хотел сказать несколько прощальных слов детям - в особенности насчет моей
удочки, которую они обыкновенно употребляют в мое отсутствие в качестве
палки, когда при играх требуется обозначить на земле место.
Я не люблю спешить к поезду. До станции оставалось четверть мили, когда
я нагнал Джорджа и Гарриса. Пока мы продвигались втроем крупной рысью,
Гаррис успел сообщить мне, что он чуть не опоздал из-за новой плиты: ее
затопили сегодня в первый раз, кухарку обдало кипятком, а почки взлетели со
сковородки на воздух. Он надеялся, что к его возвращению жена успеет
укротить новую плиту.
Мы успели на поезд в последнюю секунду. Очутившись в вагоне и с трудом
переводя дух, я вспомнил, как дядя Поджер двести пятьдесят раз в году
выезжал поездом в 9 ч. 13 м. утра в город. От его дома до станции было
восемь минут ходьбы, но он всегда говорил:
- Лучше выйти за пятнадцать минут и идти с удовольствием!
А выходил всегда за пять минут - и спешил изо всех сил. И уж не знаю
почему, но через луг, лежащий между городком и станцией, бежал к
девятичасовому поезду не один дядя Поджер, а несколько десятков джентльменов
- все направлялись в Сити, все солидной наружности, все с черными портфелями
и газетой в одной руке и с зонтиком в другой; все они не то чтобы
действительно быстро бежали, но отчаянно пыхтели и были чрезвычайно
серьезны. Поэтому на их лицах выражалось искреннее негодование при виде
разносчиков, нянек и мальчишек, останавливавшихся, чтобы поглазеть на них.
Среди этих зевак на несколько минут даже завязывалась азартная, хотя
невинная игра:
- Два против одного за старичка в белом жилете!
- Десять против одного за старца с трубкой, если он на бегу не
перекувырнется, пока добежит!
- Столько же за Багряного Короля! - прозвище, данное одним юным
любителем энтомологии отставному военному, соседу дяди Поджера, который
обыкновенно имел очень достойный вид, но сильно багровел от физических
усилий.
Мой дядюшка и остальные джентльмены много раз писали в местную газету,
жалуясь на нерадивость полиции, и редакция помещала от себя горячие
передовые статьи об упадке вежливости среди жителей, - но это ни к чему не
приводило.
И нельзя сказать, чтобы дядя Поджер вставал слишком поздно; нет, все
помехи являлись в последнюю минуту: позавтракав, он немедленно терял газету.
Мы всегда знали, когда дядя Поджер что-нибудь терял, по выражению
негодования и удивления, которое появлялось на его лице. Ему никогда не
приходило в голову сказать:
"Я - рассеянный человек, я все теряю и никогда не помню, куда что
положил; я ни за что не найду потерянного без чужой помощи. Я, должно быть,
надоел всем ужасно - надо постараться исправиться".
Напротив, по его логике, все в доме были виноваты, если он что-нибудь
терял, - кроме него самого.
- Да ведь я держал ее в руке минуту тому назад? - восклицал он.
По его негодующему тону можно было подумать, что он живет среди
фокусников, которые прячут вещи нарочно, чтобы позлить его.
- А не оставил ли ты ее в саду? - спрашивала тетя.
- К чему же я оставил бы газету в саду? Мне газета нужна в поезде, а не
в саду!
- Не положил ли ты ее в карман?
- Пощади, матушка! Неужели ты думаешь, что я искал бы газету целых пять
минут, если бы она была у меня в кармане?.. За дурака ты меня считаешь, что
ли?
В эту минуту кто-нибудь подавал ему аккуратно сложенную газету:
- Не эта ли?
Дядя Поджер жадно хватал ее со словами:
- Так и есть, непременно всем нужно брать мои вещи!
Он открывал портфель, чтобы положить в него газету, но вдруг
останавливался, онемев от оскорбления.
- Что такое? - спрашивала тетя.
- Старая!.. От третьего дня!.. - произносил он убитым голосом, бросая
газету на стол.
Если бы хоть раз попалась под руку вчерашняя газета, то и это было бы
разнообразием; но неизменно она была "от третьего дня".
Затем свежую газету находил кто-нибудь из нас, или же оказывалось, что
дядя Поджер сидел на ней сам. В последнем случае он улыбался - не радостно,
а усталой улыбкой человека, попавшего в среду безнадежных идиотов.
- Эх, вы! Все время газета лежит у вас под самым носом, и никто ...
Он не оканчивал фразы, так как очень гордился своей сдержанностью.
После этого тетя вела дядю Поджера в переднюю, где по заведенному
правилу происходило прощанье со всеми детьми. Сама тетушка никогда не
отлучалась из дома дальше, чем к соседям, но и то прощалась с каждым членом
семьи, "так как не знала, что может случиться в следующую минуту".
По обыкновению, оказывалось, что кого-нибудь из детей не хватает. Тогда
остальные шестеро, не медля ни секунды, с гиканьем и криком бросались искать
его; но в следующую минуту потерянный появлялся как из-под земли - большею
частью с весьма основательным объяснением своего отсутствия - и отправлялся
уведомить остальных, что он найден. Все это занимало минут пять, в
продолжение которых дядя Поджер успевал найти зонтик и потерять шляпу. Когда
все и все были в сборе, часы начинали бить девять. Их торжественный бой
обыкновенно производил странное действие на дядю Поджера: он бросался
вторично целовать одних и тех же, пропускал других, забывал, кого он уже
поцеловал, а кого еще нет - и должен был начинать сначала. Иногда он уверял,
что дети нарочно перепутываются (и я, по совести, не берусь защищать их).
Огорчался он еще и тем, что у кого-нибудь часто оказывалась совершенно
липкая физиономия, причем обладатель этой физиономии бывал особенно нежен.
Если все шло слишком гладко, старший мальчик вдруг объявлял, что все
часы в доме отстают на пять минут, из-за чего он опоздал накануне в школу,
При этом известии дядя Поджер бросался к калитке, где вспоминал, что с ним
нет ни зонтика, ни портфеля. Моментально все дети кидались за забытыми
вещами, причем на скорую руку происходила борьба за зонтик и драка за
портфель. Когда все было вручено дяде Поджеру и он пускался рысцой по
дороге, мы возвращались в дом и находили на столе в передней какую-нибудь
вещь, которую он непременно хотел взять с собой в этот день в город.
Было немного позже девяти, когда мы приехали в Лондон на вокзал
Ватерлоо и, как решили заранее, сейчас же приступили к опыту, предложенному
Джорджем. Открыв "Путеводитель" на странице, озаглавленной "На извозчичьей
бирже", мы подошли к одному извозчику, приподняли шляпы и пожелали ему
доброго утра.
Но, очевидно, этого парня не смутил бы вежливостью ни один иностранец,
даже настоящий. Крикнув соседу. "Эй, Чарльз! подержи-ка коня!", - он
спрыгнул с козел и ответил нам таким изящным поклоном, который сделал бы
честь лучшему танцмейстеру. При этом он приветствовал нас от имени всего
народа и выразил сожаление, что королевы Виктории нет в данное время в
Лондоне.
На такую речь мы не могли ответить ни одним словом: в "Разговорнике" не
было решительно ничего подходящего. Мы только вежливо попросили отвезти нас,
если возможно, на улицу Вестминстерского моста, причем назвали его кучером.
Он приложил руку к сердцу и отвечал, что сделает это с наслаждением.
Заглянув в "Разговорник", Джордж задал следующий по порядку вопрос:
- Сколько это будет стоить?
Такой грубый переход к материальной стороне дела явно оскорбил лучшие
чувства извозчика. Он отвечал, что никогда не берет денег от знатных
путешественников и попросит разве что какую-нибудь безделушку на память:
бриллиантовую булавку, золотую табакерку или что-нибудь в таком роде.
Эксперимент зашел слишком далеко: вокруг нас начала собираться толпа.
Не говоря больше ни слова, мы сели в кеб и отъехали, напутствуемые
восторженными криками.
Мы остановили извозчика за народным театром подле сапожной лавки,
которая имела подходящий для нашей цели вид: это была одна из тех лавок,
которые переполнены товаром так, что он в них даже не помещается; лишь
только поутру отворяются ставни, как груды сапог размещаются снаружи, у
входа; десятки ящиков с сапожным товаром стоят один на другом у дверей и
даже по другую сторону тротуара, сапоги висят гирляндами поперек окон, рыжие
и черные башмаки, как виноград, обвивают решетчатые ставни и образуют
фестоны над входом. Внутри лавки почти темно и все завалено сапогами.
Когда мы вошли, хозяин с молотком в руке открывал ящик свежего товара.
Джордж снял шляпу и проговорил:
- Доброго утра!
Человек даже не обернулся. Он продолжал усердно возиться с ящиком и
промычал что-то такое, что могло быть и ответом на приветствие, и чем-нибудь
совсем другим. Он мне сразу не понравился.
- Мистер N. посоветовал мне обратиться к вам, - продолжал Джордж,
заглянув в "Разговорник".
Хозяин лавки, в сущности, должен был ответить так:
"Мистер N. очень почтенный джентльмен, и я очень рад услужить его
знакомым". Но вместо этого он проворчал:
- Не знаю. Никогда не слыхал.
Такой ответ уничтожил весь предварительный план разговора. В книжке
дано было несколько вариантов разговора с сапожниками, и Джордж выбрал самый
вежливый из них: в нем сначала много говорилось о мистере К, и когда между
покупателем и лавочником устанавливались хорошие отношения, первый просил
дать ему "дешевые и хорошие" ботинки. Но мы напали на грубого материалиста,
который не придавал никакой цены тонкой беседе. Имея дело с такими людьми,
необходимо приступать прямо к делу. Поэтому Джордж решил оставить мистера N.
в покое, перевернул страницу и задал вопрос из другого "разговора с
сапожником".
- Мне говорили, что вы держите сапоги для продажи.
Нельзя сказать, чтобы это было удачно: среди сапог, окружавших нас со
всех сторон, оно звучало даже дико. Человек положил молоток и впервые
удостоил нас своего взгляда.
- А вы думали, я их для чего держу? Чтобы нюхать? - сказал он глухим,
хриплым голосом. Это был один из тех людей, которых трудно раскачать, но
если уж они разойдутся, то хоть святых выноси.
- А вы думали, я что делаю? - продолжал он. - Собираю их для коллекции?
Вы думали, я держу лавку для поправления своего здоровья? По-вашему, я,
должно быть, влюблен в сапоги, любуюсь ими, и не могу расстаться ни с одной
парой? Вы думали, тут международная выставка сапог? Или историческая
коллекция обуви? - Вы слыхали когда-нибудь, чтобы человек держал лавку и не
продавал сапог? Для красоты они тут, что ли? Вы, верно, думаете, что я
получил приз за глупость, а?
Надо отдать справедливость Джорджу, он выбрал самое подходящее для
ответа.
- Я приду в другой раз, когда у вас будет больший выбор. А до тех пор -
до свидания!
Я всегда говорил, что эти книжки никуда не годятся. В них нет
английского выражения, параллельного немецкому "Behalten Sie Ihr Haar auf",
а между тем оно могло бы быть иногда полезным.
Мы вышли из лавки и поехали дальше. Сапожник, стоя на изукрашенном
сапогами крыльце, провожал нас какими-то замечаниями; мы ничего не слышали,
но проходящие, по-видимому, находили их интересными.
Джордж хотел заехать еще к другому сапожнику и повторить опыт, уверяя,
что ему действительно нужно купить пару туфель; но мы уговорили его отложить
эту покупку до приезда в какой-нибудь иностранный город, где лавочники, без
сомнения, более привычны к подобным разговорам и более любезны. Относительно
шляпы, однако, Джордж остался непоколебим, утверждая, что без нее он не
может путешествовать; поэтому пришлось остановиться у небольшой лавчонки со
шляпами и шапками.
Здесь хозяин оказался совсем в другом роде: это был маленький, живой
человек с умными глазами; он даже умудрился нам помочь. Когда Джордж спросил
его по книжке: "Есть ли у вас шляпы?", он не рассердился, а только
остановился на месте и почесал подбородок.
- Шляпы! - повторил он. - Позвольте мне подумать. Да... да! - Тут по
его лицу пробежала счастливая улыбка уверенности. - У меня действительно
есть шляпы. Только почему вы меня об этом спрашиваете?
Джордж объяснил, что ему нужна дорожная шляпа, причем просил "обратить
усиленное внимание на то, чтобы шляпа была хорошая".
Лицо человека сразу потухло.
- А! Вот уж тут я не могу быть вам полезным - если бы вам понадобилась
плохенькая, скверная шапчонка, годная разве на то, чтобы вытирать окна, я бы
вам предложил самую подходящую; но хороших шляп - нет! Мы их не держим.
Впрочем, подождите минутку! - прибавил он, видя недоумение и разочарование
на выразительной физиономии Джорджа и открывая один из ящиков. - Тут у меня
есть одна шляпа, хотя и не совсем хорошая, но не такая негодная, как весь
мой остальной товар. Вот! Что вы о ней скажете? Можете вы удовлетвориться
такой шляпой?
Джордж одел ее перед зеркалом и, выбрав подходящую фразу из книжки,
сказал:
- Эта шляпа мне достаточно удобна. Но думаете ли вы, что она мне к
лицу?
Человечек отступил на несколько шагов и поглядел на Джорджа орлиным
оком:
- Говоря откровенно - нет!
Затем он повернулся ко мне и Гаррису и прибавил:
- Красота вашего друга очень тонкая - она есть, но ее можно не
заметить. И именно в этой шляпе ее можно не заметить!
Тут Джордж догадался, что пора прекратить эксперимент.
- Все равно, - сказал он, - а то мы опоздаем на поезд. Сколько она
стоит?
- Самая большая цена за эту шляпу четыре шиллинга и шесть пенсов; она и
того не стоит! Прикажете завернуть в желтую или белую бумагу?
Джордж отвечал, что возьмет ее как есть, заплатил деньги и вышел из
лавки. Мы последовали за ним.
На Фенчер-стрит надо было расплатиться с извозчиком; мы сторговались на
пяти шиллингах. Он еще раз отвесил нам изящный поклон и попросил передать
привет австрийскому императору.
Сев в поезд, мы обсудили оба случая и должны были признать, что два
раза провалились с позором. Джордж разозлился и выкинул книгу за окошко.
Наш багаж и велосипеды оказались в целости на пароходе, - и ровно в
полдень, с приливом, мы поплыли вниз по реке, к морю.
Необходимое отступление от темы. - Поучительная история. - Достоинство
этой книжки. - Журнал, который не совсем удался. - Его программа. - Еще одно
достоинство этой книжки. - Старая тема. Третье достоинство этой книжки. -
"Какой это был лес?" - Описание Шварцвальда.
Рассказывают об одном шотландском парне, который, собираясь жениться на
любимой девушке, выказал типичную шотландскую осторожность. После
многочисленных наблюдений в своем кругу, он заметил, что большинство браков
приводит к плачевным результатам только вследствие ложного представления,
которое складывается у жениха или невесты друг о друге. Это представление
всегда прекрасно, всегда преувеличенно. И он решил избегнуть обычного
разочарования: не должно быть преувеличенных достоинств - и не будет
разбитого идеала. Поэтому, сделав предложение, парень говорил честно:
- Я бедняк, я не могу дать тебе ни денег, ни земли, Дженни.
- Но ты отдаешь мне самого себя!
- Я хотел бы дать тебе что-нибудь, кроме себя. Лицо-то у меня не
слишком красивое.
- Нет, нет! Другие парни куда хуже тебя.
- Я не видал таких, милая, и не хотел бы видеть.
- Честный прямой человек, Дэви, на которого можно положиться, лучше,
чем беспутный красавец; такой только на девушек заглядывается, да горе в дом
приносит.
- Ты на это не рассчитывай, Дженни: бывает, что не из-за самого
пестрого петуха на птичьем дворе перья летят!.. Всем известно, как я за
каждой юбкой бегал, и тебе со мной нелегко придется.
- Но ты добрый! И ты очень любишь меня, я это знаю.
- Да, люблю, хотя не знаю, долго ли буду любить. И я добрый тогда,
когда все делается по-моему. Я не терплю, чтобы мне перечили. У меня
дьявольский характер, это тебе и мать моя скажет: я весь в отца, а он и к
старости не исправился!
- Ты очень строг к себе. Ты честный человек, Дэви. Я знаю тебя лучше,
чем ты сам себя знаешь. Ты будешь хорошим мужем, и мы заживем счастливо.
- Может быть, но я сомневаюсь. Тяжкое это дело для жены и ребят, когда
человек не может оторваться от бутылки, а мне без выпивки не обойтись, как
рыбе без воды! Пью, пью - и не могу напиться.
- Но ты хороший парень, когда в трезвом виде?
- Бывает, если все делается по-моему.
- Однако ты не оставишь меня и будешь для меня работать?
- Вероятно, не оставлю; но о работе ты не толкуй - терпеть не могу и
думать-то о ней!
- Во всяком случае, ты будешь стараться?
- Из моего старанья добра не выйдет, я даже - и не думаю, чтобы ты им
осталась довольна. Мы все слабые греховодники, а я - самый слабый из всех.
- Ну-ну! Зато ты правдив. Многие парни чего не пообещают бедным
девушкам, а потом только губят их! Ты поговорил со мной честно, и я пойду за
тебя: посмотрим, что из этого выйдет.
О том, что из этого вышло, история умалчивает, но всякий поймет, что
после такого разговора женщина не имела права ни жаловаться, ни упрекать.
Может быть, она это все-таки делала вопреки логике - это и с мужчинами
случается, - но у мужа оставалось благотворное сознание того, что он
предупредил жену обо всем, и, следовательно, никакие упреки им не заслужены.
Я хочу быть таким же честным, как шотландский жених. Я хочу
предупредить читателя обо всех недостатках моей книги. Я не хочу, чтобы за
нее принимались с надеждами, которым суждено разбиться. Я не хочу никаких
недоразумений. Из моей книжки никто не извлечет никакой пользы.
Если кто-нибудь думает, что, прочтя ее, можно потом отправиться
путешествовать по Германии и Шварцвальду, - то это большая ошибка: он
заблудится очень скоро, и чем дальше заберется, тем больше наживет себе
хлопот. Распространять полезные сведения мне не удается; это не мое дело. Я
прежде думал иначе, но теперь научен опытом.
На заре своей карьеры журналиста я сотрудничал в журнале, который был
предшественником многих нынешних популярных изданий. Наша цель, которой мы
гордились, заключалась в том, что мы соединяли приятное с полезным.
Различать - что именно было приятно, а что полезно - предоставлялось
читателям.
Мы писали о том, как надо жениться. Эти статьи заключали длинный ряд
разумных, серьезных советов, и если бы наши читатели им следовали, то
образовали бы круг непомерно счастливых людей, которым бы завидовали все
мужья и жены. Мы объясняли подписчикам, как можно разбогатеть, разводя
кроликов; мы доказывали это фактами и вычислениями. Вероятно, наши читатели
удивлялись, почему мы сами, в полном составе редакции, не бросим
журналистику и не устроим кроличью ферму. Я слыхал от многих знающих людей,
что стоит завести двенадцать хороших кроликов - и через три года при
мало-мальски добросовестном отношении к делу они будут давать две тысячи
фунтов стерлингов дохода в год. И этот доход будет постоянно увеличиваться.
Может быть, человеку и денег девать некуда, но они будут прибывать сами
собой, то есть от этих двенадцати кроликов. Но в то же время я знал
нескольких людей, которые заводили самую отборную дюжину, и совершенно
напрасно - ни один фермер от этого не разбогател, всегда что-нибудь мешало.
Мы сообщали, сколько лысых людей живет в северных странах (по точным
вычислениям), сколько королевских сельдей поместится между Лондоном и Римом,
если их укладывать в линию, головой к хвосту, так что всякий желающий
положить ряд королевских сельдей от Лондона до Рима мог знать вперед,
сколько ему придется купить их. Мы сообщали, сколько слов в среднем
произносит в день обыкновенная женщина. Вообще мы давали читателям такой
полезный и разумный материал, который мог бы поставить их на голову выше
подписчиков всех остальных журналов.
Мы внушали читателям правила этикета: как обращаться к пэрам и
архиепископам и как есть суп. Мы обучали молодых людей изящно двигаться и
танцевать - посредством точных диаграмм. Мы разрешили все философские
проблемы и напечатали для юношества перечень таких высоких нравственных
правил, какие сделали бы честь любому проповеднику.
Журнал не пошел только в денежном отношении, и нам пришлось ограничить
число сотрудников. Я помню, мой отдел назывался "Советы матерям". Я его вел
с помощью квартирной хозяйки, которая развелась с первым мужем и похоронила
четверых детей, так что семейный уклад она знала до тонкостей. В моем
ведении был еще столбец "Заметки о меблировке и украшении домов" с рисунками
и "Советы начинающим литераторам". Надеюсь, что последние принесли им больше
пользы, чем мне самому.
Болезненная, тихая женщина в сером старомодном платье с чернильными
пятнами, нанимавшая комнатку в бесконечно длинной улице с унылыми
лавчонками, заведовала отделом "Хроника большого света". Последняя вся
состояла из тонких намеков того пошиба, который и теперь еще отличает
подобные статейки: "На последнем балу в палаццо князя С., - мы не называем
имен, - князь говорил мне такие вещи, которые не совсем нравились графине Z,
но лучше не входить в подробности!.." Бедная, маленькая женщина: если бы ей
провести хоть один вечер в палаццо князя С., то, может быть, румянец
вернулся бы на ее поблекшие морщинистые щеки.
"Юмористика" находилась в руках мальчишки-посыльного, которому
предоставлялась для этого куча старых газет и пара хороших ножниц.
Вести журнал было нелегко. Денежное вознаграждение равнялось почти
нулю. Но вознаграждение нравственное было огромно: журналистика - это игра в
школу; мы любим играть в школу в детстве, потом продолжаем ее молодыми
людьми, потом стареем и уныло плетемся к гробу, но и при этом все еще
увлекаемся игрой в школу. А в этой игре так приятно быть учителем! Так
приятно посадить остальных детей в ряд, а самому расхаживать перед ними с
указкой! И журналистика чувствует, что ходит с указкой; поэтому у нее
столько приверженцев, несмотря на многие тяжелые стороны этого труда.
Государство, правительство, общество, народ, искусство, наука - вот те дети,
которые сидят перед нею в ряд, а она их учит.
Я отвлекся, но отвлекся потому, что хотел объяснить, отчего мне больше
никого не хочется учить. Вернемся к фактам.
В одном письме в редакцию, подписанном "Воздухоплаватель", требовали
сведений о том, как добывать водород. Оказалось, что это очень легко - как я
узнал, когда сходил в библиотеку Британского музея. Но для верности я
все-таки предупредил "Воздухоплавателя", кто бы он ни был, что следует
действовать аккуратно и принять все необходимые меры предосторожности. Что
же я мог еще сделать? Тем не менее через десять дней явилась в редакцию
какая-то женщина пунцового цвета, она тащила за руку двенадцатилетнего
молодца, которого назвала своим сыном. Его физиономия отличалась полным
отсутствием какого-либо выражения, бровей у него тоже не было. Мать
вытолкнула его вперед и стащила с него шапку. Под шапкой оказалась гладкая
поверхность, испещренная серыми точками - вроде крутого очищенного яйца,
посыпанного перцем.
- Это был красавец-ребенок еще на прошлой неделе! - заявила женщина
пунцового цвета, придавая своему голосу оттенок проступающего негодования,
чтобы мы поняли, что это только начало.
- Какое же обстоятельство его так изменило? - спросил редактор.
- Вот какое обстоятельство! - И она бросила ему чуть не в лицо
последний выпуск нашего журнала с моим ответом о добывании водорода;
параграф был подчеркнут красным карандашом.
Редактор прочел его внимательно и потом спросил, указывая на отрока:
- Это и есть "Воздухоплаватель"?
- Да! Это был "Воздухоплаватель" еще на прошлой неделе! - Это был
прекрасный, невинный ребенок! А теперь - посмотрите на его голову!..
Редактор посмотрел. Он был серьезный, тихий человек.
- Может быть, волосы вырастут? - спросил он.
- Может быть, вырастут, а может быть, и не вырастут! - ответила
женщина, усиливая негодующие ноты. - Я желаю знать, что вы ему теперь
предложите?
Редактор предложил намылить отроку шею, а заодно и голову. Я думал, что
женщина бросится на него, но она удержалась, дав полную волю только голосу.
Она требовала не купанья, а вознаграждения. Досталось тут, кстати, нашему
журналу вообще, его направлению, его самомнению, его подписчикам.
Терпеливо выслушав горячий монолог женщины, редактор предложил ей пять
фунтов стерлингов. Тогда она успокоилась и ушла вместе с поврежденным
"Воздухоплавателем". Редактор обернулся ко мне и сказал:
- Не думайте, что я браню вас, - нисколько. Тут вашей вины нет, тут
судьба. Но, друг мой, лучше, если вы будете придерживаться исключительно
нравственных советов - это ваш стиль, в нем вы, безусловно, талантливы. Но
оставьте в покое "полезные сведения"! Я не говорю, что вы их писали
неправильно или недобросовестно - нет; но в этой области вам просто не
везет, оставьте.
Мне следовало послушаться умного человека. Жаль, что я этого не сделал:
и мне, и другим было бы легче.
Мне действительно не везет с полезными советами. Если я составляю для
приятеля маршрут от Лондона до Рима, то он непременно потеряет багаж в
Швейцарии - если не утонет при переезде через канал. Когда я помогаю другу
выбрать при покупке хороший фотографический аппарат, то он потом непременно
попадает в руки немецкой полиции за фотографирование крепостей. Однажды я
вложил всю душу в дело, объясняя знакомому, как ему поехать в Стокгольм и
жениться там на сестре своей покойной жены. Час отъезда парохода, лучшие
гостиницы в Стокгольме - все подробности были указаны с величайшей
точностью, а между тем он со мной с тех пор не желает разговаривать.
Так вот, вследствие всего этого я решил твердо и бесповоротно: никогда
удочки, которую они обыкновенно употребляют в мое отсутствие в качестве
палки, когда при играх требуется обозначить на земле место.
Я не люблю спешить к поезду. До станции оставалось четверть мили, когда
я нагнал Джорджа и Гарриса. Пока мы продвигались втроем крупной рысью,
Гаррис успел сообщить мне, что он чуть не опоздал из-за новой плиты: ее
затопили сегодня в первый раз, кухарку обдало кипятком, а почки взлетели со
сковородки на воздух. Он надеялся, что к его возвращению жена успеет
укротить новую плиту.
Мы успели на поезд в последнюю секунду. Очутившись в вагоне и с трудом
переводя дух, я вспомнил, как дядя Поджер двести пятьдесят раз в году
выезжал поездом в 9 ч. 13 м. утра в город. От его дома до станции было
восемь минут ходьбы, но он всегда говорил:
- Лучше выйти за пятнадцать минут и идти с удовольствием!
А выходил всегда за пять минут - и спешил изо всех сил. И уж не знаю
почему, но через луг, лежащий между городком и станцией, бежал к
девятичасовому поезду не один дядя Поджер, а несколько десятков джентльменов
- все направлялись в Сити, все солидной наружности, все с черными портфелями
и газетой в одной руке и с зонтиком в другой; все они не то чтобы
действительно быстро бежали, но отчаянно пыхтели и были чрезвычайно
серьезны. Поэтому на их лицах выражалось искреннее негодование при виде
разносчиков, нянек и мальчишек, останавливавшихся, чтобы поглазеть на них.
Среди этих зевак на несколько минут даже завязывалась азартная, хотя
невинная игра:
- Два против одного за старичка в белом жилете!
- Десять против одного за старца с трубкой, если он на бегу не
перекувырнется, пока добежит!
- Столько же за Багряного Короля! - прозвище, данное одним юным
любителем энтомологии отставному военному, соседу дяди Поджера, который
обыкновенно имел очень достойный вид, но сильно багровел от физических
усилий.
Мой дядюшка и остальные джентльмены много раз писали в местную газету,
жалуясь на нерадивость полиции, и редакция помещала от себя горячие
передовые статьи об упадке вежливости среди жителей, - но это ни к чему не
приводило.
И нельзя сказать, чтобы дядя Поджер вставал слишком поздно; нет, все
помехи являлись в последнюю минуту: позавтракав, он немедленно терял газету.
Мы всегда знали, когда дядя Поджер что-нибудь терял, по выражению
негодования и удивления, которое появлялось на его лице. Ему никогда не
приходило в голову сказать:
"Я - рассеянный человек, я все теряю и никогда не помню, куда что
положил; я ни за что не найду потерянного без чужой помощи. Я, должно быть,
надоел всем ужасно - надо постараться исправиться".
Напротив, по его логике, все в доме были виноваты, если он что-нибудь
терял, - кроме него самого.
- Да ведь я держал ее в руке минуту тому назад? - восклицал он.
По его негодующему тону можно было подумать, что он живет среди
фокусников, которые прячут вещи нарочно, чтобы позлить его.
- А не оставил ли ты ее в саду? - спрашивала тетя.
- К чему же я оставил бы газету в саду? Мне газета нужна в поезде, а не
в саду!
- Не положил ли ты ее в карман?
- Пощади, матушка! Неужели ты думаешь, что я искал бы газету целых пять
минут, если бы она была у меня в кармане?.. За дурака ты меня считаешь, что
ли?
В эту минуту кто-нибудь подавал ему аккуратно сложенную газету:
- Не эта ли?
Дядя Поджер жадно хватал ее со словами:
- Так и есть, непременно всем нужно брать мои вещи!
Он открывал портфель, чтобы положить в него газету, но вдруг
останавливался, онемев от оскорбления.
- Что такое? - спрашивала тетя.
- Старая!.. От третьего дня!.. - произносил он убитым голосом, бросая
газету на стол.
Если бы хоть раз попалась под руку вчерашняя газета, то и это было бы
разнообразием; но неизменно она была "от третьего дня".
Затем свежую газету находил кто-нибудь из нас, или же оказывалось, что
дядя Поджер сидел на ней сам. В последнем случае он улыбался - не радостно,
а усталой улыбкой человека, попавшего в среду безнадежных идиотов.
- Эх, вы! Все время газета лежит у вас под самым носом, и никто ...
Он не оканчивал фразы, так как очень гордился своей сдержанностью.
После этого тетя вела дядю Поджера в переднюю, где по заведенному
правилу происходило прощанье со всеми детьми. Сама тетушка никогда не
отлучалась из дома дальше, чем к соседям, но и то прощалась с каждым членом
семьи, "так как не знала, что может случиться в следующую минуту".
По обыкновению, оказывалось, что кого-нибудь из детей не хватает. Тогда
остальные шестеро, не медля ни секунды, с гиканьем и криком бросались искать
его; но в следующую минуту потерянный появлялся как из-под земли - большею
частью с весьма основательным объяснением своего отсутствия - и отправлялся
уведомить остальных, что он найден. Все это занимало минут пять, в
продолжение которых дядя Поджер успевал найти зонтик и потерять шляпу. Когда
все и все были в сборе, часы начинали бить девять. Их торжественный бой
обыкновенно производил странное действие на дядю Поджера: он бросался
вторично целовать одних и тех же, пропускал других, забывал, кого он уже
поцеловал, а кого еще нет - и должен был начинать сначала. Иногда он уверял,
что дети нарочно перепутываются (и я, по совести, не берусь защищать их).
Огорчался он еще и тем, что у кого-нибудь часто оказывалась совершенно
липкая физиономия, причем обладатель этой физиономии бывал особенно нежен.
Если все шло слишком гладко, старший мальчик вдруг объявлял, что все
часы в доме отстают на пять минут, из-за чего он опоздал накануне в школу,
При этом известии дядя Поджер бросался к калитке, где вспоминал, что с ним
нет ни зонтика, ни портфеля. Моментально все дети кидались за забытыми
вещами, причем на скорую руку происходила борьба за зонтик и драка за
портфель. Когда все было вручено дяде Поджеру и он пускался рысцой по
дороге, мы возвращались в дом и находили на столе в передней какую-нибудь
вещь, которую он непременно хотел взять с собой в этот день в город.
Было немного позже девяти, когда мы приехали в Лондон на вокзал
Ватерлоо и, как решили заранее, сейчас же приступили к опыту, предложенному
Джорджем. Открыв "Путеводитель" на странице, озаглавленной "На извозчичьей
бирже", мы подошли к одному извозчику, приподняли шляпы и пожелали ему
доброго утра.
Но, очевидно, этого парня не смутил бы вежливостью ни один иностранец,
даже настоящий. Крикнув соседу. "Эй, Чарльз! подержи-ка коня!", - он
спрыгнул с козел и ответил нам таким изящным поклоном, который сделал бы
честь лучшему танцмейстеру. При этом он приветствовал нас от имени всего
народа и выразил сожаление, что королевы Виктории нет в данное время в
Лондоне.
На такую речь мы не могли ответить ни одним словом: в "Разговорнике" не
было решительно ничего подходящего. Мы только вежливо попросили отвезти нас,
если возможно, на улицу Вестминстерского моста, причем назвали его кучером.
Он приложил руку к сердцу и отвечал, что сделает это с наслаждением.
Заглянув в "Разговорник", Джордж задал следующий по порядку вопрос:
- Сколько это будет стоить?
Такой грубый переход к материальной стороне дела явно оскорбил лучшие
чувства извозчика. Он отвечал, что никогда не берет денег от знатных
путешественников и попросит разве что какую-нибудь безделушку на память:
бриллиантовую булавку, золотую табакерку или что-нибудь в таком роде.
Эксперимент зашел слишком далеко: вокруг нас начала собираться толпа.
Не говоря больше ни слова, мы сели в кеб и отъехали, напутствуемые
восторженными криками.
Мы остановили извозчика за народным театром подле сапожной лавки,
которая имела подходящий для нашей цели вид: это была одна из тех лавок,
которые переполнены товаром так, что он в них даже не помещается; лишь
только поутру отворяются ставни, как груды сапог размещаются снаружи, у
входа; десятки ящиков с сапожным товаром стоят один на другом у дверей и
даже по другую сторону тротуара, сапоги висят гирляндами поперек окон, рыжие
и черные башмаки, как виноград, обвивают решетчатые ставни и образуют
фестоны над входом. Внутри лавки почти темно и все завалено сапогами.
Когда мы вошли, хозяин с молотком в руке открывал ящик свежего товара.
Джордж снял шляпу и проговорил:
- Доброго утра!
Человек даже не обернулся. Он продолжал усердно возиться с ящиком и
промычал что-то такое, что могло быть и ответом на приветствие, и чем-нибудь
совсем другим. Он мне сразу не понравился.
- Мистер N. посоветовал мне обратиться к вам, - продолжал Джордж,
заглянув в "Разговорник".
Хозяин лавки, в сущности, должен был ответить так:
"Мистер N. очень почтенный джентльмен, и я очень рад услужить его
знакомым". Но вместо этого он проворчал:
- Не знаю. Никогда не слыхал.
Такой ответ уничтожил весь предварительный план разговора. В книжке
дано было несколько вариантов разговора с сапожниками, и Джордж выбрал самый
вежливый из них: в нем сначала много говорилось о мистере К, и когда между
покупателем и лавочником устанавливались хорошие отношения, первый просил
дать ему "дешевые и хорошие" ботинки. Но мы напали на грубого материалиста,
который не придавал никакой цены тонкой беседе. Имея дело с такими людьми,
необходимо приступать прямо к делу. Поэтому Джордж решил оставить мистера N.
в покое, перевернул страницу и задал вопрос из другого "разговора с
сапожником".
- Мне говорили, что вы держите сапоги для продажи.
Нельзя сказать, чтобы это было удачно: среди сапог, окружавших нас со
всех сторон, оно звучало даже дико. Человек положил молоток и впервые
удостоил нас своего взгляда.
- А вы думали, я их для чего держу? Чтобы нюхать? - сказал он глухим,
хриплым голосом. Это был один из тех людей, которых трудно раскачать, но
если уж они разойдутся, то хоть святых выноси.
- А вы думали, я что делаю? - продолжал он. - Собираю их для коллекции?
Вы думали, я держу лавку для поправления своего здоровья? По-вашему, я,
должно быть, влюблен в сапоги, любуюсь ими, и не могу расстаться ни с одной
парой? Вы думали, тут международная выставка сапог? Или историческая
коллекция обуви? - Вы слыхали когда-нибудь, чтобы человек держал лавку и не
продавал сапог? Для красоты они тут, что ли? Вы, верно, думаете, что я
получил приз за глупость, а?
Надо отдать справедливость Джорджу, он выбрал самое подходящее для
ответа.
- Я приду в другой раз, когда у вас будет больший выбор. А до тех пор -
до свидания!
Я всегда говорил, что эти книжки никуда не годятся. В них нет
английского выражения, параллельного немецкому "Behalten Sie Ihr Haar auf",
а между тем оно могло бы быть иногда полезным.
Мы вышли из лавки и поехали дальше. Сапожник, стоя на изукрашенном
сапогами крыльце, провожал нас какими-то замечаниями; мы ничего не слышали,
но проходящие, по-видимому, находили их интересными.
Джордж хотел заехать еще к другому сапожнику и повторить опыт, уверяя,
что ему действительно нужно купить пару туфель; но мы уговорили его отложить
эту покупку до приезда в какой-нибудь иностранный город, где лавочники, без
сомнения, более привычны к подобным разговорам и более любезны. Относительно
шляпы, однако, Джордж остался непоколебим, утверждая, что без нее он не
может путешествовать; поэтому пришлось остановиться у небольшой лавчонки со
шляпами и шапками.
Здесь хозяин оказался совсем в другом роде: это был маленький, живой
человек с умными глазами; он даже умудрился нам помочь. Когда Джордж спросил
его по книжке: "Есть ли у вас шляпы?", он не рассердился, а только
остановился на месте и почесал подбородок.
- Шляпы! - повторил он. - Позвольте мне подумать. Да... да! - Тут по
его лицу пробежала счастливая улыбка уверенности. - У меня действительно
есть шляпы. Только почему вы меня об этом спрашиваете?
Джордж объяснил, что ему нужна дорожная шляпа, причем просил "обратить
усиленное внимание на то, чтобы шляпа была хорошая".
Лицо человека сразу потухло.
- А! Вот уж тут я не могу быть вам полезным - если бы вам понадобилась
плохенькая, скверная шапчонка, годная разве на то, чтобы вытирать окна, я бы
вам предложил самую подходящую; но хороших шляп - нет! Мы их не держим.
Впрочем, подождите минутку! - прибавил он, видя недоумение и разочарование
на выразительной физиономии Джорджа и открывая один из ящиков. - Тут у меня
есть одна шляпа, хотя и не совсем хорошая, но не такая негодная, как весь
мой остальной товар. Вот! Что вы о ней скажете? Можете вы удовлетвориться
такой шляпой?
Джордж одел ее перед зеркалом и, выбрав подходящую фразу из книжки,
сказал:
- Эта шляпа мне достаточно удобна. Но думаете ли вы, что она мне к
лицу?
Человечек отступил на несколько шагов и поглядел на Джорджа орлиным
оком:
- Говоря откровенно - нет!
Затем он повернулся ко мне и Гаррису и прибавил:
- Красота вашего друга очень тонкая - она есть, но ее можно не
заметить. И именно в этой шляпе ее можно не заметить!
Тут Джордж догадался, что пора прекратить эксперимент.
- Все равно, - сказал он, - а то мы опоздаем на поезд. Сколько она
стоит?
- Самая большая цена за эту шляпу четыре шиллинга и шесть пенсов; она и
того не стоит! Прикажете завернуть в желтую или белую бумагу?
Джордж отвечал, что возьмет ее как есть, заплатил деньги и вышел из
лавки. Мы последовали за ним.
На Фенчер-стрит надо было расплатиться с извозчиком; мы сторговались на
пяти шиллингах. Он еще раз отвесил нам изящный поклон и попросил передать
привет австрийскому императору.
Сев в поезд, мы обсудили оба случая и должны были признать, что два
раза провалились с позором. Джордж разозлился и выкинул книгу за окошко.
Наш багаж и велосипеды оказались в целости на пароходе, - и ровно в
полдень, с приливом, мы поплыли вниз по реке, к морю.
Необходимое отступление от темы. - Поучительная история. - Достоинство
этой книжки. - Журнал, который не совсем удался. - Его программа. - Еще одно
достоинство этой книжки. - Старая тема. Третье достоинство этой книжки. -
"Какой это был лес?" - Описание Шварцвальда.
Рассказывают об одном шотландском парне, который, собираясь жениться на
любимой девушке, выказал типичную шотландскую осторожность. После
многочисленных наблюдений в своем кругу, он заметил, что большинство браков
приводит к плачевным результатам только вследствие ложного представления,
которое складывается у жениха или невесты друг о друге. Это представление
всегда прекрасно, всегда преувеличенно. И он решил избегнуть обычного
разочарования: не должно быть преувеличенных достоинств - и не будет
разбитого идеала. Поэтому, сделав предложение, парень говорил честно:
- Я бедняк, я не могу дать тебе ни денег, ни земли, Дженни.
- Но ты отдаешь мне самого себя!
- Я хотел бы дать тебе что-нибудь, кроме себя. Лицо-то у меня не
слишком красивое.
- Нет, нет! Другие парни куда хуже тебя.
- Я не видал таких, милая, и не хотел бы видеть.
- Честный прямой человек, Дэви, на которого можно положиться, лучше,
чем беспутный красавец; такой только на девушек заглядывается, да горе в дом
приносит.
- Ты на это не рассчитывай, Дженни: бывает, что не из-за самого
пестрого петуха на птичьем дворе перья летят!.. Всем известно, как я за
каждой юбкой бегал, и тебе со мной нелегко придется.
- Но ты добрый! И ты очень любишь меня, я это знаю.
- Да, люблю, хотя не знаю, долго ли буду любить. И я добрый тогда,
когда все делается по-моему. Я не терплю, чтобы мне перечили. У меня
дьявольский характер, это тебе и мать моя скажет: я весь в отца, а он и к
старости не исправился!
- Ты очень строг к себе. Ты честный человек, Дэви. Я знаю тебя лучше,
чем ты сам себя знаешь. Ты будешь хорошим мужем, и мы заживем счастливо.
- Может быть, но я сомневаюсь. Тяжкое это дело для жены и ребят, когда
человек не может оторваться от бутылки, а мне без выпивки не обойтись, как
рыбе без воды! Пью, пью - и не могу напиться.
- Но ты хороший парень, когда в трезвом виде?
- Бывает, если все делается по-моему.
- Однако ты не оставишь меня и будешь для меня работать?
- Вероятно, не оставлю; но о работе ты не толкуй - терпеть не могу и
думать-то о ней!
- Во всяком случае, ты будешь стараться?
- Из моего старанья добра не выйдет, я даже - и не думаю, чтобы ты им
осталась довольна. Мы все слабые греховодники, а я - самый слабый из всех.
- Ну-ну! Зато ты правдив. Многие парни чего не пообещают бедным
девушкам, а потом только губят их! Ты поговорил со мной честно, и я пойду за
тебя: посмотрим, что из этого выйдет.
О том, что из этого вышло, история умалчивает, но всякий поймет, что
после такого разговора женщина не имела права ни жаловаться, ни упрекать.
Может быть, она это все-таки делала вопреки логике - это и с мужчинами
случается, - но у мужа оставалось благотворное сознание того, что он
предупредил жену обо всем, и, следовательно, никакие упреки им не заслужены.
Я хочу быть таким же честным, как шотландский жених. Я хочу
предупредить читателя обо всех недостатках моей книги. Я не хочу, чтобы за
нее принимались с надеждами, которым суждено разбиться. Я не хочу никаких
недоразумений. Из моей книжки никто не извлечет никакой пользы.
Если кто-нибудь думает, что, прочтя ее, можно потом отправиться
путешествовать по Германии и Шварцвальду, - то это большая ошибка: он
заблудится очень скоро, и чем дальше заберется, тем больше наживет себе
хлопот. Распространять полезные сведения мне не удается; это не мое дело. Я
прежде думал иначе, но теперь научен опытом.
На заре своей карьеры журналиста я сотрудничал в журнале, который был
предшественником многих нынешних популярных изданий. Наша цель, которой мы
гордились, заключалась в том, что мы соединяли приятное с полезным.
Различать - что именно было приятно, а что полезно - предоставлялось
читателям.
Мы писали о том, как надо жениться. Эти статьи заключали длинный ряд
разумных, серьезных советов, и если бы наши читатели им следовали, то
образовали бы круг непомерно счастливых людей, которым бы завидовали все
мужья и жены. Мы объясняли подписчикам, как можно разбогатеть, разводя
кроликов; мы доказывали это фактами и вычислениями. Вероятно, наши читатели
удивлялись, почему мы сами, в полном составе редакции, не бросим
журналистику и не устроим кроличью ферму. Я слыхал от многих знающих людей,
что стоит завести двенадцать хороших кроликов - и через три года при
мало-мальски добросовестном отношении к делу они будут давать две тысячи
фунтов стерлингов дохода в год. И этот доход будет постоянно увеличиваться.
Может быть, человеку и денег девать некуда, но они будут прибывать сами
собой, то есть от этих двенадцати кроликов. Но в то же время я знал
нескольких людей, которые заводили самую отборную дюжину, и совершенно
напрасно - ни один фермер от этого не разбогател, всегда что-нибудь мешало.
Мы сообщали, сколько лысых людей живет в северных странах (по точным
вычислениям), сколько королевских сельдей поместится между Лондоном и Римом,
если их укладывать в линию, головой к хвосту, так что всякий желающий
положить ряд королевских сельдей от Лондона до Рима мог знать вперед,
сколько ему придется купить их. Мы сообщали, сколько слов в среднем
произносит в день обыкновенная женщина. Вообще мы давали читателям такой
полезный и разумный материал, который мог бы поставить их на голову выше
подписчиков всех остальных журналов.
Мы внушали читателям правила этикета: как обращаться к пэрам и
архиепископам и как есть суп. Мы обучали молодых людей изящно двигаться и
танцевать - посредством точных диаграмм. Мы разрешили все философские
проблемы и напечатали для юношества перечень таких высоких нравственных
правил, какие сделали бы честь любому проповеднику.
Журнал не пошел только в денежном отношении, и нам пришлось ограничить
число сотрудников. Я помню, мой отдел назывался "Советы матерям". Я его вел
с помощью квартирной хозяйки, которая развелась с первым мужем и похоронила
четверых детей, так что семейный уклад она знала до тонкостей. В моем
ведении был еще столбец "Заметки о меблировке и украшении домов" с рисунками
и "Советы начинающим литераторам". Надеюсь, что последние принесли им больше
пользы, чем мне самому.
Болезненная, тихая женщина в сером старомодном платье с чернильными
пятнами, нанимавшая комнатку в бесконечно длинной улице с унылыми
лавчонками, заведовала отделом "Хроника большого света". Последняя вся
состояла из тонких намеков того пошиба, который и теперь еще отличает
подобные статейки: "На последнем балу в палаццо князя С., - мы не называем
имен, - князь говорил мне такие вещи, которые не совсем нравились графине Z,
но лучше не входить в подробности!.." Бедная, маленькая женщина: если бы ей
провести хоть один вечер в палаццо князя С., то, может быть, румянец
вернулся бы на ее поблекшие морщинистые щеки.
"Юмористика" находилась в руках мальчишки-посыльного, которому
предоставлялась для этого куча старых газет и пара хороших ножниц.
Вести журнал было нелегко. Денежное вознаграждение равнялось почти
нулю. Но вознаграждение нравственное было огромно: журналистика - это игра в
школу; мы любим играть в школу в детстве, потом продолжаем ее молодыми
людьми, потом стареем и уныло плетемся к гробу, но и при этом все еще
увлекаемся игрой в школу. А в этой игре так приятно быть учителем! Так
приятно посадить остальных детей в ряд, а самому расхаживать перед ними с
указкой! И журналистика чувствует, что ходит с указкой; поэтому у нее
столько приверженцев, несмотря на многие тяжелые стороны этого труда.
Государство, правительство, общество, народ, искусство, наука - вот те дети,
которые сидят перед нею в ряд, а она их учит.
Я отвлекся, но отвлекся потому, что хотел объяснить, отчего мне больше
никого не хочется учить. Вернемся к фактам.
В одном письме в редакцию, подписанном "Воздухоплаватель", требовали
сведений о том, как добывать водород. Оказалось, что это очень легко - как я
узнал, когда сходил в библиотеку Британского музея. Но для верности я
все-таки предупредил "Воздухоплавателя", кто бы он ни был, что следует
действовать аккуратно и принять все необходимые меры предосторожности. Что
же я мог еще сделать? Тем не менее через десять дней явилась в редакцию
какая-то женщина пунцового цвета, она тащила за руку двенадцатилетнего
молодца, которого назвала своим сыном. Его физиономия отличалась полным
отсутствием какого-либо выражения, бровей у него тоже не было. Мать
вытолкнула его вперед и стащила с него шапку. Под шапкой оказалась гладкая
поверхность, испещренная серыми точками - вроде крутого очищенного яйца,
посыпанного перцем.
- Это был красавец-ребенок еще на прошлой неделе! - заявила женщина
пунцового цвета, придавая своему голосу оттенок проступающего негодования,
чтобы мы поняли, что это только начало.
- Какое же обстоятельство его так изменило? - спросил редактор.
- Вот какое обстоятельство! - И она бросила ему чуть не в лицо
последний выпуск нашего журнала с моим ответом о добывании водорода;
параграф был подчеркнут красным карандашом.
Редактор прочел его внимательно и потом спросил, указывая на отрока:
- Это и есть "Воздухоплаватель"?
- Да! Это был "Воздухоплаватель" еще на прошлой неделе! - Это был
прекрасный, невинный ребенок! А теперь - посмотрите на его голову!..
Редактор посмотрел. Он был серьезный, тихий человек.
- Может быть, волосы вырастут? - спросил он.
- Может быть, вырастут, а может быть, и не вырастут! - ответила
женщина, усиливая негодующие ноты. - Я желаю знать, что вы ему теперь
предложите?
Редактор предложил намылить отроку шею, а заодно и голову. Я думал, что
женщина бросится на него, но она удержалась, дав полную волю только голосу.
Она требовала не купанья, а вознаграждения. Досталось тут, кстати, нашему
журналу вообще, его направлению, его самомнению, его подписчикам.
Терпеливо выслушав горячий монолог женщины, редактор предложил ей пять
фунтов стерлингов. Тогда она успокоилась и ушла вместе с поврежденным
"Воздухоплавателем". Редактор обернулся ко мне и сказал:
- Не думайте, что я браню вас, - нисколько. Тут вашей вины нет, тут
судьба. Но, друг мой, лучше, если вы будете придерживаться исключительно
нравственных советов - это ваш стиль, в нем вы, безусловно, талантливы. Но
оставьте в покое "полезные сведения"! Я не говорю, что вы их писали
неправильно или недобросовестно - нет; но в этой области вам просто не
везет, оставьте.
Мне следовало послушаться умного человека. Жаль, что я этого не сделал:
и мне, и другим было бы легче.
Мне действительно не везет с полезными советами. Если я составляю для
приятеля маршрут от Лондона до Рима, то он непременно потеряет багаж в
Швейцарии - если не утонет при переезде через канал. Когда я помогаю другу
выбрать при покупке хороший фотографический аппарат, то он потом непременно
попадает в руки немецкой полиции за фотографирование крепостей. Однажды я
вложил всю душу в дело, объясняя знакомому, как ему поехать в Стокгольм и
жениться там на сестре своей покойной жены. Час отъезда парохода, лучшие
гостиницы в Стокгольме - все подробности были указаны с величайшей
точностью, а между тем он со мной с тех пор не желает разговаривать.
Так вот, вследствие всего этого я решил твердо и бесповоротно: никогда