- и другие дети. - Ограниченная свобода.
По пути из Нюрнберга в Шварцвальд каждый из нас умудрился попасть в
неприятную историю.
Началось с Гарриса. Мы были тогда в Штутгарте; это прелестный, чистый,
светлый городок - маленький Дрезден; даже лучше Дрездена, потому что все
близко и все небольшое: небольшая картинная галерея, небольшой музей
редкостей, половина дворца - и больше ничего; осмотрев все это, можно гулять
и наслаждаться с чистой совестью.
Гаррис начал с того, что выказал неуважение к властям; он оскорбил
сторожа; он принял его не за сторожа, а за пожарного, и назвал ослом.
Хотя в Германии не позволено называть сторожей ослами, но Гаррис в
данном случае был совершенно прав, Дело вышло таким образом; мы гуляли в
городском саду, когда Гаррису вздумалось перешагнуть через протянутую над
травой проволоку; рядом был выход из сада - настоящая калитка, но Гаррису,
вероятно, проще показалось прямо шагнуть на тротуар, что он и сделал.
Стоявший у калитки сторож немедленно указал ему на табличку: "Durchgang
verboten!" и объяснил Гаррису, что он совершил противозаконный поступок,
Гаррис поблагодарил (он уверяет, что не заметил объявления, хотя оно,
несомненно, там было), - и хотел идти дальше; но сторож потребовал, чтобы он
перешагнул обратно. Тогда Гаррис логически заметил, что, переступая обратно,
он вторично нарушит предписание, чего не желал бы делать. Сторож сообразил
справедливость этого замечания и потребовал тогда, чтобы Гаррис сейчас же
вошел опять в сад через калитку и немедленно вышел через нее же обратно.
Тут-то Гаррис и назвал его ослом. Это стоило ему сорок марок и задержало нас
в Штутгарте на целый день.
Вслед за Гаррисом отличился я - украв велосипед. Я не хотел ничего
красть, я хотел лишь принести пользу. Мы были на платформе вокзала в
Карлсруэ, когда я заметил в товарном вагоне отходившего поезда велосипед
Гарриса.
Никого не было поблизости, чтобы помочь мне, и я в последнюю секунду
извлек его оттуда собственными руками и торжественно покатил по платформе -
как вдруг увидел настоящий велосипед моего друга, прислоненный к стене за
кучей жестяных сосудов с молоком. Очевидно, я ошибся и "спас" чью-то чужую
собственность.
Положение было не совсем удобное. В Англии я отправился бы к начальнику
станции и объяснил бы ему ошибку; но в Германии этим не удовольствуются:
здесь полагается водить человека по разным инстанциям, чтобы он объяснил
свой поступок по крайней мере шести разным лицам; а если кого-нибудь из них
не застанешь, или ему неохота слушать объяснения в данную минуту, - то вас
оставят переночевать до завтра. Ввиду этого я решил поставить чужой
велосипед в каком-нибудь укромном месте и затем пойти прогуляться, не
подымая шума. Заметив в стороне сарайчик, казавшийся очень подходящим, я
только успел подкатить к нему велосипед, как меня усмотрел железнодорожный
служащий в красной фуражке, похожий на отставного фельдмаршала. Он подошел и
спросил:
- Что вы здесь делаете с велосипедом?
- Хочу его убрать в сарай, чтобы не мешал на дороге.
Я постарался выразить тоном моего голоса, что оказываю этим любезность,
но чиновник был не из чутких людей; вместо благодарности он начал меня
допрашивать:
- Это ваш велосипед?
- Не совсем, - отвечал я.
- Чей же он?
- Право, не могу вам сказать: я не знаю, чей он.
- Откуда же вы его взяли? - В этом вопросе зазвучала оскорбительная
подозрительность.
- Из товарного вагона, - отвечал я с достоинством, какое только мог
выразить в эту минуту. - Я просто ошибся, - прибавил я откровенно.
- Я так и думал, - сказал чиновник, не давая мне договорить, и в ту же
секунду свистнул.
О том, что последовало затем, вспоминать не интересно. Благодаря судьбе
- которая бережет некоторых из нас - в Карлсруэ у меня оказался знакомый,
пользующийся некоторым влиянием; это было крайне удачно, и мне удалось
выскользнуть из-под нависшего меча закона; но в местной полиции до сих пор
думают, что, выпустив меня сухим из воды, они сделали страшный промах.
Вся эта история повергла нас в большое замешательство, из которого
последовало третье преступление. Мы потеряли Джорджа, и он отличился пуще
всех. Впоследствии выяснилось, что он ждал нас у дверей полицейского
управления; но нам очень хотелось уехать поскорее, мы его не заметили, не
подумали хорошенько и, решив, что он уехал вперед, вскочили в первый же
поезд, проходивший в Баден.
Бедный Джордж, устав от напрасного ожидания, пришел на вокзал и
убедился, что мы уехали вместе со всем багажом и его деньгами - бывшими у
меня в кармане, как у общественного кассира. Оставленный на произвол судьбы,
с несколькими мелкими монетами в кошельке, Джордж махнул рукой на все законы
и решил идти напролом, по пути позора и бесчестья.
Когда мы с Гаррисом прочли перечень всех его преступлений, указанных в
присланной из суда повестке, - у нас волосы стали дыбом.
Надо сказать, что путешествовать по Германии - дело довольно сложное.
Вы покупаете на станции билет с обозначением места, откуда и куда едете; вы
думаете, что этого достаточно, но сильно ошибаетесь. Поезд подходит; вы
стараетесь пробиться сквозь толпу и занять место, но кондуктор отстраняет
вас величественным мановением руки: где доказательства на право проезда? Вы
показываете билет; но он объясняет, что билет ничего не значит; это лишь
первый шаг, теперь надо идти в кассу и прикупить другой билет - на право
проезда в скором поезде. Вы идете, покупаете и возвращаетесь в радостном
настроении, думая, что все треволнения кончены. Действительно, вас пускают в
вагон; но тут выясняется, что сесть вы не имеете права. Вы обязаны взять
третий билет - плацкарту - и сидеть на указанном месте, пока вас не
привезут, куда следует.
Я, право, не знаю, что может выйти, если человек купит первый билет,
дающий ему право проезда, но откажется от второго и третьего. Заставят ли
его бежать за поездом? Или позволят приклеить на себя билет и поместиться в
товарном вагоне?
И что сделают с пассажиром, который, имея добавочный билет для скорого
поезда, откажется купить плацкарту? Положат ли его на сетку для зонтиков или
позволят висеть за окном?
У Джорджа хватило денег только на билет третьего класса в
почтово-пассажирском поезде. Чтобы избежать разговоров с кондукторами, он
подождал, пока поезд тронется, и уже тогда вскочил в него. Тут и начались
преступления нашего друга, предусмотренные законом:
"Вскакивание в поезд на ходу".
"Вскакивание в поезд, несмотря на замечание железнодорожного
служащего".
"Езда в скором поезде с билетом для обыкновенного пассажирского".
"Отказ доплатить разницу в цене". (Джордж говорит, что он не
отказывался, а просто ответил, что у него нет добавочного билета и нет
денег, и предложил, вывернув карманы, все, что у него нашлось: около
тридцати пфеннигов).
"Проезд в вагоне высшего класса, чем указанный на билете".
"Отказ доплатить за это разницу в цене". (Джордж говорит, что, не имея
денег, он согласился перейти в третий класс, - но третьего класса в поезде
не было; предложил поместиться в товарном вагоне - но они об этом и слушать
не хотели).
"Сиденье на нумерованном месте". (Ненумерованных мест не было вовсе).
"Хождение по коридору". (Трудно сообразить, что ему оставалось делать,
когда они не позволяли сидеть даром).
Но объяснений в Германии не допускается, то есть им не придают никакого
значения, и путешествие бедного Джорджа от Карлсруэ до Бадена обошлось в
конце концов в такую цену, какую, по всей вероятности, не платил еще ни один
путешественник.
Легкость, с которой постоянно попадаешь в Германии в какую-нибудь
историю, наводит меня на мысль, что это идеальная страна для молодого
англичанина: студентам, молодым кандидатам на судебные должности, офицерам
запаса армии на половинном жалованье - развернуться в Лондоне очень трудно:
для среднего здорового юноши британской крови развлечение тогда только
доставляет истинное удовольствие, если оно является нарушением какого-нибудь
закона. То, что не запрещено, не может дать ему полного удовлетворения.
Попасть в затруднительное положение, "влететь в историю" для юного
англичанина - блаженство; а между тем в Англии это требует большого упорства
и настойчивости со стороны любителя приключений.
Я как-то беседовал на эту тему с одним почтенным знакомым, церковным
старостой. Мы не без тревоги просматривали с ним 10 ноября ["9 ноября
сходятся два торжества: день рождения принца Уэльского и вступление в
должность нового лорда-мэра. - Примеч. перев."] дневник происшествий: у него
есть собственные сыновья, а у меня на попечении находится племянник,
который, по мнению любящей матери, пребывает в Лондоне для изучения
инженерного искусства. Но знакомых имен среди молодежи, взятой накануне в
полицию, не числилось - и мы разговорились об общем легкомыслии и
испорченности юношества.
- Удивительно, - заметил мой друг, - как крепко держатся традиции.
Когда я был молод, этот вечер тоже обязательно кончался скандалом в
ресторане Крайтирион.
- Бессмысленно это! - заметил я.
- И однообразно! Вы не можете себе представить, - говорил он, не
сознавая, что по его суровому лицу разливается мечтательное выражение, - как
может надоесть хождение по знакомой дороге в полицейский участок. А между
тем, что же нам оставалось делать? Положительно ничего! Если мы, бывало,
потушим фонарь на улице - придет человек и зажжет его опять; если начнем
оскорблять полисмена - он не обращает ни малейшего внимания, как будто не
понимает; а если понимает, то ему все равно. Когда находило желание устроить
потасовку со швейцаром у подъезда в театр, то это кончалось большею частью
его победой и пятью шиллингами отступного с нашей стороны; полное же
торжество над ним обходилось в десять шиллингов. Это развлечение не
привлекало меня, и я испробовал однажды то, что считалось у нас верхом
молодечества: вскочил на козлы кеба, хозяин которого сидел в трактире - на
Дин-стрит, - и отъехал, изображая извозчика. На углу первой же площади меня
подозвала барыня с тремя детьми, из которых двое ревели, а третий наполовину
спал. Прежде чем я успел сообразить, что следует спастись бегством, она
всунула малышей в кеб, заплатила мне вперед шиллингом больше, чем следовало
(так она сама сказала), и дала адрес, куда вести детвору - на другой конец
города. Лошадь оказалась уставшая, и мы плелись битых два часа. Более
скучного развлечения я в жизнь мою не испытывал! Два раза отворял я окошечко
и принимался уговаривать детей вернуться к маме, но каждый раз младший
подымал неистовый рев. Когда я предлагал другим извозчикам взять у меня
седоков, они большею частью отвечали словами популярной тогда песни: "Не
далеко ли, друг мой, ты зашел?" Один из них предложил передать моей жене все
прощальные распоряжения, а другой обещал собрать шайку и освободить меня,
когда схватят.
Садясь на козлы, я представлял себе шутку совсем иначе: я думал о том,
как завезу какого-нибудь ворчливого старика, отставного военного, миль за
шесть от того места, куда ему нужно, в безлюдную местность, и оставлю его на
тротуаре браниться. Из этого могло бы выйти развлечение - в зависимости от
обстоятельств и от джентльмена, - но мне в голову не приходило, что придется
отвозить на конец города беспомощных ребятишек. Да! В Лондоне, - заключил
мой друг, - представляется очень мало возможности развлечься на
противозаконном основании.
Я советовал бы нашей молодежи, любящей пошуметь, отправляться на время
в Германию; не стоит только покупать сразу обратных билетов, так как срок -
два месяца, а в этот промежуток времени можно не успеть выпутаться из всех
последствий "развлечений".
Здесь запрещается делать многое, что делать очень легко и очень
интересно; существуют целые списки запретных поступков, от которых пришел бы
в восторг молодой англичанин. Он может начать с самого утра - стоит только
вывесить из окна тюфяк: здесь запрещается вывешивать из окон тюфяки. Дома он
может вывеситься хоть сам - никому это не мешает, и никто ему не запретит,
лишь бы он не разбивал при этом окон и не вредил прохожим. Затем, в Германии
запрещается гулять по улицам в таком платье, которое может показаться
фантастическим: один мой знакомый шотландец, приехав в Дрезден, провел всю
первую неделю в спорах с саксонским правительством из-за своего
национального костюма. Его остановили на улице и спросили, что он делает в
этом платье. Он отвечал коротко и ясно, что носит его. Они спросили, зачем
он его носит. Он отвечал, что для тепла. Они прямо заявили, что не верят,
посадили его в карету и отвезли в гостиницу. Понадобилось личное
удостоверение английского консула в том, что это действительно национальный
шотландский костюм, который носят почтенные, благонадежные люди. Дрезденские
власти принуждены были уступить, но вряд ли изменили свое внутреннее
убеждение. Когда один англичанин, приехавший в Германию охотиться со
знакомыми офицерами, показался верхом в охотничьем костюме у подъезда
гостиницы, - его живо забрали в полицию вместе с конем.
В Германии запрещается кормить на улицах лошадей, ослов и мулов -
своих, равно как и чужих. Если на вас найдет неудержимое желание покормить
чью-нибудь лошадь, вы должны уговориться об этом как следует и явиться в
назначенное место; там можете кормить сколько угодно.
Запрещается на улицах и вообще в публичных местах бить стекло и посуду;
а если разбили, обязаны подобрать все осколки. Я только не знаю, что
полагается с ними делать, так как ни оставлять их, ни выбрасывать нигде не
разрешается; остается или носить с собой по гроб жизни, или же съесть - это,
вероятно, можно.
Запрещается стрелять на улицах из самострела. Положим, никому не
приходит в голову стрелять на улицах из самострела - но немецкие законы
написаны не для одних нормальных людей, а также и для сумасшедших. В
Германии нет закона только насчет того, что запрещается стоять на голове
посреди улицы. Но в ближайшем будущем кто-нибудь из государственных людей,
сидя в цирке, живо сформулирует важный, упущенный в законах пункт - и новое
правило появится в числе других, аккуратно заключенное в рамку, во всех
публичных местах, с указанием штрафа за его нарушение.
Это большое удобство в Германии: здесь каждый вид дурного поведения
имеет определенный денежный эквивалент; сотворив какую-нибудь глупость, вам
не приходится проводить бессонную ночь, как у нас в Англии, размышляя о том,
что с вами за это будет: отделаетесь ли вы предостережением, или придется
заплатить сорок шиллингов, или же попадете пред очи правосудия в неудачную
минуту и придется отсиживать семь дней ареста. Здесь все оценено заранее: вы
можете выложить на стол все наличные деньги, открыть "полицейский регламент"
и составить программу целого вечера из развлечений разнообразной стоимости.
Экономным людям я советовал бы начать с гулянья по неуказанной стороне
тротуара. Это самое дешевое из запрещенных удовольствий; если выбирать
безлюдные улицы, где полицейских мало, то весь вечер такого гулянья
обойдется в каких-нибудь три марки.
Запрещается в германских городах ходить по улицам скопом, в особенности
после захода солнца. Я не знаю, из скольких человек должна состоять компания
для того, чтобы она могла быть названа скопом - и никто не мог дать мне
точных объяснений. Я как-то спросил знакомого немецкого офицера, который
собирался в театр со своей женой, тещей, пятью детьми, двумя племянницами и
сестрой с ее женихом, - не рискует ли он нарушить закон "о хождении скопом".
Мой знакомый осмотрел компанию и сказал:
- Видите ли, мы все принадлежим к одному семейству.
- Да, но в параграфе ничего не говорится о "семейных скопах"; там
просто сказано: "запрещается ходить скопом". Вы не обижайтесь, но мне,
право, кажется, что ваша компания подходит под это название. Я не знаю, как
взглянет полиция; я только хотел предупредить вас с своей точки зрения.
Мой знакомый готов был тем не менее посмеяться над такой "точкой
зрения", но его жена, не желая рисковать и испортить вечер в самом начале,
настояла, чтобы общество разделилось на две партии и сошлось только в
вестибюле театра.
Есть еще один заурядный человеческий порок, который в Германии усиленно
преследуют; выбрасывание из окна разных вещей. Кошки оправданием не
считаются. В начале моего пребывания в Германии я каждую ночь несколько раз
просыпался из-за кошачьих концертов; наконец освирепев, я приготовил как-то
вечером маленький арсенал: два-три куска каменного угля, несколько твердых
груш, пару свечных огарков, яйцо, (вероятно, оно было лишнее, я его нашел на
кухонном столе), пустую бутылку от содовой воды и еще несколько предметов в
том же роде. Когда пришло время, я открыл окно и начал бомбардировку.
Сомневаюсь, чтобы я кого-нибудь ранил; я вообще не знаю ни одного человека,
который хоть раз в жизни попал бы в кошку, даже при дневном свете, - разве
только, если целился во что-нибудь другое. Мне случалось видеть известных
стрелков, бравших королевские призы на состязаниях, которые без промаха
попадают в самое яблочко мишени, в бегущего оленя и т. п.; но пусть бы они
лучше попробовали попасть в обыкновенную кошку на расстоянии пятидесяти
шагов.
Тем не менее раздражавшее меня кошачье общество разошлось; может быть,
им не понравилось яйцо: я и сам заметил, что яйцо не особенно свежее, когда
брал его в кухне. Как бы то ни было, но, считая дело оконченным, я лег снова
и собрался уснуть.
Через несколько минут грянул отчаянный звонок. Я попробовал оставить
его без внимания, но это оказалось невозможным. Пришлось одеть халат и
спуститься вниз. У дверей стоял полицейский; он был нагружен всеми теми
предметами, которые я метал в котов - кроме яйца.
- Это ваши вещи? - спросил он.
- Они были моими, но теперь я с ними расстался. Кто хочет, может взять
их себе. Если вы хотите - пожалуйста!
Он не обратил внимания на мое предложение и продолжал:
- Вы выбросили их из окна?
- Да, выбросил.
- Отчего вы их выбросили из окна?
Немецкий городовой твердо знает правила допроса; он никогда не
пропустит ничего и спросит все по порядку.
- Оттого, что мне кошки мешали, - отвечал я.
- Какие именно кошки вам мешали?
Постаравшись придать голосу побольше сарказма, я отвечал, что не знаю
какие, но прибавил, что если полиция соберет всех местных котов в участок,
то я согласен зайти и попробовать узнать их по голосу.
Немецкие городовые шуток не понимают - да, впрочем, это и к лучшему,
так как шутить с ними здесь запрещается под страхом крупного штрафа; они это
называют "непочтительностью к властям".
В данном случае полицейский отвечал, что они не обязаны помогать
публике различать кошек, а просто заставят меня уплатить штраф.
Я спросил, что полагается делать в Германии, если нет возможности спать
из-за кошек. Он отвечал, что можно подать жалобу на их владельцев, после
чего полиция сделает им предупреждение и, если окажется нужным, прикажет
уничтожить животных; а когда я спросил, каким образом мне разыскать
владельца какой-нибудь кошки, то он, подумав, предложил следовать за ней до
места жительства. После этого я замолчал, а то пришлось бы платить слишком
много за "непочтительность к властям"; и без того мне эта история обошлась в
двенадцать марок. Меня интервьюировали по этому случаю четыре полицейских, и
никто из них не усомнился в важности дела.
Однако есть еще более страшное преступление, перед которым все
остальные ничтожны: это хождение по траве. Нигде, никогда и ни при каких
обстоятельствах в Германии ходить по траве не разрешается; ступить на нее
было бы таким же святотатством, как протанцевать матросский танец на
молитвенном ковре магометанина. Даже немецкие собаки воспитаны в чувствах
глубокого уважения к каждой лужайке, и если вы здесь встретите собачонку,
восторженно описывающую круги по траве, то можете быть уверены, что она
принадлежит бессовестному иностранцу. В Англии, желая оградить место от
собак, его окружают колючей проволочной сеткой; в Германии же просто
ставится доска с надписью: "Хождение запрещается" - и ни один пес с немецкой
кровью в жилах не подумает поставить на это место лапу. Я видел в парке
старика-немца, садовника, который осторожно шагнул на траву в войлочных
туфлях, поднял жука, серьезно опустил его на дорожку и постоял, чтобы
убедиться, что тот не вернется на прежнее место. Бедный жук был пристыжен
ужасно, поскорее спустился в канавку и повернул на первую же дорожку с
надписью: "Ausgang".
Роль каждой дорожки в парках строго определена, и ходить, пренебрегая
указаниями, значит рисковать своей свободой и благосостоянием. Есть дороги
"для велосипедистов", "для пешеходов", "для верховой езды", "для легких
экипажей", "для тяжелых экипажей", "для детей" и "для одиноких дам"; меня
поражает, почему нет еще специальных дорожек "для лысых" и "для потерявших
невинность женщин". Это крупное упущение.
В дрезденском Большом саду я встретил однажды даму, стоявшую в полном
недоумении на месте схождения семи дорожек; над каждой из них была надпись,
строго воспрещавшая проход всем, кроме указанных лиц.
- Мне совестно вас беспокоить, - сказала дама, узнав, что я говорю
по-английски и читаю по-немецки, - но не можете ли вы объяснить, кто я и
куда обязана идти?
Я осмотрел ее внимательно и, придя к заключению, что она "взрослая" и
"пешеход", указал ей соответствующую дорожку. Она посмотрела и пришла в
уныние:
- Но мне совсем не туда нужно? Не могу ли я пройти этим путем?
- Боже вас сохрани: это дорожка только для "детей".
- Но я их не обижу! - заметила дама с улыбкой; действительно, трудно
было думать, чтобы она могла бы обидеть детей.
- Поверьте, сударыня, - отвечал я, - что я лично смело пустил бы вас по
этой дорожке, даже если бы там гулял мой старший сын. Но здесь с законами
шутить нельзя; вот ваша дорога - "Для взрослых пешеходов", - и я бы на вашем
месте поспешил, потому что стоять и сомневаться тоже не полагается.
- Но, повторяю вам, мне туда вовсе не нужно идти!
- Вот должно быть нужно туда идти! - ответил я, и мы расстались.
На всех скамейках в парке тоже сделаны надписи; немецкий мальчик,
чуть-чуть не сев от усталости на скамейку с надписью "Только для взрослых",
с ужасом вскакивает, заметив свою ошибку, и осторожно садится на другую,
"Для детей", стараясь не запачкать ее грязными сапогами.
Воображаю скамейку с надписью "Только для взрослых" где-нибудь у нас в
Риджент-парке! Да все дети на пять миль в окружности сбежались бы, чтобы
постоять или посидеть на ней хоть чуточку, и вокруг происходила бы отчаянная
свалка из-за очереди. Ни одному "взрослому" не довелось бы отдохнуть на этой
скамье никогда, так как он не в состоянии был бы пробиться сквозь толпу
детишек.
А в Германии мальчуган покраснеет как рак от стыда, если ошибется, и
ему сделают замечание. И нельзя сказать, чтобы здесь о детях не заботились:
в определенных местах, на площадях, для них сложены кучи песку, где они
могут делать все, что душе угодно; но душа каждого мальчугана зреет здесь на
почве такой добропорядочности, что в неуказанном месте - и из частного, а не
казенного песку - изготовление пирожков не доставило бы ему никакого
удовольствия. Случайно вовлеченный в подобное искушение, он не успокоился бы
до тех пор, пока отец не заплатил бы положенного штрафа и не задал бы ему
самому трепку.
"Kinderwagen" - детская коляска - тоже занимает в "Уставе общественной
благопристойности" целые страницы. Прочтя их, начинаешь думать, что человек,
благополучно провезший детскую коляску через весь город, - величайший
дипломат; предписывается "не задерживаться" с ней на улицах, но запрещается
катить ее скоро; запрещается наталкиваться на прохожих, но если прохожие
сами натолкнутся - то полагается "уступать им дорогу". Если вы хотите
остановиться с детской коляской, то обязаны прежде отправиться на то место,
где позволено останавливаться с ними, - и уже там стойте: кружиться нельзя.
Через улицу катить коляску не полагается, и если вы живете на другой
стороне, то это ваша собственная вина; конечно, возить ее можно только по
указанным местам и оставлять нигде нельзя. Словом, если кому-нибудь из нашей
молодежи охота развлечься и попасть в историю - то пусть отправляется по
улицам немецкого города с детской коляской; через полчаса он будет сыт по
горло.
После десяти часов вечера здесь все двери должны быть на запоре, а
после одиннадцати запрещается играть на рояле. В Англии мне никогда не
хотелось ни играть самому, ни слушать игру на рояле после одиннадцати часов
вечера; но здесь я чувствую полное равнодушие к музыке именно до
одиннадцати, а потом с наслаждением слушал бы "Пампу" или "Молитву девушки"!
Мне всегда хочется того, чего нельзя. А для немцев музыка после указанного
часа уже не удовольствие, а проступок, тревожащий совесть.
Некоторая свобода предоставлена в Германии только студентам - и то до
известной степени; граница этой свободы выработалась постепенно обычаем.
Например, студенту разрешается засыпать в пьяном виде на улицах - но не на
главных; на следующее утро полицейский доставит его без всякого штрафа домой
- но при том условии, если он свалился с ног в тихом месте; поэтому,
По пути из Нюрнберга в Шварцвальд каждый из нас умудрился попасть в
неприятную историю.
Началось с Гарриса. Мы были тогда в Штутгарте; это прелестный, чистый,
светлый городок - маленький Дрезден; даже лучше Дрездена, потому что все
близко и все небольшое: небольшая картинная галерея, небольшой музей
редкостей, половина дворца - и больше ничего; осмотрев все это, можно гулять
и наслаждаться с чистой совестью.
Гаррис начал с того, что выказал неуважение к властям; он оскорбил
сторожа; он принял его не за сторожа, а за пожарного, и назвал ослом.
Хотя в Германии не позволено называть сторожей ослами, но Гаррис в
данном случае был совершенно прав, Дело вышло таким образом; мы гуляли в
городском саду, когда Гаррису вздумалось перешагнуть через протянутую над
травой проволоку; рядом был выход из сада - настоящая калитка, но Гаррису,
вероятно, проще показалось прямо шагнуть на тротуар, что он и сделал.
Стоявший у калитки сторож немедленно указал ему на табличку: "Durchgang
verboten!" и объяснил Гаррису, что он совершил противозаконный поступок,
Гаррис поблагодарил (он уверяет, что не заметил объявления, хотя оно,
несомненно, там было), - и хотел идти дальше; но сторож потребовал, чтобы он
перешагнул обратно. Тогда Гаррис логически заметил, что, переступая обратно,
он вторично нарушит предписание, чего не желал бы делать. Сторож сообразил
справедливость этого замечания и потребовал тогда, чтобы Гаррис сейчас же
вошел опять в сад через калитку и немедленно вышел через нее же обратно.
Тут-то Гаррис и назвал его ослом. Это стоило ему сорок марок и задержало нас
в Штутгарте на целый день.
Вслед за Гаррисом отличился я - украв велосипед. Я не хотел ничего
красть, я хотел лишь принести пользу. Мы были на платформе вокзала в
Карлсруэ, когда я заметил в товарном вагоне отходившего поезда велосипед
Гарриса.
Никого не было поблизости, чтобы помочь мне, и я в последнюю секунду
извлек его оттуда собственными руками и торжественно покатил по платформе -
как вдруг увидел настоящий велосипед моего друга, прислоненный к стене за
кучей жестяных сосудов с молоком. Очевидно, я ошибся и "спас" чью-то чужую
собственность.
Положение было не совсем удобное. В Англии я отправился бы к начальнику
станции и объяснил бы ему ошибку; но в Германии этим не удовольствуются:
здесь полагается водить человека по разным инстанциям, чтобы он объяснил
свой поступок по крайней мере шести разным лицам; а если кого-нибудь из них
не застанешь, или ему неохота слушать объяснения в данную минуту, - то вас
оставят переночевать до завтра. Ввиду этого я решил поставить чужой
велосипед в каком-нибудь укромном месте и затем пойти прогуляться, не
подымая шума. Заметив в стороне сарайчик, казавшийся очень подходящим, я
только успел подкатить к нему велосипед, как меня усмотрел железнодорожный
служащий в красной фуражке, похожий на отставного фельдмаршала. Он подошел и
спросил:
- Что вы здесь делаете с велосипедом?
- Хочу его убрать в сарай, чтобы не мешал на дороге.
Я постарался выразить тоном моего голоса, что оказываю этим любезность,
но чиновник был не из чутких людей; вместо благодарности он начал меня
допрашивать:
- Это ваш велосипед?
- Не совсем, - отвечал я.
- Чей же он?
- Право, не могу вам сказать: я не знаю, чей он.
- Откуда же вы его взяли? - В этом вопросе зазвучала оскорбительная
подозрительность.
- Из товарного вагона, - отвечал я с достоинством, какое только мог
выразить в эту минуту. - Я просто ошибся, - прибавил я откровенно.
- Я так и думал, - сказал чиновник, не давая мне договорить, и в ту же
секунду свистнул.
О том, что последовало затем, вспоминать не интересно. Благодаря судьбе
- которая бережет некоторых из нас - в Карлсруэ у меня оказался знакомый,
пользующийся некоторым влиянием; это было крайне удачно, и мне удалось
выскользнуть из-под нависшего меча закона; но в местной полиции до сих пор
думают, что, выпустив меня сухим из воды, они сделали страшный промах.
Вся эта история повергла нас в большое замешательство, из которого
последовало третье преступление. Мы потеряли Джорджа, и он отличился пуще
всех. Впоследствии выяснилось, что он ждал нас у дверей полицейского
управления; но нам очень хотелось уехать поскорее, мы его не заметили, не
подумали хорошенько и, решив, что он уехал вперед, вскочили в первый же
поезд, проходивший в Баден.
Бедный Джордж, устав от напрасного ожидания, пришел на вокзал и
убедился, что мы уехали вместе со всем багажом и его деньгами - бывшими у
меня в кармане, как у общественного кассира. Оставленный на произвол судьбы,
с несколькими мелкими монетами в кошельке, Джордж махнул рукой на все законы
и решил идти напролом, по пути позора и бесчестья.
Когда мы с Гаррисом прочли перечень всех его преступлений, указанных в
присланной из суда повестке, - у нас волосы стали дыбом.
Надо сказать, что путешествовать по Германии - дело довольно сложное.
Вы покупаете на станции билет с обозначением места, откуда и куда едете; вы
думаете, что этого достаточно, но сильно ошибаетесь. Поезд подходит; вы
стараетесь пробиться сквозь толпу и занять место, но кондуктор отстраняет
вас величественным мановением руки: где доказательства на право проезда? Вы
показываете билет; но он объясняет, что билет ничего не значит; это лишь
первый шаг, теперь надо идти в кассу и прикупить другой билет - на право
проезда в скором поезде. Вы идете, покупаете и возвращаетесь в радостном
настроении, думая, что все треволнения кончены. Действительно, вас пускают в
вагон; но тут выясняется, что сесть вы не имеете права. Вы обязаны взять
третий билет - плацкарту - и сидеть на указанном месте, пока вас не
привезут, куда следует.
Я, право, не знаю, что может выйти, если человек купит первый билет,
дающий ему право проезда, но откажется от второго и третьего. Заставят ли
его бежать за поездом? Или позволят приклеить на себя билет и поместиться в
товарном вагоне?
И что сделают с пассажиром, который, имея добавочный билет для скорого
поезда, откажется купить плацкарту? Положат ли его на сетку для зонтиков или
позволят висеть за окном?
У Джорджа хватило денег только на билет третьего класса в
почтово-пассажирском поезде. Чтобы избежать разговоров с кондукторами, он
подождал, пока поезд тронется, и уже тогда вскочил в него. Тут и начались
преступления нашего друга, предусмотренные законом:
"Вскакивание в поезд на ходу".
"Вскакивание в поезд, несмотря на замечание железнодорожного
служащего".
"Езда в скором поезде с билетом для обыкновенного пассажирского".
"Отказ доплатить разницу в цене". (Джордж говорит, что он не
отказывался, а просто ответил, что у него нет добавочного билета и нет
денег, и предложил, вывернув карманы, все, что у него нашлось: около
тридцати пфеннигов).
"Проезд в вагоне высшего класса, чем указанный на билете".
"Отказ доплатить за это разницу в цене". (Джордж говорит, что, не имея
денег, он согласился перейти в третий класс, - но третьего класса в поезде
не было; предложил поместиться в товарном вагоне - но они об этом и слушать
не хотели).
"Сиденье на нумерованном месте". (Ненумерованных мест не было вовсе).
"Хождение по коридору". (Трудно сообразить, что ему оставалось делать,
когда они не позволяли сидеть даром).
Но объяснений в Германии не допускается, то есть им не придают никакого
значения, и путешествие бедного Джорджа от Карлсруэ до Бадена обошлось в
конце концов в такую цену, какую, по всей вероятности, не платил еще ни один
путешественник.
Легкость, с которой постоянно попадаешь в Германии в какую-нибудь
историю, наводит меня на мысль, что это идеальная страна для молодого
англичанина: студентам, молодым кандидатам на судебные должности, офицерам
запаса армии на половинном жалованье - развернуться в Лондоне очень трудно:
для среднего здорового юноши британской крови развлечение тогда только
доставляет истинное удовольствие, если оно является нарушением какого-нибудь
закона. То, что не запрещено, не может дать ему полного удовлетворения.
Попасть в затруднительное положение, "влететь в историю" для юного
англичанина - блаженство; а между тем в Англии это требует большого упорства
и настойчивости со стороны любителя приключений.
Я как-то беседовал на эту тему с одним почтенным знакомым, церковным
старостой. Мы не без тревоги просматривали с ним 10 ноября ["9 ноября
сходятся два торжества: день рождения принца Уэльского и вступление в
должность нового лорда-мэра. - Примеч. перев."] дневник происшествий: у него
есть собственные сыновья, а у меня на попечении находится племянник,
который, по мнению любящей матери, пребывает в Лондоне для изучения
инженерного искусства. Но знакомых имен среди молодежи, взятой накануне в
полицию, не числилось - и мы разговорились об общем легкомыслии и
испорченности юношества.
- Удивительно, - заметил мой друг, - как крепко держатся традиции.
Когда я был молод, этот вечер тоже обязательно кончался скандалом в
ресторане Крайтирион.
- Бессмысленно это! - заметил я.
- И однообразно! Вы не можете себе представить, - говорил он, не
сознавая, что по его суровому лицу разливается мечтательное выражение, - как
может надоесть хождение по знакомой дороге в полицейский участок. А между
тем, что же нам оставалось делать? Положительно ничего! Если мы, бывало,
потушим фонарь на улице - придет человек и зажжет его опять; если начнем
оскорблять полисмена - он не обращает ни малейшего внимания, как будто не
понимает; а если понимает, то ему все равно. Когда находило желание устроить
потасовку со швейцаром у подъезда в театр, то это кончалось большею частью
его победой и пятью шиллингами отступного с нашей стороны; полное же
торжество над ним обходилось в десять шиллингов. Это развлечение не
привлекало меня, и я испробовал однажды то, что считалось у нас верхом
молодечества: вскочил на козлы кеба, хозяин которого сидел в трактире - на
Дин-стрит, - и отъехал, изображая извозчика. На углу первой же площади меня
подозвала барыня с тремя детьми, из которых двое ревели, а третий наполовину
спал. Прежде чем я успел сообразить, что следует спастись бегством, она
всунула малышей в кеб, заплатила мне вперед шиллингом больше, чем следовало
(так она сама сказала), и дала адрес, куда вести детвору - на другой конец
города. Лошадь оказалась уставшая, и мы плелись битых два часа. Более
скучного развлечения я в жизнь мою не испытывал! Два раза отворял я окошечко
и принимался уговаривать детей вернуться к маме, но каждый раз младший
подымал неистовый рев. Когда я предлагал другим извозчикам взять у меня
седоков, они большею частью отвечали словами популярной тогда песни: "Не
далеко ли, друг мой, ты зашел?" Один из них предложил передать моей жене все
прощальные распоряжения, а другой обещал собрать шайку и освободить меня,
когда схватят.
Садясь на козлы, я представлял себе шутку совсем иначе: я думал о том,
как завезу какого-нибудь ворчливого старика, отставного военного, миль за
шесть от того места, куда ему нужно, в безлюдную местность, и оставлю его на
тротуаре браниться. Из этого могло бы выйти развлечение - в зависимости от
обстоятельств и от джентльмена, - но мне в голову не приходило, что придется
отвозить на конец города беспомощных ребятишек. Да! В Лондоне, - заключил
мой друг, - представляется очень мало возможности развлечься на
противозаконном основании.
Я советовал бы нашей молодежи, любящей пошуметь, отправляться на время
в Германию; не стоит только покупать сразу обратных билетов, так как срок -
два месяца, а в этот промежуток времени можно не успеть выпутаться из всех
последствий "развлечений".
Здесь запрещается делать многое, что делать очень легко и очень
интересно; существуют целые списки запретных поступков, от которых пришел бы
в восторг молодой англичанин. Он может начать с самого утра - стоит только
вывесить из окна тюфяк: здесь запрещается вывешивать из окон тюфяки. Дома он
может вывеситься хоть сам - никому это не мешает, и никто ему не запретит,
лишь бы он не разбивал при этом окон и не вредил прохожим. Затем, в Германии
запрещается гулять по улицам в таком платье, которое может показаться
фантастическим: один мой знакомый шотландец, приехав в Дрезден, провел всю
первую неделю в спорах с саксонским правительством из-за своего
национального костюма. Его остановили на улице и спросили, что он делает в
этом платье. Он отвечал коротко и ясно, что носит его. Они спросили, зачем
он его носит. Он отвечал, что для тепла. Они прямо заявили, что не верят,
посадили его в карету и отвезли в гостиницу. Понадобилось личное
удостоверение английского консула в том, что это действительно национальный
шотландский костюм, который носят почтенные, благонадежные люди. Дрезденские
власти принуждены были уступить, но вряд ли изменили свое внутреннее
убеждение. Когда один англичанин, приехавший в Германию охотиться со
знакомыми офицерами, показался верхом в охотничьем костюме у подъезда
гостиницы, - его живо забрали в полицию вместе с конем.
В Германии запрещается кормить на улицах лошадей, ослов и мулов -
своих, равно как и чужих. Если на вас найдет неудержимое желание покормить
чью-нибудь лошадь, вы должны уговориться об этом как следует и явиться в
назначенное место; там можете кормить сколько угодно.
Запрещается на улицах и вообще в публичных местах бить стекло и посуду;
а если разбили, обязаны подобрать все осколки. Я только не знаю, что
полагается с ними делать, так как ни оставлять их, ни выбрасывать нигде не
разрешается; остается или носить с собой по гроб жизни, или же съесть - это,
вероятно, можно.
Запрещается стрелять на улицах из самострела. Положим, никому не
приходит в голову стрелять на улицах из самострела - но немецкие законы
написаны не для одних нормальных людей, а также и для сумасшедших. В
Германии нет закона только насчет того, что запрещается стоять на голове
посреди улицы. Но в ближайшем будущем кто-нибудь из государственных людей,
сидя в цирке, живо сформулирует важный, упущенный в законах пункт - и новое
правило появится в числе других, аккуратно заключенное в рамку, во всех
публичных местах, с указанием штрафа за его нарушение.
Это большое удобство в Германии: здесь каждый вид дурного поведения
имеет определенный денежный эквивалент; сотворив какую-нибудь глупость, вам
не приходится проводить бессонную ночь, как у нас в Англии, размышляя о том,
что с вами за это будет: отделаетесь ли вы предостережением, или придется
заплатить сорок шиллингов, или же попадете пред очи правосудия в неудачную
минуту и придется отсиживать семь дней ареста. Здесь все оценено заранее: вы
можете выложить на стол все наличные деньги, открыть "полицейский регламент"
и составить программу целого вечера из развлечений разнообразной стоимости.
Экономным людям я советовал бы начать с гулянья по неуказанной стороне
тротуара. Это самое дешевое из запрещенных удовольствий; если выбирать
безлюдные улицы, где полицейских мало, то весь вечер такого гулянья
обойдется в каких-нибудь три марки.
Запрещается в германских городах ходить по улицам скопом, в особенности
после захода солнца. Я не знаю, из скольких человек должна состоять компания
для того, чтобы она могла быть названа скопом - и никто не мог дать мне
точных объяснений. Я как-то спросил знакомого немецкого офицера, который
собирался в театр со своей женой, тещей, пятью детьми, двумя племянницами и
сестрой с ее женихом, - не рискует ли он нарушить закон "о хождении скопом".
Мой знакомый осмотрел компанию и сказал:
- Видите ли, мы все принадлежим к одному семейству.
- Да, но в параграфе ничего не говорится о "семейных скопах"; там
просто сказано: "запрещается ходить скопом". Вы не обижайтесь, но мне,
право, кажется, что ваша компания подходит под это название. Я не знаю, как
взглянет полиция; я только хотел предупредить вас с своей точки зрения.
Мой знакомый готов был тем не менее посмеяться над такой "точкой
зрения", но его жена, не желая рисковать и испортить вечер в самом начале,
настояла, чтобы общество разделилось на две партии и сошлось только в
вестибюле театра.
Есть еще один заурядный человеческий порок, который в Германии усиленно
преследуют; выбрасывание из окна разных вещей. Кошки оправданием не
считаются. В начале моего пребывания в Германии я каждую ночь несколько раз
просыпался из-за кошачьих концертов; наконец освирепев, я приготовил как-то
вечером маленький арсенал: два-три куска каменного угля, несколько твердых
груш, пару свечных огарков, яйцо, (вероятно, оно было лишнее, я его нашел на
кухонном столе), пустую бутылку от содовой воды и еще несколько предметов в
том же роде. Когда пришло время, я открыл окно и начал бомбардировку.
Сомневаюсь, чтобы я кого-нибудь ранил; я вообще не знаю ни одного человека,
который хоть раз в жизни попал бы в кошку, даже при дневном свете, - разве
только, если целился во что-нибудь другое. Мне случалось видеть известных
стрелков, бравших королевские призы на состязаниях, которые без промаха
попадают в самое яблочко мишени, в бегущего оленя и т. п.; но пусть бы они
лучше попробовали попасть в обыкновенную кошку на расстоянии пятидесяти
шагов.
Тем не менее раздражавшее меня кошачье общество разошлось; может быть,
им не понравилось яйцо: я и сам заметил, что яйцо не особенно свежее, когда
брал его в кухне. Как бы то ни было, но, считая дело оконченным, я лег снова
и собрался уснуть.
Через несколько минут грянул отчаянный звонок. Я попробовал оставить
его без внимания, но это оказалось невозможным. Пришлось одеть халат и
спуститься вниз. У дверей стоял полицейский; он был нагружен всеми теми
предметами, которые я метал в котов - кроме яйца.
- Это ваши вещи? - спросил он.
- Они были моими, но теперь я с ними расстался. Кто хочет, может взять
их себе. Если вы хотите - пожалуйста!
Он не обратил внимания на мое предложение и продолжал:
- Вы выбросили их из окна?
- Да, выбросил.
- Отчего вы их выбросили из окна?
Немецкий городовой твердо знает правила допроса; он никогда не
пропустит ничего и спросит все по порядку.
- Оттого, что мне кошки мешали, - отвечал я.
- Какие именно кошки вам мешали?
Постаравшись придать голосу побольше сарказма, я отвечал, что не знаю
какие, но прибавил, что если полиция соберет всех местных котов в участок,
то я согласен зайти и попробовать узнать их по голосу.
Немецкие городовые шуток не понимают - да, впрочем, это и к лучшему,
так как шутить с ними здесь запрещается под страхом крупного штрафа; они это
называют "непочтительностью к властям".
В данном случае полицейский отвечал, что они не обязаны помогать
публике различать кошек, а просто заставят меня уплатить штраф.
Я спросил, что полагается делать в Германии, если нет возможности спать
из-за кошек. Он отвечал, что можно подать жалобу на их владельцев, после
чего полиция сделает им предупреждение и, если окажется нужным, прикажет
уничтожить животных; а когда я спросил, каким образом мне разыскать
владельца какой-нибудь кошки, то он, подумав, предложил следовать за ней до
места жительства. После этого я замолчал, а то пришлось бы платить слишком
много за "непочтительность к властям"; и без того мне эта история обошлась в
двенадцать марок. Меня интервьюировали по этому случаю четыре полицейских, и
никто из них не усомнился в важности дела.
Однако есть еще более страшное преступление, перед которым все
остальные ничтожны: это хождение по траве. Нигде, никогда и ни при каких
обстоятельствах в Германии ходить по траве не разрешается; ступить на нее
было бы таким же святотатством, как протанцевать матросский танец на
молитвенном ковре магометанина. Даже немецкие собаки воспитаны в чувствах
глубокого уважения к каждой лужайке, и если вы здесь встретите собачонку,
восторженно описывающую круги по траве, то можете быть уверены, что она
принадлежит бессовестному иностранцу. В Англии, желая оградить место от
собак, его окружают колючей проволочной сеткой; в Германии же просто
ставится доска с надписью: "Хождение запрещается" - и ни один пес с немецкой
кровью в жилах не подумает поставить на это место лапу. Я видел в парке
старика-немца, садовника, который осторожно шагнул на траву в войлочных
туфлях, поднял жука, серьезно опустил его на дорожку и постоял, чтобы
убедиться, что тот не вернется на прежнее место. Бедный жук был пристыжен
ужасно, поскорее спустился в канавку и повернул на первую же дорожку с
надписью: "Ausgang".
Роль каждой дорожки в парках строго определена, и ходить, пренебрегая
указаниями, значит рисковать своей свободой и благосостоянием. Есть дороги
"для велосипедистов", "для пешеходов", "для верховой езды", "для легких
экипажей", "для тяжелых экипажей", "для детей" и "для одиноких дам"; меня
поражает, почему нет еще специальных дорожек "для лысых" и "для потерявших
невинность женщин". Это крупное упущение.
В дрезденском Большом саду я встретил однажды даму, стоявшую в полном
недоумении на месте схождения семи дорожек; над каждой из них была надпись,
строго воспрещавшая проход всем, кроме указанных лиц.
- Мне совестно вас беспокоить, - сказала дама, узнав, что я говорю
по-английски и читаю по-немецки, - но не можете ли вы объяснить, кто я и
куда обязана идти?
Я осмотрел ее внимательно и, придя к заключению, что она "взрослая" и
"пешеход", указал ей соответствующую дорожку. Она посмотрела и пришла в
уныние:
- Но мне совсем не туда нужно? Не могу ли я пройти этим путем?
- Боже вас сохрани: это дорожка только для "детей".
- Но я их не обижу! - заметила дама с улыбкой; действительно, трудно
было думать, чтобы она могла бы обидеть детей.
- Поверьте, сударыня, - отвечал я, - что я лично смело пустил бы вас по
этой дорожке, даже если бы там гулял мой старший сын. Но здесь с законами
шутить нельзя; вот ваша дорога - "Для взрослых пешеходов", - и я бы на вашем
месте поспешил, потому что стоять и сомневаться тоже не полагается.
- Но, повторяю вам, мне туда вовсе не нужно идти!
- Вот должно быть нужно туда идти! - ответил я, и мы расстались.
На всех скамейках в парке тоже сделаны надписи; немецкий мальчик,
чуть-чуть не сев от усталости на скамейку с надписью "Только для взрослых",
с ужасом вскакивает, заметив свою ошибку, и осторожно садится на другую,
"Для детей", стараясь не запачкать ее грязными сапогами.
Воображаю скамейку с надписью "Только для взрослых" где-нибудь у нас в
Риджент-парке! Да все дети на пять миль в окружности сбежались бы, чтобы
постоять или посидеть на ней хоть чуточку, и вокруг происходила бы отчаянная
свалка из-за очереди. Ни одному "взрослому" не довелось бы отдохнуть на этой
скамье никогда, так как он не в состоянии был бы пробиться сквозь толпу
детишек.
А в Германии мальчуган покраснеет как рак от стыда, если ошибется, и
ему сделают замечание. И нельзя сказать, чтобы здесь о детях не заботились:
в определенных местах, на площадях, для них сложены кучи песку, где они
могут делать все, что душе угодно; но душа каждого мальчугана зреет здесь на
почве такой добропорядочности, что в неуказанном месте - и из частного, а не
казенного песку - изготовление пирожков не доставило бы ему никакого
удовольствия. Случайно вовлеченный в подобное искушение, он не успокоился бы
до тех пор, пока отец не заплатил бы положенного штрафа и не задал бы ему
самому трепку.
"Kinderwagen" - детская коляска - тоже занимает в "Уставе общественной
благопристойности" целые страницы. Прочтя их, начинаешь думать, что человек,
благополучно провезший детскую коляску через весь город, - величайший
дипломат; предписывается "не задерживаться" с ней на улицах, но запрещается
катить ее скоро; запрещается наталкиваться на прохожих, но если прохожие
сами натолкнутся - то полагается "уступать им дорогу". Если вы хотите
остановиться с детской коляской, то обязаны прежде отправиться на то место,
где позволено останавливаться с ними, - и уже там стойте: кружиться нельзя.
Через улицу катить коляску не полагается, и если вы живете на другой
стороне, то это ваша собственная вина; конечно, возить ее можно только по
указанным местам и оставлять нигде нельзя. Словом, если кому-нибудь из нашей
молодежи охота развлечься и попасть в историю - то пусть отправляется по
улицам немецкого города с детской коляской; через полчаса он будет сыт по
горло.
После десяти часов вечера здесь все двери должны быть на запоре, а
после одиннадцати запрещается играть на рояле. В Англии мне никогда не
хотелось ни играть самому, ни слушать игру на рояле после одиннадцати часов
вечера; но здесь я чувствую полное равнодушие к музыке именно до
одиннадцати, а потом с наслаждением слушал бы "Пампу" или "Молитву девушки"!
Мне всегда хочется того, чего нельзя. А для немцев музыка после указанного
часа уже не удовольствие, а проступок, тревожащий совесть.
Некоторая свобода предоставлена в Германии только студентам - и то до
известной степени; граница этой свободы выработалась постепенно обычаем.
Например, студенту разрешается засыпать в пьяном виде на улицах - но не на
главных; на следующее утро полицейский доставит его без всякого штрафа домой
- но при том условии, если он свалился с ног в тихом месте; поэтому,