было штук шесть разной величины.
- Он говорил, что мы придем к ней по лесу.
- В этом я не сомневаюсь! - опять сострил Джордж. (Примета была слабая,
спорить нельзя: все горы кругом поросли лесом).
- И он сказал, - пробормотал Гаррис уже не так уверенно, - что мы
дойдем до вершины через полтора часа.
- Вот в этом я очень сомневаюсь!
- Что же нам делать? - спросил Гаррис. Надо сказать, что я очень легко
ориентируюсь. Это не Бог весть какое достоинство, и хвастаться тут нечем; но
у меня, право, есть какой-то инстинкт, чутье узнавать местность. Конечно, не
моя вина, если по дороге встречаются горы, реки, пропасти и тому подобные
препятствия.
Я повел их по средней дороге. В том, что она не могла выдержать ни
одной четверти мили по прямому направлению и через три мили вдруг уперлась в
осиное гнездо - никто меня упрекнуть не может; если бы она вела куда
следует, то и мы бы пришли куда следует; это ясно, как Божий день.
Даже несмотря на осиное гнездо, я не отказал бы товарищам в возможности
и дальше эксплуатировать мой талант, - но ведь мог я рассчитывать хотя бы на
каплю благодарности! Я не ангел, признаюсь откровенно, и не люблю трудиться
на пользу людей, которые не выказывают ничего, кроме холодности и грубости:
Кроме того, Гаррис и Джордж, вероятно, отказались бы следовать за мной
дальше. Поэтому я умыл руки и предоставил Гаррису занять место вожака.
- Ну, - спросил он, - доволен ли ты собой?
- Совершенно! - отвечал я с груды камней, на которой сидел. - Сюда я
довел вас целыми и невредимыми. Я повел бы вас и дальше, но каждому
художнику необходимо сочувствие толпы! Вы, очевидно, не довольны тем, что не
знаете, где находитесь; но, может быть, вы находитесь именно там, где нужно!
Впрочем, я молчу; я не жду благодарности. Идите куда хотите, я вмешиваться
не стану.
В моих словах действительно было много горечи - но ведь я не слыхал еще
ни одного ободряющего слова.
- Послушай, между нами не должно быть недоразумений, - заметил Гаррис,
- Джордж и я признаем покорно и искренно, что без твоей помощи мы никогда не
забрались бы в эти дебри! Поверь, мы отдаем тебе полную справедливость. Но,
видишь ли, чутье иногда подводит. Я предлагаю положиться на науку: где
теперь солнце?
- А не лучше ли, - неожиданно заметил Джордж, - вернуться в деревню и
положиться на мальчишку-проводника? Мы сберегли бы таким образом время.
- Мы только потеряли бы его! - решительно заявил Гаррис. - Оставь,
пожалуйста. Не вмешивайся и не беспокойся. Это очень интересный способ, я о
нем много читал.
Он вынул из кармана часы и начал кружиться с ними как юла.
- Ничего не может быть легче, - продолжал он, - надо направить часовую
стрелку на солнце, потом взять угол между ею и цифрой двенадцать, разделить
его пополам - и секущая укажет на север! Очень просто.
Он повертелся еще минуты две и, наконец, решительно протянул руку к
осиному гнезду:
- Вот, вот север! Теперь дайте мне карту.
Мы подали. Не оборачиваясь больше, он уселся на землю и начал
рассматривать карту, потом объявил:
- Тодтмос находится на юго-юго-запад отсюда.
- Откуда "отсюда"? - спросил Джордж.
- Да вот с этого места, где мы сидим.
- А где мы сидим? - поинтересовался Джордж. Гаррис было опешил, но
скоро просиял:
- Да не все ли равно, где мы сидим?! Идем на юго-юго-запад, вот и все!
Как это ты не понял? Тут и разговаривать нечего, только время теряем!
- Положим, я не совсем понял, - заметил Джордж, вставая и одевая на
плечи ранец, - но это, конечно, все равно - мы здесь находимся ради свежего
воздуха и красоты пейзажа, а всего этого сколько угодно.
- Да, да! - весело поддержал его Гаррис. - Ты не беспокойся, к десяти
часам мы будем в Тодтмосе и отлично позавтракаем. Я не откажусь от бифштекса
и омлета.
Но Джордж предпочитал не думать о еде, пока не увидит крыш Тодтмоса.
Через полчаса ходьбы в просвете между деревьями мы увидели ту деревню,
через которую проходили рано утром; ее легко было узнать по оригинальной
колокольне, с обвивавшей ее наружной лестницей.
Я рассердился. Три с половиной часа мы бродили, а отошли всего на
четыре мили! Но Гаррис пришел в восторг.
- Ну, теперь мы знаем, где находимся!
- А ты, кажется, говорил, что это все равно, - напомнил ему Джордж.
- Для дела, конечно, все равно, но все-таки приятнее, если знаешь.
Теперь я более уверен в себе.
- Приятнее, положим... - пробормотал Джордж. - Но пользы от этого мало.
Гаррис не слышал замечания друга.
- Теперь, - продолжал он, - мы находимся на востоке от солнца; а
Тодтмос находится на юго-западе от нас. Так что... - Он остановился. -
Кстати, ты не помнишь ли, Джордж, куда указывала секущая, на север или на
юг?
- Ты говорил, что на север.
- Это точно!
- Наверняка. Но не смущайся: по всей вероятности, ты тогда ошибся.
Гаррис подумал, и его взгляд прояснился.
- Отлично! Конечно, на север. Как же она могла указывать на юг?!
Непременно на север! Ну, теперь мы пойдем на запад. Вперед!
- Ладно, - отвечал Джордж. - На запад так на запад. Я хотел только
сказать, что теперь мы идем на восток.
- Что ты! Конечно, на запад!
- Нет, на восток.
- Ты бы лучше не повторял! Ты меня только смущаешь.
- Лучше смущать, чем идти в неверную сторону. Я тебе говорю, что мы
идем прямехонько на восток.
- Какие глупости! Ведь солнце - вот где!
- Я солнце вижу даже очень ясно; может быть, по твоей науке оно и стоит
там, где должно стоять; но я сужу не по солнцу, а по этой горе со скалистой
верхушкой: она находится на севере от деревни, из которой мы вышли: значит,
перед нами теперь восток.
- Правда. Я и забыл, что мы повернули.
- Я бы на твоем месте записывал, - проворчал Джордж.
Мы повернули - и зашагали в противоположном направлении. Дорога шла в
гору. Минут через сорок мы добрались до высокой открытой площадки... Деревня
опять лежала прямо перед нами, внизу.
- Удивительно! - проговорил Гаррис.
- А я не вижу ничего удивительного, - возразил Джордж. - Если кружиться
все время вокруг одной и той же деревни, то, понятное дело, она иногда
мелькнет за деревьями. Я даже рад ее видеть: это доказывает, что мы не
заблудились окончательно.
- Да ведь она должна быть у нас за спиной, а не перед носом!
- Подожди, очутится скоро и за спиной, если мы будем твердо держаться
прежнего направления.
Я все время молчал, предоставляя им разговаривать между собой; но мне
приятно было видеть, что Джордж начал сердиться: Гаррис действительно
сглупил со своим "научным способом".
Он задумался.
- Хотел бы я знать, - проговорил он наконец, - на север или на юг
указывала та секущая?..
- А тебе пора бы решить этот вопрос, - заметил Джордж.
- Знаешь что?! Она не могла указывать на север - и я тебе сейчас
объясню почему!
- Можешь не объяснять! Я и так готов поверить.
- А ты недавно говорил, что она указывала на север.
- Неправда, я сказал, что ты говорил, а это большая разница. Если
хочешь, пойдем в другую сторону - во всяком случае, хоть какое-то
разнообразие.
Тогда Гаррис вычислил все сначала - только наоборот, - и мы снова
нырнули в густой лес. И опять, через полчаса головокружительного лазания по
скалам мы очутились над той же деревней, на этот раз немного повыше; она
находилась между нами и солнцем.
- Мне кажется, - сказал Джордж, полюбовавшись картиной, - что с любой
точки зрения эта деревня самая красивая. Теперь мы можем спокойно спуститься
к ней и отдохнуть.
- Невероятно, чтобы это была та же деревня! - воскликнул Гаррис. - Не
может быть!
- Напротив: невероятно, чтобы нашлась совершенно такая же другая
деревня, с такой же колокольней и такой же лестницей. Во всяком случае,
решай: куда нам теперь идти?
- Я не знаю. Мне все равно! - отвечал Гаррис. - Я честно старался, а ты
только ворчал и смущал меня все время.
- Может быть, я действительно отнесся к тебе слишком строго, - признал
Джордж, - но взгляни на дело с моей точки зрения: один из вас говорит, что
обладает каким-то безошибочным инстинктом - и приводит в чащу леса, прямо к
осиному гнезду.
- Я не виноват, что осы устраивают гнезда в чаще леса, - перебил я.
- Я в этом тебя не виню и вовсе не спорю; я только излагаю факты.
Другой - водит меня вверх и вниз по горам в продолжение нескольких часов "на
научном основании", не зная где юг, где север, и не помня, поворачивал он
направо или не поворачивал!.. У меня нет ни сверхъестественных инстинктов,
ни глубоких научных познаний; но я вижу отсюда человека, который собирает в
поле сено: я пойду и предложу ему плату за весь стог - вероятно, марки
полторы, не больше - за то, чтобы он бросил работу и довел меня до Тодтмоса.
Если вы хотите следовать за мной, можете; если же намерены делать еще
какие-нибудь опыты, то тоже можете, но только без меня.
План Джорджа был не блестящий и не оригинальный, но в ту минуту
показался нам привлекательным. К счастью, мы недалеко отошли от дороги в
Тодтмос и с помощью косаря прибыли туда благополучно четырьмя часами позже,
чем предполагали накануне. Для того, чтобы удовлетворить аппетит, нам
понадобилось сорок пять минут молчаливой работы.
У нас было решено пройти от Тодтмоса к Теину пешком; но после
утомительного утреннего похода мы предпочли нанять экипаж и прокатиться.
Экипаж был живописный; лошадь можно было бы назвать бочкообразной, но в
сравнении с кучером она была совсем угловатая. Здесь все экипажи делаются на
две лошади, но впрягается обыкновенно одна; вид получается довольно
неуклюжий, но зато такой, как будто вы всегда ездите на паре лошадей и
только в этот раз случайно выехали на одной. Лошади здесь очень опытные и
развитые; кучера большею частью спокойно спят на козлах, и если бы можно
было отдавать лошадям деньги, то никаких кучеров не требовалось бы вовсе.
Когда последние не спят и звучно щелкают бичом - я не чувствую себя в
безопасности. Однажды мы катались в Шварцвальде с двумя дамами; дорога
вилась, как пробочник по крутому склону горы; откосы приходились под углом в
семьдесят градусов к горизонту. Мы ехали вниз тихо и спокойно, видя с
удовольствием, что возница спит, а лошади уверенно спускаются по знакомой
дороге. Вдруг его что-то разбудило - недомогание или тревожный сон: он
схватился за возжи и быстрым движением направил лошадь, приходившуюся с
наружной стороны, к самому краю дороги; дальше идти ей было некуда, и она
сползла вниз, повисши на вожжах и постромках. Возница ничуть не удивился,
лошади нисколько не испугались. Мы вышли из экипажа, кучер вытащил из-под
сиденья большой складной нож, очевидно предназначенный для этой цели, и
спокойно, не колеблясь, перерезал постромки. Освобожденная лошадь скатилась
на пятьдесят футов вниз, до следующего поворота дороги, и встала на ноги,
ожидая нас. Мы сели снова и доехали до того места на одном коне; а там
возница запряг ожидавшую лошадь, использовав несколько кусков веревки, и
катанье продолжалось. Интереснее всего было полнейшее спокойствие всех троих
- кучера и обоих коней; видимо, они так привыкли к подобному сокращению
пути, что я не удивился бы, если б он нам предложил скатиться целиком со
всем экипажем.
Меня поражает еще одна особенность немецких кучеров; они никогда не
натягивают и не отпускают вожжей. У них для регулирования езды есть тормоз -
а скорость хода лошади их не касается. Для езды по восьми миль в час -
возница закручивает ручку тормоза не много, так что он только слегка
исцарапывает колесо, производя звук словно пилу оттачивают; для четырех миль
в час - он закручивает сильнее, и вы едете под аккомпанимент жутких криков и
стонов, напоминающих хор недорезанных свиней. Желая остановиться совсем,
кучер завинчивает ручку тормоза до упора - и он останавливает лошадей
раньше, чем они пробегут расстояние, равное длине своего корпуса. То, что
можно остановиться иным, более естественным способом, очевидно не приходит в
голову ни кучеру, ни самим лошадям; они добросовестно тянут изо всей силы до
тех пор, пока не могут сдвинуть экипаж ни на полдюйма дальше; тогда они
останавливаются. В других странах лошади могут ходить даже шагом; но здесь
они обязаны стараться и бежать рысью; остальное их не касается. На моих
глазах один немец бросил вожжи и принялся усиленно закручивать тормоз обеими
руками - боясь, что не успеет разминуться с другим экипажем. Я нисколько не
преувеличиваю.
В Вальдсгете - одном из маленьких городков шестнадцатого столетия,
расположенном в верховьях Рейна, мы встретили довольно обыкновенное на
континенте существо: путешествующего британца, удивленного и раздраженного
тем, что иностранцы не могут говорить с ним по-английски. Когда мы пришли на
станцию, он объяснял носильщику в десятый раз "самую обыкновенную" вещь, а
именно: что хотя у него билет куплен в Донаушинген, и он хочет ехать в
Донаушинген посмотреть на истоки Дуная (которых там нет: они существуют
только в рассказах), - но желает, чтобы его велосипед был отправлен прямо в
Энген, а багаж в Констанц. Все это было по его мнению так просто! А между
тем носильщик, молодой человек, казавшийся в эту минуту старым и несчастным,
довел его до белого каления тем, что ничего не мог понять. Джентльмену стало
даже жарко от чрезмерных усилий втолковать носильщику суть дела.
Я предложил свои услуги, но скоро пожалел: соотечественник ухватился за
предложенную помощь слишком ревностно. Носильщик объяснил нам, что пути
очень сложны - требуют многих пересадок; надо было узнать все обстоятельно,
а между тем наш поезд трогался через несколько минут. Как всегда бывает в
тех случаях, когда времени мало и надо что-нибудь разъяснить, джентльмен
говорил втрое больше, чем нужно. Носильщик, очевидно, изнемогал в ожидании
освобождения.
Через некоторое время, сидя в поезде, я сообразил одну вещь: хотя я
согласился с носильщиком, что велосипед джентльмена лучше отправить на
Иммендинген - как и сделали - но совершенно забыл дать указание, куда его
отправить дальше, из Иммендингена. Будь я человек впечатлительный, я бы
долго страдал от угрызений совести, так как злополучный велосипед, по всей
вероятности, пребывает в Иммендингене до сих пор. Но я придерживаюсь
оптимистической философии и стараюсь видеть во всем лучшую, а не худшую
сторону; быть может, носильщик догадался сам исправить мое упущение, а может
быть, случилось простенькое чудо, и велосипед каким-нибудь образом попал в
руки хозяина до окончания его путешествия. На багаж мы наклеили ярлык с
надписью "Констанц", а отправили его в Радольфцель - как нужно было по
маршруту; я надеюсь, что когда он полежит в Радольфцеле, его догадаются
отправить в Констанц.
Но эти частности не изменяют сути случая: трогательность его
заключалась в искреннем негодовании британца, который нашел немецкого
носильщика, не понимающего по-английски. Лишь только мы обратились к
соотечественнику, он высказал свои возмущенные чувства, нисколько не
стесняясь:
- Я вам очень благодарен, господа: такая простая вещь - а он ничего не
понимает! Я хочу доехать в Донаушинген, оттуда пройти пешком в Гейзинген,
опять по железной дороге в Энген, а из Энгена на велосипеде в Констанц. Но
брать с собой багаж я не желаю, я хочу найти его уже доставленным в
Констанц. И вот целых десять минут объясняю этому дураку - а он ничего не
понимает!
- Да, это непростительно, - согласился я, - некоторые немецкие рабочие
почти не знают иностранных языков.
- Уж я толковал ему и по расписанию поездов, и жестами, - продолжал
джентльмен, - и все напрасно!
- Даже невероятно, - заметил я, - казалось бы, все понятно само собой,
не правда ли?
Гаррис рассердился. Он хотел сказать этому человеку, что глупо
путешествовать в глубине чужой страны по разным замысловатым маршрутам, не
зная ни слова ни на каком другом языке, кроме своего собственного. Но я
удержал его: я указал на то, как этот человек бессознательно содействует
важному, полезному делу: Шекспир и Мильтон вложили в него частицу своего
труда, распространяя знакомство с английским языком в Европе; Ньютон и
Дарвин сделали его изучение необходимым для образованных и ученых
иностранцев; Диккенс и Уида помогли еще больше - хотя насчет последней мои
соотечественники усомнятся, не зная того, что ее столько же читают в Европе,
сколько смеются над ней дома. Но человек, который распространил английский
язык от мыса Винцента до Уральских гор, - это заурядный англичанин, не
способный к изучению языков, не желающий запоминать ни одного чужого слова и
смело отправляющийся с кошельком в руке в какие угодно захолустья чужих
земель. Его невежество может возмущать, его тупость скучна, его
самоуверенность сердит, - но факт остается фактом: это он, именно он
англизирует Европу. Для него швейцарский крестьянин идет по снегу в зимний
вечер в английскую школу, открытую в каждой деревне; для него извозчик и
кондуктор, горничная и прачка сидят над английскими учебниками и сборниками
разговорных фраз; для него континентальные купцы посылают своих детей
воспитываться в Англию; для него хозяева ресторанов и гостиниц, набирая
состав прислуги, прибавляют к объявлению слова: "Обращаться могут только
знающие английский язык".
Если бы английский народ признал чей-нибудь язык, кроме своего, то
триумфальное шествие последнего прекратилось бы. Англичанин стоит среди
иностранцев и позвякивает золотом: "Вот, - говорит он, - плата всем, кто
умеет говорить по-английски!" Он великий учитель. Теоретически мы можем
бранить его, но на деле должны снять пред ним шапку - он проповедник нашего
родного языка!
Мы огорчены низменными инстинктами немцев. - Великолепный вид. - Мнение
континентальных жителей об англичанах. - Унылый путник с кирпичом. - Погоня
за собакой. - Неудобный для жизни город. - Обилие фруктов. - Веселый
человек. - Джордж находит, что поздно, и удаляется. - Гаррис следует за ним,
чтобы показать ему дорогу. - Я не хочу оставаться один и следую за ними. -
Выговор, предназначенный для иностранцев.
Что возмущает чувствительную душу интеллигентного англичанина - так это
практический, но пошлый обычай немцев устраивать рестораны в самых
поэтических уголках; они не могут видеть сказочной долины, одинокой дорожки
или шумящего водопада, чтобы не поставить там домика с надписью:
"УИгЪксЪа.П"; у них это инстинктивная потребность. А между тем разве высокие
восторги могут вылиться во вдохновенную песнь над липким от пива столиком?
Разве мыслимо внимать отголоскам старины, когда тут же вас одолевает запах
жареной телятины и шпинатного соуса?
Как-то мы подымались на гору сквозь чашу густого леса и
философствовали.
- А наверху, - заключил Гаррис глубокую мысль, - окажется разукрашенный
ресторан, где публика бесстыдно уплетает жареные бифштексы, фруктовые пироги
и хлещет белое вино!
- Ты думаешь? - спросил Джордж.
- Конечно. Разве ты не знаешь их привычек! Ведь здесь ни одной рощицы
не оставят для тихого созерцания, для одиночества; настоящий ценитель
природы не может насладиться ею ни на одной вершине - все они осквернены
угождением грубым человеческим слабостям?
- По моим расчетам, мы должны дойти туда в три четверти первого, если
не станем терять времени, - заметил я.
- Да и противный табльдот будет уже готов! - проворчал Гаррис. - Здесь,
вероятно, подают к столу местную форель из горных речек... В Германии от еды
и питья никуда не уйдешь. Даже злость берет!
Мы продолжали путь, и благодаря окружающей красоте на время забыли
возмущавшее нас обстоятельство. Я высчитал верно: в три четверти первого.
Гаррис, шедший впереди, сказал:
- Вот и добрались! Я вижу вершину.
- И ресторан? - спросил Джордж.
- Пока нет, но он, конечно, на месте, провались он совсем!
Через пять минут выше идти было некуда, мы стояли на вершине горы.
Поглядели на север, на юг, на восток и на запад, потом посмотрели друг на
друга.
- Величественный вид! Не правда ли? - сказал Гаррис.
- Великолепный, - согласился я.
- Восхитительный, - заметил Джордж.
- И они хорошо сделали, - продолжал Гаррис, - что догадались убрать с
глаз ресторан.
- Они его, кажется, спрятали.
- Это разумно - когда вещь не мозолит глаз, она перестает раздражать.
- Конечно, - заметил я, - ресторан на надлежащем месте никому не
мешает.
- Хотел бы я знать, куда они его дели? - спросил Джордж.
Лицо Гарриса вдруг озарилось вдохновением.
- А что, если мы поищем?!
Вдохновение было натуральное, оно увлекло даже меня. Мы условились, что
отправимся на поиски в разные стороны и снова сойдемся на вершине.
Через полчаса мы уже стояли друг перед другом. Слов не нужно было: лица
показывали ясно, что наконец нашлось в Германии прекрасное место, не
оскверненное грубым употреблением пищи и питья!
- Я бы этому никогда не поверил, - вымолвил Гаррис, - а ты?
- Кажется, это единственная квадратная миля в Германии без ресторана, -
отвечал я.
- И не странно ли, что мы - путешественники, иностранцы - открыли такое
место! - сказал Джордж.
- Действительно, - заметил я, - это удачный случай: теперь мы можем
удовлетворить возвышенное стремление к прекрасному, не оскорбляя его
искушением низменных инстинктов. Обратите внимание на освещение этих гор
вдали - восхитительно, не правда ли?
- Кстати, - перебил меня Джордж, - не можешь ли ты сказать, какой
отсюда кратчайший путь вниз?
Я посмотрел в путеводитель и отвечал:
- Дорога налево приводит в Зонненштейг. Между прочим, там рекомендуется
"Золотой Орел"; ходьбы туда два часа. Дорога направо длиннее, но зато
"представляете прекрасную точку обзора окружающей местности".
- По моему мнению, - заметил Гаррис, - красивая местность со всех точек
обзора одинаково хороша? Вы не согласны с этим?
- Я лично, - отвечал Джордж, - иду налево. Мы последовали за ним.
Но спуститься скоро не удалось. В этих краях грозы собираются
совершенно неожиданно, и раньше чем через четверть часа нам пришлось
выбирать одно из двух: или искать убежища, или промокнуть до костей. Мы
решились на первое и выбрали дерево, которое при обыкновенных
обстоятельствах было бы вполне надежным убежищем. Но гроза в Шварцвальде -
не совсем обыкновенное обстоятельство. Сначала мы утешали друг друга тем,
что скоро нам нечего будет бояться промокнуть еще больше...
- При подобных условиях, - сказал Гаррис, - я был бы почти рад, если бы
здесь оказался ресторан.
- Через пять минут я иду вниз, - объявил Джордж, - так как, промокнув,
считаю излишним еще и голодать в придачу.
- Эти пустынные горные местности, - заметил я, - более привлекательны в
хорошую погоду; а во время дождя, в особенности когда человек достиг того
возраста, в котором...
В эту секунду нас окликнули. В пятидесяти шагах вдруг появился
откуда-то толстый господин под огромным зонтиком; он вопросительно смотрел
на нас.
- Вы не войдете внутрь?
- Внутрь чего? - переспросил я, думая, что это один из тех идиотов,
которые стараются острить, когда нет ничего смешного.
- Внутрь ресторана, - отвечал толстый господин. Мы оставили наше
убежище и подошли.
- Я звал вас из окна, - продолжал он, - но вы, вероятно, не слыхали.
Гроза, может быть, не кончится раньше чем через час. Вы бы ужасно промокли!
- Почтенный и любезный толстяк волновался за нас.
- С вашей стороны было очень любезно выйти, - отвечал я. - Мы не
сумасшедшие и не стояли бы здесь целых полчаса, если бы знали, что в
нескольких шагах есть ресторан. Мы не подозревали о его существовании.
- Я так и думал, - заметил почтенный господин, - потому и пошел за
вами.
Оказалось, что все сидевшие в ресторане смотрели на нас из окон и
удивлялись, зачем мы там стоим с самым несчастным видом. Они бы, пожалуй,
любовались нами до вечера, если бы не любезность толстого господина.
Хозяин ресторана оправдывался тем, что принял нас за англичан: на
континенте все искренно убеждены, что каждый англичанин - помешанный; это
мнение так же укоренилось, как мнение наших крестьян о французах - они
думают, что каждый француз питается лягушками. И такое убеждение поколебать
очень трудно.
Ресторанчик был отличный, с хорошей едой и очень порядочным столовым
вином. Мы просидели в нем часа два, высыхая, угощаясь и беседуя о красоте
природы; и как раз перед тем, как собрались уходить, произошел маленький
случай, доказавший, что зло производит в этом мире гораздо больше
последствий, чем добро.
В столовую поспешно и взволнованно вошел новый посетитель. Вид у него
был уставший, истощенный. Он нес в руке кирпич, с привязанной к нему
веревкой. Войдя, он быстро прихлопнул за собой дверь, запер ее на задвижку и
прежде всего долго и пристально поглядел в окно. Потом вздохнул с
облегчением, сел, положил подле себя на скамейку кирпич и спросил еды и
питья.
Во всем этом было что-то таинственное. Казалось странным, зачем он
запер дверь, что будет делать с кирпичом, почему так взволнованно смотрел в
окно. Но измученный вид незнакомца удерживал от вопросов и желания вступить
с ним в беседу.
Постепенно он успокоился, закусил, перестал ежеминутно вздыхать,
вытянул на скамье ноги, закурил гадкую сигару и, видимо, отдыхал.
Тогда это и случилось. Все произошло слишком неожиданно, чтобы можно
было заметить подробности. Я только помню, как через кухонную дверь вошла
девушка с кастрюлей в руке, прошла комнату поперек и подошла к наружной,
входной двери. В следующую секунду в комнате было полное столпотворение -
- Он говорил, что мы придем к ней по лесу.
- В этом я не сомневаюсь! - опять сострил Джордж. (Примета была слабая,
спорить нельзя: все горы кругом поросли лесом).
- И он сказал, - пробормотал Гаррис уже не так уверенно, - что мы
дойдем до вершины через полтора часа.
- Вот в этом я очень сомневаюсь!
- Что же нам делать? - спросил Гаррис. Надо сказать, что я очень легко
ориентируюсь. Это не Бог весть какое достоинство, и хвастаться тут нечем; но
у меня, право, есть какой-то инстинкт, чутье узнавать местность. Конечно, не
моя вина, если по дороге встречаются горы, реки, пропасти и тому подобные
препятствия.
Я повел их по средней дороге. В том, что она не могла выдержать ни
одной четверти мили по прямому направлению и через три мили вдруг уперлась в
осиное гнездо - никто меня упрекнуть не может; если бы она вела куда
следует, то и мы бы пришли куда следует; это ясно, как Божий день.
Даже несмотря на осиное гнездо, я не отказал бы товарищам в возможности
и дальше эксплуатировать мой талант, - но ведь мог я рассчитывать хотя бы на
каплю благодарности! Я не ангел, признаюсь откровенно, и не люблю трудиться
на пользу людей, которые не выказывают ничего, кроме холодности и грубости:
Кроме того, Гаррис и Джордж, вероятно, отказались бы следовать за мной
дальше. Поэтому я умыл руки и предоставил Гаррису занять место вожака.
- Ну, - спросил он, - доволен ли ты собой?
- Совершенно! - отвечал я с груды камней, на которой сидел. - Сюда я
довел вас целыми и невредимыми. Я повел бы вас и дальше, но каждому
художнику необходимо сочувствие толпы! Вы, очевидно, не довольны тем, что не
знаете, где находитесь; но, может быть, вы находитесь именно там, где нужно!
Впрочем, я молчу; я не жду благодарности. Идите куда хотите, я вмешиваться
не стану.
В моих словах действительно было много горечи - но ведь я не слыхал еще
ни одного ободряющего слова.
- Послушай, между нами не должно быть недоразумений, - заметил Гаррис,
- Джордж и я признаем покорно и искренно, что без твоей помощи мы никогда не
забрались бы в эти дебри! Поверь, мы отдаем тебе полную справедливость. Но,
видишь ли, чутье иногда подводит. Я предлагаю положиться на науку: где
теперь солнце?
- А не лучше ли, - неожиданно заметил Джордж, - вернуться в деревню и
положиться на мальчишку-проводника? Мы сберегли бы таким образом время.
- Мы только потеряли бы его! - решительно заявил Гаррис. - Оставь,
пожалуйста. Не вмешивайся и не беспокойся. Это очень интересный способ, я о
нем много читал.
Он вынул из кармана часы и начал кружиться с ними как юла.
- Ничего не может быть легче, - продолжал он, - надо направить часовую
стрелку на солнце, потом взять угол между ею и цифрой двенадцать, разделить
его пополам - и секущая укажет на север! Очень просто.
Он повертелся еще минуты две и, наконец, решительно протянул руку к
осиному гнезду:
- Вот, вот север! Теперь дайте мне карту.
Мы подали. Не оборачиваясь больше, он уселся на землю и начал
рассматривать карту, потом объявил:
- Тодтмос находится на юго-юго-запад отсюда.
- Откуда "отсюда"? - спросил Джордж.
- Да вот с этого места, где мы сидим.
- А где мы сидим? - поинтересовался Джордж. Гаррис было опешил, но
скоро просиял:
- Да не все ли равно, где мы сидим?! Идем на юго-юго-запад, вот и все!
Как это ты не понял? Тут и разговаривать нечего, только время теряем!
- Положим, я не совсем понял, - заметил Джордж, вставая и одевая на
плечи ранец, - но это, конечно, все равно - мы здесь находимся ради свежего
воздуха и красоты пейзажа, а всего этого сколько угодно.
- Да, да! - весело поддержал его Гаррис. - Ты не беспокойся, к десяти
часам мы будем в Тодтмосе и отлично позавтракаем. Я не откажусь от бифштекса
и омлета.
Но Джордж предпочитал не думать о еде, пока не увидит крыш Тодтмоса.
Через полчаса ходьбы в просвете между деревьями мы увидели ту деревню,
через которую проходили рано утром; ее легко было узнать по оригинальной
колокольне, с обвивавшей ее наружной лестницей.
Я рассердился. Три с половиной часа мы бродили, а отошли всего на
четыре мили! Но Гаррис пришел в восторг.
- Ну, теперь мы знаем, где находимся!
- А ты, кажется, говорил, что это все равно, - напомнил ему Джордж.
- Для дела, конечно, все равно, но все-таки приятнее, если знаешь.
Теперь я более уверен в себе.
- Приятнее, положим... - пробормотал Джордж. - Но пользы от этого мало.
Гаррис не слышал замечания друга.
- Теперь, - продолжал он, - мы находимся на востоке от солнца; а
Тодтмос находится на юго-западе от нас. Так что... - Он остановился. -
Кстати, ты не помнишь ли, Джордж, куда указывала секущая, на север или на
юг?
- Ты говорил, что на север.
- Это точно!
- Наверняка. Но не смущайся: по всей вероятности, ты тогда ошибся.
Гаррис подумал, и его взгляд прояснился.
- Отлично! Конечно, на север. Как же она могла указывать на юг?!
Непременно на север! Ну, теперь мы пойдем на запад. Вперед!
- Ладно, - отвечал Джордж. - На запад так на запад. Я хотел только
сказать, что теперь мы идем на восток.
- Что ты! Конечно, на запад!
- Нет, на восток.
- Ты бы лучше не повторял! Ты меня только смущаешь.
- Лучше смущать, чем идти в неверную сторону. Я тебе говорю, что мы
идем прямехонько на восток.
- Какие глупости! Ведь солнце - вот где!
- Я солнце вижу даже очень ясно; может быть, по твоей науке оно и стоит
там, где должно стоять; но я сужу не по солнцу, а по этой горе со скалистой
верхушкой: она находится на севере от деревни, из которой мы вышли: значит,
перед нами теперь восток.
- Правда. Я и забыл, что мы повернули.
- Я бы на твоем месте записывал, - проворчал Джордж.
Мы повернули - и зашагали в противоположном направлении. Дорога шла в
гору. Минут через сорок мы добрались до высокой открытой площадки... Деревня
опять лежала прямо перед нами, внизу.
- Удивительно! - проговорил Гаррис.
- А я не вижу ничего удивительного, - возразил Джордж. - Если кружиться
все время вокруг одной и той же деревни, то, понятное дело, она иногда
мелькнет за деревьями. Я даже рад ее видеть: это доказывает, что мы не
заблудились окончательно.
- Да ведь она должна быть у нас за спиной, а не перед носом!
- Подожди, очутится скоро и за спиной, если мы будем твердо держаться
прежнего направления.
Я все время молчал, предоставляя им разговаривать между собой; но мне
приятно было видеть, что Джордж начал сердиться: Гаррис действительно
сглупил со своим "научным способом".
Он задумался.
- Хотел бы я знать, - проговорил он наконец, - на север или на юг
указывала та секущая?..
- А тебе пора бы решить этот вопрос, - заметил Джордж.
- Знаешь что?! Она не могла указывать на север - и я тебе сейчас
объясню почему!
- Можешь не объяснять! Я и так готов поверить.
- А ты недавно говорил, что она указывала на север.
- Неправда, я сказал, что ты говорил, а это большая разница. Если
хочешь, пойдем в другую сторону - во всяком случае, хоть какое-то
разнообразие.
Тогда Гаррис вычислил все сначала - только наоборот, - и мы снова
нырнули в густой лес. И опять, через полчаса головокружительного лазания по
скалам мы очутились над той же деревней, на этот раз немного повыше; она
находилась между нами и солнцем.
- Мне кажется, - сказал Джордж, полюбовавшись картиной, - что с любой
точки зрения эта деревня самая красивая. Теперь мы можем спокойно спуститься
к ней и отдохнуть.
- Невероятно, чтобы это была та же деревня! - воскликнул Гаррис. - Не
может быть!
- Напротив: невероятно, чтобы нашлась совершенно такая же другая
деревня, с такой же колокольней и такой же лестницей. Во всяком случае,
решай: куда нам теперь идти?
- Я не знаю. Мне все равно! - отвечал Гаррис. - Я честно старался, а ты
только ворчал и смущал меня все время.
- Может быть, я действительно отнесся к тебе слишком строго, - признал
Джордж, - но взгляни на дело с моей точки зрения: один из вас говорит, что
обладает каким-то безошибочным инстинктом - и приводит в чащу леса, прямо к
осиному гнезду.
- Я не виноват, что осы устраивают гнезда в чаще леса, - перебил я.
- Я в этом тебя не виню и вовсе не спорю; я только излагаю факты.
Другой - водит меня вверх и вниз по горам в продолжение нескольких часов "на
научном основании", не зная где юг, где север, и не помня, поворачивал он
направо или не поворачивал!.. У меня нет ни сверхъестественных инстинктов,
ни глубоких научных познаний; но я вижу отсюда человека, который собирает в
поле сено: я пойду и предложу ему плату за весь стог - вероятно, марки
полторы, не больше - за то, чтобы он бросил работу и довел меня до Тодтмоса.
Если вы хотите следовать за мной, можете; если же намерены делать еще
какие-нибудь опыты, то тоже можете, но только без меня.
План Джорджа был не блестящий и не оригинальный, но в ту минуту
показался нам привлекательным. К счастью, мы недалеко отошли от дороги в
Тодтмос и с помощью косаря прибыли туда благополучно четырьмя часами позже,
чем предполагали накануне. Для того, чтобы удовлетворить аппетит, нам
понадобилось сорок пять минут молчаливой работы.
У нас было решено пройти от Тодтмоса к Теину пешком; но после
утомительного утреннего похода мы предпочли нанять экипаж и прокатиться.
Экипаж был живописный; лошадь можно было бы назвать бочкообразной, но в
сравнении с кучером она была совсем угловатая. Здесь все экипажи делаются на
две лошади, но впрягается обыкновенно одна; вид получается довольно
неуклюжий, но зато такой, как будто вы всегда ездите на паре лошадей и
только в этот раз случайно выехали на одной. Лошади здесь очень опытные и
развитые; кучера большею частью спокойно спят на козлах, и если бы можно
было отдавать лошадям деньги, то никаких кучеров не требовалось бы вовсе.
Когда последние не спят и звучно щелкают бичом - я не чувствую себя в
безопасности. Однажды мы катались в Шварцвальде с двумя дамами; дорога
вилась, как пробочник по крутому склону горы; откосы приходились под углом в
семьдесят градусов к горизонту. Мы ехали вниз тихо и спокойно, видя с
удовольствием, что возница спит, а лошади уверенно спускаются по знакомой
дороге. Вдруг его что-то разбудило - недомогание или тревожный сон: он
схватился за возжи и быстрым движением направил лошадь, приходившуюся с
наружной стороны, к самому краю дороги; дальше идти ей было некуда, и она
сползла вниз, повисши на вожжах и постромках. Возница ничуть не удивился,
лошади нисколько не испугались. Мы вышли из экипажа, кучер вытащил из-под
сиденья большой складной нож, очевидно предназначенный для этой цели, и
спокойно, не колеблясь, перерезал постромки. Освобожденная лошадь скатилась
на пятьдесят футов вниз, до следующего поворота дороги, и встала на ноги,
ожидая нас. Мы сели снова и доехали до того места на одном коне; а там
возница запряг ожидавшую лошадь, использовав несколько кусков веревки, и
катанье продолжалось. Интереснее всего было полнейшее спокойствие всех троих
- кучера и обоих коней; видимо, они так привыкли к подобному сокращению
пути, что я не удивился бы, если б он нам предложил скатиться целиком со
всем экипажем.
Меня поражает еще одна особенность немецких кучеров; они никогда не
натягивают и не отпускают вожжей. У них для регулирования езды есть тормоз -
а скорость хода лошади их не касается. Для езды по восьми миль в час -
возница закручивает ручку тормоза не много, так что он только слегка
исцарапывает колесо, производя звук словно пилу оттачивают; для четырех миль
в час - он закручивает сильнее, и вы едете под аккомпанимент жутких криков и
стонов, напоминающих хор недорезанных свиней. Желая остановиться совсем,
кучер завинчивает ручку тормоза до упора - и он останавливает лошадей
раньше, чем они пробегут расстояние, равное длине своего корпуса. То, что
можно остановиться иным, более естественным способом, очевидно не приходит в
голову ни кучеру, ни самим лошадям; они добросовестно тянут изо всей силы до
тех пор, пока не могут сдвинуть экипаж ни на полдюйма дальше; тогда они
останавливаются. В других странах лошади могут ходить даже шагом; но здесь
они обязаны стараться и бежать рысью; остальное их не касается. На моих
глазах один немец бросил вожжи и принялся усиленно закручивать тормоз обеими
руками - боясь, что не успеет разминуться с другим экипажем. Я нисколько не
преувеличиваю.
В Вальдсгете - одном из маленьких городков шестнадцатого столетия,
расположенном в верховьях Рейна, мы встретили довольно обыкновенное на
континенте существо: путешествующего британца, удивленного и раздраженного
тем, что иностранцы не могут говорить с ним по-английски. Когда мы пришли на
станцию, он объяснял носильщику в десятый раз "самую обыкновенную" вещь, а
именно: что хотя у него билет куплен в Донаушинген, и он хочет ехать в
Донаушинген посмотреть на истоки Дуная (которых там нет: они существуют
только в рассказах), - но желает, чтобы его велосипед был отправлен прямо в
Энген, а багаж в Констанц. Все это было по его мнению так просто! А между
тем носильщик, молодой человек, казавшийся в эту минуту старым и несчастным,
довел его до белого каления тем, что ничего не мог понять. Джентльмену стало
даже жарко от чрезмерных усилий втолковать носильщику суть дела.
Я предложил свои услуги, но скоро пожалел: соотечественник ухватился за
предложенную помощь слишком ревностно. Носильщик объяснил нам, что пути
очень сложны - требуют многих пересадок; надо было узнать все обстоятельно,
а между тем наш поезд трогался через несколько минут. Как всегда бывает в
тех случаях, когда времени мало и надо что-нибудь разъяснить, джентльмен
говорил втрое больше, чем нужно. Носильщик, очевидно, изнемогал в ожидании
освобождения.
Через некоторое время, сидя в поезде, я сообразил одну вещь: хотя я
согласился с носильщиком, что велосипед джентльмена лучше отправить на
Иммендинген - как и сделали - но совершенно забыл дать указание, куда его
отправить дальше, из Иммендингена. Будь я человек впечатлительный, я бы
долго страдал от угрызений совести, так как злополучный велосипед, по всей
вероятности, пребывает в Иммендингене до сих пор. Но я придерживаюсь
оптимистической философии и стараюсь видеть во всем лучшую, а не худшую
сторону; быть может, носильщик догадался сам исправить мое упущение, а может
быть, случилось простенькое чудо, и велосипед каким-нибудь образом попал в
руки хозяина до окончания его путешествия. На багаж мы наклеили ярлык с
надписью "Констанц", а отправили его в Радольфцель - как нужно было по
маршруту; я надеюсь, что когда он полежит в Радольфцеле, его догадаются
отправить в Констанц.
Но эти частности не изменяют сути случая: трогательность его
заключалась в искреннем негодовании британца, который нашел немецкого
носильщика, не понимающего по-английски. Лишь только мы обратились к
соотечественнику, он высказал свои возмущенные чувства, нисколько не
стесняясь:
- Я вам очень благодарен, господа: такая простая вещь - а он ничего не
понимает! Я хочу доехать в Донаушинген, оттуда пройти пешком в Гейзинген,
опять по железной дороге в Энген, а из Энгена на велосипеде в Констанц. Но
брать с собой багаж я не желаю, я хочу найти его уже доставленным в
Констанц. И вот целых десять минут объясняю этому дураку - а он ничего не
понимает!
- Да, это непростительно, - согласился я, - некоторые немецкие рабочие
почти не знают иностранных языков.
- Уж я толковал ему и по расписанию поездов, и жестами, - продолжал
джентльмен, - и все напрасно!
- Даже невероятно, - заметил я, - казалось бы, все понятно само собой,
не правда ли?
Гаррис рассердился. Он хотел сказать этому человеку, что глупо
путешествовать в глубине чужой страны по разным замысловатым маршрутам, не
зная ни слова ни на каком другом языке, кроме своего собственного. Но я
удержал его: я указал на то, как этот человек бессознательно содействует
важному, полезному делу: Шекспир и Мильтон вложили в него частицу своего
труда, распространяя знакомство с английским языком в Европе; Ньютон и
Дарвин сделали его изучение необходимым для образованных и ученых
иностранцев; Диккенс и Уида помогли еще больше - хотя насчет последней мои
соотечественники усомнятся, не зная того, что ее столько же читают в Европе,
сколько смеются над ней дома. Но человек, который распространил английский
язык от мыса Винцента до Уральских гор, - это заурядный англичанин, не
способный к изучению языков, не желающий запоминать ни одного чужого слова и
смело отправляющийся с кошельком в руке в какие угодно захолустья чужих
земель. Его невежество может возмущать, его тупость скучна, его
самоуверенность сердит, - но факт остается фактом: это он, именно он
англизирует Европу. Для него швейцарский крестьянин идет по снегу в зимний
вечер в английскую школу, открытую в каждой деревне; для него извозчик и
кондуктор, горничная и прачка сидят над английскими учебниками и сборниками
разговорных фраз; для него континентальные купцы посылают своих детей
воспитываться в Англию; для него хозяева ресторанов и гостиниц, набирая
состав прислуги, прибавляют к объявлению слова: "Обращаться могут только
знающие английский язык".
Если бы английский народ признал чей-нибудь язык, кроме своего, то
триумфальное шествие последнего прекратилось бы. Англичанин стоит среди
иностранцев и позвякивает золотом: "Вот, - говорит он, - плата всем, кто
умеет говорить по-английски!" Он великий учитель. Теоретически мы можем
бранить его, но на деле должны снять пред ним шапку - он проповедник нашего
родного языка!
Мы огорчены низменными инстинктами немцев. - Великолепный вид. - Мнение
континентальных жителей об англичанах. - Унылый путник с кирпичом. - Погоня
за собакой. - Неудобный для жизни город. - Обилие фруктов. - Веселый
человек. - Джордж находит, что поздно, и удаляется. - Гаррис следует за ним,
чтобы показать ему дорогу. - Я не хочу оставаться один и следую за ними. -
Выговор, предназначенный для иностранцев.
Что возмущает чувствительную душу интеллигентного англичанина - так это
практический, но пошлый обычай немцев устраивать рестораны в самых
поэтических уголках; они не могут видеть сказочной долины, одинокой дорожки
или шумящего водопада, чтобы не поставить там домика с надписью:
"УИгЪксЪа.П"; у них это инстинктивная потребность. А между тем разве высокие
восторги могут вылиться во вдохновенную песнь над липким от пива столиком?
Разве мыслимо внимать отголоскам старины, когда тут же вас одолевает запах
жареной телятины и шпинатного соуса?
Как-то мы подымались на гору сквозь чашу густого леса и
философствовали.
- А наверху, - заключил Гаррис глубокую мысль, - окажется разукрашенный
ресторан, где публика бесстыдно уплетает жареные бифштексы, фруктовые пироги
и хлещет белое вино!
- Ты думаешь? - спросил Джордж.
- Конечно. Разве ты не знаешь их привычек! Ведь здесь ни одной рощицы
не оставят для тихого созерцания, для одиночества; настоящий ценитель
природы не может насладиться ею ни на одной вершине - все они осквернены
угождением грубым человеческим слабостям?
- По моим расчетам, мы должны дойти туда в три четверти первого, если
не станем терять времени, - заметил я.
- Да и противный табльдот будет уже готов! - проворчал Гаррис. - Здесь,
вероятно, подают к столу местную форель из горных речек... В Германии от еды
и питья никуда не уйдешь. Даже злость берет!
Мы продолжали путь, и благодаря окружающей красоте на время забыли
возмущавшее нас обстоятельство. Я высчитал верно: в три четверти первого.
Гаррис, шедший впереди, сказал:
- Вот и добрались! Я вижу вершину.
- И ресторан? - спросил Джордж.
- Пока нет, но он, конечно, на месте, провались он совсем!
Через пять минут выше идти было некуда, мы стояли на вершине горы.
Поглядели на север, на юг, на восток и на запад, потом посмотрели друг на
друга.
- Величественный вид! Не правда ли? - сказал Гаррис.
- Великолепный, - согласился я.
- Восхитительный, - заметил Джордж.
- И они хорошо сделали, - продолжал Гаррис, - что догадались убрать с
глаз ресторан.
- Они его, кажется, спрятали.
- Это разумно - когда вещь не мозолит глаз, она перестает раздражать.
- Конечно, - заметил я, - ресторан на надлежащем месте никому не
мешает.
- Хотел бы я знать, куда они его дели? - спросил Джордж.
Лицо Гарриса вдруг озарилось вдохновением.
- А что, если мы поищем?!
Вдохновение было натуральное, оно увлекло даже меня. Мы условились, что
отправимся на поиски в разные стороны и снова сойдемся на вершине.
Через полчаса мы уже стояли друг перед другом. Слов не нужно было: лица
показывали ясно, что наконец нашлось в Германии прекрасное место, не
оскверненное грубым употреблением пищи и питья!
- Я бы этому никогда не поверил, - вымолвил Гаррис, - а ты?
- Кажется, это единственная квадратная миля в Германии без ресторана, -
отвечал я.
- И не странно ли, что мы - путешественники, иностранцы - открыли такое
место! - сказал Джордж.
- Действительно, - заметил я, - это удачный случай: теперь мы можем
удовлетворить возвышенное стремление к прекрасному, не оскорбляя его
искушением низменных инстинктов. Обратите внимание на освещение этих гор
вдали - восхитительно, не правда ли?
- Кстати, - перебил меня Джордж, - не можешь ли ты сказать, какой
отсюда кратчайший путь вниз?
Я посмотрел в путеводитель и отвечал:
- Дорога налево приводит в Зонненштейг. Между прочим, там рекомендуется
"Золотой Орел"; ходьбы туда два часа. Дорога направо длиннее, но зато
"представляете прекрасную точку обзора окружающей местности".
- По моему мнению, - заметил Гаррис, - красивая местность со всех точек
обзора одинаково хороша? Вы не согласны с этим?
- Я лично, - отвечал Джордж, - иду налево. Мы последовали за ним.
Но спуститься скоро не удалось. В этих краях грозы собираются
совершенно неожиданно, и раньше чем через четверть часа нам пришлось
выбирать одно из двух: или искать убежища, или промокнуть до костей. Мы
решились на первое и выбрали дерево, которое при обыкновенных
обстоятельствах было бы вполне надежным убежищем. Но гроза в Шварцвальде -
не совсем обыкновенное обстоятельство. Сначала мы утешали друг друга тем,
что скоро нам нечего будет бояться промокнуть еще больше...
- При подобных условиях, - сказал Гаррис, - я был бы почти рад, если бы
здесь оказался ресторан.
- Через пять минут я иду вниз, - объявил Джордж, - так как, промокнув,
считаю излишним еще и голодать в придачу.
- Эти пустынные горные местности, - заметил я, - более привлекательны в
хорошую погоду; а во время дождя, в особенности когда человек достиг того
возраста, в котором...
В эту секунду нас окликнули. В пятидесяти шагах вдруг появился
откуда-то толстый господин под огромным зонтиком; он вопросительно смотрел
на нас.
- Вы не войдете внутрь?
- Внутрь чего? - переспросил я, думая, что это один из тех идиотов,
которые стараются острить, когда нет ничего смешного.
- Внутрь ресторана, - отвечал толстый господин. Мы оставили наше
убежище и подошли.
- Я звал вас из окна, - продолжал он, - но вы, вероятно, не слыхали.
Гроза, может быть, не кончится раньше чем через час. Вы бы ужасно промокли!
- Почтенный и любезный толстяк волновался за нас.
- С вашей стороны было очень любезно выйти, - отвечал я. - Мы не
сумасшедшие и не стояли бы здесь целых полчаса, если бы знали, что в
нескольких шагах есть ресторан. Мы не подозревали о его существовании.
- Я так и думал, - заметил почтенный господин, - потому и пошел за
вами.
Оказалось, что все сидевшие в ресторане смотрели на нас из окон и
удивлялись, зачем мы там стоим с самым несчастным видом. Они бы, пожалуй,
любовались нами до вечера, если бы не любезность толстого господина.
Хозяин ресторана оправдывался тем, что принял нас за англичан: на
континенте все искренно убеждены, что каждый англичанин - помешанный; это
мнение так же укоренилось, как мнение наших крестьян о французах - они
думают, что каждый француз питается лягушками. И такое убеждение поколебать
очень трудно.
Ресторанчик был отличный, с хорошей едой и очень порядочным столовым
вином. Мы просидели в нем часа два, высыхая, угощаясь и беседуя о красоте
природы; и как раз перед тем, как собрались уходить, произошел маленький
случай, доказавший, что зло производит в этом мире гораздо больше
последствий, чем добро.
В столовую поспешно и взволнованно вошел новый посетитель. Вид у него
был уставший, истощенный. Он нес в руке кирпич, с привязанной к нему
веревкой. Войдя, он быстро прихлопнул за собой дверь, запер ее на задвижку и
прежде всего долго и пристально поглядел в окно. Потом вздохнул с
облегчением, сел, положил подле себя на скамейку кирпич и спросил еды и
питья.
Во всем этом было что-то таинственное. Казалось странным, зачем он
запер дверь, что будет делать с кирпичом, почему так взволнованно смотрел в
окно. Но измученный вид незнакомца удерживал от вопросов и желания вступить
с ним в беседу.
Постепенно он успокоился, закусил, перестал ежеминутно вздыхать,
вытянул на скамье ноги, закурил гадкую сигару и, видимо, отдыхал.
Тогда это и случилось. Все произошло слишком неожиданно, чтобы можно
было заметить подробности. Я только помню, как через кухонную дверь вошла
девушка с кастрюлей в руке, прошла комнату поперек и подошла к наружной,
входной двери. В следующую секунду в комнате было полное столпотворение -