Страница:
Сквозь широкие окна света вливалось немного, его не пропускали толстые стволы сосен, их мохнатые кроны, угрюмо нависшие над зданием. В полутемном пале было безлюдно. Врачи и медсестры в белых халатах проходили редко. Торопливая походка, приглушенные коврами шаги делали их похожими на призраки.
«Странные люди немцы, – думала невпопад Зарема, чтобы хоть как-то отвлечься от суровой действительности. – Строят добротно, прочно, но как будто бы умышленно подбирают мрачные тона. И как у них архитекторы не могут понять, что жилище по душе человеку, когда оно веселое, светлое. А у них все давит на психику, на настроение».
Время тянулось мучительно долго. Ей страшно захотелось есть, только сейчас она вспомнила, что уехала с аэродрома, не пообедав. Но какое значение имели теперь все ее желания, если там, в операционной, охваченный жаром, метался ее Николай. В далеком коридоре хлопали двери и раздавались приглушенные голоса. Давешняя пожилая сестра с холодно-непроницаемым лицом промчалась милю, и Зарема не выдержала, умоляюще спросила: «Ну как там?», но та даже не удостоила ее взглядом. Потом, когда сестра снова шла через приемную, неся в руках металлическую ванночку с хирургическими принадлежностями, Зарема повторила свой вопрос и услышала раздраженное: «Скажем». Зарема не заметила, как наступил вечер. На окна опустились светомаскировочные шторы, в неуютном холле вспыхнул электрический свет, которого она так давно не видела, находясь все время на фронтовых аэродромах. В одной из операционных раздался крик, и у нее перехватило дыхание при мысли, что это мог кричать ее Коля. Но голос был явно непохожий, и она успокоилась. Постепенно ее начало клонить в сон.
Зарема сочла неприличным дремать в эти часы ожидания, когда хирурги борются за жизнь самого дорогого ей человека. Чтобы глаза не слипались, она стала читать столбцы стенной газеты, вывешенной в холле.
Она рассеянно скользила глазами по столбцам стенгазеты, читала юмористические надписи под карикатурами, высмеивающими нерадивых медсестер, а сама думала только о нем. «Сколько крови было потеряно, – ужаснулась она, – а как побита осколками плоскость и пилотская кабина. Живого места нет. А комбинезон, набухший от крови. А его голос, такой слабый и тоскливый. Милый Коля. Он хотел сесть рядом с капониром, чтобы увидеть меня. Значит, он боялся, что погибнет. Он и сейчас, наверное, мечется между жизнью и смертью… только бы он остался жить!»
Чье-то теплое дыхание, как облачко, коснулось ее затылка. Магомедова порывисто обернулась. Нет, интуиция ее не подвела. За спиной на самом деле стоял пожилой высокий человек в белом халате и в белой шапочке. Он неторопливо снял эту шапочку, обнажив седую лысеющую голову.
– Стенгазетой любуетесь, милейшая. Так, так, – произнес он тихим тенором. – Что же, и это разрядка в минуту напряжения.
У него было узкое лицо с глубокими морщинами на лбу и у рта, светло-серые глаза. Гладко выбритый подбородок был отмечен небольшим шрамом. Густые, совсем седые брови низко нависали над глазницами. Под халатом на узких плечах вырисовывались погоны. Судя по тому, с какой поспешностью окружили его сестры и с каким молчаливым почтением смотрела на него та пожилая, с непроницаемым лицом, Магомедовой подумалось, что этот человек один из главных в госпитале.
– Стол убирать, товарищ подполковник? – спросила его пожилая.
Он коротко кивнул:
– Да, на сегодня хватит, – и с какой-то грустью посмотрел на своп растопыренные пальцы. Зарема заметила – пальцы чуть-чуть подрагивали, а когда, внимательно посмотрев на нее, незнакомец слегка наклонился, она ощутила тонкий, едва уловимый запах спирта.
– Вы хирург? Вы его резали? – всполошилась она.
Незнакомец укоризненно покачал головой, и на его тонких, синеватых от усталости губах промелькнула усмешка.
– Ай-ай-ай! Зачем же так беспощадно? Я же не палач все-таки.
– Ой, извините, – смешалась она. – Но как он?
Что с ним? С Колей? Скажите, пожалуйста, не томите, – и она для самой себя неожиданно разрыдалась.
Она плакала, не закрывая лица. Щеки ее моментально стали мокрыми, рот некрасиво задрожал, и лишь продолговатые черные глаза оставались чистыми и тревожно-одухотворенными.
– Вы имеете в виду старшего лейтенанта Демина? – мягко сказал хирург. – Счастливая вы. Пока шла операция, он много раз называл ваше имя. Мне даже теперь и знакомиться с вами легко: вас я знаю, осталось представиться самому. – И он протянул руку: – Подполковник медслужбы Дранко, главный хирург. Да, я действительно, как вы удосужились тут выразиться, «резал» вашего Николая. Отменный парень, вел себя как подлинный ас. Стонал и то глухо, будто извинения просил. Я велел сложить семнадцать осколков, вынутых из него. После свадьбы в семейном музее можете хранить для потомков.
– Доктор, вы сказали «после свадьбы», – вся встрепенулась Зарема. – Значит, он…
– …умирать не собирается, – закончил Дранко. – Ранения для жизни не опасные. Он потерял много крови, но и это не самое главное. Хуже другое – задет нерв правого глаза. Но об этом потом. А в целом ничего страшного с вашим Николаем не произойдет. Попрыгает месяц-полтора на палочке и будет жених что надо.
И вообще милая девушка, вы должны знать, что хирург Дранко вернул к жизни всех до единого из летчиков, попадавших к нему на операционный стол. – Он вдруг осекся и как-то болезненно сузил глаза, словно смотрел на яркий свет и не мог этого яркого света выдержать. – Всех, кроме одного… – Дранко повернулся и вышел из холла, высокий, негнущийся. Сестры молча последовали за ним. На пороге он, не оборачиваясь, громко сказал: – Сегодня в палату вас не пущу. Сейчас вашему Николаю сделали укол, он спит. Сон для него лучший лекарь. А вот завтра – пожалуйста…
Все ушли, лишь Зарема осталась в мрачном холле.
Но теперь одиночество больше не тяготило ее. Она знала, твердо знала: Николай будет жить. Этот странный, грустный пожилой хирург развеял все опасения. Значит, Коля дышит, и крепкое, сильное тело его свободно от осколков, а на раны наложены бинты и повязки но всем правилам медицины. А раз он жив, то все в этом мире остается по-прежнему, и уже можно дышать сыроватым весенним воздухом этого чужого края, смотреть в окошко на багровый серп месяца и думать, думать о будущем.
Она бы, наверное, долго еще предавалась размышлениям, но в эту минуту через холл пробегала сестра-блондиночка, одна из тех, что помогала переносить раненого Демина с брезентовых носилок на тележку. Увидев Зарему, она вдруг остановилась, голубые глазки удивленно окинули ее с головы до ног.
– Здравствуй, – сказала она, делая шаг навстречу.
Магомедова подняла голову, не зная, как себя повести, но лицо у медсестры было таким подкупающе добрым, что Зарема тоже заулыбалась и почувствовала к ней сразу расположение.
– Здравствуй, – сказала она.
Обе с минуту разглядывали друг друга, и лица у обеих были глуповато-веселые.
– Ты чего смеешься? – звонким голосом спросила медсестра.
– А ты? – вопросом на вопрос ответила Зарема.
– Я? – всплеснула руками блондинка. – А мне всегда весело. Меня, когда поп крестил, сказал, что пупок не на месте и от этого много буду смеяться. А к вечеру знаешь как? Намотаешься за день как лошадь – с утками и клизмами. Поневоле засмеяться охота. Нельзя же все двадцать четыре часа ходить, как заводная машина, – она кивнула на показавшуюся в коридоре молчаливую пожилую сестру с птичьим лицом и прыснула в кулак. Та неодобрительно посмотрела в их сторону и скрылась. Зарема с радостным удивлением рассматривала розовощекую девушку, проникаясь к ней почему-то все большей симпатией.
– Знаешь что? – громко сказала блондинка. – Давай знакомиться. Я – Ильинская. А зовут меня Евгения. Можешь просто Женькой звать, не обижусь. Меня так многие здесь зовут: и раненые и здоровые. Ты артиста Игоря Ильинского знаешь?
– Ну да, – кивнула Зарема.
– Так он мне не отец и не дядя, – прыснула медсестра, – не брат и не сват, можешь успокоиться. Если бы было не так, я в этом госпитале не прозябала бы, будь уверена. Я сама по себе Ильинская. Поняла? – И она опять на весь холл бесцеремонно расхохоталась. От ее веселой болтовни у Заремы стало теплее на душе. Она протянула девушке руку и охотно ответила:
– А я – Магомедова. Зарема. Можешь и меня попросту Заремой звать. Или Зарой, если захочешь.
Женя Ильинская одобрительно закивала головой.
– Знаю. Ты оружейница из штурмового полка. Своего командира сюда привезла. Старшего лейтенанта Демина.
– Да, да, Женя, – обрадованно закивала головой Зарема. – А ты его видела?
– Как же. Во время операции несколько раз в палату заходила. Инструменты кипятила, бинты подавала. Он у тебя красивый.
– Кто? – машинально спросила Зарема.
– Старший лейтенант.
– Да, – согласилась Зара восторженно, – красивый. Это ты правильно подметила.
Ильинская толкнула Магомедову в бок, и голубые ее глазки стали двумя щелочками.
– А ты не боишься, что я его отобью? – вдруг спросила она. Зареме от этой бестактной на первый взгляд шутки стало весело.
– Нет, – ответила она, улыбаясь, – не боюсь.
– Почему?
– Люблю я его очень сильно.
У медсестры высоко подпрыгнули брови.
– Серьезно, – подтвердила Зарема, чем привела свою новую знакомую в страшный восторг.
– Ох, как здорово, когда у людей серьезное! – воскликнула Женя. – Серьезное – это же клятвы на верность. До гроба, рыцарские поступки, ревность. У меня никогда не было такого.
– Еще будет, – утешила Магомедова, но Ильинская отрицательно покачала кудрявой головкой.
– Нет, Зарка, не будет. Говорят, что я не создана для этого. По определению одного нашего невропатолога, я – это нечто среднее между вертихвосткой и девушкой легкого тона. Он гризеткой меня окрестил. Ты, Зарка, не знаешь, что это такое? – Она вдруг подперла пальчиками мягкий подбородок с ямочкой посередине и озадаченно спросила: – А может, это слово в медицинской энциклопедии надо поискать?
– Да нет, Женя, – рассмеялась безобидно Зарема. – Гризетка – это игривая, непостоянная женщина.
– Неужели? – вскричала медсестра. – Ну, это еще куда ни шло. Я и на самом деле и непостоянная, и игривая. Ты знаешь, Зарочка, – продолжала она доверительно, – я дважды чуть было замуж не выскочила. Честное слово! Сначала меня военторговец один обхаживал. В капитанском звании, все чин по чину. Лет ему за тридцать пять было. Семья? Семью в эвакуации, говорит, потерял. Да мне-то до этого какое дело! Я бы, может, за этого военторговца и вышла, да характером не сошлись.
Понимаешь, когда мы уже освобождали польскую землю и двигались на запад, принес он мне однажды чемодан и попросил спрятать. Я спросила, что там такое, а он в ответ: «Дурочка, – говорит. – Там одни только фотообъективы, и каждый из них рублей по пятьсот в России будет стоить». Имей в виду, так и сказал «в России», будто она ему царская, а не Советский Союз, и потом продолжал: «Да ты знаешь, что за эти объективы я тебя в такие крепдешины и крепжоржеты разодену, что сама королева бельгийская лопнет от зависти. Но пока об этом молчок». Ну что тебе дальше рассказывать. Тошно мне от всего этого стало. Люди кровь свою до капельки за победу отдают, а он объективами крадеными спекулировать вздумал. Короче говоря, вышвырнула и чемодан с объективами, и владельца его заодно.
– А второй раз как? – полюбопытствовала Магомедова.
У Жени Ильинской смешинки погасли в голубых глазенках, и она сделалась серьезной.
– Второй раз погрустнее дело вышло. Танкиста тяжело раненного мы тут всем госпиталем на ноги поставили. Андреем звали. Сам с Волги. Песенник. «Жигули» как затянет, со всех палат к его койке бегут. Обещал после войны по-настоящему засватать, но не вышло.
– Забыл? – неуверенно спросила Магомедова.
Девушка отрицательно покачала головой.
– В танке сгорел.
– А-а, – протянула Зарема, и в холле стало тихо.
Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, если бы маятник древних часов не отстукал одиннадцать. Медсестра испуганно подскочила.
– Маменька моя, уже так поздно? – Она в упор посмотрела на Зарему, коротко спросила: – Жрать хочешь?
– Да я… – уклончиво начала было Магомедова, но девушка ее решительно прервала:
– А если без всяких «да я…»?
– Хочу.
– Так бы и говорила. Женьке Ильинской врать нельзя. Она все мысли и желания на лице читает. Что же мы будем делать? Ужин давно уже закончился, но я на кухню сбегаю, чего-нибудь тебе сцапаю. Сестра-хозяйка жадная, как баба-яга. Да ладно, все равно у нее в загашниках пороюсь. Ты отсюда никуда не уходи. Спать тоже будешь у меня.
Минут через десять она возвратилась с объемистым свертком в руках и, как заговорщик, подмигнула Магомедовой.
– Считай, что тебе повезло. Тут и котлеты, и сало. А чаи с печеньем я тебе дома организую. Идет?
– Идет, – ответила растроганная Зарема.
Женя Ильинская жила в тесной сыроватой комнатке маленького госпитального флигелька с единственным подслеповатым окошком, выходящим в лес. Из-под аккуратно застеленной койки торчал угол фибрового чемодана, вмещавшего все ее нехитрое девичье имущество. Над серым ковриком-гобеленом с мирно пасущимися оленями были развешаны фотографии знаменитых актеров и актрис. Грустно улыбался Чарли Чаплин, поднявший тросточку над своим неизменным черным цилиндром.
Щедро декольтированная Мери Пикфорд обольстительно щурилась. Целился из пистолета какой-то красавец из иностранного кинобоевика. А сверху на всех на них грустно смотрел мятежный поручик Лермонтов.
– Люблю его, – сказала Женька, перехватив удивленный взгляд Магомедовой. – Больше всех поэтов и писателей люблю. Больше Толстого, Пушкина, Тургенева. Больше любого Байрона. Не веришь? Тогда послушай. – Она сложила белые кулачки на груди и, не дожидаясь согласия Магомедовой, продекламировала целую главу из «Мцыри». Зарема не верила своим ушам.
– Ну что? Получается?
– Просто чудесно, – призналась Магомедова.
– То-то же, – удовлетворенно воскликнула медсестра: – Не Женька, а целый МХАТ имени Горького.
Видишь, какой талант в этом госпитале пропадает. А хочешь из «Демона»?
Печальный демон, дух изгнанья…
…После ужина они стали укладываться спать. Женя легла первой, а Зарема долго и старательно расчесывала волосы.
Голубые глаза взбалмошной девчонки с интересом следили за ее движениями.
– Никак не пойму, – тараторила девушка, – грузинка ты или русская? Говоришь правильно, без акцента, а глаза, волосы, нос – все у тебя кавказское…
– Я осетинка, Женя.
– Ах, это там, где Дарьяльское ущелье! – вскричала Ильинская. – «В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле…»
– Вот-вот, – согласилась Зарема. – Ты, оказывается, географию знаешь не хуже, чем литературу.
– Еще бы! «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», – зачастила она. – А вот волосы длинные ты на фронте, между прочим, зря носишь. Красиво, но непрактично. То ли дело шестимесячный перманент.
Удобно, дешево и сердито. А ты, как при своем короле Вахтанге.
– У нас не было Вахтанга, девочка. Вахтанг – это грузинский царь.
– А у вас какой башибузук был? Сама небось не помнишь? Ну да ладно, ложись скорее. В этой немецкой лачуге все-таки очень сыро и холодно.
Они накрылись тяжелым одеялом, и Магомедова растроганно заметила:
– Хороший ты человек, Женька. Ильинская недовольно покашляла.
– Ладно, ладно. Ты мне сказок на ночь не рассказывай. Давно научилась и без них засыпать.
– Уй, да я не понарошке, я всерьез, – обиделась было Зарема, но Женька, подложив под щеку ладошку, уже сладко посапывала.
– Подъем! – весело закричала она, сорвала с Заремы одеяло и вдруг остановилась, как вкопанная, любуясь стройной фигурой своей новой знакомой. Зара лежала на спине, водопадом падали на нее длинные черные волосы расплетенной косы.
– Ой, да какая же ты красивая, – остолбенело проговорила Женька. – Да если бы я была этим самым старшим лейтенантом Деминым, я бы перед такой красотой на коленки встала.
– Ты тоже красивая, – добродушно улыбнулась Магомедова.
– Я? – недовольно переспросила медсестра. – Выдумываешь? А хотя, может быть, и так. Жалко зеркала нет в моем люксе, а то бы мы рядом встали. А?
Они быстро позавтракали в небольшой уютной госпитальной столовой, потом Ильинская побежала к хирургу и вернулась от него с хрустящим белым халатом в руках, явно торжествующая.
– Идем, Зарема, подполковник Дранко разрешил тебе пребывание в седьмой палате без ограничений. Будешь покидать палату лишь во время перевязок, да еще когда «утку» кто-нибудь из них попросит.
– Какую утку? – не сразу догадалась Зарема.
– Пхи, – прыснула Женька. – Сразу видно, что боевых ранений ты не имела и по госпиталям не нежилась.
Утка – это, иными словами, судно. Только не то, на котором по Черному морю курортники плавают.
– Судно я знаю, – смутилась Магомедова.
– Слава богу, – вздохнула медсестра, – догадливое дите.
– Подполковник Дранко, наверное, очень добрый? – спросила Зарема.
– Мировой папашка, – выпалила Ильинская.
– И он очень любит… летчиков. Он вчера сказал, что всех, кого ему пришлось оперировать, – всех спас, кроме одного.
У веселой Женьки вдруг потухли глаза.
– Да, он сказал тебе правду. Он не мог спасти только одного летчика… Собственного сына.
– Что ты говоришь, – прошептала потрясенная Зарема.
У высокой белой двери они остановились, и Зарема долго не сводила глаз с белой таблички, где виднелась жирная семерка.
– Ой, Женя! Сердце колотится, – призналась она, – ноги чугунные стали. А я не должна, не имею права волнение ему показывать.
– Иди, иди, – сердито подтолкнула ее Ильинская.
Зарема решительно открыла дверь и остановилась на пороге. Палата была довольно просторная, с большим окном. Две кровати стояли у противоположных грязновато-серых стен. Две тумбочки, два стула и два забинтованных человека. Даже не сразу установила Зарема, к какой из коек ей надо идти, потому что раненые лежа, и к ней головами, и сквозь марлевую занавеску она не сразу узнала Николая. Она быстро приблизилась к его изголовью и остановилась, опасаясь напугать его внезапностью своего появления. Но Демин, вероятно, ее ожидал.
– Садись, – сказал он просто.
– Как ты узнал, что это я?
– Кто же еще может так тяжело дышать? – слабо рассмеялся он.
– Откуда ты взял? Я совсем, совсем спокойна.
– Не выдумывай. Лучше скажи: кормили тебя или нет, где ночевала?
– У одной прекрасной девчонки, – ответила Магомедова. – У медсестры Жени Ильинской. Она меня накормила и напоила не хуже родной матери.
– Это хо-ро-шо, – протяжно одобрил Демин. А теперь бери стул и садись. В ногах садись, чтобы я тебя видел.
Устроившись у его ног, она робко подняла глаза.
Правая нога Демина от ступни до колена настолько плотно была обмотана бинтами, что представляла тяжелую култышку. На спине она тоже увидела повязку, и правая сторона лица была забинтована. Зара видела лишь часть его лба да разметавшиеся, жесткие оттого, что к ним давно уже не прикасалась расческа, вихры. Демин пристально смотрел на нее свободным от повязки широко раскрытым глазом. Шершавым языком облизывал сухие, потрескавшиеся губы.
– Ну что, видишь, какой я? Федот, да не тот.
Голос у него был хриплый и резкий, слова прозвучали грубовато, но Зарема сделала вид, что ничего этого не заметила. Она опустилась на колени, Демин близко от себя увидел ее странно похорошевшее лицо, свежее, будто росой умытое, радостный и тревожный взгляд ее больших черных глаз.
– Ты такой же, как и всегда. Ты всегда для меня одинаковый, Коленька, – прошептала она. – И ты не можешь быть другим.
Стараясь не причинить ему боли, она едва прикоснулась к его губам.
– Так не целуют, – улыбнулся Демин и привлек ее к себе. – Бедненькая, ты, наверное, больше меня переживала?
– А ты как думал?
– Только не плачь. Ты же горянка.
– Горянки тоже плачут по любимым.
Он нежно погладил ее длинную черную косу и замолк.
– Ты о чем задумался? О будущем?
– Угадала, цыганка. О будущем.
– Если я цыганка, я его тебе предскажу.
– Попробуй.
– Давай ладонь.
Демин протянул ей здоровую руку и сладко зажмурится. После жестокого боя, полета домой на тяжело поврежденном ИЛе и мучительной боли во время операции, сейчас ему было так приятно в этой светлой палате, рядом с девушкой, которая вся до капельки принадлежала только ему. На длинных тонких ресницах Заремы давно уже просохли слезы, и она тараторила веселой скороговоркой опытной гадалки:
– Молодой, красивый, стройный, как джигит, зеленоглазый. Позолоти ручку, всю правду тебе расскажу.
– Чего же тебе дать? Разве вот осколки, вынутые во время операции. Но их куда-то хирург уволок.
– Щедрый, веселый, нежный, – продолжала бойко Зарема. – Длинная, длинная у тебя линия жизни. Раны твои быстро заживут, и как только отгремит салют победы, выпадет тебе большая, большая дорога. Ты не один отправишься в эту дорогу. Трефовая дама дарит тебе свою любовь. Слышишь, она ко всему готова, эта трефовая дама. Будут у тебя впереди и радости, и невзгоды, но трефовая дама никогда не оставит тебя. Ты долго-долго не состаришься, и трефовая дама тоже. Потом вырастут у вас дети и станут ласкать тебя и ее в глубокой старости. Ну как?
– Получается, – засмеялся Демин, но снова помрачнел. – Только одного не сказала мне трефовая дама – буду ли я летать?
– Летать? – переспросила Магомедова.
– Да, летать, – повторил Демин. – Сидеть в кабине ИЛа, запускать мотор, отдавать от себя ручку на пикировании и тянуть на себя при выводе… и бить врагов из пушек и пулеметов, где бы они ни попадались. Ты же знаешь, Зара, что без воздуха я ничтожество. Только там я себя чувствую раскованным, гордым и сильным. Думаешь, риторика, мелодекламация? Нет, правда!
– Я верю, Коля, – тихо сказала Магомедова. – Поверь, что и мне хочется видеть тебя снова бодро шагающим к ИЛу, но только…
– Что, моя гадалка?
– Не скоро это произойдет.
Демин чуть-чуть поднялся, но тотчас же его пронзила тупая боль от ступни и до плеча, тяжестью наполнила позвоночник, и голова его снова упала на подушку.
– Ты добрая, Зара. Ты очень добрая и всегда стараешься смягчить неприятное. Есть люди, которые все пытаются усложнять, нагнетают черные краски, а ты самое суровое хочешь просвет тать. Ты молодец!
– Я же гадалка и вижу на многие годы вперед, – улыбнулась Зарема печально, но Демин решительно возразил:
– Не-ет, все далеко не так, как тебе кажется. Ступня заживет, спина заживет, рука заживет, тем более потому, что там осколки сидели в мякоти. Но глаз? Что будет с ним, когда снимут повязку? Смогу ли я видеть посадочную полосу, ориентиры, переднюю сферу, читать показания приборов, выполнять правый разворот, без которого невозможно маневрировать над целью?
Зарема громко вздохнула и нервным движением перекинула косу через плечо.
– Хочешь, я скажу тебе правду? – строго спросила она.
– Хочу.
– Я думаю, атаковать цели тебе уже не придется.
Ты пролежишь в госпитале не меньше месяца, а война уже на исходе.
– И я не увижу под крылом своей «тринадцатой» Берлин?
– Нет.
– Врешь, – сипло дыша, выкрикнул Демин, но тотчас же покосился с опаской на соседа по койке. – Врешь, Зарема. Это ты мечту свою пытаешься выдать за реальное. Сознайся, скажи, что это так. Ты не хочешь, чтобы я рисковал жизнью, вот и говоришь. Нет, я еще на ноги встану и повоюю. И по Александерплац дам из эрэсов.
Магомедова погладила его руку, негромко повторила:
– Нет, Коля, я сказала правду. Не упрямься.
– Ты что? Больше маршала Жукова знаешь?
– Меньше, конечно, – ответила Зарема, – всего-навсего в объеме представлений фронтовой оружейницы, обслуживающей ИЛ-два. Но и этого достаточно.
– Мы еще посмотрим, – не сдавался Демин. – История покажет.
– Смотри ты, какой Гай Юлий Цезарь нашелся, – неожиданно раздался с порога веселый гортанный голос. – Он теперь только историческими категориями размышляет.
В палату входили Чичико Белашвили и подполковник Ветлугин. На гимнастерке у Чичико под распахнутым халатом сверкали боевые ордена, а у Ветлугина, как обычно, лишь две маленькие звездочки Героя Советского Союза. От его редеющих волос пахло духами, бритые щеки чуть-чуть лоснились. Ветлугин был сдержан, скуп в движениях и, казалось, сильно озабочен. Чичико картинно весел и возбужден. Демин сразу подумал, что своей наигранной веселостью Чичико хочет прикрыть смущенно и неловкость, неизвестно чем продиктованные. Да и глаза Ветлугина избегали глядеть прямо. И все-таки, несмотря на тревожное предчувствие, Демину стало тепло на душе, он и предположить не мог, что его так быстро навестят однополчане, да еще кто – сам командир части.
«Странные люди немцы, – думала невпопад Зарема, чтобы хоть как-то отвлечься от суровой действительности. – Строят добротно, прочно, но как будто бы умышленно подбирают мрачные тона. И как у них архитекторы не могут понять, что жилище по душе человеку, когда оно веселое, светлое. А у них все давит на психику, на настроение».
Время тянулось мучительно долго. Ей страшно захотелось есть, только сейчас она вспомнила, что уехала с аэродрома, не пообедав. Но какое значение имели теперь все ее желания, если там, в операционной, охваченный жаром, метался ее Николай. В далеком коридоре хлопали двери и раздавались приглушенные голоса. Давешняя пожилая сестра с холодно-непроницаемым лицом промчалась милю, и Зарема не выдержала, умоляюще спросила: «Ну как там?», но та даже не удостоила ее взглядом. Потом, когда сестра снова шла через приемную, неся в руках металлическую ванночку с хирургическими принадлежностями, Зарема повторила свой вопрос и услышала раздраженное: «Скажем». Зарема не заметила, как наступил вечер. На окна опустились светомаскировочные шторы, в неуютном холле вспыхнул электрический свет, которого она так давно не видела, находясь все время на фронтовых аэродромах. В одной из операционных раздался крик, и у нее перехватило дыхание при мысли, что это мог кричать ее Коля. Но голос был явно непохожий, и она успокоилась. Постепенно ее начало клонить в сон.
Зарема сочла неприличным дремать в эти часы ожидания, когда хирурги борются за жизнь самого дорогого ей человека. Чтобы глаза не слипались, она стала читать столбцы стенной газеты, вывешенной в холле.
Она рассеянно скользила глазами по столбцам стенгазеты, читала юмористические надписи под карикатурами, высмеивающими нерадивых медсестер, а сама думала только о нем. «Сколько крови было потеряно, – ужаснулась она, – а как побита осколками плоскость и пилотская кабина. Живого места нет. А комбинезон, набухший от крови. А его голос, такой слабый и тоскливый. Милый Коля. Он хотел сесть рядом с капониром, чтобы увидеть меня. Значит, он боялся, что погибнет. Он и сейчас, наверное, мечется между жизнью и смертью… только бы он остался жить!»
Чье-то теплое дыхание, как облачко, коснулось ее затылка. Магомедова порывисто обернулась. Нет, интуиция ее не подвела. За спиной на самом деле стоял пожилой высокий человек в белом халате и в белой шапочке. Он неторопливо снял эту шапочку, обнажив седую лысеющую голову.
– Стенгазетой любуетесь, милейшая. Так, так, – произнес он тихим тенором. – Что же, и это разрядка в минуту напряжения.
У него было узкое лицо с глубокими морщинами на лбу и у рта, светло-серые глаза. Гладко выбритый подбородок был отмечен небольшим шрамом. Густые, совсем седые брови низко нависали над глазницами. Под халатом на узких плечах вырисовывались погоны. Судя по тому, с какой поспешностью окружили его сестры и с каким молчаливым почтением смотрела на него та пожилая, с непроницаемым лицом, Магомедовой подумалось, что этот человек один из главных в госпитале.
– Стол убирать, товарищ подполковник? – спросила его пожилая.
Он коротко кивнул:
– Да, на сегодня хватит, – и с какой-то грустью посмотрел на своп растопыренные пальцы. Зарема заметила – пальцы чуть-чуть подрагивали, а когда, внимательно посмотрев на нее, незнакомец слегка наклонился, она ощутила тонкий, едва уловимый запах спирта.
– Вы хирург? Вы его резали? – всполошилась она.
Незнакомец укоризненно покачал головой, и на его тонких, синеватых от усталости губах промелькнула усмешка.
– Ай-ай-ай! Зачем же так беспощадно? Я же не палач все-таки.
– Ой, извините, – смешалась она. – Но как он?
Что с ним? С Колей? Скажите, пожалуйста, не томите, – и она для самой себя неожиданно разрыдалась.
Она плакала, не закрывая лица. Щеки ее моментально стали мокрыми, рот некрасиво задрожал, и лишь продолговатые черные глаза оставались чистыми и тревожно-одухотворенными.
– Вы имеете в виду старшего лейтенанта Демина? – мягко сказал хирург. – Счастливая вы. Пока шла операция, он много раз называл ваше имя. Мне даже теперь и знакомиться с вами легко: вас я знаю, осталось представиться самому. – И он протянул руку: – Подполковник медслужбы Дранко, главный хирург. Да, я действительно, как вы удосужились тут выразиться, «резал» вашего Николая. Отменный парень, вел себя как подлинный ас. Стонал и то глухо, будто извинения просил. Я велел сложить семнадцать осколков, вынутых из него. После свадьбы в семейном музее можете хранить для потомков.
– Доктор, вы сказали «после свадьбы», – вся встрепенулась Зарема. – Значит, он…
– …умирать не собирается, – закончил Дранко. – Ранения для жизни не опасные. Он потерял много крови, но и это не самое главное. Хуже другое – задет нерв правого глаза. Но об этом потом. А в целом ничего страшного с вашим Николаем не произойдет. Попрыгает месяц-полтора на палочке и будет жених что надо.
И вообще милая девушка, вы должны знать, что хирург Дранко вернул к жизни всех до единого из летчиков, попадавших к нему на операционный стол. – Он вдруг осекся и как-то болезненно сузил глаза, словно смотрел на яркий свет и не мог этого яркого света выдержать. – Всех, кроме одного… – Дранко повернулся и вышел из холла, высокий, негнущийся. Сестры молча последовали за ним. На пороге он, не оборачиваясь, громко сказал: – Сегодня в палату вас не пущу. Сейчас вашему Николаю сделали укол, он спит. Сон для него лучший лекарь. А вот завтра – пожалуйста…
Все ушли, лишь Зарема осталась в мрачном холле.
Но теперь одиночество больше не тяготило ее. Она знала, твердо знала: Николай будет жить. Этот странный, грустный пожилой хирург развеял все опасения. Значит, Коля дышит, и крепкое, сильное тело его свободно от осколков, а на раны наложены бинты и повязки но всем правилам медицины. А раз он жив, то все в этом мире остается по-прежнему, и уже можно дышать сыроватым весенним воздухом этого чужого края, смотреть в окошко на багровый серп месяца и думать, думать о будущем.
Она бы, наверное, долго еще предавалась размышлениям, но в эту минуту через холл пробегала сестра-блондиночка, одна из тех, что помогала переносить раненого Демина с брезентовых носилок на тележку. Увидев Зарему, она вдруг остановилась, голубые глазки удивленно окинули ее с головы до ног.
– Здравствуй, – сказала она, делая шаг навстречу.
Магомедова подняла голову, не зная, как себя повести, но лицо у медсестры было таким подкупающе добрым, что Зарема тоже заулыбалась и почувствовала к ней сразу расположение.
– Здравствуй, – сказала она.
Обе с минуту разглядывали друг друга, и лица у обеих были глуповато-веселые.
– Ты чего смеешься? – звонким голосом спросила медсестра.
– А ты? – вопросом на вопрос ответила Зарема.
– Я? – всплеснула руками блондинка. – А мне всегда весело. Меня, когда поп крестил, сказал, что пупок не на месте и от этого много буду смеяться. А к вечеру знаешь как? Намотаешься за день как лошадь – с утками и клизмами. Поневоле засмеяться охота. Нельзя же все двадцать четыре часа ходить, как заводная машина, – она кивнула на показавшуюся в коридоре молчаливую пожилую сестру с птичьим лицом и прыснула в кулак. Та неодобрительно посмотрела в их сторону и скрылась. Зарема с радостным удивлением рассматривала розовощекую девушку, проникаясь к ней почему-то все большей симпатией.
– Знаешь что? – громко сказала блондинка. – Давай знакомиться. Я – Ильинская. А зовут меня Евгения. Можешь просто Женькой звать, не обижусь. Меня так многие здесь зовут: и раненые и здоровые. Ты артиста Игоря Ильинского знаешь?
– Ну да, – кивнула Зарема.
– Так он мне не отец и не дядя, – прыснула медсестра, – не брат и не сват, можешь успокоиться. Если бы было не так, я в этом госпитале не прозябала бы, будь уверена. Я сама по себе Ильинская. Поняла? – И она опять на весь холл бесцеремонно расхохоталась. От ее веселой болтовни у Заремы стало теплее на душе. Она протянула девушке руку и охотно ответила:
– А я – Магомедова. Зарема. Можешь и меня попросту Заремой звать. Или Зарой, если захочешь.
Женя Ильинская одобрительно закивала головой.
– Знаю. Ты оружейница из штурмового полка. Своего командира сюда привезла. Старшего лейтенанта Демина.
– Да, да, Женя, – обрадованно закивала головой Зарема. – А ты его видела?
– Как же. Во время операции несколько раз в палату заходила. Инструменты кипятила, бинты подавала. Он у тебя красивый.
– Кто? – машинально спросила Зарема.
– Старший лейтенант.
– Да, – согласилась Зара восторженно, – красивый. Это ты правильно подметила.
Ильинская толкнула Магомедову в бок, и голубые ее глазки стали двумя щелочками.
– А ты не боишься, что я его отобью? – вдруг спросила она. Зареме от этой бестактной на первый взгляд шутки стало весело.
– Нет, – ответила она, улыбаясь, – не боюсь.
– Почему?
– Люблю я его очень сильно.
У медсестры высоко подпрыгнули брови.
– Серьезно, – подтвердила Зарема, чем привела свою новую знакомую в страшный восторг.
– Ох, как здорово, когда у людей серьезное! – воскликнула Женя. – Серьезное – это же клятвы на верность. До гроба, рыцарские поступки, ревность. У меня никогда не было такого.
– Еще будет, – утешила Магомедова, но Ильинская отрицательно покачала кудрявой головкой.
– Нет, Зарка, не будет. Говорят, что я не создана для этого. По определению одного нашего невропатолога, я – это нечто среднее между вертихвосткой и девушкой легкого тона. Он гризеткой меня окрестил. Ты, Зарка, не знаешь, что это такое? – Она вдруг подперла пальчиками мягкий подбородок с ямочкой посередине и озадаченно спросила: – А может, это слово в медицинской энциклопедии надо поискать?
– Да нет, Женя, – рассмеялась безобидно Зарема. – Гризетка – это игривая, непостоянная женщина.
– Неужели? – вскричала медсестра. – Ну, это еще куда ни шло. Я и на самом деле и непостоянная, и игривая. Ты знаешь, Зарочка, – продолжала она доверительно, – я дважды чуть было замуж не выскочила. Честное слово! Сначала меня военторговец один обхаживал. В капитанском звании, все чин по чину. Лет ему за тридцать пять было. Семья? Семью в эвакуации, говорит, потерял. Да мне-то до этого какое дело! Я бы, может, за этого военторговца и вышла, да характером не сошлись.
Понимаешь, когда мы уже освобождали польскую землю и двигались на запад, принес он мне однажды чемодан и попросил спрятать. Я спросила, что там такое, а он в ответ: «Дурочка, – говорит. – Там одни только фотообъективы, и каждый из них рублей по пятьсот в России будет стоить». Имей в виду, так и сказал «в России», будто она ему царская, а не Советский Союз, и потом продолжал: «Да ты знаешь, что за эти объективы я тебя в такие крепдешины и крепжоржеты разодену, что сама королева бельгийская лопнет от зависти. Но пока об этом молчок». Ну что тебе дальше рассказывать. Тошно мне от всего этого стало. Люди кровь свою до капельки за победу отдают, а он объективами крадеными спекулировать вздумал. Короче говоря, вышвырнула и чемодан с объективами, и владельца его заодно.
– А второй раз как? – полюбопытствовала Магомедова.
У Жени Ильинской смешинки погасли в голубых глазенках, и она сделалась серьезной.
– Второй раз погрустнее дело вышло. Танкиста тяжело раненного мы тут всем госпиталем на ноги поставили. Андреем звали. Сам с Волги. Песенник. «Жигули» как затянет, со всех палат к его койке бегут. Обещал после войны по-настоящему засватать, но не вышло.
– Забыл? – неуверенно спросила Магомедова.
Девушка отрицательно покачала головой.
– В танке сгорел.
– А-а, – протянула Зарема, и в холле стало тихо.
Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, если бы маятник древних часов не отстукал одиннадцать. Медсестра испуганно подскочила.
– Маменька моя, уже так поздно? – Она в упор посмотрела на Зарему, коротко спросила: – Жрать хочешь?
– Да я… – уклончиво начала было Магомедова, но девушка ее решительно прервала:
– А если без всяких «да я…»?
– Хочу.
– Так бы и говорила. Женьке Ильинской врать нельзя. Она все мысли и желания на лице читает. Что же мы будем делать? Ужин давно уже закончился, но я на кухню сбегаю, чего-нибудь тебе сцапаю. Сестра-хозяйка жадная, как баба-яга. Да ладно, все равно у нее в загашниках пороюсь. Ты отсюда никуда не уходи. Спать тоже будешь у меня.
Минут через десять она возвратилась с объемистым свертком в руках и, как заговорщик, подмигнула Магомедовой.
– Считай, что тебе повезло. Тут и котлеты, и сало. А чаи с печеньем я тебе дома организую. Идет?
– Идет, – ответила растроганная Зарема.
Женя Ильинская жила в тесной сыроватой комнатке маленького госпитального флигелька с единственным подслеповатым окошком, выходящим в лес. Из-под аккуратно застеленной койки торчал угол фибрового чемодана, вмещавшего все ее нехитрое девичье имущество. Над серым ковриком-гобеленом с мирно пасущимися оленями были развешаны фотографии знаменитых актеров и актрис. Грустно улыбался Чарли Чаплин, поднявший тросточку над своим неизменным черным цилиндром.
Щедро декольтированная Мери Пикфорд обольстительно щурилась. Целился из пистолета какой-то красавец из иностранного кинобоевика. А сверху на всех на них грустно смотрел мятежный поручик Лермонтов.
– Люблю его, – сказала Женька, перехватив удивленный взгляд Магомедовой. – Больше всех поэтов и писателей люблю. Больше Толстого, Пушкина, Тургенева. Больше любого Байрона. Не веришь? Тогда послушай. – Она сложила белые кулачки на груди и, не дожидаясь согласия Магомедовой, продекламировала целую главу из «Мцыри». Зарема не верила своим ушам.
– Ну что? Получается?
– Просто чудесно, – призналась Магомедова.
– То-то же, – удовлетворенно воскликнула медсестра: – Не Женька, а целый МХАТ имени Горького.
Видишь, какой талант в этом госпитале пропадает. А хочешь из «Демона»?
Печальный демон, дух изгнанья…
…После ужина они стали укладываться спать. Женя легла первой, а Зарема долго и старательно расчесывала волосы.
Голубые глаза взбалмошной девчонки с интересом следили за ее движениями.
– Никак не пойму, – тараторила девушка, – грузинка ты или русская? Говоришь правильно, без акцента, а глаза, волосы, нос – все у тебя кавказское…
– Я осетинка, Женя.
– Ах, это там, где Дарьяльское ущелье! – вскричала Ильинская. – «В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле…»
– Вот-вот, – согласилась Зарема. – Ты, оказывается, географию знаешь не хуже, чем литературу.
– Еще бы! «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», – зачастила она. – А вот волосы длинные ты на фронте, между прочим, зря носишь. Красиво, но непрактично. То ли дело шестимесячный перманент.
Удобно, дешево и сердито. А ты, как при своем короле Вахтанге.
– У нас не было Вахтанга, девочка. Вахтанг – это грузинский царь.
– А у вас какой башибузук был? Сама небось не помнишь? Ну да ладно, ложись скорее. В этой немецкой лачуге все-таки очень сыро и холодно.
Они накрылись тяжелым одеялом, и Магомедова растроганно заметила:
– Хороший ты человек, Женька. Ильинская недовольно покашляла.
– Ладно, ладно. Ты мне сказок на ночь не рассказывай. Давно научилась и без них засыпать.
– Уй, да я не понарошке, я всерьез, – обиделась было Зарема, но Женька, подложив под щеку ладошку, уже сладко посапывала.
* * *
Измотанная за день, Зара уснула как убитая, и открыла глаза, когда за крохотным окошком уже вовсю бушевало апрельское утро. В квадрат окна сквозь зеленые кроны сосен лезло ослепительно голубое небо, где-то гудел самолет и нестройно палили зенитки. Соседняя подушка была смята. Зара приподнялась на локтях и увидела, что Женька в трусиках и белом лифчике старательно делает зарядку.– Подъем! – весело закричала она, сорвала с Заремы одеяло и вдруг остановилась, как вкопанная, любуясь стройной фигурой своей новой знакомой. Зара лежала на спине, водопадом падали на нее длинные черные волосы расплетенной косы.
– Ой, да какая же ты красивая, – остолбенело проговорила Женька. – Да если бы я была этим самым старшим лейтенантом Деминым, я бы перед такой красотой на коленки встала.
– Ты тоже красивая, – добродушно улыбнулась Магомедова.
– Я? – недовольно переспросила медсестра. – Выдумываешь? А хотя, может быть, и так. Жалко зеркала нет в моем люксе, а то бы мы рядом встали. А?
Они быстро позавтракали в небольшой уютной госпитальной столовой, потом Ильинская побежала к хирургу и вернулась от него с хрустящим белым халатом в руках, явно торжествующая.
– Идем, Зарема, подполковник Дранко разрешил тебе пребывание в седьмой палате без ограничений. Будешь покидать палату лишь во время перевязок, да еще когда «утку» кто-нибудь из них попросит.
– Какую утку? – не сразу догадалась Зарема.
– Пхи, – прыснула Женька. – Сразу видно, что боевых ранений ты не имела и по госпиталям не нежилась.
Утка – это, иными словами, судно. Только не то, на котором по Черному морю курортники плавают.
– Судно я знаю, – смутилась Магомедова.
– Слава богу, – вздохнула медсестра, – догадливое дите.
– Подполковник Дранко, наверное, очень добрый? – спросила Зарема.
– Мировой папашка, – выпалила Ильинская.
– И он очень любит… летчиков. Он вчера сказал, что всех, кого ему пришлось оперировать, – всех спас, кроме одного.
У веселой Женьки вдруг потухли глаза.
– Да, он сказал тебе правду. Он не мог спасти только одного летчика… Собственного сына.
– Что ты говоришь, – прошептала потрясенная Зарема.
У высокой белой двери они остановились, и Зарема долго не сводила глаз с белой таблички, где виднелась жирная семерка.
– Ой, Женя! Сердце колотится, – призналась она, – ноги чугунные стали. А я не должна, не имею права волнение ему показывать.
– Иди, иди, – сердито подтолкнула ее Ильинская.
Зарема решительно открыла дверь и остановилась на пороге. Палата была довольно просторная, с большим окном. Две кровати стояли у противоположных грязновато-серых стен. Две тумбочки, два стула и два забинтованных человека. Даже не сразу установила Зарема, к какой из коек ей надо идти, потому что раненые лежа, и к ней головами, и сквозь марлевую занавеску она не сразу узнала Николая. Она быстро приблизилась к его изголовью и остановилась, опасаясь напугать его внезапностью своего появления. Но Демин, вероятно, ее ожидал.
– Садись, – сказал он просто.
– Как ты узнал, что это я?
– Кто же еще может так тяжело дышать? – слабо рассмеялся он.
– Откуда ты взял? Я совсем, совсем спокойна.
– Не выдумывай. Лучше скажи: кормили тебя или нет, где ночевала?
– У одной прекрасной девчонки, – ответила Магомедова. – У медсестры Жени Ильинской. Она меня накормила и напоила не хуже родной матери.
– Это хо-ро-шо, – протяжно одобрил Демин. А теперь бери стул и садись. В ногах садись, чтобы я тебя видел.
Устроившись у его ног, она робко подняла глаза.
Правая нога Демина от ступни до колена настолько плотно была обмотана бинтами, что представляла тяжелую култышку. На спине она тоже увидела повязку, и правая сторона лица была забинтована. Зара видела лишь часть его лба да разметавшиеся, жесткие оттого, что к ним давно уже не прикасалась расческа, вихры. Демин пристально смотрел на нее свободным от повязки широко раскрытым глазом. Шершавым языком облизывал сухие, потрескавшиеся губы.
– Ну что, видишь, какой я? Федот, да не тот.
Голос у него был хриплый и резкий, слова прозвучали грубовато, но Зарема сделала вид, что ничего этого не заметила. Она опустилась на колени, Демин близко от себя увидел ее странно похорошевшее лицо, свежее, будто росой умытое, радостный и тревожный взгляд ее больших черных глаз.
– Ты такой же, как и всегда. Ты всегда для меня одинаковый, Коленька, – прошептала она. – И ты не можешь быть другим.
Стараясь не причинить ему боли, она едва прикоснулась к его губам.
– Так не целуют, – улыбнулся Демин и привлек ее к себе. – Бедненькая, ты, наверное, больше меня переживала?
– А ты как думал?
– Только не плачь. Ты же горянка.
– Горянки тоже плачут по любимым.
Он нежно погладил ее длинную черную косу и замолк.
– Ты о чем задумался? О будущем?
– Угадала, цыганка. О будущем.
– Если я цыганка, я его тебе предскажу.
– Попробуй.
– Давай ладонь.
Демин протянул ей здоровую руку и сладко зажмурится. После жестокого боя, полета домой на тяжело поврежденном ИЛе и мучительной боли во время операции, сейчас ему было так приятно в этой светлой палате, рядом с девушкой, которая вся до капельки принадлежала только ему. На длинных тонких ресницах Заремы давно уже просохли слезы, и она тараторила веселой скороговоркой опытной гадалки:
– Молодой, красивый, стройный, как джигит, зеленоглазый. Позолоти ручку, всю правду тебе расскажу.
– Чего же тебе дать? Разве вот осколки, вынутые во время операции. Но их куда-то хирург уволок.
– Щедрый, веселый, нежный, – продолжала бойко Зарема. – Длинная, длинная у тебя линия жизни. Раны твои быстро заживут, и как только отгремит салют победы, выпадет тебе большая, большая дорога. Ты не один отправишься в эту дорогу. Трефовая дама дарит тебе свою любовь. Слышишь, она ко всему готова, эта трефовая дама. Будут у тебя впереди и радости, и невзгоды, но трефовая дама никогда не оставит тебя. Ты долго-долго не состаришься, и трефовая дама тоже. Потом вырастут у вас дети и станут ласкать тебя и ее в глубокой старости. Ну как?
– Получается, – засмеялся Демин, но снова помрачнел. – Только одного не сказала мне трефовая дама – буду ли я летать?
– Летать? – переспросила Магомедова.
– Да, летать, – повторил Демин. – Сидеть в кабине ИЛа, запускать мотор, отдавать от себя ручку на пикировании и тянуть на себя при выводе… и бить врагов из пушек и пулеметов, где бы они ни попадались. Ты же знаешь, Зара, что без воздуха я ничтожество. Только там я себя чувствую раскованным, гордым и сильным. Думаешь, риторика, мелодекламация? Нет, правда!
– Я верю, Коля, – тихо сказала Магомедова. – Поверь, что и мне хочется видеть тебя снова бодро шагающим к ИЛу, но только…
– Что, моя гадалка?
– Не скоро это произойдет.
Демин чуть-чуть поднялся, но тотчас же его пронзила тупая боль от ступни и до плеча, тяжестью наполнила позвоночник, и голова его снова упала на подушку.
– Ты добрая, Зара. Ты очень добрая и всегда стараешься смягчить неприятное. Есть люди, которые все пытаются усложнять, нагнетают черные краски, а ты самое суровое хочешь просвет тать. Ты молодец!
– Я же гадалка и вижу на многие годы вперед, – улыбнулась Зарема печально, но Демин решительно возразил:
– Не-ет, все далеко не так, как тебе кажется. Ступня заживет, спина заживет, рука заживет, тем более потому, что там осколки сидели в мякоти. Но глаз? Что будет с ним, когда снимут повязку? Смогу ли я видеть посадочную полосу, ориентиры, переднюю сферу, читать показания приборов, выполнять правый разворот, без которого невозможно маневрировать над целью?
Зарема громко вздохнула и нервным движением перекинула косу через плечо.
– Хочешь, я скажу тебе правду? – строго спросила она.
– Хочу.
– Я думаю, атаковать цели тебе уже не придется.
Ты пролежишь в госпитале не меньше месяца, а война уже на исходе.
– И я не увижу под крылом своей «тринадцатой» Берлин?
– Нет.
– Врешь, – сипло дыша, выкрикнул Демин, но тотчас же покосился с опаской на соседа по койке. – Врешь, Зарема. Это ты мечту свою пытаешься выдать за реальное. Сознайся, скажи, что это так. Ты не хочешь, чтобы я рисковал жизнью, вот и говоришь. Нет, я еще на ноги встану и повоюю. И по Александерплац дам из эрэсов.
Магомедова погладила его руку, негромко повторила:
– Нет, Коля, я сказала правду. Не упрямься.
– Ты что? Больше маршала Жукова знаешь?
– Меньше, конечно, – ответила Зарема, – всего-навсего в объеме представлений фронтовой оружейницы, обслуживающей ИЛ-два. Но и этого достаточно.
– Мы еще посмотрим, – не сдавался Демин. – История покажет.
– Смотри ты, какой Гай Юлий Цезарь нашелся, – неожиданно раздался с порога веселый гортанный голос. – Он теперь только историческими категориями размышляет.
В палату входили Чичико Белашвили и подполковник Ветлугин. На гимнастерке у Чичико под распахнутым халатом сверкали боевые ордена, а у Ветлугина, как обычно, лишь две маленькие звездочки Героя Советского Союза. От его редеющих волос пахло духами, бритые щеки чуть-чуть лоснились. Ветлугин был сдержан, скуп в движениях и, казалось, сильно озабочен. Чичико картинно весел и возбужден. Демин сразу подумал, что своей наигранной веселостью Чичико хочет прикрыть смущенно и неловкость, неизвестно чем продиктованные. Да и глаза Ветлугина избегали глядеть прямо. И все-таки, несмотря на тревожное предчувствие, Демину стало тепло на душе, он и предположить не мог, что его так быстро навестят однополчане, да еще кто – сам командир части.