самому, имели далеко не сострадательный вид и, кажется, находили большое
удовольствие в своей работе; а работали они так, как не стал бы работать ни
один порядочный доктор; но, по-видимому, обычаи мензуры требуют, чтобы
перевязка ран была по возможности грубее и мучительнее - так что, может
быть, молодых докторов винить и нельзя. То, как студент выносит перевязку
ран, считается настолько же важным, как его стойкость в самой драке;
товарищи наблюдают внимательно, требуя самого веселого и довольного вида,
несмотря на всю жестокость, с какой производится перевязка. Широкие, зияющие
раны - самые желанные; их нарочно зашивают кое-как, чтобы шрам остался на
всю жизнь. Счастливый обладатель основательного безобразия может смело
рассчитывать обзавестись в течение первой недели любящей невестой - с
приданым, выражающимся по крайней мере пятизначной цифрой.
Таких дуэлей бывает несколько в неделю, причем на каждого студента
приходится до дюжины в год. Но бывает еще особая мензура, к которой зрители
не допускаются: она происходит между студентом, опозорившим себя хоть
малейшим движением во время дуэли с товарищем, и лучшим бойцом всей
корпорации; последний наносит провинившемуся целый ряд кровавых ран; и
только после этого, доказав свое уменье достойно принять наказание и не
шелохнуться даже тогда, когда ему снесут половину черепа, студент считается
омытым от позора и достойным остаться в ряду своих товарищей.
Сомневаюсь, чтобы можно было привести серьезный довод в защиту
подобного обычая. Во всяком случае, если мензура и имеет какое-нибудь
полезное влияние, то только на самих дерущихся; на зрителей же - очень
гадкое и злое! - Я знаю свой характер настолько хорошо, что определенно могу
считать себя не особенно кровожадным существом, и впечатление, произведенное
на меня мензурой, наверное то же, какое выносит из нее каждый средний
человек: прежде чем дело началось, у меня к любопытству примешивалась
беспокойная мысль о том, как мои нервы выдержат предстоящее зрелище, хотя я
успокаивал себя тем, что имею некоторое представление о хирургических
палатах. Когда потекла кровь и начали обнажаться мышцы и нервы, я
почувствовал жалость и отвращение. Но когда первая пара сражающихся
заменилась второй - признаюсь, человеческое чувство начало во мне гаснуть; а
когда еще двое молодцов принялись резать друг друга - дело представилось мне
в красном свете, как говорят американцы. Я вошел во вкус. Осмотревшись, я
заметил на всех лицах такое же желание видеть новые раны, новую кровь. Если
нужно развивать кровожадные инстинкты в современном человеке - то мензура
вполне достигает цели; но нужно ли это? - Мы гордимся нашей гуманностью и
цивилизацией, но, отбросив в сторону лицемерие, все-таки должны признать,
что под крахмальными манишками в каждом из нас сидит дикарь с нетронутыми
дикими инстинктами, он никогда не исчезнет; иногда он нужен нам - и тогда
является по первому требованию; но подкармливать его - лишнее.
В пользу серьезной дуэли можно сказать многое; но в пользу мензуры -
ничего. Это пустое ребячество, несмотря на всю жестокость игры. Жестокость
не придает ей серьезности. Ведь раны имеют собственную цену - не по степени
тяжести, а по внутреннему смыслу, по облагораживающим их обстоятельствам.
Вильгельма Телля справедливо считают одним из мировых героев, но что сказали
бы мы о клубе, устроенном обществом отцов с тою целью, чтобы два раза в
неделю собираться компанией и сбивать яблоки с голов своих сыновей? Мне
кажется, немецкие студенты с полным успехом достигали бы желанных
результатов, попросту дразня диких кошек! Не стоит записываться членом клуба
ради того, чтобы вам искромсали физиономию. Путешественники рассказывают об
африканских дикарях, которые выказывают свой восторг тем, что секут себя; но
европейцам незачем следовать такому примеру. Мензура олицетворяет собой
только нелепую сторону дуэли, и если немцы сами не видят, что увлекаться
этим смешно, то их остается только пожалеть.
В Германии студенты поголовно пьянством не занимаются; большинство -
народ трезвый, хотя и не особенно солидный; но меньшинство - признанные
представители немецкого студенчества - ухитряются лишь до некоторой степени
сохранять контроль над своими пятью чувствами и таким образом пребывают в
хроническом состоянии все же не мертвецкого опьянения, хотя пьют полдня и
всю ночь напролет. Пьянство действует не на всех одинаково, и все-таки в
каждом университетском городе Германии нередко встречаются юноши моложе
двадцати лет с фигурой Фальстафа и цветом лица рубенсовского Бахуса. Давно
известно, что немецкую девушку можно очаровать физиономией, точно неловко
сшитой из разных матерчатых лоскутьев; но не могут же женщины находить
интерес в одутловатой, распухшей роже и выпученных глазах!
А без последнего обойтись никак нельзя, если начинаешь в десять часов
"утренним глотком" пива, а кончаешь в четыре часа на рассвете пирушкой,
называемой "Kneipe". Последняя устраивается студентом, который приглашает
товарищей - числом от дюжины-до сотни - в излюбленный ресторан и затем
угощает пивом и дешевыми сигарами столько, сколько допускает их собственное
чувство самосохранения. Иногда пирушка устраивается всей корпорацией;
характер ее зависит, конечно, от состава компании и может быть как очень
шумным, так и очень мирным; но в общем соблюдается дисциплина и строгий
порядок.
При входе каждого нового товарища, все уже сидящие за столом встают,
щелкают каблуками и отдают честь. Когда сборище в полном составе, избирается
председатель, обязанность которого заключается в дирижировании пением. На
столе раскладываются печатные ноты - по одному экземпляру на каждых двух
человек, - и председатель кричит:
- Номер двадцать девятый! Первый куплет!
И первый куплет раздается дружным хором. У немцев часто встречаются
хорошие голоса, петь они учатся и умеют все, так как хоровое пение
пользуется среди них большой любовью - и поэтому эффект получается полный.
Содержание песен бывает иногда патриотическое, иногда сентиментальное,
иногда весьма реалистическое - такое, которое смутило бы среднего юношу
англичанина - но немцы поют все одинаково: без улыбки, без смеха, без единой
фальшивой ноты, с полной серьезностью держа перед собой ноты, как книжку
гимнов в церкви.
По окончании каждой песни председатель кричит:
"Prosit!" Все отвечают: "Prosit!" - и осушают стаканы.
Пианист-аккомпаниатор встает и кланяется; все кланяются ему в ответ; входит
девушка и снова наполняет стаканы пивом.
Между песнями говорятся тосты, но они вызывают мало аплодисментов и еще
меньше смеха; считается более достойным и приличным важно улыбаться и кивать
друг другу головами.
С особенной торжественностью пьют тост, называемый "Salamander" - в
честь какого-нибудь почетного гостя.
- Теперь, - говорит председатель, - мы разотрем Salamander! (Einen
Salamander reiben).
Все встают, торжественно-внимательные, как полк на параде.
- Все готово? - спрашивает председатель.
- Все! - в один голос отвечает компания.
- Ad excitium Salamandri! - провозглашает председатель. Все стоят
начеку.
- Eins!.. - Все быстрым движением трут дном стакана по столу.
- Zwei!.. - Стаканы опять шумят, описывая круг.
- Drei! Bibite! ("пить!") - И все, залпом осушив стаканы, подымают их
высоко над головой.
- Eins! - продолжает председатель; пустые стаканы катятся по столу,
снова описывая круг, но производя на этот раз шум вроде волны, набегающей на
низкий берег и уносящей с собой тысячи мелких камешков.
- Zwei! - Волна опять набегает и замирает.
- Drei!- Все с размаху разбивают стаканы о стол и садятся по местам.
На этих пирушках бывают и состязания: два товарища в шутку ссорятся и
вызывают друг друга на дуэль. Выбирается судья, приносят две неимоверно
большие кружки пива, и соперники садятся рядом. Все глаза устремлены на них;
судья дает сигнал - и пиво исчезает в глотках. Тот, кто первый стукнет
пустой кружкой о стол, - победитель.
Иностранцам, которым приходит желание посмотреть "Kneipe", следует в
самом начале вечера записывать свое имя и адрес на клочке бумажки и
прикалывать его к сюртуку. Немецкие студенты - народ вежливый, и, в каком бы
состоянии они ни были сами, но приложат все старания, чтобы развести гостей
по домам; тем не менее они не могут и не обязаны помнить адрес каждого
гостя.
Мне рассказывали о трех англичанах, пожелавших из любопытства принять
участие в "Kneipe", причем их любознательность чуть не кончилась плачевным
образом из-за недостатка догадливости. Они сообразили вовремя, что не мешает
написать свои адреса на визитных карточках, для общего сведения, и сообщили
свое намерение всей компании. Намерение вызвало общее одобрение, - и бумажки
были аккуратно приколоты к скатерти против каждого из трех англичан. Но в
этом и заключалась ошибка: им следовало приколоть их не к скатерти, а к
собственным сюртукам, так как в продолжение "Kneipe" очень легко
бессознательно переменить свое место.
Ранним утром председатель предложил отправить по домам всех, кто больше
не в состоянии поднять голову со стола. Среди тех, для кого пирушка уже
потеряла интерес, были три англичанина. Решили посадить их на извозчика и
доставить куда следует под охраной более или менее трезвого студента. Если
бы иностранцы догадались сидеть всю ночь на своих местах, то дело было бы
очень просто; но они беспечно разгуливали по залу, так что теперь никто не
знал, которому из джентльменов принадлежит каждая из трех карточек с
адресами - и еще менее знали об этом сами джентльмены. Но в ту веселую
минуту такое обстоятельство казалось сущим пустяком: на лицо были три гостя
и три карточки, и, следовательно, все обстояло благополучно. Если у любезных
хозяев и мелькнула мысль о возможной путанице, то вероятно, им в то время
казалось очень легким рассортировать джентльменов на следующий день.
Как бы ни было, их усадили в экипаж под охраной студента, захватившего
все три карточки, и проводили самыми радушными пожеланиями.
Немецкое пиво имеет одно достоинство: от него человек не делается ни
раздражительным, ни шумливым и ни к кому не пристает - что считается
естественным для пьяного в Англии; опьянев от пива, хочется только молчать,
остаться одному и спать; все равно где - где попало.
Студент велел извозчику ехать в ближайшее из трех указанных мест.
Доехав по адресу, он вытащил из экипажа самого безнадежного из всех
субъектов - вполне естественно было отделаться поскорее от "тяжелого случая"
- и втащил его с помощью извозчика наверх. Здесь находился указанный на
визитной карточке пансион. На звонок ответил сонный лакей. Они внесли свою
ношу и огляделись, куда бы ее пристроить. Дверь в чью-то спальню стояла
открытой. Воспользовавшись удобным обстоятельством, они внесли туда ничуть
не возражавшего джентльмена, положили его на кровать, сняли с него то, что
легко было стащить, и ушли, очень довольные собственной добросовестностью.
Поехали дальше, по второму адресу. Здесь им отворила дверь дама в
капоте, с книжкой в руках. Студент взглянул на оставшиеся у него две
карточки и спросил, имеет ли он удовольствие видеть госпожу Y. Случилось
так, что это действительно была миссис Y - хотя все удовольствие встречи,
по-видимому, относилось исключительно к студенту. Последний сообщил, что
джентльмен, спящий в настоящую минуту у порога, - ее супруг. Это сообщение
не привело в восторг миссис Y; она молча открыла дверь в спальню и
удалилась. Студент с извозчиком внесли джентльмена и положили его на
кровать; но раздевать не стали - они уже начали уставать - и, не встретив
больше хозяйки дома, удалились без разговоров.
На последней карточке значился адрес гостиницы; туда свезли оставшегося
субъекта и передали ночному сторожу.
Между тем часов за восемь до развозки джентльменов по адресам, в доме
мистера и миссис Х происходил следующий разговор:
- Я, кажется, говорил тебе, дорогая моя, что меня приглашали сегодня
на так называемую "Rneipe?" Да что-то в роде холостяцкой пирушки, где
студенты собираются петь, разговаривать и- и курить. Ну, знаешь,
обыкновенная вечеринка!
- А!- Что ж, иди. Надеюсь, тебе будет весело.
Миссис Х была милая и умная женщина,
- Это должно быть интересно, - заметил мистер X. - Любопытно
посмотреть; мне давно хотелось. Может быть, то есть может случиться, что-
что я немного дольше задержусь там.
- А что ты называешь "дольше задержаться"?
- Видишь ли, трудно сказать в точности. Студенты - народ буйный, и
когда они сходятся, то, вероятно... вероятно, пьется много тостов. Я не
знаю, какое это произведет на меня впечатление. Если удастся, я уйду
пораньше - так, чтобы никого не обидеть, конечно; ну а если нельзя будет,
то...
Я уже сказал, что миссис Х была умная женщина, она перебила мужа:
- Ты лучше попроси здесь, чтобы тебе дали второй ключ от двери, вот и
все. Я лягу спать с сестрой, и тогда ты мне не помешаешь, в какое бы время
ни вернулся.
- Это отличная мысль! - согласился мистер X. - Мне всегда ужасно
неприятно тревожить тебя. Я тихонько войду и проскользну в спальню.
Поздно ночью - или рано утром - Долли, сестра миссис X, приподнялась на
постели и прислушалась.
- Дженни! - спросила она. - Ты не спишь?
- Нет, милая. А ты почему проснулась? Спи спокойно.
- Что это за шум? Не пожар ли!
- Нет, нет. Это Перси вернулся; вероятно, он споткнулся обо что-нибудь
в темноте. Не беспокойся, душечка, спи.
Долли заснула; но миссис X, как хорошая жена, решила встать и пройти в
спальню, чтобы посмотреть, спокойно ли уснул ее муж. Накинув халат и туфли,
она тихо вышла в коридор, а оттуда открыла дверь в свою комнату. Будить мужа
она не собиралась: для этого понадобилось бы целое землетрясение. Она только
зажгла свечу и приблизилась к спящему.
Это не был Перси. Это был какой-то мужчина, ни капельки не похожий на
Перси! Она почувствовала, что этот мужчина ни в каком случае не мог бы быть
ее мужем. При настоящих обстоятельствах она даже почувствовала к нему
отвращение - такое отвращение, что единственным желанием было поскорее
отделаться от него!
Но тут она заметила в лице спящего что-то знакомое и, всмотревшись
повнимательнее, вспомнила, что это мистер Y, женатый человек, у которого она
с Перси обедала в первый день после приезда в Берлин.
Но как он сюда попал?.. Она поставила свечу на стол и, сжав голову
руками, начала думать. Страшная правда скоро мелькнула в ее воображении:
Перси отправился на "Kneipe" вместе с мистером Y; произошла ошибка; мистера
Y доставили сюда, а Перси в эту минуту...
Тут миссис Х бросилась обратно в комнату сестры, наскоро оделась и
бесшумно сбежала вниз по лестнице. На ее счастье, проезжал мимо дома ночной
извозчик; она вскочила в экипаж и велела ехать по адресу миссис Y.
Там она приказала извозчику подождать, вбежала наверх и решительно
позвонила.
Дверь открыла миссис Y, все еще в капоте и с книжкой в руках,
- Миссис X?! - воскликнула она в удивлении. - Зачем вы сюда приехали?
- За моим мужем! - Больше бедная миссис Х ничего не могла придумать в
эту минуту. - Он здесь? Миссис Y выпрямилась в негодовании:
- Миссис X! Как вы смеете?!.
- Ах, поймите меня, ради Бога! Это все ужасная ошибка! Они принесли
моего бедного мужа сюда не нарочно, но все-таки принесли. Посмотрите, умоляю
вас!
- Милая моя, - отвечала миссис Y - она была гораздо старше и спокойнее.
- Не волнуйтесь. Они действительно принесли сюда джентльмена полчаса тому
назад, и, сказать по правде, я на него даже еще не взглянула. Он там, в
спальне; они уложили его на кровать и оставили как есть: если вы
успокоитесь, мы стащим его вниз и доставим к вам так тихо, что никто, кроме
нас, об этом не узнает.
Очевидно, самой миссис Y захотелось теперь помочь знакомой даме. Она
открыла дверь в спальню, и миссис Х вошла в нее; но через секунду выбежала с
искаженным, бледным лицом:
- Это не мой муж! Что мне делать?..
- Очень жаль, что вы впадаете в подобные заблуждения, - холодно
проговорила миссис Y, направляясь в спальню.
- Да, но это и не ваш муж! - остановила ее миссис Х.
- Вот глупости!
- Нет, не глупости! Я знаю наверное, потому что только что оставила
вашего мужа в моей квартире: он спит на кровати Перси.
- Как! Что он там делает?!
- Ничего не делает! Они его принесли и положили! - объяснила миссис X,
начиная плакать. - Я оттого и подумала, что Перси попал к вам!
Обе женщины замолчали и глядели друг на друга. По другую сторону
полуотворенной двери раздавался только храп спящего джентльмена.
- Так кто же здесь лежит? - первая спросила миссис Y.
- Я не знаю! Я его никогда не видела. Не знаете ли вы, кто это такой?
Миссис Y с шумом захлопнула дверь.
- Что же нам делать? - спросила миссис X.
- Я знаю, что мне делать: я еду к вам за моим мужем.
- Он очень сонный, - заметила миссис X.
- Ничего, не в первый раз он сонный, - отвечала миссис Y, застегивая
пальто.
- Но где же Перси?!.. - рыдала бедная миленькая миссис X, когда они
вдвоем спускались по лестнице.
- Об этом уж вы, моя милая, узнаете от него самого.
- Если они так ошибаются, то могли сделать с ним Бог знает что!
- Утром мы все узнаем, душечка. Не беспокойтесь.
- Ну, теперь я вижу, что "Kneipe" - ужасная вещь! Больше я никогда в
жизни не пущу Перси на эти "Kneipe"!
- Дорогая моя, - заметила наставительно миссис Y. - Если вы будете
исполнять ваш долг, то он никогда и не захочет уходить из дома.
И говорят, Перси больше никогда не уходил. Но я все-таки думаю, что вся
ошибка заключалась в прикалывании визиток к скатерти. А ошибки в нашем мире
жестоко наказываются.
Несколько серьезных мыслей на прощанье. - Немец с англо-саксонской
точки зрения. - Городовой. - Инстинкт командования и подчинения. - Купец. -
Новая женщина. - Единственный упрек, который можно сделать немцам. -
"Bummel" окончен.
- Всякий мог бы управлять этой страной, - заметил Джордж.
Мы сидели в саду гостиницы "Кайзергоф", в Бонне, глядя с высоты на
Рейн. Это был последний вечер нашего бродяжничества; мы закончили
предпринятый "Bummel", и на следующее утро предстояло "начало конца": с
ранним поездом мы отправлялись в обратный путь.
- Даже я мог бы управлять этой страной, - продолжал Джордж. - Я написал
бы на листке бумаги все, что люди обязаны делать, велел бы это напечатать в
хорошей типографии и приказал бы развесить по городам и деревням; вот и все.
В современном тихом и обстоятельном немце, находящем полное
удовлетворение в том, что он платит подати и исполняет приказания тех, кто
волей судьбы поставлен властвовать над ним, - действительно трудно различить
черты его диких предков, для которых свобода была воздухом, жизнью, условием
существования; которые избирали вождей - но только для совета, а народ
оставлял за собой право исполнять или не исполнять предписания, относясь
презрительно к беспрекословному подчинению. В настоящее время в Германии
много толкуют о социализме, но это социализм, который при других условиях
быстро стал бы деспотизмом. Свобода воли и личности не искушает немца, он
любит, чтобы им управляли; а недовольные - не довольны только формой
проявления власти, но не самым ее существованием над ними.
Полицейский для немца - брамин. В Англии мы считаем городовых
безобидной необходимостью, они служат у нас в качестве верстовых столбов, а
в центре города оказывают пользу почтенным дамам, которые не могут сами
перейти через улицу; кроме благодарности за эти услуги, мы не питаем к ним
никаких особенных чувств.
Но в Германии городовой вызывает благоговение и восторг. Для немецкого
ребенка городовой - добрый волшебник: он устраивает площадки для игр, с
песком, качелями и гигантскими шагами, интересные базары и бассейны для
купанья; он же наказывает за шалости. Немецкое дитя стремится понравиться
городовому: если он улыбнется - оно счастливо; жить в одном доме с ребенком,
которого городовой погладил по голове - невыносимо, до такой степени он
важничает.
Здесь каждый гражданин чувствует себя солдатом, а городовых признает
офицерами. Городовой указывает ему, куда идти, и с какой скоростью, и как
переходить мосты; если бы у мостов не было полиции, немец готов был бы сесть
на землю и ждать, пока протечет вся река. На железнодорожных станциях его
запирают в комнату, где он может умереть, и в надлежащее время передают
кондуктору поезда - тоже, в своем роде, городовому, он усаживает немца на
определенное место, довозит куда следует и там выпроваживает.
В Германии незачем о себе беспокоиться: все делается для вас, и
делается хорошо. Никто от вас не требует, чтобы вы за собой смотрели: никто
не считает странным, если вы этого не умеете: смотреть за вами должен
полицейский. Если вы беспомощный идиот и попадаете в какую-нибудь историю, -
то виноват он, а не вы. Где бы вы ни были и что бы вы ни делали, он
заботится о вас - заботится добросовестно и безупречно. Если вы что-нибудь
потеряете - он найдет, если вы сами себя потеряете - он вас водворит куда
следует, если вы не знаете, чего вам хочется, - он вам объяснит; если вам
хочется чего-нибудь полезного и хорошего - он достанет.
Частные поверенные в Германии не нужны, если вы хотите продать дом или
купить землю, государство похлопочет для вас. Если вас надули, государство
начнет расследование дела. Государство вас страхует, женит и немножко
развлекает азартными играми.
- Пожалуйста, вы только родитесь на свет Божий, - говорит немецкое
начальство гражданину, - а мы сделаем все остальное. Дома и вне дома, в
болезни и добром здоровье, в труде и в удовольствии, всегда вам будет
сказано, что надо делать, - и уж мы посмотрим, чтобы вы действительно
сделали то, что надо. Ни о чем, пожалуйста, не беспокойтесь.
И немец не беспокоится. Если поблизости нет городового, он ходит, пока
не увидит объявления: тогда прочтет его и делает то, что сказано.
Я помню, в каком-то немецком городе мне случилось проходить мимо парка,
в котором играла музыка; в него вели двое ворот, у одних продавались билеты,
а другие - за четверть мили от первых - стояли широко открытыми; здесь не
было ни сторожа, ни городового, и каждый желающий мог бы свободно войти в
парк и слушать музыку. Но никто не подумал войти в эти ворота: все под
палящим зноем ползли к главному входу, где стоял человек и собирал входную
плату.
Я также видел, как несколько мальчуганов стояли в томлении перед
замерзшим прудом, место было пустое, вокруг ни души, и они могли бы кататься
на коньках часа три подряд - никто бы их не заметил; народ был далеко, за
полмили, на другом конце пруда, да еще за поворотом; но мальчишки так и
простояли, томясь желанием, но не сходя на лед только потому, что это
запрещено.
Такие факты невольно наводят на сомнения: одной ли породы Тевтоны с
грешным родом людским? Может быть, это добрые духи, слетевшие на землю
только для того, чтобы выпить стакан пива - которое, как им должно быть
известно, можно пить только в Германии?
Здесь дороги из деревни в деревню обсажены фруктовыми деревьями; никто,
кроме совести, не препятствует пользоваться их плодами. В Англии такое
обстоятельство возбудило бы страшное волнение: дети умирали бы сотнями от
холеры, доктора сбились бы с ног в борьбе с последствиями объедения зелеными
яблоками и неспелыми орехами, и публика пришла бы в негодование, требуя,
чтобы землевладельцам запретили устраивать вместо заборов и каменных стен
живые изгороди из фруктовых деревьев - за счет детских желудков.
Для англосаксонского ума представляется потерей времени проходить мимо
целых стен фруктовых деревьев и не трогать их; по нашему мнению, смотреть
хладнокровно на ветви, склоненные под тяжестью зрелых плодов, - было бы
насмешкой над дарами природы. А в Германии мальчик пойдет по такой дороге за
несколько миль, в соседнюю деревню, чтобы купить там на пять пфеннигов груш.
Мне кажется, что приговоренному к смертной казни немцу можно было бы
просто дать веревку и печатные правила: он отправился бы домой, прочел бы их
внимательно и повесился бы у себя на заднем дворе, согласно всем пунктам. Я
не удивился бы, услышав о таком случая.
Немцы - хороший, добрый народ - может быть, самый лучший на свете.
Наверное, в раю их гораздо больше, чем представителей других наций. Я только
не могу понять, каким образом они туда попадают: невероятно, чтобы душа
каждого отдельного немца самостоятельно влетала на небо; мне кажется, что их
собирают партиями и отправляют каждую партию под охраной умершего
городового.
Карлейль по справедливости признал за пруссаками - и это относится ко
всем германцам - одну великую добродетель: способность к выправке. Научите
его работать и отправьте в Африку или Азию, под начальством кого-нибудь
носящего форму - и он будет делать что угодно, встретит хоть самого черта,
если прикажут. Но сделать из него пионера очень трудно; предоставленный
собственной инициативе, он скоро погибнет: не от глупости, а от того, что
над ним нет начальства, которому можно слепо доверить себя самого. Немец так
долго был ландскнехтом всех государств, что солдатчина вошла в его плоть и
кровь. Он даже иногда страдает от ее избытка; мне рассказывали об одном
лакее, незадолго перед этим окончившем военную службу: хозяин послал его с
письмом в один дом и велел ждать ответа. Час проходил за часом, а человек не
удовольствие в своей работе; а работали они так, как не стал бы работать ни
один порядочный доктор; но, по-видимому, обычаи мензуры требуют, чтобы
перевязка ран была по возможности грубее и мучительнее - так что, может
быть, молодых докторов винить и нельзя. То, как студент выносит перевязку
ран, считается настолько же важным, как его стойкость в самой драке;
товарищи наблюдают внимательно, требуя самого веселого и довольного вида,
несмотря на всю жестокость, с какой производится перевязка. Широкие, зияющие
раны - самые желанные; их нарочно зашивают кое-как, чтобы шрам остался на
всю жизнь. Счастливый обладатель основательного безобразия может смело
рассчитывать обзавестись в течение первой недели любящей невестой - с
приданым, выражающимся по крайней мере пятизначной цифрой.
Таких дуэлей бывает несколько в неделю, причем на каждого студента
приходится до дюжины в год. Но бывает еще особая мензура, к которой зрители
не допускаются: она происходит между студентом, опозорившим себя хоть
малейшим движением во время дуэли с товарищем, и лучшим бойцом всей
корпорации; последний наносит провинившемуся целый ряд кровавых ран; и
только после этого, доказав свое уменье достойно принять наказание и не
шелохнуться даже тогда, когда ему снесут половину черепа, студент считается
омытым от позора и достойным остаться в ряду своих товарищей.
Сомневаюсь, чтобы можно было привести серьезный довод в защиту
подобного обычая. Во всяком случае, если мензура и имеет какое-нибудь
полезное влияние, то только на самих дерущихся; на зрителей же - очень
гадкое и злое! - Я знаю свой характер настолько хорошо, что определенно могу
считать себя не особенно кровожадным существом, и впечатление, произведенное
на меня мензурой, наверное то же, какое выносит из нее каждый средний
человек: прежде чем дело началось, у меня к любопытству примешивалась
беспокойная мысль о том, как мои нервы выдержат предстоящее зрелище, хотя я
успокаивал себя тем, что имею некоторое представление о хирургических
палатах. Когда потекла кровь и начали обнажаться мышцы и нервы, я
почувствовал жалость и отвращение. Но когда первая пара сражающихся
заменилась второй - признаюсь, человеческое чувство начало во мне гаснуть; а
когда еще двое молодцов принялись резать друг друга - дело представилось мне
в красном свете, как говорят американцы. Я вошел во вкус. Осмотревшись, я
заметил на всех лицах такое же желание видеть новые раны, новую кровь. Если
нужно развивать кровожадные инстинкты в современном человеке - то мензура
вполне достигает цели; но нужно ли это? - Мы гордимся нашей гуманностью и
цивилизацией, но, отбросив в сторону лицемерие, все-таки должны признать,
что под крахмальными манишками в каждом из нас сидит дикарь с нетронутыми
дикими инстинктами, он никогда не исчезнет; иногда он нужен нам - и тогда
является по первому требованию; но подкармливать его - лишнее.
В пользу серьезной дуэли можно сказать многое; но в пользу мензуры -
ничего. Это пустое ребячество, несмотря на всю жестокость игры. Жестокость
не придает ей серьезности. Ведь раны имеют собственную цену - не по степени
тяжести, а по внутреннему смыслу, по облагораживающим их обстоятельствам.
Вильгельма Телля справедливо считают одним из мировых героев, но что сказали
бы мы о клубе, устроенном обществом отцов с тою целью, чтобы два раза в
неделю собираться компанией и сбивать яблоки с голов своих сыновей? Мне
кажется, немецкие студенты с полным успехом достигали бы желанных
результатов, попросту дразня диких кошек! Не стоит записываться членом клуба
ради того, чтобы вам искромсали физиономию. Путешественники рассказывают об
африканских дикарях, которые выказывают свой восторг тем, что секут себя; но
европейцам незачем следовать такому примеру. Мензура олицетворяет собой
только нелепую сторону дуэли, и если немцы сами не видят, что увлекаться
этим смешно, то их остается только пожалеть.
В Германии студенты поголовно пьянством не занимаются; большинство -
народ трезвый, хотя и не особенно солидный; но меньшинство - признанные
представители немецкого студенчества - ухитряются лишь до некоторой степени
сохранять контроль над своими пятью чувствами и таким образом пребывают в
хроническом состоянии все же не мертвецкого опьянения, хотя пьют полдня и
всю ночь напролет. Пьянство действует не на всех одинаково, и все-таки в
каждом университетском городе Германии нередко встречаются юноши моложе
двадцати лет с фигурой Фальстафа и цветом лица рубенсовского Бахуса. Давно
известно, что немецкую девушку можно очаровать физиономией, точно неловко
сшитой из разных матерчатых лоскутьев; но не могут же женщины находить
интерес в одутловатой, распухшей роже и выпученных глазах!
А без последнего обойтись никак нельзя, если начинаешь в десять часов
"утренним глотком" пива, а кончаешь в четыре часа на рассвете пирушкой,
называемой "Kneipe". Последняя устраивается студентом, который приглашает
товарищей - числом от дюжины-до сотни - в излюбленный ресторан и затем
угощает пивом и дешевыми сигарами столько, сколько допускает их собственное
чувство самосохранения. Иногда пирушка устраивается всей корпорацией;
характер ее зависит, конечно, от состава компании и может быть как очень
шумным, так и очень мирным; но в общем соблюдается дисциплина и строгий
порядок.
При входе каждого нового товарища, все уже сидящие за столом встают,
щелкают каблуками и отдают честь. Когда сборище в полном составе, избирается
председатель, обязанность которого заключается в дирижировании пением. На
столе раскладываются печатные ноты - по одному экземпляру на каждых двух
человек, - и председатель кричит:
- Номер двадцать девятый! Первый куплет!
И первый куплет раздается дружным хором. У немцев часто встречаются
хорошие голоса, петь они учатся и умеют все, так как хоровое пение
пользуется среди них большой любовью - и поэтому эффект получается полный.
Содержание песен бывает иногда патриотическое, иногда сентиментальное,
иногда весьма реалистическое - такое, которое смутило бы среднего юношу
англичанина - но немцы поют все одинаково: без улыбки, без смеха, без единой
фальшивой ноты, с полной серьезностью держа перед собой ноты, как книжку
гимнов в церкви.
По окончании каждой песни председатель кричит:
"Prosit!" Все отвечают: "Prosit!" - и осушают стаканы.
Пианист-аккомпаниатор встает и кланяется; все кланяются ему в ответ; входит
девушка и снова наполняет стаканы пивом.
Между песнями говорятся тосты, но они вызывают мало аплодисментов и еще
меньше смеха; считается более достойным и приличным важно улыбаться и кивать
друг другу головами.
С особенной торжественностью пьют тост, называемый "Salamander" - в
честь какого-нибудь почетного гостя.
- Теперь, - говорит председатель, - мы разотрем Salamander! (Einen
Salamander reiben).
Все встают, торжественно-внимательные, как полк на параде.
- Все готово? - спрашивает председатель.
- Все! - в один голос отвечает компания.
- Ad excitium Salamandri! - провозглашает председатель. Все стоят
начеку.
- Eins!.. - Все быстрым движением трут дном стакана по столу.
- Zwei!.. - Стаканы опять шумят, описывая круг.
- Drei! Bibite! ("пить!") - И все, залпом осушив стаканы, подымают их
высоко над головой.
- Eins! - продолжает председатель; пустые стаканы катятся по столу,
снова описывая круг, но производя на этот раз шум вроде волны, набегающей на
низкий берег и уносящей с собой тысячи мелких камешков.
- Zwei! - Волна опять набегает и замирает.
- Drei!- Все с размаху разбивают стаканы о стол и садятся по местам.
На этих пирушках бывают и состязания: два товарища в шутку ссорятся и
вызывают друг друга на дуэль. Выбирается судья, приносят две неимоверно
большие кружки пива, и соперники садятся рядом. Все глаза устремлены на них;
судья дает сигнал - и пиво исчезает в глотках. Тот, кто первый стукнет
пустой кружкой о стол, - победитель.
Иностранцам, которым приходит желание посмотреть "Kneipe", следует в
самом начале вечера записывать свое имя и адрес на клочке бумажки и
прикалывать его к сюртуку. Немецкие студенты - народ вежливый, и, в каком бы
состоянии они ни были сами, но приложат все старания, чтобы развести гостей
по домам; тем не менее они не могут и не обязаны помнить адрес каждого
гостя.
Мне рассказывали о трех англичанах, пожелавших из любопытства принять
участие в "Kneipe", причем их любознательность чуть не кончилась плачевным
образом из-за недостатка догадливости. Они сообразили вовремя, что не мешает
написать свои адреса на визитных карточках, для общего сведения, и сообщили
свое намерение всей компании. Намерение вызвало общее одобрение, - и бумажки
были аккуратно приколоты к скатерти против каждого из трех англичан. Но в
этом и заключалась ошибка: им следовало приколоть их не к скатерти, а к
собственным сюртукам, так как в продолжение "Kneipe" очень легко
бессознательно переменить свое место.
Ранним утром председатель предложил отправить по домам всех, кто больше
не в состоянии поднять голову со стола. Среди тех, для кого пирушка уже
потеряла интерес, были три англичанина. Решили посадить их на извозчика и
доставить куда следует под охраной более или менее трезвого студента. Если
бы иностранцы догадались сидеть всю ночь на своих местах, то дело было бы
очень просто; но они беспечно разгуливали по залу, так что теперь никто не
знал, которому из джентльменов принадлежит каждая из трех карточек с
адресами - и еще менее знали об этом сами джентльмены. Но в ту веселую
минуту такое обстоятельство казалось сущим пустяком: на лицо были три гостя
и три карточки, и, следовательно, все обстояло благополучно. Если у любезных
хозяев и мелькнула мысль о возможной путанице, то вероятно, им в то время
казалось очень легким рассортировать джентльменов на следующий день.
Как бы ни было, их усадили в экипаж под охраной студента, захватившего
все три карточки, и проводили самыми радушными пожеланиями.
Немецкое пиво имеет одно достоинство: от него человек не делается ни
раздражительным, ни шумливым и ни к кому не пристает - что считается
естественным для пьяного в Англии; опьянев от пива, хочется только молчать,
остаться одному и спать; все равно где - где попало.
Студент велел извозчику ехать в ближайшее из трех указанных мест.
Доехав по адресу, он вытащил из экипажа самого безнадежного из всех
субъектов - вполне естественно было отделаться поскорее от "тяжелого случая"
- и втащил его с помощью извозчика наверх. Здесь находился указанный на
визитной карточке пансион. На звонок ответил сонный лакей. Они внесли свою
ношу и огляделись, куда бы ее пристроить. Дверь в чью-то спальню стояла
открытой. Воспользовавшись удобным обстоятельством, они внесли туда ничуть
не возражавшего джентльмена, положили его на кровать, сняли с него то, что
легко было стащить, и ушли, очень довольные собственной добросовестностью.
Поехали дальше, по второму адресу. Здесь им отворила дверь дама в
капоте, с книжкой в руках. Студент взглянул на оставшиеся у него две
карточки и спросил, имеет ли он удовольствие видеть госпожу Y. Случилось
так, что это действительно была миссис Y - хотя все удовольствие встречи,
по-видимому, относилось исключительно к студенту. Последний сообщил, что
джентльмен, спящий в настоящую минуту у порога, - ее супруг. Это сообщение
не привело в восторг миссис Y; она молча открыла дверь в спальню и
удалилась. Студент с извозчиком внесли джентльмена и положили его на
кровать; но раздевать не стали - они уже начали уставать - и, не встретив
больше хозяйки дома, удалились без разговоров.
На последней карточке значился адрес гостиницы; туда свезли оставшегося
субъекта и передали ночному сторожу.
Между тем часов за восемь до развозки джентльменов по адресам, в доме
мистера и миссис Х происходил следующий разговор:
- Я, кажется, говорил тебе, дорогая моя, что меня приглашали сегодня
на так называемую "Rneipe?" Да что-то в роде холостяцкой пирушки, где
студенты собираются петь, разговаривать и- и курить. Ну, знаешь,
обыкновенная вечеринка!
- А!- Что ж, иди. Надеюсь, тебе будет весело.
Миссис Х была милая и умная женщина,
- Это должно быть интересно, - заметил мистер X. - Любопытно
посмотреть; мне давно хотелось. Может быть, то есть может случиться, что-
что я немного дольше задержусь там.
- А что ты называешь "дольше задержаться"?
- Видишь ли, трудно сказать в точности. Студенты - народ буйный, и
когда они сходятся, то, вероятно... вероятно, пьется много тостов. Я не
знаю, какое это произведет на меня впечатление. Если удастся, я уйду
пораньше - так, чтобы никого не обидеть, конечно; ну а если нельзя будет,
то...
Я уже сказал, что миссис Х была умная женщина, она перебила мужа:
- Ты лучше попроси здесь, чтобы тебе дали второй ключ от двери, вот и
все. Я лягу спать с сестрой, и тогда ты мне не помешаешь, в какое бы время
ни вернулся.
- Это отличная мысль! - согласился мистер X. - Мне всегда ужасно
неприятно тревожить тебя. Я тихонько войду и проскользну в спальню.
Поздно ночью - или рано утром - Долли, сестра миссис X, приподнялась на
постели и прислушалась.
- Дженни! - спросила она. - Ты не спишь?
- Нет, милая. А ты почему проснулась? Спи спокойно.
- Что это за шум? Не пожар ли!
- Нет, нет. Это Перси вернулся; вероятно, он споткнулся обо что-нибудь
в темноте. Не беспокойся, душечка, спи.
Долли заснула; но миссис X, как хорошая жена, решила встать и пройти в
спальню, чтобы посмотреть, спокойно ли уснул ее муж. Накинув халат и туфли,
она тихо вышла в коридор, а оттуда открыла дверь в свою комнату. Будить мужа
она не собиралась: для этого понадобилось бы целое землетрясение. Она только
зажгла свечу и приблизилась к спящему.
Это не был Перси. Это был какой-то мужчина, ни капельки не похожий на
Перси! Она почувствовала, что этот мужчина ни в каком случае не мог бы быть
ее мужем. При настоящих обстоятельствах она даже почувствовала к нему
отвращение - такое отвращение, что единственным желанием было поскорее
отделаться от него!
Но тут она заметила в лице спящего что-то знакомое и, всмотревшись
повнимательнее, вспомнила, что это мистер Y, женатый человек, у которого она
с Перси обедала в первый день после приезда в Берлин.
Но как он сюда попал?.. Она поставила свечу на стол и, сжав голову
руками, начала думать. Страшная правда скоро мелькнула в ее воображении:
Перси отправился на "Kneipe" вместе с мистером Y; произошла ошибка; мистера
Y доставили сюда, а Перси в эту минуту...
Тут миссис Х бросилась обратно в комнату сестры, наскоро оделась и
бесшумно сбежала вниз по лестнице. На ее счастье, проезжал мимо дома ночной
извозчик; она вскочила в экипаж и велела ехать по адресу миссис Y.
Там она приказала извозчику подождать, вбежала наверх и решительно
позвонила.
Дверь открыла миссис Y, все еще в капоте и с книжкой в руках,
- Миссис X?! - воскликнула она в удивлении. - Зачем вы сюда приехали?
- За моим мужем! - Больше бедная миссис Х ничего не могла придумать в
эту минуту. - Он здесь? Миссис Y выпрямилась в негодовании:
- Миссис X! Как вы смеете?!.
- Ах, поймите меня, ради Бога! Это все ужасная ошибка! Они принесли
моего бедного мужа сюда не нарочно, но все-таки принесли. Посмотрите, умоляю
вас!
- Милая моя, - отвечала миссис Y - она была гораздо старше и спокойнее.
- Не волнуйтесь. Они действительно принесли сюда джентльмена полчаса тому
назад, и, сказать по правде, я на него даже еще не взглянула. Он там, в
спальне; они уложили его на кровать и оставили как есть: если вы
успокоитесь, мы стащим его вниз и доставим к вам так тихо, что никто, кроме
нас, об этом не узнает.
Очевидно, самой миссис Y захотелось теперь помочь знакомой даме. Она
открыла дверь в спальню, и миссис Х вошла в нее; но через секунду выбежала с
искаженным, бледным лицом:
- Это не мой муж! Что мне делать?..
- Очень жаль, что вы впадаете в подобные заблуждения, - холодно
проговорила миссис Y, направляясь в спальню.
- Да, но это и не ваш муж! - остановила ее миссис Х.
- Вот глупости!
- Нет, не глупости! Я знаю наверное, потому что только что оставила
вашего мужа в моей квартире: он спит на кровати Перси.
- Как! Что он там делает?!
- Ничего не делает! Они его принесли и положили! - объяснила миссис X,
начиная плакать. - Я оттого и подумала, что Перси попал к вам!
Обе женщины замолчали и глядели друг на друга. По другую сторону
полуотворенной двери раздавался только храп спящего джентльмена.
- Так кто же здесь лежит? - первая спросила миссис Y.
- Я не знаю! Я его никогда не видела. Не знаете ли вы, кто это такой?
Миссис Y с шумом захлопнула дверь.
- Что же нам делать? - спросила миссис X.
- Я знаю, что мне делать: я еду к вам за моим мужем.
- Он очень сонный, - заметила миссис X.
- Ничего, не в первый раз он сонный, - отвечала миссис Y, застегивая
пальто.
- Но где же Перси?!.. - рыдала бедная миленькая миссис X, когда они
вдвоем спускались по лестнице.
- Об этом уж вы, моя милая, узнаете от него самого.
- Если они так ошибаются, то могли сделать с ним Бог знает что!
- Утром мы все узнаем, душечка. Не беспокойтесь.
- Ну, теперь я вижу, что "Kneipe" - ужасная вещь! Больше я никогда в
жизни не пущу Перси на эти "Kneipe"!
- Дорогая моя, - заметила наставительно миссис Y. - Если вы будете
исполнять ваш долг, то он никогда и не захочет уходить из дома.
И говорят, Перси больше никогда не уходил. Но я все-таки думаю, что вся
ошибка заключалась в прикалывании визиток к скатерти. А ошибки в нашем мире
жестоко наказываются.
Несколько серьезных мыслей на прощанье. - Немец с англо-саксонской
точки зрения. - Городовой. - Инстинкт командования и подчинения. - Купец. -
Новая женщина. - Единственный упрек, который можно сделать немцам. -
"Bummel" окончен.
- Всякий мог бы управлять этой страной, - заметил Джордж.
Мы сидели в саду гостиницы "Кайзергоф", в Бонне, глядя с высоты на
Рейн. Это был последний вечер нашего бродяжничества; мы закончили
предпринятый "Bummel", и на следующее утро предстояло "начало конца": с
ранним поездом мы отправлялись в обратный путь.
- Даже я мог бы управлять этой страной, - продолжал Джордж. - Я написал
бы на листке бумаги все, что люди обязаны делать, велел бы это напечатать в
хорошей типографии и приказал бы развесить по городам и деревням; вот и все.
В современном тихом и обстоятельном немце, находящем полное
удовлетворение в том, что он платит подати и исполняет приказания тех, кто
волей судьбы поставлен властвовать над ним, - действительно трудно различить
черты его диких предков, для которых свобода была воздухом, жизнью, условием
существования; которые избирали вождей - но только для совета, а народ
оставлял за собой право исполнять или не исполнять предписания, относясь
презрительно к беспрекословному подчинению. В настоящее время в Германии
много толкуют о социализме, но это социализм, который при других условиях
быстро стал бы деспотизмом. Свобода воли и личности не искушает немца, он
любит, чтобы им управляли; а недовольные - не довольны только формой
проявления власти, но не самым ее существованием над ними.
Полицейский для немца - брамин. В Англии мы считаем городовых
безобидной необходимостью, они служат у нас в качестве верстовых столбов, а
в центре города оказывают пользу почтенным дамам, которые не могут сами
перейти через улицу; кроме благодарности за эти услуги, мы не питаем к ним
никаких особенных чувств.
Но в Германии городовой вызывает благоговение и восторг. Для немецкого
ребенка городовой - добрый волшебник: он устраивает площадки для игр, с
песком, качелями и гигантскими шагами, интересные базары и бассейны для
купанья; он же наказывает за шалости. Немецкое дитя стремится понравиться
городовому: если он улыбнется - оно счастливо; жить в одном доме с ребенком,
которого городовой погладил по голове - невыносимо, до такой степени он
важничает.
Здесь каждый гражданин чувствует себя солдатом, а городовых признает
офицерами. Городовой указывает ему, куда идти, и с какой скоростью, и как
переходить мосты; если бы у мостов не было полиции, немец готов был бы сесть
на землю и ждать, пока протечет вся река. На железнодорожных станциях его
запирают в комнату, где он может умереть, и в надлежащее время передают
кондуктору поезда - тоже, в своем роде, городовому, он усаживает немца на
определенное место, довозит куда следует и там выпроваживает.
В Германии незачем о себе беспокоиться: все делается для вас, и
делается хорошо. Никто от вас не требует, чтобы вы за собой смотрели: никто
не считает странным, если вы этого не умеете: смотреть за вами должен
полицейский. Если вы беспомощный идиот и попадаете в какую-нибудь историю, -
то виноват он, а не вы. Где бы вы ни были и что бы вы ни делали, он
заботится о вас - заботится добросовестно и безупречно. Если вы что-нибудь
потеряете - он найдет, если вы сами себя потеряете - он вас водворит куда
следует, если вы не знаете, чего вам хочется, - он вам объяснит; если вам
хочется чего-нибудь полезного и хорошего - он достанет.
Частные поверенные в Германии не нужны, если вы хотите продать дом или
купить землю, государство похлопочет для вас. Если вас надули, государство
начнет расследование дела. Государство вас страхует, женит и немножко
развлекает азартными играми.
- Пожалуйста, вы только родитесь на свет Божий, - говорит немецкое
начальство гражданину, - а мы сделаем все остальное. Дома и вне дома, в
болезни и добром здоровье, в труде и в удовольствии, всегда вам будет
сказано, что надо делать, - и уж мы посмотрим, чтобы вы действительно
сделали то, что надо. Ни о чем, пожалуйста, не беспокойтесь.
И немец не беспокоится. Если поблизости нет городового, он ходит, пока
не увидит объявления: тогда прочтет его и делает то, что сказано.
Я помню, в каком-то немецком городе мне случилось проходить мимо парка,
в котором играла музыка; в него вели двое ворот, у одних продавались билеты,
а другие - за четверть мили от первых - стояли широко открытыми; здесь не
было ни сторожа, ни городового, и каждый желающий мог бы свободно войти в
парк и слушать музыку. Но никто не подумал войти в эти ворота: все под
палящим зноем ползли к главному входу, где стоял человек и собирал входную
плату.
Я также видел, как несколько мальчуганов стояли в томлении перед
замерзшим прудом, место было пустое, вокруг ни души, и они могли бы кататься
на коньках часа три подряд - никто бы их не заметил; народ был далеко, за
полмили, на другом конце пруда, да еще за поворотом; но мальчишки так и
простояли, томясь желанием, но не сходя на лед только потому, что это
запрещено.
Такие факты невольно наводят на сомнения: одной ли породы Тевтоны с
грешным родом людским? Может быть, это добрые духи, слетевшие на землю
только для того, чтобы выпить стакан пива - которое, как им должно быть
известно, можно пить только в Германии?
Здесь дороги из деревни в деревню обсажены фруктовыми деревьями; никто,
кроме совести, не препятствует пользоваться их плодами. В Англии такое
обстоятельство возбудило бы страшное волнение: дети умирали бы сотнями от
холеры, доктора сбились бы с ног в борьбе с последствиями объедения зелеными
яблоками и неспелыми орехами, и публика пришла бы в негодование, требуя,
чтобы землевладельцам запретили устраивать вместо заборов и каменных стен
живые изгороди из фруктовых деревьев - за счет детских желудков.
Для англосаксонского ума представляется потерей времени проходить мимо
целых стен фруктовых деревьев и не трогать их; по нашему мнению, смотреть
хладнокровно на ветви, склоненные под тяжестью зрелых плодов, - было бы
насмешкой над дарами природы. А в Германии мальчик пойдет по такой дороге за
несколько миль, в соседнюю деревню, чтобы купить там на пять пфеннигов груш.
Мне кажется, что приговоренному к смертной казни немцу можно было бы
просто дать веревку и печатные правила: он отправился бы домой, прочел бы их
внимательно и повесился бы у себя на заднем дворе, согласно всем пунктам. Я
не удивился бы, услышав о таком случая.
Немцы - хороший, добрый народ - может быть, самый лучший на свете.
Наверное, в раю их гораздо больше, чем представителей других наций. Я только
не могу понять, каким образом они туда попадают: невероятно, чтобы душа
каждого отдельного немца самостоятельно влетала на небо; мне кажется, что их
собирают партиями и отправляют каждую партию под охраной умершего
городового.
Карлейль по справедливости признал за пруссаками - и это относится ко
всем германцам - одну великую добродетель: способность к выправке. Научите
его работать и отправьте в Африку или Азию, под начальством кого-нибудь
носящего форму - и он будет делать что угодно, встретит хоть самого черта,
если прикажут. Но сделать из него пионера очень трудно; предоставленный
собственной инициативе, он скоро погибнет: не от глупости, а от того, что
над ним нет начальства, которому можно слепо доверить себя самого. Немец так
долго был ландскнехтом всех государств, что солдатчина вошла в его плоть и
кровь. Он даже иногда страдает от ее избытка; мне рассказывали об одном
лакее, незадолго перед этим окончившем военную службу: хозяин послал его с
письмом в один дом и велел ждать ответа. Час проходил за часом, а человек не