еще одно неудобство. По какому-то странному капризу судьбы, когда
вы только что поместили свои часы в "верные руки", почти вслед за тем
непременно кто-нибудь из встреченных на улице попросит вас сказать, который
час. Когда же ваши часы бывают при вас, этого почти никогда не случается.
Добрые старые джентльмены и леди, которым никогда не приходилось быть в
стесненных обстоятельствах, - да и дай им Бог так с тем и покончить
своевременно свое земное поприще! - смотрят на залог вещей как на последнюю
степень падения; но люди новых поколений, в первый раз загнанные нуждой в
ломбард или тому подобные учреждения, встречают там такую массу клиентов,
что оказываются в положении того мальчика, который, попав в рай, удивлялся,
что там "видимо-невидимо и старых и молодых мальчиков".
Мое же личное мнение таково, что знаться с учреждениями для заклада
вещей все-таки приличнее, чем прибегать к услугам друзей и знакомых. Это
мнение я всегда и стараюсь внушать тем из моих знакомых, которые начинают
намекать на свое желание занять у меня два-три фунтика (стерлингов,
конечно), "до послезавтра". К сожалению, не все с этим соглашаются. Один
даже заметил мне, что в этом отношении он "принципиально" расходится со мной
во мнении. Было бы ближе к истине, если бы он сказал, что не соглашается со
мной только потому, что это ему выгоднее. Конечно, гораздо выгоднее занимать
без процентов, нежели платить в закладных кассах двадцать пять за сто.
Есть своя постепенность и в стесненных обстоятельствах. Ведь мы, в
сущности, все находимся в стесненных обстоятельствах, - один больше, другой
меньше. Одни стеснены неимением тысячи фунтов, другие - отсутствием в
кармане нужного шиллинга. Каждый стеснен по своему положению.
О том, как бывают не в духе
С меланхолией можно еще примириться. На дне ее даже скрывается
некоторого рода удовольствие; быть меланхоликом, - да ведь это нечто
незаурядное! Но быть просто не в духе - это уж совсем другое, сортом гораздо
ниже. Каждый бывает не в духе, часто сам не сознавая почему именно. От этого
состояния вы ровно ничем не гарантированы. Вы можете быть не в духе на
другой день после получения большого наследства так же легко, как и после
того, когда спохватились, что забыли в вагоне трамвая свой шелковый дождевой
зонт.
Ощущения, сопряженные с бытием не в духе, отчасти напоминают те,
которые вызываются одновременными приступами зубной боли, несварения желудка
и жестокого насморка. Вы становитесь несообразительным, раздражительным и
беспокойным; грубым к незнакомым и опасным для своих друзей; угрюмым,
брюзгливым и придирчивым - словом, в тягость самому себе и всем окружающим
вас.
Пока вы не в духе, вы не в силах ни думать о чем-либо дельном, ни, тем
более, делать что-либо нужное, хотя бы даже и по обязанности. И вы отлично
сознаете это, но сладить с собой не можете. Не будучи в состоянии усидеть на
месте, вы схватываете шляпу и отправляетесь гулять. Но не успели вы
добраться до первого угла улицы, как уж начинаете досадовать, зачем вышли из
дому, и повертываете назад. Очутившись снова у себя в кабинете, вы берете в
руки книгу и собираетесь читать. Но Шекспир вам кажется пошлым и плоским,
Диккенс - тяжелым и чересчур прозаичным, Теккерей - скучным, а Карлейль - не
в меру сентиментальным. Перебрав чуть не всю свою библиотеку знаменитых
авторов, вы с негодованием швыряете последнюю книгу в угол и браните оптом
всю пишущую братию.
Возле ваших ног трется кошка; вы выталкиваете ее за дверь, которую
затем запираете на ключ. Тут вам приходит в голову, что не мешало бы
написать два-три письма. Беретесь за перо, но, написав что-нибудь вроде
следующего: "Дорогая тетушка! Улучив пять минут свободного времени, спешу
воспользоваться ими, чтобы написать вам", - вам уж больше не удается выжать
из своего подавленного мозга ни одной фразы. Чуть не изжевав или измяв в
зубах - смотря по материалу - ручку пера, вы бросаете ее куда попало, рвете
начатое письмо на мельчайшие клочья и вскакиваете с кресла с твердым
намерением развлечься посещением ваших добрых знакомых Томпсонов. Но пока вы
надеваете перчатки, вам начинает казаться, что Томпсоны - люди очень глупые,
что, если вы пойдете к ним, вам придется понянчиться с их последним
отпрыском и что, вдобавок, у них никогда не бывает ужина. Вы проклинаете
Томпсонов и решаетесь остаться дома.
В это время вы чувствуете себя совершенно разбитым. Вам хотелось бы
умереть и попасть в рай. И вот вы начинаете представлять себя лежащим на
смертном одре, окруженном всеми вашими родными, друзьями и знакомыми,
проливающими ручьи слез. Мысленно вы благословляете их всех, в особенности
тех из знакомых дам, которые помоложе и покрасивее. Вы говорите себе, что
все эти люди оценят вас, когда вас уже не будет на свете, и с горечью
сопоставляете их предполагаемые будущие добрые чувства к вам с тем
равнодушием, которое они до сих пор питали к вашей особе, прикрываясь лишь
маской лицемерия.
Все-таки мысль, что вас будут оплакивать хоть мертвого, на минуту
утешает вас, но вслед за тем вы обзываете себя дураком за то, что могли хоть
на одно мгновение вообразить себе, что даже ваша смерть в состоянии будет
огорчить кого-нибудь. Вообще никому нет дела до вас, хотя бы вас повесили,
расстреляли, взорвали или если бы вы даже женились. Никогда никому вы не
были милы и дороги; никто никогда не воздавал вам даже должного, и вообще
вам с самой колыбели не сладко жилось на свете; следовательно, не сладко
будет умирать, - с полной логичностью заключаете вы.
В итоге этих и тому подобных размышлений вы доходите до степени белого
каления в ненависти ко всему миру вообще, а в частности к собственной особе,
которую вам, за неимением под рукой другого подходящего субъекта, очень
хотелось бы даже хорошенько отдуть, если бы этому не мешали, так сказать,
анатомические условия.
Кое-как вы дотягиваете до того времени, когда привыкли ложиться спать.
Окрыленные надеждой, что хоть сон даст вам облегчение, вы опрометью мчитесь
в спальню, срываете с себя и разбрасываете по всему полу свою одежду,
поспешно тушите свечу и с таким ожесточением бросаетесь на постель, что она
вся трещит и дребезжит.
Но и сон недружелюбен к вам и упорно бежит от вас. Вы ворчите, стонете,
ворочаетесь с боку на бок, то раскрываетесь, потому что вам кажется
нестерпимо жарко, то вновь закутываетесь одеялом, дрожа от ощущения холода.
Когда-то, когда-то вам, наконец, удается забыться в тяжелом, тревожном сне с
кошмарными видениями, от которых тщетно стараетесь избавиться, глухо крича
что-то и размахивая руками. Просыпаетесь вы поздно, и все в том же "не в
духе".
Так обстоит дело с нами, холостяками. У людей семейных картина немного
видоизменяется. Будучи не в духе, они шпыняют своих жен, капризничают за
столом, среди дня посылают спать своих детей, вообще приводят в расстройство
весь дом. Возбужденные ими шум, суета и беспорядок доставляют им некоторого
рода облегчение, потому что тогда они страдают не одни, а в компании.
Наружные признаки того состояния, которое определяется словами "быть не
в духе", приблизительно одни и те же, но внутренние ощущения при этом бывают
различны, в зависимости от личных свойств каждого субъекта. Поэтому каждый
человек различно характеризует свое, так сказать, душевное недомогание. Одни
в это время говорят о себе, что на них напала страшная беспричинная тоска;
другие жалуются: "решительно не могу понять, что это сегодня делается со
мной: все опротивело!"; третьи, встретив вас где-нибудь в собрании, выражают
особенную радость видеть вас, потому что надеются с вами "отвести душу".
"Что же касается меня лично, - добавляют они, - то я чувствую себя так,
точно не доживу до следующего утра".
У многих такое состояние бывает только по вечерам, когда затихают шум и
суета делового дня, не дававшие вам время почувствовать то, что делается
внутри вас. Во всяком случае днем у вас есть возможность тем или другим
способом отделаться от скребущих у вас на сердце кошек, но вечером, когда вы
одиноки и настолько обеспечены, что не нуждаетесь в добавочных вечерних
трудах, вы вполне во власти своего "нутра".
Угнетенное состояние духа вызывается у нас не действительностью; она
слишком груба, чтобы допускать расплывчатость чувств. Мы можем проливать
слезы над трогательной картиной, но если бы мы встретили такую же картину в
живых лицах, то поспешили бы отвернуться от нее. В истинной нужде нет ничего
патетического, как нет наслаждения в настоящей горести. Мы не играем острыми
мечами и по доброй воле не прижимаем к сердцу змею. Когда кто-нибудь
демонстративно предается своим горестям и, видимо, усиливается разжигать их
в себе, это значит, что он не испытывает действительных страданий. Сначала,
действительно, могло быть и настоящее страдание, но с течением времени оно
побледнело, от него осталось одно воспоминание, которое и доставляет своего
рода удовольствие.
Я знаю, что меня назовут циником многие старые дамы, ежедневно
погруженные в созерцание крохотных поношенных башмачков, хранящихся у них на
дне душистых ящичков, и плачущие при мысли о тех маленьких ножках, которые
когда-то бегали в этих башмачках, а потом вдруг навеки замерли. Не жду я
иной аттестации и от тех девиц, которые кладут себе под подушку черную или
светлую прядь кудрей, украшавших голову прекрасного юноши, зацелованного до
смерти солеными морскими волнами. Но я уверен, что, если бы спросить этих
дам и девиц, мучительны ли им такие воспоминания, они ответили бы
Перевод Л. А. Мурахиной-Аксеновой
ББК 84(7)6-44
Д40
Трое в лодке. - СПб.: ООО "Издательский Дом "Кристалл"", 2001. (Б-ка
мировой лит.).
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Этот маленький томик с любовью и признательностью посвящается моему
истинно-дорогому и искренно любимому другу моих добрых и злых дней; другу,
который в начале нашего ближайшего знакомства хотя и бывал частенько не в
ладах со мною, но с течением времени сделался моим лучшим товарищем; другу,
который никогда не возмущался тем, что мне то и дело приходилось покидать
его, и (по миновании этого неприятного времени) никогда не отплачивал мне
никакими огорчениями; другу, который, встречая со стороны моих домашних
женского пола особ только неприязненную холодность, а со стороны моего
верного пса - недружелюбную подозрительность, да и с моей стороны получая с
каждым днем все больше и больше разных незаслуженных огорчений, за все это
лишь сильнее и сильнее сгущал вокруг меня атмосферу своей преданности;
другу, который никогда не упрекает меня в моих недостатках, никогда не
занимает у меня денег и никогда не мнит о себе; товарищу моих праздных
часов, утешителю моих горестей, поверенному моих радостей и надежд, - моей
старой и выдержанной трубке.
Предисловие
Так как некоторые из моих немногих друзей, которым я показывал эти
очерки в рукописи, нашли их недурными, а некоторые из моих многочисленных
знакомых, которые были несостоятельнее, обещали поддержать меня покупкой
моей книги, если я выпущу ее в свет, то я и почувствовал себя не вправе
задерживать дольше ее издание.
Не будь данных обстоятельств, т. е. не будь этого, так сказать,
публичного поощрения, я никогда не решился бы предложить читателям свои
"праздные мысли" в качестве духовной пищи. Ведь читатели требуют от книги,
чтобы она их улучшала, поучала и возвышала, а эта книга не в состоянии
возвысить даже... корову.
Вообще я не могу рекомендовать свою книгу ни с какой полезной целью.
Все, на что я могу рассчитывать, это только то, что, когда вам надоедят
книги "лучшей марки", вы возьмете в руки на полчаса и мою книгу. Это
все-таки принесет вам некоторую пользу, хотя бы даже одним тем, что послужит
для вас переменой в чтении.
О том, как бывают в стесненных обстоятельствах
Это иногда случается. Я сел за письменный стол с благим намерением
написать что-нибудь хорошее и оригинальное, но оказалось, что, хоть убейте
меня, я положительно не в состоянии придумать ровно ничего хорошего и
оригинального, по крайней мере в данную минуту. Единственно, о чем я могу
думать именно в эту минуту, это лишь о том, что значит находиться в
стесненных обстоятельствах.
Мне думается, что на такие мысли навело меня то положение, что я уселся
к столу, опустив руки в карманы. Я всегда сижу так, когда бываю один и
думаю; исключение бывает только в то время, когда я нахожусь в обществе моих
сестер, теток или их дочерей. Эти дамы каждый раз, когда я по привычке
запихиваю руки в карманы, смотрят такими подавленными, что я поневоле скорее
вытаскиваю свои руки из карманов. Когда я спрашивал своих дам, почему так
угнетающе действует на них моя манера держать в карманах руки, дамы хором
отвечали, что эта привычка неджентльменская.
Никак не могу понять, в чем тут заключается "неджентльменность". Совать
свои руки в чужие карманы, особенно в дамские, это действительно не
по-джентльменски, но почему не по-джентльменски держать руки в собственных
карманах, это для меня положительно непостижимо.
Впрочем, мне приходилось слышать брюзгливую воркотню на эту манеру и со
стороны мужчин, но только пожилых. Мы же, молодежь, никак не можем осуждать
друг у друга то, без чего чувствуем себя, так сказать, "не в своей тарелке".
Невозможность держать руки в карманах, когда нечего ими делать и некуда их
больше девать, всегда сильно стесняет, угнетает и раздражает нас. Ведь не
имеют же многие дамы ничего против обыкновения настоящих джентльменов
держать руки в карманах, когда в последних звучит презренный металл?
Странно, очень странно!
Положим, часто не знаешь, что делать с руками и в карманах, когда в
последних пусто. Много лет тому назад, когда весь мой капитал зачастую
заключался в нескольких несчастных серебряных монетах, я охотно готов был
пожертвовать один шиллинг, лишь бы выменять побольше звенящих медяков. Вы
чувствуете себя гораздо лучше, когда у вас гремят в кармане одиннадцать
медяков, нежели когда там уныло перекатывается из угла в угол одинокий
серебряный шиллинг. Да, во дни золотой, хотя и безденежной юности, над
которой мы в зрелые годы так беспощадно иронизируем, я не прочь был и каждый
пенни разменять на два полупенни.
Что касается вообще вопроса о стесненных обстоятельствах, то я смело
могу считать себя в нем авторитетным. В доказательство этого достаточно
сказать, что я был провинциальным актером. Если же читатели найдут это
доказательство недостаточно веским, то могу добавить, что одно время^рбыл
"прикосновенен" и к денной прессе в качестве... репортера. Мне приходилось
существовать по целым неделям на пятнадцать шиллингов, даже иногда и на
десять, а однажды я вынужден был прожить полмесяца и еще на меньшую сумму,
вырученную от продажи старого костюма.
Необходимость обходиться пятнадцатью шиллингами в неделю удивительно
хорошо знакомит нас с законами, так сказать, домашней экономии. Вы узнаете,
что при таком бюджете нужно быть очень осторожным в трате даже полушки; что
стакан пива и проезд в трамвае могут при данных условиях быть удовольствиями
для вас недоступными; что бумажные воротнички можно менять только раз в
четыре дня и что о каких бы то ни было приобретениях для обновления или
пополнения туалетных статей нельзя и мечтать.
Советую вам испытать это положение пред тем, как жениться, а также
заставить вашего сына и наследника попрактиковаться в такой экономии пред
тем, как отправить его в школу; тогда он не будет очень требовательным
насчет карманных денег и вполне удовольствуется тем, что вы станете давать
ему.
Для некоторых юношей эта практика будет спасением. Подразумеваю тех
деланных неженок, которые воображают, что не могут пить другого кларета,
кроме высшей марки, и сочтут личным оскорблением, если предложить им кусок
простой жареной баранины. Ведь изредка и в действительности встречаются
такие жалкие субъекты, хотя, к чести человечества, надо сказать, что по
большей части они существуют лишь в воображении женщин-бытописательниц.
Попадались и мне на моем жизненном пути такие, и каждый раз, видя их
задумавшимися над самым разнообразным "меню", я чувствовал почти
непреодолимое желание схватить их за шиворот и потащить в какой-нибудь "бар"
на городской окраине, чтобы хотя только посмотреть, как питаются там люди. А
еще лучше заставить такого матушкина сынка самого попробовать там мясного
пудинга на четыре пенса, картофеля на пенни и полпинты портера в ту же цену.
Воспоминание об этом и живое впечатление, полученное от смешанного запаха
плохого табака, кислого пива и кухонных испарений, могли бы внушить ему
желание глядеть немножко вперед, а не только себе под ноги.
В подобных уроках нуждаются и те, которые, к великому удовольствию
попрошаек и торговцев в разнос сластями и т. п., очень щедро разбрасывают
деньги, но никогда не платят долгов. "Я всегда даю на чай не меньше шиллинга
и представить себе не могу, как можно давать меньше!" - хвалился мне однажды
один мелкий правительственный чиновник, с которым я иногда встречался за
столом в ресторане, на Риджент-стрит. Я согласился с ним, что именно в таких
фешенебельных ресторанах неловко давать служащему меньше шиллинга, но в то
же время дал себе слово свести его как-нибудь в харчевню на Ковент-Гарден,
где "услужающие", ради удобства, бегают в одних жилетах, а рубашки меняют
только раз в месяц.
Много смешного и наговорено и написано о лишениях. Но одно дело
письменно или изустно острить над чем-нибудь, а другое - испытать на себе то
самое, над чем смеешься, когда видишь, как подвергаются этому другие. Могу
по собственному опыту уверить вас, что вовсе не смешно казаться скаредным и
безжалостным; не смешно и быть одетым во все поношенное и чувствовать себя
пристыженным, когда является необходимость сказать свой адрес. Право, для
бедняка положительно нет ничего смешного в бедности. Скажу больше: это для
человека мало-мальски щепетильного настоящий ад. Не мало я знаю мужественных
людей, которые не дрогнули бы пред подвигами Геркулеса, но не были в силах
вынести постоянных мелких уколов самолюбию, сопряженных с бедностью.
Трудно переносить не самые лишения, а глумления над ними. Велика
важность бедность сама по себе, если только она не доходит до такой
крайности, когда совсем уж нечего есть и нечем прикрыть свою наготу. Если бы
все дело ограничивалось одними лишениями лично для себя, то многие и не
охнули бы. Неужели Робинзон Крузо мог огорчаться заплаткой на своей одежде?
Да и была ли у него там, на необитаемом острове, вообще какая бы то ни было
одежда? Очень может быть, что ему там в ней и надобности не было. Но
предположим, что была, - так неужели Робинзон, будучи один на всем острове,
стал бы страдать от того, что у него отваливаются подошвы от сапог и
приходится связывать их веревочками, или от того, что у него не изящный
шелковый дождевой зонт, а простой, самодельный, из козьей шкуры, лишь бы
этот зонт мог служить ему? Нет, все это нисколько не могло тревожить
Робинзона, потому что вокруг него не было "друзей", которые могли бы
смеяться над его обтрепанностью.
Быть бедным не страшно. Весь ужас положения в том, что нельзя скрыть
свою бедность от других. Не от ощущения холода бежит во всю прыть бедняк,
лишенный теплой одежды, и не от стыда краснеет он, когда спешит уверить вас
при встрече, что считает вредным для своего здоровья одеваться "слишком
тепло", а от того, как вы взглянете на это.
Бедность - не порок. Будь это пороком, тогда никому и в голову не
пришло бы стыдиться своей бедности. Нет, бедность - недостаток и как таковой
и наказуется. Человек бедный презирается во всем мире; презирается и первым
богачом, и последним нищим; и никакая прописная мораль, которой так щедро
угощают молодежь школьного возраста, не заставит уважать бедняка.
Люди ценят одну видимость. Вы открыто пройдетесь по многолюдным улицам
Лондона под руку с самым отъявленным негодяем, лишь бы он был хорошо одет,
но спрячетесь в темный угол, если у вас явится необходимость перемолвиться
парой слов с самой добродетелью в поношенной одежде. Добродетель в
потрепанном платье отлично знает это, поэтому и сама старается не
встречаться с вами, чтобы не оскорбить вас своим видом.
Не стесняйтесь скорее отвести глаза в сторону, если нечаянно заметите
на улице знакомого, который прежде пользовался благосостоянием, а потом
пришел в упадок и теперь свидетельствует об этом всей своей внешностью.
Поверьте, он и сам только того и желает, чтобы остаться незамеченным вами.
Не бойтесь и того, что он может обратиться к вам с просьбой о помощи: он
пуще вас боится, как бы вам самому не вздумалось предложить ему эту помощь.
Привыкают к стесненным обстоятельствам тем же путем, каким вообще
привыкают ко всему, т. е. благодаря стараниям того чудодейственного
врача-гомеопата, имя которому Время. Опытный взгляд сразу улавливает разницу
между новичком в бедности и уже освоившимся с нею; между закаленным в
многолетней борьбе с нуждой и в конце концов как бы сдружившимся с ней и
злополучным новоиспеченным бедняком, всячески усиливающимся скрыть свою
только что начавшуюся нужду.
Эта разница особенно сказывается в манере закладывать свои вещи. Не
напрасно сказано каким-то наблюдателем: "Уменье закладывать вещи является
делом искусства, а не случая". Одни идут к "благодетелям" с тем же спокойным
и полным достоинства видом, с каким ходят к своему портному, приняв даже еще
более независимую мину.
Привлеченный самоуверенностью такого джентльмена, приемщик немедленно
его обслуживает, к немалому негодованию дамы, более близкой к очереди и не
без иронии замечающей вслух, что она, так уж и быть, готова подождать ради
"постоянного клиента". Привычный глаз этой дамы не ошибся: это действительно
"постоянный" клиент.
Но сколько труда и мучений тому, кто в первый раз несет "на отдых" свои
часы. Отвечающий первый трудный урок ученик гораздо спокойнее и смелее
такого новичка. Прежде чем вступить в святилище заклада, несчастный новичок
так долго и с такой мучительной нерешительностью заглядывает в его окна,
что, в конце концов, собирает вокруг себя толпу уличных зевак и возбуждает
полное бдительной подозрительности внимание ближайшего постового полисмена.
И только тут, видя себя предметом общего напряженного любопытства, новичок
начинает показывать вид, что желает приобрести по сходной цене золотую
сигарочницу или что-нибудь в этом роде из массы выставленных в окнах
предметов, и, разыгрывая более или менее удачно человека, вполне
обеспеченного, но, тем не менее, соблюдающего, где можно, разумную экономию,
он направляется ко входу в святилище.
Вступив вовнутрь "благодетельного" учреждения, новичок так тихо делает
нужные ему расспросы, что его приходится несколько раз переспрашивать и
просить говорить погромче. Услыхав наконец от него, что его "больной
приятель просил получить ссуду под часы", ему указывают пройти во двор, в
первую дверь направо, за углом. Получив это указание, новичок спешит
удалиться с таким пылающим лицом, что если бы к нему приложить спичку, то
она загорелась бы. Убежденный, что теперь уже весь Лондон догадался о его
тайне и собрался побить его камнями, он бегом направляется в указанное
место.
Очутившись там пред стойкой приемщика, он вдруг забывает свое имя и
место жительства; а когда ему строгим голосом предлагается вопрос, откуда он
взял "эту вещь", он начинает запинаться, заикаться и нести такую околесицу,
что только каким-то чудом удерживается соврать, что украл часы. Тем не менее
он одним своим смущением доводит приемщика до заявления, что "здесь такими
делами не занимаются", и что ему, ради безопасности, лучше скорее убираться
отсюда.
Получив такую отповедь, новый неудачный клиент ломбарда выскакивает
оттуда как ошпаренный и без оглядки мчится на противоположный край города,
почти не сознавая, что делает и где находится.
Кроме таких чисто нравственных мучений, проистекающих от необходимости
заложить часы, сколько еще неприятностей, когда без собственных часов
человек становится вынужденным распределять свое время по трактирным или
церковным часам. Но первые обыкновенно идут слишком медленно, а последние
всегда спешат. Увидеть время на трактирных часах через окно часто не
удается. Если же вы осмеливаетесь приотворить с этой целью дверь, то
рискуете быть принятым за попрошайку или даже за кое-кого похуже. Во всяком
случае появление вашей головы в полураскрытой двери вызывает в трактире
тревогу. Заметив произведенное вами неблагоприятное впечатление, вы
сконфуженно удаляетесь и утешаете себя надеждой, что, быть может, будете
счастливее в следующей попутной пивной.
Но там окна оказываются настолько высоко, что вы должны подпрыгивать,
чтобы увидать что-нибудь в них. Возле вас тотчас же группируется местная
уличная молодежь; она принимает вас за странствующего музыканта или фигляра
и очень разочаровывается, когда убеждается, что при вас нет никаких
соответствующих инструментов и приспособлений.
Затем еще одно неудобство. По какому-то странному капризу судьбы, когда
вы только что поместили свои часы в "верные руки", почти вслед за тем
непременно кто-нибудь из встреченных на улице попросит вас сказать, который
час. Когда же ваши часы бывают при вас, этого почти никогда не случается.
Добрые старые джентльмены и леди, которым никогда не приходилось быть в
стесненных обстоятельствах, - да и дай им Бог так с тем и покончить
своевременно свое земное поприще! - смотрят на залог вещей как на последнюю
степень падения; но люди новых поколений, в первый раз загнанные нуждой в
ломбард или тому подобные учреждения, встречают там такую массу клиентов,
что оказываются в положении того мальчика, который, попав в рай, удивлялся,
что там "видимо-невидимо и старых и молодых мальчиков".
Мое же личное мнение таково, что знаться с учреждениями для заклада
вещей все-таки приличнее, чем прибегать к услугам друзей и знакомых. Это
мнение я всегда и стараюсь внушать тем из моих знакомых, которые начинают
намекать на свое желание занять у меня два-три фунтика (стерлингов,
конечно), "до послезавтра". К сожалению, не все с этим соглашаются. Один
даже заметил мне, что в этом отношении он "принципиально" расходится со мной
во мнении. Было бы ближе к истине, если бы он сказал, что не соглашается со
мной только потому, что это ему выгоднее. Конечно, гораздо выгоднее занимать
без процентов, нежели платить в закладных кассах двадцать пять за сто.
Есть своя постепенность и в стесненных обстоятельствах. Ведь мы, в
сущности, все находимся в стесненных обстоятельствах, - один больше, другой
меньше. Одни стеснены неимением тысячи фунтов, другие - отсутствием в
кармане нужного шиллинга. Каждый стеснен по своему положению.
О том, как бывают не в духе
С меланхолией можно еще примириться. На дне ее даже скрывается
некоторого рода удовольствие; быть меланхоликом, - да ведь это нечто
незаурядное! Но быть просто не в духе - это уж совсем другое, сортом гораздо
ниже. Каждый бывает не в духе, часто сам не сознавая почему именно. От этого
состояния вы ровно ничем не гарантированы. Вы можете быть не в духе на
другой день после получения большого наследства так же легко, как и после
того, когда спохватились, что забыли в вагоне трамвая свой шелковый дождевой
зонт.
Ощущения, сопряженные с бытием не в духе, отчасти напоминают те,
которые вызываются одновременными приступами зубной боли, несварения желудка
и жестокого насморка. Вы становитесь несообразительным, раздражительным и
беспокойным; грубым к незнакомым и опасным для своих друзей; угрюмым,
брюзгливым и придирчивым - словом, в тягость самому себе и всем окружающим
вас.
Пока вы не в духе, вы не в силах ни думать о чем-либо дельном, ни, тем
более, делать что-либо нужное, хотя бы даже и по обязанности. И вы отлично
сознаете это, но сладить с собой не можете. Не будучи в состоянии усидеть на
месте, вы схватываете шляпу и отправляетесь гулять. Но не успели вы
добраться до первого угла улицы, как уж начинаете досадовать, зачем вышли из
дому, и повертываете назад. Очутившись снова у себя в кабинете, вы берете в
руки книгу и собираетесь читать. Но Шекспир вам кажется пошлым и плоским,
Диккенс - тяжелым и чересчур прозаичным, Теккерей - скучным, а Карлейль - не
в меру сентиментальным. Перебрав чуть не всю свою библиотеку знаменитых
авторов, вы с негодованием швыряете последнюю книгу в угол и браните оптом
всю пишущую братию.
Возле ваших ног трется кошка; вы выталкиваете ее за дверь, которую
затем запираете на ключ. Тут вам приходит в голову, что не мешало бы
написать два-три письма. Беретесь за перо, но, написав что-нибудь вроде
следующего: "Дорогая тетушка! Улучив пять минут свободного времени, спешу
воспользоваться ими, чтобы написать вам", - вам уж больше не удается выжать
из своего подавленного мозга ни одной фразы. Чуть не изжевав или измяв в
зубах - смотря по материалу - ручку пера, вы бросаете ее куда попало, рвете
начатое письмо на мельчайшие клочья и вскакиваете с кресла с твердым
намерением развлечься посещением ваших добрых знакомых Томпсонов. Но пока вы
надеваете перчатки, вам начинает казаться, что Томпсоны - люди очень глупые,
что, если вы пойдете к ним, вам придется понянчиться с их последним
отпрыском и что, вдобавок, у них никогда не бывает ужина. Вы проклинаете
Томпсонов и решаетесь остаться дома.
В это время вы чувствуете себя совершенно разбитым. Вам хотелось бы
умереть и попасть в рай. И вот вы начинаете представлять себя лежащим на
смертном одре, окруженном всеми вашими родными, друзьями и знакомыми,
проливающими ручьи слез. Мысленно вы благословляете их всех, в особенности
тех из знакомых дам, которые помоложе и покрасивее. Вы говорите себе, что
все эти люди оценят вас, когда вас уже не будет на свете, и с горечью
сопоставляете их предполагаемые будущие добрые чувства к вам с тем
равнодушием, которое они до сих пор питали к вашей особе, прикрываясь лишь
маской лицемерия.
Все-таки мысль, что вас будут оплакивать хоть мертвого, на минуту
утешает вас, но вслед за тем вы обзываете себя дураком за то, что могли хоть
на одно мгновение вообразить себе, что даже ваша смерть в состоянии будет
огорчить кого-нибудь. Вообще никому нет дела до вас, хотя бы вас повесили,
расстреляли, взорвали или если бы вы даже женились. Никогда никому вы не
были милы и дороги; никто никогда не воздавал вам даже должного, и вообще
вам с самой колыбели не сладко жилось на свете; следовательно, не сладко
будет умирать, - с полной логичностью заключаете вы.
В итоге этих и тому подобных размышлений вы доходите до степени белого
каления в ненависти ко всему миру вообще, а в частности к собственной особе,
которую вам, за неимением под рукой другого подходящего субъекта, очень
хотелось бы даже хорошенько отдуть, если бы этому не мешали, так сказать,
анатомические условия.
Кое-как вы дотягиваете до того времени, когда привыкли ложиться спать.
Окрыленные надеждой, что хоть сон даст вам облегчение, вы опрометью мчитесь
в спальню, срываете с себя и разбрасываете по всему полу свою одежду,
поспешно тушите свечу и с таким ожесточением бросаетесь на постель, что она
вся трещит и дребезжит.
Но и сон недружелюбен к вам и упорно бежит от вас. Вы ворчите, стонете,
ворочаетесь с боку на бок, то раскрываетесь, потому что вам кажется
нестерпимо жарко, то вновь закутываетесь одеялом, дрожа от ощущения холода.
Когда-то, когда-то вам, наконец, удается забыться в тяжелом, тревожном сне с
кошмарными видениями, от которых тщетно стараетесь избавиться, глухо крича
что-то и размахивая руками. Просыпаетесь вы поздно, и все в том же "не в
духе".
Так обстоит дело с нами, холостяками. У людей семейных картина немного
видоизменяется. Будучи не в духе, они шпыняют своих жен, капризничают за
столом, среди дня посылают спать своих детей, вообще приводят в расстройство
весь дом. Возбужденные ими шум, суета и беспорядок доставляют им некоторого
рода облегчение, потому что тогда они страдают не одни, а в компании.
Наружные признаки того состояния, которое определяется словами "быть не
в духе", приблизительно одни и те же, но внутренние ощущения при этом бывают
различны, в зависимости от личных свойств каждого субъекта. Поэтому каждый
человек различно характеризует свое, так сказать, душевное недомогание. Одни
в это время говорят о себе, что на них напала страшная беспричинная тоска;
другие жалуются: "решительно не могу понять, что это сегодня делается со
мной: все опротивело!"; третьи, встретив вас где-нибудь в собрании, выражают
особенную радость видеть вас, потому что надеются с вами "отвести душу".
"Что же касается меня лично, - добавляют они, - то я чувствую себя так,
точно не доживу до следующего утра".
У многих такое состояние бывает только по вечерам, когда затихают шум и
суета делового дня, не дававшие вам время почувствовать то, что делается
внутри вас. Во всяком случае днем у вас есть возможность тем или другим
способом отделаться от скребущих у вас на сердце кошек, но вечером, когда вы
одиноки и настолько обеспечены, что не нуждаетесь в добавочных вечерних
трудах, вы вполне во власти своего "нутра".
Угнетенное состояние духа вызывается у нас не действительностью; она
слишком груба, чтобы допускать расплывчатость чувств. Мы можем проливать
слезы над трогательной картиной, но если бы мы встретили такую же картину в
живых лицах, то поспешили бы отвернуться от нее. В истинной нужде нет ничего
патетического, как нет наслаждения в настоящей горести. Мы не играем острыми
мечами и по доброй воле не прижимаем к сердцу змею. Когда кто-нибудь
демонстративно предается своим горестям и, видимо, усиливается разжигать их
в себе, это значит, что он не испытывает действительных страданий. Сначала,
действительно, могло быть и настоящее страдание, но с течением времени оно
побледнело, от него осталось одно воспоминание, которое и доставляет своего
рода удовольствие.
Я знаю, что меня назовут циником многие старые дамы, ежедневно
погруженные в созерцание крохотных поношенных башмачков, хранящихся у них на
дне душистых ящичков, и плачущие при мысли о тех маленьких ножках, которые
когда-то бегали в этих башмачках, а потом вдруг навеки замерли. Не жду я
иной аттестации и от тех девиц, которые кладут себе под подушку черную или
светлую прядь кудрей, украшавших голову прекрасного юноши, зацелованного до
смерти солеными морскими волнами. Но я уверен, что, если бы спросить этих
дам и девиц, мучительны ли им такие воспоминания, они ответили бы