метаморфоза вроде тех, какие изображаются в цирке; вместо плывущих облаков,
тихой музыки, колышущихся цветов и летающих фей вдруг делается какой-то
хаос: толпа мечется, полисмены прыгают и спотыкаются о ревущих бэби, франты
борются с клоунами, мелькают колбасы, арлекины, ничто не стоит на месте ни
секунды.
Лишь только девушка с кастрюлей отперла дверь, как она распахнулась
настежь, словно злые силы давно ждали этого мгновения, притаившись снаружи.
Две свиньи и курица как бомбы влетели в комнату; за ними - терьер; кошка,
спавшая на пивной бочке, моментально вскочила и приняла горячее участие в
действии; девушка отбросила кастрюлю и грохнулась на пол; таинственный
незнакомец вскочил и опрокинул стол со всем, что на нем было; из кухни
выбежал хозяин и бросился по комнате за зачинщиком суматохи - терьером с
острыми ушами и беличьим хвостом; рассчитав хорошенько удар ногой, хозяин
хотел одним махом вышвырнуть собачонку из комнаты - но попал не в собачонку,
а в одну из свиней, самую жирную. Удар был нешуточный; видно было, что
бедному животному пришлось нелегко. Все огорчились за свинью, но больше
всех, конечно, сам хозяин; он перестал бегать, сел посредине комнаты и так
заныл, взывая к небесам о справедливости, что жители окрестных долин,
вероятно; приняли эти звуки на вершине горы за какое-нибудь новое явление
природы.
Между тем курица с громким кудахтаньем, криком и хлопаньем крыльев
мелькала одновременно во всех углах комнаты; она без всякого труда
взбиралась по стенам до самого потолка, и скоро они вдвоем с кошкой снесли
на пол все, что еще оставалось на местах. Через сорок секунд все девять
человек, бывшие в комнате, старались поймать терьера или хотя бы наградить
его пинком. Последнее некоторым удавалось, так как пес, несмотря на свалку,
еще успевал по временам останавливаться и лаять; но удары не портили его
настроения: видимо, он сознавал, что за всякое удовольствие следует платить,
и охота на курицу и пару свиней стоили этого. Кроме того, он мог без труда
заметить то удовлетворяющее обстоятельство, что на один удар по его бокам
приходилось несколько ударов на каждое живое существо в комнате; в
особенности не везло первой жирной свинье, которая так и не двигалась с
места, принимая со стоном назначенные терьеру ожесточенные пинки. Погоня за
этой собачонкой напоминала игру в футбол, при которой мяч исчезал бы каждый
раз, когда играющий разбежался и хорошенько замахнулся на него ногой, дав
изо всей силы пинка по пустому пространству. При этом только и остается
желать, чтобы в воздухе встретилась какая-нибудь точка сопротивления,
которая приняла бы удар и избавила бы вас от удовольствия эффектно
грохнуться на землю. Терьеру попадало только случайно, неожиданно для самих
преследователей, так что они теряли равновесие и летели на пол - обязательно
на ту же свинью; каждые полминуты на нее кто-нибудь сваливался, а она
продолжала лежать и визжать, не видя выхода из своего положения.
Неизвестно, сколько времени продолжалось бы столпотворение, если бы
Джордж не догадался остановить его: он один из всех нас занялся другой
свиньей - той, которая еще могла бегать и была способна к сопротивлению.
Ловкими приемами он зажал ее в угол, из которого был только один выход: в
открытую дверь. Хитрость подействовала - и свинья с радостным воплем
выскочила во двор, чтобы побегать на свежем воздухе вместо тесной комнаты.
Нам всегда хочется того, чего нет под рукой: оставшаяся свинья, курица,
девять человек и кошка сразу потеряли всякий интерес в глазах терьера
сравнительно с выбежавшей свиньей; он как вихрь помчался за исчезнувшей
добычей - а Джордж захлопнул дверь и запер ее на задвижку.
Тогда хозяин встал и оглядел свое добро, лежавшее на полу.
- Игривая у вас собачка! - обратился он к странному посетителю с
кирпичом.
- Это не моя собака, - угрюмо отвечал тот.
- Чья же она?
- Не знаю.
- Ну, это плохое объяснение! - заметил хозяин, поднимая портрет
немецкого императора и вытирая с него рукавом пролитое пиво. - Я не верю.
- Я знаю, что не верите, - отвечал человек, - я и не ждал этого. Я
устал уже доказывать людям, что это не моя собака. - Никто не верит.
- Чем же вас привлекает этот чужой пес, что вы с ним гуляете? Чем он
так хорош?
- Я с ним не гуляю: это он сам выбрал меня сегодня в десять часов утра
и с тех пор не оставляет ни на минуту. Я было думал, что отделался, когда
зашел сюда; он остался довольно далеко, свернув шею утке. Мне, конечно,
придется платить за нее на обратном пути.
- А вы пробовали бросать в него камни? - спросил Гаррис.
- Пробовал ли я бросать в него камни?! - повторил человек презрительным
тоном. - Я бросал в него камни до тех пор, пока руки чуть не отвалились! А
он думает, что это такая игра, и приносит их мне обратно. Я битый час таскал
с собой кирпич на веревке, надеясь утопить его - да он не дается в руки:
сядет на шесть дюймов дальше, чем я могу достать, раскроет рот и смотрит на
меня.
- Забавная история! - заметил хозяин. - Я давно не слыхал такой.
- Очень рад, если она кого-нибудь забавляет, - проговорил человек.
Мы оставили их с хозяином подбирать вещи, а сами вышли. В двенадцати
шагах от двери верный пес ждал друга; вид у него был усталый, но довольный.
Так как симпатии являлись у него, по-видимому, довольно неожиданно и
легкомысленно, то мы в первую минуту испугались, как бы он не почувствовал
влечения к нам; но он пропустил нас с полным равнодушием. Трогательно было
видеть такую примерную верность, и мы не старались ее подорвать.
Объехав весь Шварцвальд, мы покатили на велосипедах через Альт-Брейзах
и Кольмар в Мюнстер, откуда сделали маленькую экскурсию в Вогезы
(составляющие границу страны, где живут настоящие люди - по мнению немецкого
императора).
Рейн омывает Альт-Брейзах то с одной, то с другой стороны; он был еще
молод, когда добрался сюда, и не мог сразу решить, какое ему выбрать
направление. Альт-Брейзах, представляющий скорее крепость на скале, имел в
старину какое-то особенное значение: кто бы с кем ни воевал, из-за чего бы
ни началась борьба - Альт-Брейзах непременно был в деле. Все его осаждали,
некоторые покоряли, но скоро снова теряли власть над ним; никто не мог с ним
справиться. Житель древнего Альт-Брейзаха сам не всегда мог сказать о себе с
уверенностью, чей он подданный: только что его причисляли к французам, и он
настолько научался по-французски, чтобы сознательно платить подати, как ему
объявляли, что он уже австриец; человек начинал осматриваться, стараясь
сообразить, как ему сделаться хорошим австрийцем, но вдруг оказывалось, что
он больше не австриец, а немец; в последнем случае он оставался в сомнении,
какой он именно немец и к какому сорту немцев из всей дюжины имеет
отношение. То ему объявляли, что он протестант, то - католик. Единственное
обстоятельство его существования была обязательная тяжелая плата за то, что
он француз, или австриец, или немец. Когда начинаешь думать обо всех
условиях жизни в средние века, то становится странным: что за охота была
жить всем этим людям - кроме королей и собирателей подати?
По разнообразию и красоте, Вогезы, с точки зрения путешественника,
гораздо выше Шварцвальда; здесь нет нарушающей поэзию зажиточности
шварцвальдского крестьянина: разрушение и бедность повсюду удивительные.
Развалины замков, начатых римлянами и достроенных в эпоху трубадуров,
расположены на таких высотах, где, казалось бы, могли гнездиться только
орлы; но стоящие до сих пор остатки стены представляют целые лабиринты, в
которых можно бродить часами.
Фруктовых и зеленных лавок в Вогезах не существует; представленные в
них товары растут сами по себе - бери сколько хочешь. Поэтому здесь трудно
придерживаться составленного плана прогулки; в жаркий день фрукты
представляют слишком сильное искушение для остановок. Малина, какой я не
встречал больше нигде, земляника, смородина, крыжовник - все это растет на
склонах гор, как у нас ежевика на полях. Здесь мальчишкам не приходится
устраивать грабежей в садах; они могут объедаться до болезни без всякого
греха. Сады не огораживаются, и платы за вход в них не берут - как нельзя
было бы требовать платы от рыбы, которая попала в ванну. Тем не менее ошибки
все-таки иногда случаются.
Мы проходили как-то после обеда по склону горы и больше, чем следовало,
увлеклись фруктами, которые росли со всех сторон в огромном выборе. Начав с
запоздавшей земляники, мы перешли к малине; потом Гаррис нашел дерево
ренглотов, с чудными зрелыми плодами.
- Это открытие, кажется, лучше всех прежних! - сказал Джордж. - Следует
воспользоваться им основательно.
Совет был правильный.
- Жаль, что груши еще не поспели, - заметил Гаррис.
Но я скоро утешил его, найдя по близости какие-то необыкновенные желтые
сливы.
- Жаль, здесь холодно для ананасов, - сказал Джордж. - Я с
удовольствием съел бы теперь свежий ананас! Все эти обыкновенные фрукты
скоро приедаются.
- Вообще, здесь слишком много ягод и слишком мало фруктовых деревьев, -
прибавил Гаррис. - Я бы не отказался от другого дерева ренглотов.
- А вот сюда подымается человек, - заметил я. - Он, вероятно, здешний и
может нам указать, где еще растут ренглоты.
- Он взбирается довольно скоро для старика! - сказал Гаррис.
Человек действительно подымался к нам очень скоро; насколько можно было
судить издали, он был веселого нрава - все время что-то кричал, пел и
размахивал руками.
- Вот весельчак! - сказал Гаррис. - Приятно на него смотреть. Но почему
он не опирается на палку, а несет ее на плече?
- Мне кажется, это вовсе не палка, - заметил Джордж.
- Что же это, если не палка?
- Да по-моему, скорее похоже на ружье.
Гаррис подумал и спросил:
- Надеюсь, мы не сделали никакой ошибки. Неужели это частный сад?
- Помнишь ли ты печальный случай, - сказал я, - на юге Франции два года
тому назад? Какой-то солдат, проходя мимо сада, сорвал пару вишен; из дома
вышел хозяин и, не говоря ни слова, застрелил его на месте.
- Да разве можно убивать людей за то, что они срывают фрукты, хотя бы и
во Франции? - спросил Джордж.
- Конечно, нельзя, - отвечал я. - Это было незаконно. Единственное
оправдание, приведенное его защитником, заключалось в том, что он был
человек раздражительный и особенно любил вишни именно с того дерева.
- Я вспоминаю теперь, - заметил Гаррис. - Кажется, местная община
должна была тогда уплатить большое вознаграждение родственникам убитого
солдата; вполне справедливо, конечно.
- Однако становится поздно! - заявил Джордж. - И мне надоело топтаться
на одном месте.
С этими словами он живо начал спускаться по другому склону горы. Гаррис
поглядел на него и заметил с беспокойством:
- Он упадет и расшибется! Здесь нельзя ходить так скоро. И, кроме того,
ведь он не знает дороги!
Через несколько секунд их уже не было видно. Мне стало скучно одному; я
вспомнил, что с самого детства не испытывал приятного ощущения, когда
сбегаешь с крутой горы - и мне захотелось вспомнить его. Это не совсем
правильное физическое упражнение, но, говорят, полезно для печени.
На ночь мы остановились в Барре, хорошеньком городке на пути в
Ст.-Оттилиенберг. Интересная старинная гостиница устроена на горе монашеским
орденом: прислуживают там монашенки и счет подает дьячок. Перед самым ужином
вошел в зал путешественник; он имел вид англичанина, но говорил на языке,
которого я никогда прежде не слыхал; звуки казались изящными и гибкими.
Хозяин гостиницы не понял ничего и глядел на путешественника в недоумении;
хозяйка покачала головой. Он вздохнул и заговорил иначе; на этот раз звуки
напомнили мне что-то знакомое, но я не знал, что именно. Снова он остался
непонятным.
- А, черт возьми! - воскликнул он тогда невольно.
- О, вы англичанин?! - обрадовался хозяин.
- Monsieur устал, подавайте скорее ужин! - заговорила приветливая
хозяйка.
Оба они превосходно говорили по-английски, почти так же, как
по-французски и по-немецки, и засуетились, устраивая нового гостя. За ужином
он сидел рядом со мной, и я начал разговор о занимавшем меня вопросе:
- Скажите, пожалуйста, на каком языке говорили вы, когда вошли сюда?
- По-немецки, - ответил он.
- О! Извините, пожалуйста.
- Вы не поняли? - спросил он.
- Вероятно, я сам виноват, - отвечал я. - Мои познания очень
ограничены. Так, путешествуя, запоминаешь кое-что, но ведь этого очень мало.
- Однако они тоже не поняли, - заметил он, указывая на хозяина и на
хозяйку, - хотя я говорил на их родном наречии.
- Знаете ли, дети здесь действительно говорят по-немецки, и наши
хозяева, конечно, тоже знают этот язык до известной степени, но старики в
Эльзасе и Лотарингии продолжают говорить по-французски.
- Да я по-французски к ним тоже обращался, и они все-таки не поняли!
- Конечно, это странно, - согласился я.
- Более чем странно - это просто непостижимо! Я получил диплом за
изучение новых языков, в особенности за французский и немецкий. Правильность
построения речи и чистота произношения были признаны у меня безупречными. И
тем не менее за границей меня почти никто никогда не понимает! Можете ли вы
объяснить это?
- Кажется, могу, - отвечал я. - Ваше произношение слишком безупречно.
Вы помните, что сказал шотландец, когда первый раз в жизни попробовал
настоящее виски? "Может быть, оно и настоящее, да я не могу его пить". Так и
с вашим немецким языком: если вы позволите, я бы вам советовал произносить
как можно неправильнее и делать побольше ошибок.
Всюду я замечаю то же самое; в каждом языке есть два произношения: одно
"правильное", для иностранцев, а другое свое, настоящее.
Невольно вспоминал я первых мучеников христианства в тот период моей
жизни, когда старался выучить немецкое слово "Кurche". Учитель мой, крайне
старательный и добросовестный человек, непременно хотел добиться успеха.
- Нет, нет! - говорил он. - Вы произносите так, как будто слово пишется
К-u-с-h-е, а между тем в нем нет буквы "r"! Надо произносить вот так, вот...
И он в двадцатый раз за каждым уроком показывал мне, как надо
произносить. Печально было то, что я ни за какие деньги не мог найти разницы
между его произношением и своим; по моему глубокому убеждению, мы
произносили это слово совершенно одинаково!
Тогда он принимался за другой способ:
- Видите ли, вы говорите горлом. - Совершенно верно, я говорил горлом.
- А я хочу, чтобы вы начинали вот отсюда! - И он жирным пальцем показывал,
из какой глубины я должен был "начинать" звук.
После многочисленных усилий и звуков, напоминавших что угодно, только
не храм, я извинялся и складывал оружие.
- Это, кажется, невыполнимо! - говорил я - Может быть, причина
заключается в том, что я всю жизнь говорил ртом и горлом и, боюсь, теперь
уже поздно начинать по-новому.
Тем не менее, упражняясь часами в темных углах и на пустынных улицах -
к великому ужасу редких прохожих, - я добился того, что мой учитель пришел в
восторг: я выговаривал это слово совершенно правильно. Мне было очень
приятно, и я оставался в хорошем настроении, пока не отправился в Германию.
Там оказалось, что этого звука никто не понимает. Мои расспросы вызывали
слишком много недоразумений. Мне приходилось обходить церкви подальше.
Наконец я догадался бросить "правильное" произношение и с трудом вспомнил
первобытное. Тогда, в ответ на расспросы, лица прохожих прояснялись, и они
охотно сообщали, что "церковь за углом" или "вниз по улице", как случалось.
Я вижу так же мало пользы в научном объяснении, которое требует
каких-то акробатических способностей, но не приводит ни к чему. Вот образчик
такого объяснения:
"Прижмите миндалевидные железы к нижней части гортани. Затем, выгнув
корень языка настолько, чтобы почти коснуться маленького язычка,
постарайтесь концом языка притронуться к щитовидному хрящу. Наберите в себя
воздух, сожмите глотку и тогда, не разжимая губ, скажите Каrоо".
И когда все это сделаешь, они еще недовольны.
Некоторые нравы и обычаи немецких студентов. - Мензура; ее "ненужная
польза", по мнению импрессиониста. - Вкусы немецких барышень. - Salamander.
- Совет иностранцам. - История, которая могла окончиться печально: о двух
мужьях, двух женах и одном холостяке.
На обратном пути мы остановились в одном из университетских городов
Германии, специально с целью ознакомиться с обычаями студенческой жизни, и,
благодаря любезности некоторых знакомых, любопытство наше было
удовлетворено.
В Англии мальчик резвится и играет до пятнадцати лет, а после
пятнадцати - работает; в Германии же работает - мальчик, а юноша -
развлекается. Здесь ребята отправляются в школу с семи часов утра летом, а
зимой с восьми, и учатся. В результате шестнадцатилетний мальчик
основательно знает математику, классиков и новейшие языки и знаком с
историей в такой степени, в какой она может быть необходима только завзятому
политику. Если он не мечтает о профессорской кафедре, то обширность его
познаний является даже излишней роскошью.
А вот вам портрет студента - он не спортсмен, и очень жаль, потому что
мог бы быть хорошим спортсменом. Он в редких случаях умеет играть в футбол,
чаще ездит на велосипеде, еще чаще - увлекается французским бильярдом в
душных ресторанах, а в большинстве случаев употребляет время на питье пива,
на дуэли и на свободное, бесцельное бродяжничество ради собственного
удовольствия, для которого немцы придумали слово "Bummel".
Каждый студент принадлежит к какой-нибудь корпорации; последние делятся
по своему изяществу и блеску на несколько степеней: принадлежать к одной из
блестящих корпораций могут только сыновья богатых родителей, так как это
удовольствие обходится до восьми тысяч марок в год; корпорации "Буршеншафт"
и "Ландсманшафт" не так разорительны. Крупные общества разделяются на более
мелкие, а те, в свою очередь, имеют свои особые ветви. При таком разделении
придерживаются более или менее землячества - но только "более или менее":
оно так же не выдерживает строгой критики, как, например, Гордоновский полк
шотландской гвардии, который наполовину состоит из уроженцев Лондона. Но
главная цель выдерживается, а именно чтобы университет подразделялся
приблизительно на двенадцать отдельных корпораций, из которых каждая должна
иметь строго определенные цвета знамени и шапок - а также строго
определенную, излюбленную пивную, куда уже не допускаются члены других
корпораций.
Главное занятие членов этих обществ состоит в том, чтобы драться с
членами других обществ или своими собственными. Немецкая студенческая дуэль,
"мензура", описывалась так часто и обстоятельно, что я не хочу надоедать
читателям новыми подробностями. Я, как импрессионист, хотел бы только
передать первое впечатление, какое произвела на меня эта "дуэль", так как
считаю, что именно первые впечатления - не затемненные еще ничьим
вмешательством и сложившиеся без всякого постороннего влияния - бывают самые
справедливые.
Испанцы и южные французы глубоко убеждены и стараются убедить каждого в
том, что бой быков изобретен специально для удовольствия и пользы самих
быков; что лошадь, которая, по вашему мнению, стонала от боли, вовсе не
страдала, а просто смеялась над собственной неудачей, относясь иронически к
картине, которую представляют ее вырванные внутренности; и испанец, и
француз, сравнивая ее блестящую смерть в цирке с бесславной кончиной на
бойне, приходят в такой заразительный экстаз, что вам надо упорно сохранять
хладнокровие, иначе вы, вернувшись в Англию, начнете хлопотать о введении
боя быков как учреждения, развивающего рыцарство.
Нет сомнения, что Торквемадо искренно верил в пользу инквизиции для
человечества. По его мнению, легкая встряска не могла принести ничего, кроме
добра, любому располневшему джентльмену, страдающему припадками мускульного
ревматизма. А спортсмены-охотники у нас в Англии находят, что каждой лисице
можно позавидовать: она занимается спортом по целым дням, не расходуя на это
ни одного пенса и являясь центром всеобщего внимания.
Привычка ослепляет и заставляет нас не видеть того, чего не хочется
видеть.
Гуляя по улицам германских городов, на каждом шагу встречаешь
джентльменов с дуэльными шрамами на лице. Дети здесь играют "в дуэль"
сначала в детской, потом в школе, а затем, будучи студентами, уже серьезно
играют в нее от двадцати до ста раз. Немцы убедили сами себя, что в этом нет
ничего жестокого, ничего обидного, ничего унижающего. Защищая свои дуэли,
они уверяют, что последние воспитывают в юношах смелость и хладнокровие.
Если это и правда, то оно как будто бы лишнее в стране, где и без того
каждый мужчина - солдат. И разве достоинства того, кто дерется перед
зрителями ради приза, составляют особые достоинства солдата? Сомнительно! На
поле сражения горячий характер приносит часто больше пользы, чем тупое
равнодушие к собственным страданиям. В сущности, у немецкого студента не
хватает смелости, так как в данном случае она выразилась бы в отказе
драться: ведь они дерутся не для собственного удовольствия, а из страха
перед общественным мнением, которое отстало на двести лет.
Знаменитая "мензура" вырабатывает одно: привычку к зверству. Говорят,
она требует ловкости, но этого не заметить; остается впечатление чего-то
неприятного и смешного, как от драки в балаганных театрах. Мне рассказывали,
что в аристократическом Бонне и в Гейдельберге, где много иностранцев, дуэли
происходят в более выдержанном стиле: в хороших комнатах, в присутствии
седовласых докторов, которые оказывают помощь раненым, между тем как
ливрейные лакеи обносят публику угощениями; так что все получает вид
живописной церемонии. Но в более скромных университетах, где рисоваться не
для кого, студенты ограничиваются самым главным и отнюдь не привлекательным.
Право, настолько непривлекательна вся обстановка, что чувствительному
читателю лучше пропустить это место: я не мог бы украсить действительности,
да и пробовать не хочу!
Комната мрачная, голая; стены забрызганы пивом, кровью и стеарином;
потолок закопчен сигарным дымом; пол усыпан опилками. Толпа студентов
разместилась где попало - на деревянных скамьях и табуретках, на полу; все
курят, разговаривают, смеются.
В центре комнаты стоят друг против друга соперники: огромные,
неуклюжие, с выпученными глазами, в шерстяных шарфах, намотанных вокруг шеи,
в каких-то фуфайках на толстой подкладке, похожих на грязные одеяла; руки
просунуты в тяжелые ватные рукава, подняты. Не то это воины, каких
изображают на японских подносах, не то - нелепые фигуры с вычурных часов.
Секунданты тоже начинены ватой, на головах у них торчат шапки с
кожаными верхушками; они ставят соперников в надлежащую позицию, причем так
и кажется, что послышится звук заводимой пружины. Судья садится на свое
место, дает сигнал, - и немедленно раздаются пять быстрых ударов длинных
эспадронов. Следить за борьбой неинтересно: нет ни движения, ни ловкости, ни
грации - я говорю о собственном впечатлении. Тот, кто сильнее, кто может
дольше удержать неестественно согнутой рукой в толстом рукаве огромный,
неуклюжий меч - выигрывает.
Общий интерес сосредоточивается не на борьбе, а на ранах: последние
приходятся обыкновенно по голове или в левую половину лица, иногда взлетает
на воздух кусок кожи с черепа, покрытый волосами, который впоследствии
бережно сохраняется его гордым обладателем - или, вернее, его бывшим гордым
обладателем и показывается на вечерах гостям, конечно, из каждой раны в
обилии течет кровь; она брызжет на стены и потолок, попадает на докторов,
секундантов и зрителей, делает лужи в опилках и пропитывает толстую одежду
дерущихся. После каждого ряда ударов подбегают доктора и уже окровавленными
руками зажимают зияющие раны, подтирая их шариками мокрой ваты, которые
помощник держит готовыми на тарелке. Понятное дело, лишь только соперники
снова становятся на места и продолжают свою "работу", раны в ту же минуту
раскрываются, и кровь хлещет из них ручьем, почти ослепляя дерущихся и делая
пол у них под ногами совершенно скользким. Иногда вы видите левую половину
челюстей, обнаженных почти до самого уха, отчего получается такой вид, как
будто человек глупо ухмыляется в одну сторону, оставаясь серьезным для
другой половины зрителей; а иногда ударом рассекут кончик носа, что придает
лицу странно-надменное выражение.
Мне кажется, сражающиеся не делают никаких попыток избегать ударов:
стремление каждого студента заключается в том, чтобы выйти из университета с
возможно большим количеством шрамов на лице. Победителем считается тот,
которого больше исполосовали; к нему относятся восторги товарищей, зависть
юнцов и поклонение девиц; изрезанный и заштопанный, он с гордостью
разгуливает первый месяц после мензуры, не смущаясь тем, что почти утратил
человеческий облик. Другой боец - на долю которого выпало несколько
ничтожных царапин - удаляется с места действия раздосадованный и огорченный.
Самая драка считается не столь важной и интересной, как перевязка ран,
происходящая затем в соседней комнате, "перевязочной". Доктора только что со
школьной скамьи, жаждущие практики после недавнего получения дипломов. Я
должен прибавить по совести, что те из них, которых мне пришлось видеть
тихой музыки, колышущихся цветов и летающих фей вдруг делается какой-то
хаос: толпа мечется, полисмены прыгают и спотыкаются о ревущих бэби, франты
борются с клоунами, мелькают колбасы, арлекины, ничто не стоит на месте ни
секунды.
Лишь только девушка с кастрюлей отперла дверь, как она распахнулась
настежь, словно злые силы давно ждали этого мгновения, притаившись снаружи.
Две свиньи и курица как бомбы влетели в комнату; за ними - терьер; кошка,
спавшая на пивной бочке, моментально вскочила и приняла горячее участие в
действии; девушка отбросила кастрюлю и грохнулась на пол; таинственный
незнакомец вскочил и опрокинул стол со всем, что на нем было; из кухни
выбежал хозяин и бросился по комнате за зачинщиком суматохи - терьером с
острыми ушами и беличьим хвостом; рассчитав хорошенько удар ногой, хозяин
хотел одним махом вышвырнуть собачонку из комнаты - но попал не в собачонку,
а в одну из свиней, самую жирную. Удар был нешуточный; видно было, что
бедному животному пришлось нелегко. Все огорчились за свинью, но больше
всех, конечно, сам хозяин; он перестал бегать, сел посредине комнаты и так
заныл, взывая к небесам о справедливости, что жители окрестных долин,
вероятно; приняли эти звуки на вершине горы за какое-нибудь новое явление
природы.
Между тем курица с громким кудахтаньем, криком и хлопаньем крыльев
мелькала одновременно во всех углах комнаты; она без всякого труда
взбиралась по стенам до самого потолка, и скоро они вдвоем с кошкой снесли
на пол все, что еще оставалось на местах. Через сорок секунд все девять
человек, бывшие в комнате, старались поймать терьера или хотя бы наградить
его пинком. Последнее некоторым удавалось, так как пес, несмотря на свалку,
еще успевал по временам останавливаться и лаять; но удары не портили его
настроения: видимо, он сознавал, что за всякое удовольствие следует платить,
и охота на курицу и пару свиней стоили этого. Кроме того, он мог без труда
заметить то удовлетворяющее обстоятельство, что на один удар по его бокам
приходилось несколько ударов на каждое живое существо в комнате; в
особенности не везло первой жирной свинье, которая так и не двигалась с
места, принимая со стоном назначенные терьеру ожесточенные пинки. Погоня за
этой собачонкой напоминала игру в футбол, при которой мяч исчезал бы каждый
раз, когда играющий разбежался и хорошенько замахнулся на него ногой, дав
изо всей силы пинка по пустому пространству. При этом только и остается
желать, чтобы в воздухе встретилась какая-нибудь точка сопротивления,
которая приняла бы удар и избавила бы вас от удовольствия эффектно
грохнуться на землю. Терьеру попадало только случайно, неожиданно для самих
преследователей, так что они теряли равновесие и летели на пол - обязательно
на ту же свинью; каждые полминуты на нее кто-нибудь сваливался, а она
продолжала лежать и визжать, не видя выхода из своего положения.
Неизвестно, сколько времени продолжалось бы столпотворение, если бы
Джордж не догадался остановить его: он один из всех нас занялся другой
свиньей - той, которая еще могла бегать и была способна к сопротивлению.
Ловкими приемами он зажал ее в угол, из которого был только один выход: в
открытую дверь. Хитрость подействовала - и свинья с радостным воплем
выскочила во двор, чтобы побегать на свежем воздухе вместо тесной комнаты.
Нам всегда хочется того, чего нет под рукой: оставшаяся свинья, курица,
девять человек и кошка сразу потеряли всякий интерес в глазах терьера
сравнительно с выбежавшей свиньей; он как вихрь помчался за исчезнувшей
добычей - а Джордж захлопнул дверь и запер ее на задвижку.
Тогда хозяин встал и оглядел свое добро, лежавшее на полу.
- Игривая у вас собачка! - обратился он к странному посетителю с
кирпичом.
- Это не моя собака, - угрюмо отвечал тот.
- Чья же она?
- Не знаю.
- Ну, это плохое объяснение! - заметил хозяин, поднимая портрет
немецкого императора и вытирая с него рукавом пролитое пиво. - Я не верю.
- Я знаю, что не верите, - отвечал человек, - я и не ждал этого. Я
устал уже доказывать людям, что это не моя собака. - Никто не верит.
- Чем же вас привлекает этот чужой пес, что вы с ним гуляете? Чем он
так хорош?
- Я с ним не гуляю: это он сам выбрал меня сегодня в десять часов утра
и с тех пор не оставляет ни на минуту. Я было думал, что отделался, когда
зашел сюда; он остался довольно далеко, свернув шею утке. Мне, конечно,
придется платить за нее на обратном пути.
- А вы пробовали бросать в него камни? - спросил Гаррис.
- Пробовал ли я бросать в него камни?! - повторил человек презрительным
тоном. - Я бросал в него камни до тех пор, пока руки чуть не отвалились! А
он думает, что это такая игра, и приносит их мне обратно. Я битый час таскал
с собой кирпич на веревке, надеясь утопить его - да он не дается в руки:
сядет на шесть дюймов дальше, чем я могу достать, раскроет рот и смотрит на
меня.
- Забавная история! - заметил хозяин. - Я давно не слыхал такой.
- Очень рад, если она кого-нибудь забавляет, - проговорил человек.
Мы оставили их с хозяином подбирать вещи, а сами вышли. В двенадцати
шагах от двери верный пес ждал друга; вид у него был усталый, но довольный.
Так как симпатии являлись у него, по-видимому, довольно неожиданно и
легкомысленно, то мы в первую минуту испугались, как бы он не почувствовал
влечения к нам; но он пропустил нас с полным равнодушием. Трогательно было
видеть такую примерную верность, и мы не старались ее подорвать.
Объехав весь Шварцвальд, мы покатили на велосипедах через Альт-Брейзах
и Кольмар в Мюнстер, откуда сделали маленькую экскурсию в Вогезы
(составляющие границу страны, где живут настоящие люди - по мнению немецкого
императора).
Рейн омывает Альт-Брейзах то с одной, то с другой стороны; он был еще
молод, когда добрался сюда, и не мог сразу решить, какое ему выбрать
направление. Альт-Брейзах, представляющий скорее крепость на скале, имел в
старину какое-то особенное значение: кто бы с кем ни воевал, из-за чего бы
ни началась борьба - Альт-Брейзах непременно был в деле. Все его осаждали,
некоторые покоряли, но скоро снова теряли власть над ним; никто не мог с ним
справиться. Житель древнего Альт-Брейзаха сам не всегда мог сказать о себе с
уверенностью, чей он подданный: только что его причисляли к французам, и он
настолько научался по-французски, чтобы сознательно платить подати, как ему
объявляли, что он уже австриец; человек начинал осматриваться, стараясь
сообразить, как ему сделаться хорошим австрийцем, но вдруг оказывалось, что
он больше не австриец, а немец; в последнем случае он оставался в сомнении,
какой он именно немец и к какому сорту немцев из всей дюжины имеет
отношение. То ему объявляли, что он протестант, то - католик. Единственное
обстоятельство его существования была обязательная тяжелая плата за то, что
он француз, или австриец, или немец. Когда начинаешь думать обо всех
условиях жизни в средние века, то становится странным: что за охота была
жить всем этим людям - кроме королей и собирателей подати?
По разнообразию и красоте, Вогезы, с точки зрения путешественника,
гораздо выше Шварцвальда; здесь нет нарушающей поэзию зажиточности
шварцвальдского крестьянина: разрушение и бедность повсюду удивительные.
Развалины замков, начатых римлянами и достроенных в эпоху трубадуров,
расположены на таких высотах, где, казалось бы, могли гнездиться только
орлы; но стоящие до сих пор остатки стены представляют целые лабиринты, в
которых можно бродить часами.
Фруктовых и зеленных лавок в Вогезах не существует; представленные в
них товары растут сами по себе - бери сколько хочешь. Поэтому здесь трудно
придерживаться составленного плана прогулки; в жаркий день фрукты
представляют слишком сильное искушение для остановок. Малина, какой я не
встречал больше нигде, земляника, смородина, крыжовник - все это растет на
склонах гор, как у нас ежевика на полях. Здесь мальчишкам не приходится
устраивать грабежей в садах; они могут объедаться до болезни без всякого
греха. Сады не огораживаются, и платы за вход в них не берут - как нельзя
было бы требовать платы от рыбы, которая попала в ванну. Тем не менее ошибки
все-таки иногда случаются.
Мы проходили как-то после обеда по склону горы и больше, чем следовало,
увлеклись фруктами, которые росли со всех сторон в огромном выборе. Начав с
запоздавшей земляники, мы перешли к малине; потом Гаррис нашел дерево
ренглотов, с чудными зрелыми плодами.
- Это открытие, кажется, лучше всех прежних! - сказал Джордж. - Следует
воспользоваться им основательно.
Совет был правильный.
- Жаль, что груши еще не поспели, - заметил Гаррис.
Но я скоро утешил его, найдя по близости какие-то необыкновенные желтые
сливы.
- Жаль, здесь холодно для ананасов, - сказал Джордж. - Я с
удовольствием съел бы теперь свежий ананас! Все эти обыкновенные фрукты
скоро приедаются.
- Вообще, здесь слишком много ягод и слишком мало фруктовых деревьев, -
прибавил Гаррис. - Я бы не отказался от другого дерева ренглотов.
- А вот сюда подымается человек, - заметил я. - Он, вероятно, здешний и
может нам указать, где еще растут ренглоты.
- Он взбирается довольно скоро для старика! - сказал Гаррис.
Человек действительно подымался к нам очень скоро; насколько можно было
судить издали, он был веселого нрава - все время что-то кричал, пел и
размахивал руками.
- Вот весельчак! - сказал Гаррис. - Приятно на него смотреть. Но почему
он не опирается на палку, а несет ее на плече?
- Мне кажется, это вовсе не палка, - заметил Джордж.
- Что же это, если не палка?
- Да по-моему, скорее похоже на ружье.
Гаррис подумал и спросил:
- Надеюсь, мы не сделали никакой ошибки. Неужели это частный сад?
- Помнишь ли ты печальный случай, - сказал я, - на юге Франции два года
тому назад? Какой-то солдат, проходя мимо сада, сорвал пару вишен; из дома
вышел хозяин и, не говоря ни слова, застрелил его на месте.
- Да разве можно убивать людей за то, что они срывают фрукты, хотя бы и
во Франции? - спросил Джордж.
- Конечно, нельзя, - отвечал я. - Это было незаконно. Единственное
оправдание, приведенное его защитником, заключалось в том, что он был
человек раздражительный и особенно любил вишни именно с того дерева.
- Я вспоминаю теперь, - заметил Гаррис. - Кажется, местная община
должна была тогда уплатить большое вознаграждение родственникам убитого
солдата; вполне справедливо, конечно.
- Однако становится поздно! - заявил Джордж. - И мне надоело топтаться
на одном месте.
С этими словами он живо начал спускаться по другому склону горы. Гаррис
поглядел на него и заметил с беспокойством:
- Он упадет и расшибется! Здесь нельзя ходить так скоро. И, кроме того,
ведь он не знает дороги!
Через несколько секунд их уже не было видно. Мне стало скучно одному; я
вспомнил, что с самого детства не испытывал приятного ощущения, когда
сбегаешь с крутой горы - и мне захотелось вспомнить его. Это не совсем
правильное физическое упражнение, но, говорят, полезно для печени.
На ночь мы остановились в Барре, хорошеньком городке на пути в
Ст.-Оттилиенберг. Интересная старинная гостиница устроена на горе монашеским
орденом: прислуживают там монашенки и счет подает дьячок. Перед самым ужином
вошел в зал путешественник; он имел вид англичанина, но говорил на языке,
которого я никогда прежде не слыхал; звуки казались изящными и гибкими.
Хозяин гостиницы не понял ничего и глядел на путешественника в недоумении;
хозяйка покачала головой. Он вздохнул и заговорил иначе; на этот раз звуки
напомнили мне что-то знакомое, но я не знал, что именно. Снова он остался
непонятным.
- А, черт возьми! - воскликнул он тогда невольно.
- О, вы англичанин?! - обрадовался хозяин.
- Monsieur устал, подавайте скорее ужин! - заговорила приветливая
хозяйка.
Оба они превосходно говорили по-английски, почти так же, как
по-французски и по-немецки, и засуетились, устраивая нового гостя. За ужином
он сидел рядом со мной, и я начал разговор о занимавшем меня вопросе:
- Скажите, пожалуйста, на каком языке говорили вы, когда вошли сюда?
- По-немецки, - ответил он.
- О! Извините, пожалуйста.
- Вы не поняли? - спросил он.
- Вероятно, я сам виноват, - отвечал я. - Мои познания очень
ограничены. Так, путешествуя, запоминаешь кое-что, но ведь этого очень мало.
- Однако они тоже не поняли, - заметил он, указывая на хозяина и на
хозяйку, - хотя я говорил на их родном наречии.
- Знаете ли, дети здесь действительно говорят по-немецки, и наши
хозяева, конечно, тоже знают этот язык до известной степени, но старики в
Эльзасе и Лотарингии продолжают говорить по-французски.
- Да я по-французски к ним тоже обращался, и они все-таки не поняли!
- Конечно, это странно, - согласился я.
- Более чем странно - это просто непостижимо! Я получил диплом за
изучение новых языков, в особенности за французский и немецкий. Правильность
построения речи и чистота произношения были признаны у меня безупречными. И
тем не менее за границей меня почти никто никогда не понимает! Можете ли вы
объяснить это?
- Кажется, могу, - отвечал я. - Ваше произношение слишком безупречно.
Вы помните, что сказал шотландец, когда первый раз в жизни попробовал
настоящее виски? "Может быть, оно и настоящее, да я не могу его пить". Так и
с вашим немецким языком: если вы позволите, я бы вам советовал произносить
как можно неправильнее и делать побольше ошибок.
Всюду я замечаю то же самое; в каждом языке есть два произношения: одно
"правильное", для иностранцев, а другое свое, настоящее.
Невольно вспоминал я первых мучеников христианства в тот период моей
жизни, когда старался выучить немецкое слово "Кurche". Учитель мой, крайне
старательный и добросовестный человек, непременно хотел добиться успеха.
- Нет, нет! - говорил он. - Вы произносите так, как будто слово пишется
К-u-с-h-е, а между тем в нем нет буквы "r"! Надо произносить вот так, вот...
И он в двадцатый раз за каждым уроком показывал мне, как надо
произносить. Печально было то, что я ни за какие деньги не мог найти разницы
между его произношением и своим; по моему глубокому убеждению, мы
произносили это слово совершенно одинаково!
Тогда он принимался за другой способ:
- Видите ли, вы говорите горлом. - Совершенно верно, я говорил горлом.
- А я хочу, чтобы вы начинали вот отсюда! - И он жирным пальцем показывал,
из какой глубины я должен был "начинать" звук.
После многочисленных усилий и звуков, напоминавших что угодно, только
не храм, я извинялся и складывал оружие.
- Это, кажется, невыполнимо! - говорил я - Может быть, причина
заключается в том, что я всю жизнь говорил ртом и горлом и, боюсь, теперь
уже поздно начинать по-новому.
Тем не менее, упражняясь часами в темных углах и на пустынных улицах -
к великому ужасу редких прохожих, - я добился того, что мой учитель пришел в
восторг: я выговаривал это слово совершенно правильно. Мне было очень
приятно, и я оставался в хорошем настроении, пока не отправился в Германию.
Там оказалось, что этого звука никто не понимает. Мои расспросы вызывали
слишком много недоразумений. Мне приходилось обходить церкви подальше.
Наконец я догадался бросить "правильное" произношение и с трудом вспомнил
первобытное. Тогда, в ответ на расспросы, лица прохожих прояснялись, и они
охотно сообщали, что "церковь за углом" или "вниз по улице", как случалось.
Я вижу так же мало пользы в научном объяснении, которое требует
каких-то акробатических способностей, но не приводит ни к чему. Вот образчик
такого объяснения:
"Прижмите миндалевидные железы к нижней части гортани. Затем, выгнув
корень языка настолько, чтобы почти коснуться маленького язычка,
постарайтесь концом языка притронуться к щитовидному хрящу. Наберите в себя
воздух, сожмите глотку и тогда, не разжимая губ, скажите Каrоо".
И когда все это сделаешь, они еще недовольны.
Некоторые нравы и обычаи немецких студентов. - Мензура; ее "ненужная
польза", по мнению импрессиониста. - Вкусы немецких барышень. - Salamander.
- Совет иностранцам. - История, которая могла окончиться печально: о двух
мужьях, двух женах и одном холостяке.
На обратном пути мы остановились в одном из университетских городов
Германии, специально с целью ознакомиться с обычаями студенческой жизни, и,
благодаря любезности некоторых знакомых, любопытство наше было
удовлетворено.
В Англии мальчик резвится и играет до пятнадцати лет, а после
пятнадцати - работает; в Германии же работает - мальчик, а юноша -
развлекается. Здесь ребята отправляются в школу с семи часов утра летом, а
зимой с восьми, и учатся. В результате шестнадцатилетний мальчик
основательно знает математику, классиков и новейшие языки и знаком с
историей в такой степени, в какой она может быть необходима только завзятому
политику. Если он не мечтает о профессорской кафедре, то обширность его
познаний является даже излишней роскошью.
А вот вам портрет студента - он не спортсмен, и очень жаль, потому что
мог бы быть хорошим спортсменом. Он в редких случаях умеет играть в футбол,
чаще ездит на велосипеде, еще чаще - увлекается французским бильярдом в
душных ресторанах, а в большинстве случаев употребляет время на питье пива,
на дуэли и на свободное, бесцельное бродяжничество ради собственного
удовольствия, для которого немцы придумали слово "Bummel".
Каждый студент принадлежит к какой-нибудь корпорации; последние делятся
по своему изяществу и блеску на несколько степеней: принадлежать к одной из
блестящих корпораций могут только сыновья богатых родителей, так как это
удовольствие обходится до восьми тысяч марок в год; корпорации "Буршеншафт"
и "Ландсманшафт" не так разорительны. Крупные общества разделяются на более
мелкие, а те, в свою очередь, имеют свои особые ветви. При таком разделении
придерживаются более или менее землячества - но только "более или менее":
оно так же не выдерживает строгой критики, как, например, Гордоновский полк
шотландской гвардии, который наполовину состоит из уроженцев Лондона. Но
главная цель выдерживается, а именно чтобы университет подразделялся
приблизительно на двенадцать отдельных корпораций, из которых каждая должна
иметь строго определенные цвета знамени и шапок - а также строго
определенную, излюбленную пивную, куда уже не допускаются члены других
корпораций.
Главное занятие членов этих обществ состоит в том, чтобы драться с
членами других обществ или своими собственными. Немецкая студенческая дуэль,
"мензура", описывалась так часто и обстоятельно, что я не хочу надоедать
читателям новыми подробностями. Я, как импрессионист, хотел бы только
передать первое впечатление, какое произвела на меня эта "дуэль", так как
считаю, что именно первые впечатления - не затемненные еще ничьим
вмешательством и сложившиеся без всякого постороннего влияния - бывают самые
справедливые.
Испанцы и южные французы глубоко убеждены и стараются убедить каждого в
том, что бой быков изобретен специально для удовольствия и пользы самих
быков; что лошадь, которая, по вашему мнению, стонала от боли, вовсе не
страдала, а просто смеялась над собственной неудачей, относясь иронически к
картине, которую представляют ее вырванные внутренности; и испанец, и
француз, сравнивая ее блестящую смерть в цирке с бесславной кончиной на
бойне, приходят в такой заразительный экстаз, что вам надо упорно сохранять
хладнокровие, иначе вы, вернувшись в Англию, начнете хлопотать о введении
боя быков как учреждения, развивающего рыцарство.
Нет сомнения, что Торквемадо искренно верил в пользу инквизиции для
человечества. По его мнению, легкая встряска не могла принести ничего, кроме
добра, любому располневшему джентльмену, страдающему припадками мускульного
ревматизма. А спортсмены-охотники у нас в Англии находят, что каждой лисице
можно позавидовать: она занимается спортом по целым дням, не расходуя на это
ни одного пенса и являясь центром всеобщего внимания.
Привычка ослепляет и заставляет нас не видеть того, чего не хочется
видеть.
Гуляя по улицам германских городов, на каждом шагу встречаешь
джентльменов с дуэльными шрамами на лице. Дети здесь играют "в дуэль"
сначала в детской, потом в школе, а затем, будучи студентами, уже серьезно
играют в нее от двадцати до ста раз. Немцы убедили сами себя, что в этом нет
ничего жестокого, ничего обидного, ничего унижающего. Защищая свои дуэли,
они уверяют, что последние воспитывают в юношах смелость и хладнокровие.
Если это и правда, то оно как будто бы лишнее в стране, где и без того
каждый мужчина - солдат. И разве достоинства того, кто дерется перед
зрителями ради приза, составляют особые достоинства солдата? Сомнительно! На
поле сражения горячий характер приносит часто больше пользы, чем тупое
равнодушие к собственным страданиям. В сущности, у немецкого студента не
хватает смелости, так как в данном случае она выразилась бы в отказе
драться: ведь они дерутся не для собственного удовольствия, а из страха
перед общественным мнением, которое отстало на двести лет.
Знаменитая "мензура" вырабатывает одно: привычку к зверству. Говорят,
она требует ловкости, но этого не заметить; остается впечатление чего-то
неприятного и смешного, как от драки в балаганных театрах. Мне рассказывали,
что в аристократическом Бонне и в Гейдельберге, где много иностранцев, дуэли
происходят в более выдержанном стиле: в хороших комнатах, в присутствии
седовласых докторов, которые оказывают помощь раненым, между тем как
ливрейные лакеи обносят публику угощениями; так что все получает вид
живописной церемонии. Но в более скромных университетах, где рисоваться не
для кого, студенты ограничиваются самым главным и отнюдь не привлекательным.
Право, настолько непривлекательна вся обстановка, что чувствительному
читателю лучше пропустить это место: я не мог бы украсить действительности,
да и пробовать не хочу!
Комната мрачная, голая; стены забрызганы пивом, кровью и стеарином;
потолок закопчен сигарным дымом; пол усыпан опилками. Толпа студентов
разместилась где попало - на деревянных скамьях и табуретках, на полу; все
курят, разговаривают, смеются.
В центре комнаты стоят друг против друга соперники: огромные,
неуклюжие, с выпученными глазами, в шерстяных шарфах, намотанных вокруг шеи,
в каких-то фуфайках на толстой подкладке, похожих на грязные одеяла; руки
просунуты в тяжелые ватные рукава, подняты. Не то это воины, каких
изображают на японских подносах, не то - нелепые фигуры с вычурных часов.
Секунданты тоже начинены ватой, на головах у них торчат шапки с
кожаными верхушками; они ставят соперников в надлежащую позицию, причем так
и кажется, что послышится звук заводимой пружины. Судья садится на свое
место, дает сигнал, - и немедленно раздаются пять быстрых ударов длинных
эспадронов. Следить за борьбой неинтересно: нет ни движения, ни ловкости, ни
грации - я говорю о собственном впечатлении. Тот, кто сильнее, кто может
дольше удержать неестественно согнутой рукой в толстом рукаве огромный,
неуклюжий меч - выигрывает.
Общий интерес сосредоточивается не на борьбе, а на ранах: последние
приходятся обыкновенно по голове или в левую половину лица, иногда взлетает
на воздух кусок кожи с черепа, покрытый волосами, который впоследствии
бережно сохраняется его гордым обладателем - или, вернее, его бывшим гордым
обладателем и показывается на вечерах гостям, конечно, из каждой раны в
обилии течет кровь; она брызжет на стены и потолок, попадает на докторов,
секундантов и зрителей, делает лужи в опилках и пропитывает толстую одежду
дерущихся. После каждого ряда ударов подбегают доктора и уже окровавленными
руками зажимают зияющие раны, подтирая их шариками мокрой ваты, которые
помощник держит готовыми на тарелке. Понятное дело, лишь только соперники
снова становятся на места и продолжают свою "работу", раны в ту же минуту
раскрываются, и кровь хлещет из них ручьем, почти ослепляя дерущихся и делая
пол у них под ногами совершенно скользким. Иногда вы видите левую половину
челюстей, обнаженных почти до самого уха, отчего получается такой вид, как
будто человек глупо ухмыляется в одну сторону, оставаясь серьезным для
другой половины зрителей; а иногда ударом рассекут кончик носа, что придает
лицу странно-надменное выражение.
Мне кажется, сражающиеся не делают никаких попыток избегать ударов:
стремление каждого студента заключается в том, чтобы выйти из университета с
возможно большим количеством шрамов на лице. Победителем считается тот,
которого больше исполосовали; к нему относятся восторги товарищей, зависть
юнцов и поклонение девиц; изрезанный и заштопанный, он с гордостью
разгуливает первый месяц после мензуры, не смущаясь тем, что почти утратил
человеческий облик. Другой боец - на долю которого выпало несколько
ничтожных царапин - удаляется с места действия раздосадованный и огорченный.
Самая драка считается не столь важной и интересной, как перевязка ран,
происходящая затем в соседней комнате, "перевязочной". Доктора только что со
школьной скамьи, жаждущие практики после недавнего получения дипломов. Я
должен прибавить по совести, что те из них, которых мне пришлось видеть