– Коленька, я сейчас перечитывала, – заговорила она извиняющимся шепотом. – Как это хорошо! Какой ты у меня умный и талантливый…
Он молчал, пригвожденный беспощадной мыслью:
«Если бы ты знала, если бы ты только знала правду…»
– Тебе надо в постель, Зара, – сказал он, чтобы прекратить тяжелый разговор.
– Да, да, – покорно согласилась она.
Легкую и тихую отнес Демин Зару на диван, но не успел отойти, как страшный приступ кашля потряс ее ослабевшее тело, кровь хлынула из горла. Демин кинулся к телефону, дрожащими руками набрал номер профессора.
– Александр Бенедиктович… с Зарой снова плохо.
У нее кровотечение.
– Я вас понял, – послышался в трубке усталый голос. – «Скорую» высылаю немедленно.
… «Скорая» примчалась очень быстро. Демин помог санитарам вынести Зарему. Он видел острую печаль на исхудавшем лице, паутинку горячечного румянца, подернувшую щеки. Всего раз открыла она глаза, но с какой-то неизъяснимой нежностью посмотрела на него.
– Коля, я тебя люблю, Коля… Прощай!
Когда Демин спустя некоторое время вбежал в обширный холл, он увидел на верхних ступенях широкой мраморной лестницы высокую, в белом халате фигуру профессора. Тот неотвратимо надвигался на Демина, словно оживший памятник. Подойдя вплотную, положил руки ему на плечи.
– Ведь вы же летчик, Коленька, – произнес он тихо, – мужайтесь, сынок… Все кончено.
Глава седьмая
Он молчал, пригвожденный беспощадной мыслью:
«Если бы ты знала, если бы ты только знала правду…»
– Тебе надо в постель, Зара, – сказал он, чтобы прекратить тяжелый разговор.
– Да, да, – покорно согласилась она.
Легкую и тихую отнес Демин Зару на диван, но не успел отойти, как страшный приступ кашля потряс ее ослабевшее тело, кровь хлынула из горла. Демин кинулся к телефону, дрожащими руками набрал номер профессора.
– Александр Бенедиктович… с Зарой снова плохо.
У нее кровотечение.
– Я вас понял, – послышался в трубке усталый голос. – «Скорую» высылаю немедленно.
… «Скорая» примчалась очень быстро. Демин помог санитарам вынести Зарему. Он видел острую печаль на исхудавшем лице, паутинку горячечного румянца, подернувшую щеки. Всего раз открыла она глаза, но с какой-то неизъяснимой нежностью посмотрела на него.
– Коля, я тебя люблю, Коля… Прощай!
Когда Демин спустя некоторое время вбежал в обширный холл, он увидел на верхних ступенях широкой мраморной лестницы высокую, в белом халате фигуру профессора. Тот неотвратимо надвигался на Демина, словно оживший памятник. Подойдя вплотную, положил руки ему на плечи.
– Ведь вы же летчик, Коленька, – произнес он тихо, – мужайтесь, сынок… Все кончено.
Глава седьмая
Как в тумане прожил Демин несколько месяцев. В опустевшей квартире пыль плотным слоем оседала на вещах, но он ничего не трогал, все оставив в том положении, в каком это было при Заре. Друзья, старавшиеся рассеять его горе, часто уводили его в свои шумные компании, и он в этих компаниях иногда даже напивался, но потом, дома, забившись в кровать, быстро трезвел, и ему начинало казаться, что Зарема вовсе и не умирала, а просто куда-то далеко уехала и вскоре обязательно вернется.
Он любил ночи, когда она ему виделась во сне, и потом сам себе вслух рассказывал эти сны. Он еще более поседел и даже обрюзг. За окном уже начиналась слякотная северная осень, со взморья дули ветры, и первые хлопья снега устилали улицы. В минуты бессонницы он нередко думал о своей судьбе, с фальшивой, парадно-красивой жизнью. Как выбраться из этого лабиринта нечестности и лжи? Насколько легко было жить ему на войне, не имея тяжкого груза на совести, настолько тягостно и противно было играть роль известного писателя теперь. Конечно, он отлично вжился в образ, чуть ли не наизусть выучил текст Лениной повести, так что читатели с раскрытыми ртами слушали его устные рассказы, выступления на литературных встречах. Но ведь этим себя не обманешь, душа-то у него сломанная.
Однажды от тоски и отчаяния Демин дал телеграмму в далекую приволжскую Рожновку матери Пчелинцева: «Прилечу повидаться двенадцатого». Никто, кроме экспедитора в писательской организации, об этом не знал, то, когда Демин в большом южном городе вышел из самолета, на аэродроме у трапа его уже ожидали заведующая библиотекой и секретарь горкома по пропаганде, молодой высокий шатен с болезненным лицом. Бойкая дама, представлявшая библиотеку, быстро проговорила:
– Мы вас рады приветствовать на нашей волжской земле. Машина Павла Тарасовича, – кивнула она на секретаря горкома, – ждет вас у аэровокзала. В двадцать ноль-ноль встреча в библиотеке, а завтра две встречи на предприятиях.
– Но позвольте, – затравленно выдавил Демин, с мольбой глядя на секретаря по пропаганде, – я же не на декаду литературы приехал… Я же к матери погибшего друга, понимаете?
И секретарь грустно покачал головой.
– Хорошо, Николай Прокофьевич, берите машину и езжайте сразу в Рожновку, а там посмотрим…
Солнце было уже на закате, когда черная «Волга» взлетела на последний пригорок, и он увидел рыбацкую деревню Рожновку, состоявшую из одной длинной улицы, застроенной серыми бревенчатыми домами. Отыскать дом Матрены Гавриловны было делом очень легким – первый же мальчишка указал на широкое крыльцо с новыми, свежеоструганными ступеньками. На крыльце Демин увидел фигуру сгорбленной женщины.
– Видите, дяденька, это она сама вас встречает.
Матрена Гавриловна, видно, еще с утра принарядилась. На ней было серое платье из шерсти и легкий черный платок, из-под которого выбивались поседевшие волосы. Она довольно бодро сошла с крыльца, обхватила Демина за шею и уронила голову ему на грудь:
– Коленька, счастье-то какое. Наконец увидела тебя своими глазами… Стоишь, молодой, красивый… друг моего Лени… спасибо, что до последней минуты рядом с ним находился и что глаза ему закрыл, моему бедному сыночку… А уж за помощь, миленький, и слов для благодарности не сыщу…
Он помог ей подняться по ступенькам, войти в сени.
Перешагнув порог, Матрена Гавриловна деловито утерла слезы, тяжко вздохнула, стараясь поскорее взять себя в руки.
– Вот так мы и живем, Коленька, – сказала она.
Изба состояла из двух комнат, разделенных перегородкой и белой русской печью. В маленькой комнатке помещалась сама Матрена Гавриловна, а другую, побольше, занимал ее двоюродный племянник, недавно женившийся на дочери председателя рыбколхоза. Сейчас в этой комнате Демин увидел длинный стол, накрытый белой скатертью с петухами. Увидел и вздохнул при мысли, что, где бы он ни появлялся, везде ожидали его подобные столы. Старушка, казалось, угадала его мысль.
Ее черные, как у Лени, но уже затухающие глаза стали грустными.
– Ты не подумай, Коленька, что тебя тут будут слишком величать, – сказала она, – просто наши рыбаки соберутся… Они даже книги твоей-то не читали. Вот про Леню моего хотят узнать, про то, как погиб он. Ну и выпить маненько, разумеется.
– Да ведь я ничего, – смущенно промолвил Демин, входя в просторную комнату и чувствуя, как с каждой минутой все больше и больше сковывает его неловкость. Он достал из кармана тяжелый пакет: – Матрена Гавриловна, здесь деньги… Это я за новое издание гонорар получил, вот и вам часть хочу отдать. Мы же с Леней как братья были… Вам это в хозяйстве пригодится.
Она легким порывистым жестом стянула с седой головы платок.
– Батюшки светы, вот-то человек ты, Колюшка. Истинно святой человек!
А Демин, еле удерживая стон, восклицал в это мгновение про себя: «Вор! Ворюга подлый! В грязи твои руки, которыми преподносишь конверт с деньгами».
Матрена Гавриловна подвела его к окнам, выходящим на высокий волжский берег. Чудесная картина открывалась за ними. Дом Пчелинцевых стоял в нескольких метрах от обрыва. Желтые осыпи глины возвышались над быстро струйной поверхностью реки. Домин глядел на облитый закатом берег Волги, от которого отчаливали рыбацкие баркасы, и думал. «Ветер от винта»!
А как бы хорошо звучало то же название с фамилией подлинного автора. «Ветер от винта» – повесть Леонида Пчелинцева!»
Он, вздыхая, отошел от окна и даже на теплоход, трехпалубный, белоснежный, не захотел взглянуть. Старушка сразу заметила, что гость помрачнел.
– Ты чего это, Коленька, не хочешь на пароход полюбопытствоваться? А я их люблю. Очень люблю, значит, когда они по фарватеру идут… То буруны, то мелководье, а капитан верной рукой по бакенам путь прокладывает. Так ведь и в жизни бывает, – неожиданно вздохнула она. – Кружит жизнь человека… то на мелкоту норовит выбросить, то в стремнину затянуть. А если он бакенов придерживается, все в порядке будет с ним, значит…
– Каких это бакенов, Матрена Гавриловна? – рассеянно спросил Демин.
– А таких, что справедливостью зовутся.
– Да. Это вы верно, – горько усмехнулся он, а про себя подумал: «А я свои бакены давно уже потерял.
И фарватера давно не вижу. Крутит жизнь меня между двух берегов, крутит, как щепку, которая и потонуть-то не может. Хорошо, что хоть речи на разных заседаниях произносить научился. Смех ведь сказать: длинную жизнь прожить можно, и никто никогда не узнает, что на чужом коне въехал в ворота, которые славой называются. В чем тебя могут упрекнуть? В том, что написал одну книгу и молчишь? Да разве ты один из писателей, которые, создав приличную книгу, молчат затем по нескольку лет. Ты неуязвим – неуязвим до тех пор, пока не откроешь тайны своего лжеавторства. Только разве от всего этого легче?»
Демин рассуждал о себе с убийственным хладнокровием. Он уже не волновался и не скорбел. Тупое равнодушие владело им. Серое, иссеченное складками старческое лицо Матрены Гавриловны маячило как в тумане. Он вздрогнул, когда ощутил на плече ее руку.
– Задумался, Коленька? – глуховато спросила она. – Ничего. Задумываться надо. Нельзя без этого на земле прожить. Вот и Ленечка мой любил задумываться. Сядет, бывало, здесь, у окошка, карандашик заточит и пишет в тетрадочке листок за листком, листок за листком. А Волга внизу под обрывом течет, баржи да пароходы по ней плывут, солнышко на мелкоте воду до самого песчаного дна пронизывает.
– Матрена Гавриловна, – спросил глухо Демин, – а вы-то хоть знали, о чем он в тетрадках писал?
– Я-то? – удивилась старушка и прикрыла узловатой ладонью рот, будто удерживаясь от смеха. – Да откуда же я могла знать? Всего какой-нибудь десяток книг за жизнь прочла. Где ж мне? Сказывали, будто стихи да рассказы пишет. Сочинитель был, одним словом.
Грустная улыбка согрела на мгновение худое лицо старушки, а Демин, глядя на нее сбоку, горько подумал:
«А что, если бы я сейчас признался ей в своем преступлении? Не выдержала бы, осела как подрубленная! И ни одного бы слова прощения я не услышал».
– Смотри-ка, уже причаливают.
– Кто? – рассеянно спросил Демин.
– Рыбаки наши.
Николай посмотрел в окно и увидел, что «черные баркасы уже вытащены на берег и люди, высадившиеся из них, густой цепочкой движутся к дому Пчелинцевых.
Вскоре ступеньки крыльца запели под добрым десятком БОГ. Дом наполнился громкими голосами. Рыбаки сбрасывали в сенях брезентовые спецовки, стучали в горнице подкованными сапогами. Демин и не заметил, как перезнакомился со всеми и очутился за столом в тесной веселой компании. Матрена Гавриловна, улыбаясь, таскала тарелки со снедью. Сидевший с ним рядом рыжий широкоплечий бригадир Ксенофонт Петрович решительно запротестовал:
– Не… так дело не пойдет. А ну, помогайте Гавриловне ребята. Да из карманов все повынайте.
Тотчас же на столе появились принесенные из сельпо бутылки, свертки с колбасой и сыром, вяленая рыба.
После третьего тоста Ксенофонт прогудел в самое ухо Демину:
– А вы молодец, товарищ писатель. Пьете по-нашенски, по-рыбацки. Сказывают, про летчиков книгу написали. Я той книги не читал, но думаю, что добрая. От учителки нашей слышал. Вот бы про рыбаков кто написал. Любопытно живем. Заработки хоть и не всегда высокие, а работа интересная, аж дух захватывает…
Рыбаки нестройными голосами пели давние волжские и донские песни, и Демин подтягивал им. Разошлись глубокой ночью, а в шесть утра к дому Матрены Гавриловны подъехал красный «Москвич», за рулем которого сидел все тот же Ксенофонт, и Демин, расцеловавшись с матерью Пчелинцева, сел рядом.
– Когда же ты теперь приедешь, Коленька? – грустно сказала она на прощанье. – Свидимся ли еще? – и вдруг улыбнулась. – Знаешь, о чем я сейчас подумала, родной? Когда ты мне первый раз большие деньги прислал, зябко у меня на душе стало. Откуда бы? Даже мысль шевельнулась, а вдруг они каким недобрым путем нажиты… а потом я узнала, что после войны ты большим писателем стал и весь свет теперь тебя знает… Спасибо за помощь, родной, но только больше не надо…
Демин сурово свел брови, сухо сказал:
– Это мой долг, Матрена Гавриловна… перед Лениной памятью клятва, и я до смерти буду ей верен.
Старушка печально покачала головой, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его в лоб.
– Тронулись, – простуженным голосом объявил Ксенофонт.
«Москвич» побежал по широкой пыльной улице. В окне потянулась вереница однообразных бревенчатых домиков. Обернувшись назад, Демин долго еще видел стоявшую у крыльца старую женщину в темном платье, и у него кольнуло сердце при мысли, что видит он ее в последний раз.
Даже целые дивизии теряют боевую форму и бодрость духа, если их подолгу не отводят на запасные рубежи.
Семьи рушатся от одного неверного поступка супругов.
Но разве всегда в этих случаях правда преобладает над неправдой, справедливость над несправедливостью?
Сложна жизнь! Можно уйти от погони, от врагов, идущих по твоему следу, от вражеского самолета, пытающегося тебя атаковать, даже от друзей, назойливо зовущих тебя на очередное застолье. Но как уйдешь от самого себя?
А если порвать с этим чудесным большим городом, хорошей теплой квартирой и уехать куда-нибудь далеко-далеко, затесаться к геологам, лесосплавщикам, рыбакам и жить в далеком медвежьем углу? Но ведь и туда дойдет прилипшая к нему чужая слава. А если покаяться и рассказать обо всем? Но принесет ли это раскаяние прощение?
В один из таких плакучих вечеров у Демина зазвонил телефон. Известному писателю звонки сыпались часто, и он нехотя снял трубку. И сразу повеселел, услышав гортанный голос.
– Вай, слушай! Наконец-то я тебя нашел. Какой стал известный, понимаешь! В справочном бюро даже номер телефона не дают.
– Да перестань ты причитать, Чичико! – взмолился Демин. – Лучше скажи, где находишься?
– Как где? С Луны ты свалился, что ли? На городском вокзале, понимаешь. Стою и мерзну, как имеретинский ишак под дождем.
– Так будь человеком, а не ишаком. Бери немедленно такси и дуй ко мне. Адрес такой…
Пока Чичико Белашвили ехал, Демин старался угадать, каков он сейчас, его бывший лихой и горячий командир эскадрильи. Кто перешагнет порог его квартиры – полковник в новенькой авиационной форме, или учитель, которого остепенила жизнь, или какой-нибудь бойкий и непоседливый завмаг, потому что и для такой деятельности подошел бы веселый и сообразительный Чичико. А может быть, партийный работник?..
Демин ждал и со всех ног бросился на звонок. Плотная фигура Чичико выросла в наполненном мглою нешироком проеме двери. Был Чичико в зеленом плаще и серой лохматой фуражке с длинным, низко надвинутым на глаза козырьком. В одной руке он держал тяжелый деревянный бочонок, в другой – чемодан, а на шее, как ожерелье, болтались похожие на сосиски чурчхелы.
– Валяй, заходи, – пригласил Демин, и Чичико, кряхтя от груза, перешагнул порог.
Они крепко обнялись и долго тузили друг друга по бокам Чичико попытался было поднять Демина на руках, но закряхтел и моментально опустил его на пол, затем снял плащ и оказался в отлично сшитом дорогом костюме. На лацкане Николай увидел значок депутата Верховного Совета Грузии. Небольшой животик, почти совсем облысевшая голова и все те же франтоватые усики.
– Приветствую тебя, генацвале… виноват, батоно! – вскричал Чичико. – Доброго, славного, талантливого и еще как там называет тебя критика!
– А ты ее разве читаешь, эту самую критику? – усмехнулся Демин.
– Конечно, читаю! – вспылил по привычке Чичико. – А ты думал что? Если я директор виносовхоза, так я только этикетки на винных бутылках читаю? Зачэм так думал? Мы тоже идем в ногу с жизнью… Ва, какой мудрец нашелся!
Через несколько минут они уже пили вино из деревянного бочонка, и Чичико весело приговаривал:
– При каждой неудаче побольше пейте чачи, иначе вам удачи не видать…
– Да какая же это чача? – пожал плечами Демин. – Так, баловство, кисленькое какое-то, и только.
– Птеродактиль! – возмутился Белашвили. – Понимаешь ты в этом вине, как ишак в цитрусах. Этому вину, чтобы ты знал, сто лет.
Они заедали душистое терпкое вино холодной бараниной, лавашом, сулугуни и сациви, которое гость привез в специальном кувшинчике. Оба улыбались и, не умолкая, расспрашивали друг друга. И уже знал Демин, что Чичико вскоре же после войны уволился из армии, на родине окончил винодельческий институт и теперь уже пятый год директорствует в совхозе, а сюда приехал на какую-то научную сессию. Он раздобрел, посолиднел и весь был наполнен той устойчивой ясностью, какой обладают люди, у которых успешно идут дела. Они уже успели выпить и за встречу, и за дружбу, и за свой штурмовой полк, когда Чичико вдруг остановил выпуклые глаза на длинном цветном халате, висевшем над диваном, и тихо изрек:
– Прости, кацо, нехорошо получилось. Не с того мы сегодня начали.
– Как это не с того? – пожал плечами Демин.
Опустив глаза, Чичико спросил:
– Это ее халат, Коля? Заремочки?
Демин низко уронил голову.
– Давай за нее выпьем, не чокаясь, – мрачно произнес Белашвили. – Какая была чистая девочка!
Демин глухо всхлипнул и поднял стакан.
Потом они выпили за полковника Заворыгина, за лихого Сашку Рубахина, за Леню Пчелинцева… Демин поднимал стакан и пил за все, за что предлагал Белашвили.
И чем больше кричал Чичико, пытаясь вывести из оцепенения своего бывшего подчиненного, тем все ниже и ниже опускался тяжелый деминский подбородок.
Утром они встали, ощущая головную боль, отфыркиваясь, пили минеральную воду. Чичико торопился на заседание. Спросил:
– Я у тебя два дня поживу, если не возражаешь?
– О чем разговор, – равнодушно ответил Демин и ладонями стиснул лицо. – Бери запасной ключ.
– Да нельзя же так, ишак ты поганый! – закричал на него Белашвили. – Разве ты возвратишь теперь Зарему? Но кто тебе, понимаешь, давал право рассвета и заката теперь не видеть?
Стоя перед гостем в исподнем, Демин нерешительно спросил:
– Чичико, мы все считали тебя на фронте самым горячим, самым честным и самым прямолинейным.
– Дураком, хочешь сказать, – бесцеремонно перебил бывший комэока.
– Нет, – улыбнулся Демин. – Прямолинейным, как носорог, который мчится на противника со скоростью сто двадцать километров в час и ни вправо, ни влево свернуть уже не может. Так вот я хочу тебя спросить, мой друг-носорог, как бы ты поступил с человеком, присвоившим себе труд погибшего друга? Простил бы ты его за честное раскаяние?
Чичико выпучил глаза и озадаченно усмехнулся в жесткие усы.
– Ва! Кацо! Ничего не понимаю. Говори без загадок, пожалуйста.
– Хорошо, скажу, – ожесточился Демин. – Допустим, жили-были на фронте два хороших товарища и вели вместе научное изыскание. Один талантливо, другой – нет. Первый погиб, второй остался жив и, доделав работу первого, выдал ее за свою.
– Па-а-длец! – моментально прокомментировал Чичико.
– Ну, а если обстоятельства его заставили? Если надо было спасать другого близкого человека?
– И потерять насовсем честь?
– А если этот человек в душе пережил такое, что нельзя ни рассказать, ни описать. Если он вышел с низко опущенной головой и говорит: «Люди, простите».
– А крал с высоко поднятой головой? – рассмеялся беззлобно Чичико.
– Это не важно, – поморщился Демин. – Но ты бы его простил?
– Нэт, – односложно ответил грузин. – На мой взгляд, человек, потерявший честь, уже свое доброе имя, генацвале, не восстановит.
– И даже, если бы это был твой собственный брат?
– Нет, – повторил Чичико и вновь засмеялся. – Только чего ты пристал ко мне с этим вопросом, как с кинжалом? Что я к тэбэ приехал, о негодяях, что ли, говорить. Называется, старые друзья встретились. Лучше о своих делах расскажи, Коля. Приеду в совхоз, твои читатели спросят.
– Да иди ты к черту, – лениво отмахнулся Демин. – Ты ко мне вино пить приехал или на читательскую конференцию?
Белашвили громко захохотал, показывая белые зубы.
– Вино пить, – радостно подтвердил он и стал нацеживать в стаканы из бочонка светло-желтую жидкость.
– Подожди, – остановил его Николай, – хочешь, я тебе стихи свои почитаю. Я их публиковать не буду, а в новой повести использую.
– Вот это лучше, Коля. Читай.
Демин достал из ящика письменного стола листок, положил для чего-то перед собой, хотя на память знал все строчки, глуховато откашлялся.
– Спасибо, Чичико, – бесстрастно кивнул головою Демин, – ты всегда говоришь правду. – И в нем окончательно созрело решение.
Чичико уезжал к себе на юг поздно ночью. Когда скрылся в тоннеле последний вагон скорого поезда с красным сигнальным фонариком, и на перроне не осталось ни одного провожающего, Демин вздохнул и отправился домой. В эту ночь он долго расхаживал по набережной, подставляя колючему ветру лицо. «Милый Чичико Белашвили! А ведь он очень все-таки прав в своей прямолинейной категоричности. Трудно подниматься, если так низко упал. Даже раскаявшемуся непосильно нести по жизни взваленную на себя ношу».
Демин вспомнил бесконечно дорогих и близких ему людей. Они разными были, эти люди, с которыми он шел по войне, дружил, делился самым что ни на есть сокровенным. Целой вереницей выстраивались они в его сознании, и погибшие, и живые, и он видел сейчас их так же ярко, как видел и в жизни.
Полковник Заворыгин, Сашка Рубахин, белобрысый и отчаянный Ветлугин, военком Деньдобрый, Рамазанов, Заморин, Батурин… Пожалуй, каждый из них сказал бы те самые слова, что произнес Чичико, услышав его скрытую исповедь.
Вконец замерзший, он вернулся домой и, присев за письменный стол, стал перелистывать страницы семейного альбома, подолгу рассматривать каждую фотографию. Потом встал и нежно погладил халат Зары, всегда висевший в его кабинете со дня ее смерти.
– Ты прости, – сказал он глухо и пежно, – мы же никогда больше не увидимся. Прости меня за эту ошибку, тем более что она – последняя.
Потом он сварил кофе и выпил большую чашку. Мелкий озноб прошел по его телу.
«Это от прогулки по холоду, – подбодрил себя Демин, – это вовсе не оттого, что мне страшно».
Он достал из холодильника бутылку коньяку и банку креветок, вспомнив, что эти креветки были с полгода назад куплены Заремой к какому-то празднику. В горьком одиночестве медленно, рюмка за рюмкой, он выпил всю бутылку.
Потом вернулся в кабинет. В маленьком туалетном зеркальце, что стояло на письменном столе, отразилось его лицо, обрамленное седыми висками и, отмеченное шрамом на щеке – след от ранения, полученного в полете на разведку Зееловских высот. Он вспоминал, и виделось ему лесное озеро, все охваченное утренней девственной свежестью, и обнаженная Зара, входившая в зеркально чистую воду. Так началась лучшая полоса в его жизни. Но как быстро она пролетела.
Мог ли он тогда предположить, что так сложатся их судьбы!.. Потом Демин написал письмо.
За окном прогрохотал первый трамвай с редкими озябшими пассажирами. Было около семи. Демин удивился, почему его не берет коньяк. Наверное, это от нервов.
Раскрыв нижний ящик книжного шкафа, он недолго в нем порылся и достал пистолет ТТ. Это был тот самый, подаренный ему за боевые отличия в сорок пятом победном году.
Почти не ощущая волнения, он приставил глазок пистолетного дула к груди, усмехнувшись, подумал:
«Как это просто! Гораздо проще, чем пикировать на зенитную батарею, когда она плюется огнем». Он выше поднял пистолет, сначала остановил его у подбородка, затем приблизил к виску.
– Ну что же, капитан Демин, иди в свою самую последнюю атаку! – приказал он себе.
Ранним утром в центре большого города раздался одинокий выстрел…
Он любил ночи, когда она ему виделась во сне, и потом сам себе вслух рассказывал эти сны. Он еще более поседел и даже обрюзг. За окном уже начиналась слякотная северная осень, со взморья дули ветры, и первые хлопья снега устилали улицы. В минуты бессонницы он нередко думал о своей судьбе, с фальшивой, парадно-красивой жизнью. Как выбраться из этого лабиринта нечестности и лжи? Насколько легко было жить ему на войне, не имея тяжкого груза на совести, настолько тягостно и противно было играть роль известного писателя теперь. Конечно, он отлично вжился в образ, чуть ли не наизусть выучил текст Лениной повести, так что читатели с раскрытыми ртами слушали его устные рассказы, выступления на литературных встречах. Но ведь этим себя не обманешь, душа-то у него сломанная.
Однажды от тоски и отчаяния Демин дал телеграмму в далекую приволжскую Рожновку матери Пчелинцева: «Прилечу повидаться двенадцатого». Никто, кроме экспедитора в писательской организации, об этом не знал, то, когда Демин в большом южном городе вышел из самолета, на аэродроме у трапа его уже ожидали заведующая библиотекой и секретарь горкома по пропаганде, молодой высокий шатен с болезненным лицом. Бойкая дама, представлявшая библиотеку, быстро проговорила:
– Мы вас рады приветствовать на нашей волжской земле. Машина Павла Тарасовича, – кивнула она на секретаря горкома, – ждет вас у аэровокзала. В двадцать ноль-ноль встреча в библиотеке, а завтра две встречи на предприятиях.
– Но позвольте, – затравленно выдавил Демин, с мольбой глядя на секретаря по пропаганде, – я же не на декаду литературы приехал… Я же к матери погибшего друга, понимаете?
И секретарь грустно покачал головой.
– Хорошо, Николай Прокофьевич, берите машину и езжайте сразу в Рожновку, а там посмотрим…
Солнце было уже на закате, когда черная «Волга» взлетела на последний пригорок, и он увидел рыбацкую деревню Рожновку, состоявшую из одной длинной улицы, застроенной серыми бревенчатыми домами. Отыскать дом Матрены Гавриловны было делом очень легким – первый же мальчишка указал на широкое крыльцо с новыми, свежеоструганными ступеньками. На крыльце Демин увидел фигуру сгорбленной женщины.
– Видите, дяденька, это она сама вас встречает.
Матрена Гавриловна, видно, еще с утра принарядилась. На ней было серое платье из шерсти и легкий черный платок, из-под которого выбивались поседевшие волосы. Она довольно бодро сошла с крыльца, обхватила Демина за шею и уронила голову ему на грудь:
– Коленька, счастье-то какое. Наконец увидела тебя своими глазами… Стоишь, молодой, красивый… друг моего Лени… спасибо, что до последней минуты рядом с ним находился и что глаза ему закрыл, моему бедному сыночку… А уж за помощь, миленький, и слов для благодарности не сыщу…
Он помог ей подняться по ступенькам, войти в сени.
Перешагнув порог, Матрена Гавриловна деловито утерла слезы, тяжко вздохнула, стараясь поскорее взять себя в руки.
– Вот так мы и живем, Коленька, – сказала она.
Изба состояла из двух комнат, разделенных перегородкой и белой русской печью. В маленькой комнатке помещалась сама Матрена Гавриловна, а другую, побольше, занимал ее двоюродный племянник, недавно женившийся на дочери председателя рыбколхоза. Сейчас в этой комнате Демин увидел длинный стол, накрытый белой скатертью с петухами. Увидел и вздохнул при мысли, что, где бы он ни появлялся, везде ожидали его подобные столы. Старушка, казалось, угадала его мысль.
Ее черные, как у Лени, но уже затухающие глаза стали грустными.
– Ты не подумай, Коленька, что тебя тут будут слишком величать, – сказала она, – просто наши рыбаки соберутся… Они даже книги твоей-то не читали. Вот про Леню моего хотят узнать, про то, как погиб он. Ну и выпить маненько, разумеется.
– Да ведь я ничего, – смущенно промолвил Демин, входя в просторную комнату и чувствуя, как с каждой минутой все больше и больше сковывает его неловкость. Он достал из кармана тяжелый пакет: – Матрена Гавриловна, здесь деньги… Это я за новое издание гонорар получил, вот и вам часть хочу отдать. Мы же с Леней как братья были… Вам это в хозяйстве пригодится.
Она легким порывистым жестом стянула с седой головы платок.
– Батюшки светы, вот-то человек ты, Колюшка. Истинно святой человек!
А Демин, еле удерживая стон, восклицал в это мгновение про себя: «Вор! Ворюга подлый! В грязи твои руки, которыми преподносишь конверт с деньгами».
Матрена Гавриловна подвела его к окнам, выходящим на высокий волжский берег. Чудесная картина открывалась за ними. Дом Пчелинцевых стоял в нескольких метрах от обрыва. Желтые осыпи глины возвышались над быстро струйной поверхностью реки. Домин глядел на облитый закатом берег Волги, от которого отчаливали рыбацкие баркасы, и думал. «Ветер от винта»!
А как бы хорошо звучало то же название с фамилией подлинного автора. «Ветер от винта» – повесть Леонида Пчелинцева!»
Он, вздыхая, отошел от окна и даже на теплоход, трехпалубный, белоснежный, не захотел взглянуть. Старушка сразу заметила, что гость помрачнел.
– Ты чего это, Коленька, не хочешь на пароход полюбопытствоваться? А я их люблю. Очень люблю, значит, когда они по фарватеру идут… То буруны, то мелководье, а капитан верной рукой по бакенам путь прокладывает. Так ведь и в жизни бывает, – неожиданно вздохнула она. – Кружит жизнь человека… то на мелкоту норовит выбросить, то в стремнину затянуть. А если он бакенов придерживается, все в порядке будет с ним, значит…
– Каких это бакенов, Матрена Гавриловна? – рассеянно спросил Демин.
– А таких, что справедливостью зовутся.
– Да. Это вы верно, – горько усмехнулся он, а про себя подумал: «А я свои бакены давно уже потерял.
И фарватера давно не вижу. Крутит жизнь меня между двух берегов, крутит, как щепку, которая и потонуть-то не может. Хорошо, что хоть речи на разных заседаниях произносить научился. Смех ведь сказать: длинную жизнь прожить можно, и никто никогда не узнает, что на чужом коне въехал в ворота, которые славой называются. В чем тебя могут упрекнуть? В том, что написал одну книгу и молчишь? Да разве ты один из писателей, которые, создав приличную книгу, молчат затем по нескольку лет. Ты неуязвим – неуязвим до тех пор, пока не откроешь тайны своего лжеавторства. Только разве от всего этого легче?»
Демин рассуждал о себе с убийственным хладнокровием. Он уже не волновался и не скорбел. Тупое равнодушие владело им. Серое, иссеченное складками старческое лицо Матрены Гавриловны маячило как в тумане. Он вздрогнул, когда ощутил на плече ее руку.
– Задумался, Коленька? – глуховато спросила она. – Ничего. Задумываться надо. Нельзя без этого на земле прожить. Вот и Ленечка мой любил задумываться. Сядет, бывало, здесь, у окошка, карандашик заточит и пишет в тетрадочке листок за листком, листок за листком. А Волга внизу под обрывом течет, баржи да пароходы по ней плывут, солнышко на мелкоте воду до самого песчаного дна пронизывает.
– Матрена Гавриловна, – спросил глухо Демин, – а вы-то хоть знали, о чем он в тетрадках писал?
– Я-то? – удивилась старушка и прикрыла узловатой ладонью рот, будто удерживаясь от смеха. – Да откуда же я могла знать? Всего какой-нибудь десяток книг за жизнь прочла. Где ж мне? Сказывали, будто стихи да рассказы пишет. Сочинитель был, одним словом.
Грустная улыбка согрела на мгновение худое лицо старушки, а Демин, глядя на нее сбоку, горько подумал:
«А что, если бы я сейчас признался ей в своем преступлении? Не выдержала бы, осела как подрубленная! И ни одного бы слова прощения я не услышал».
– Смотри-ка, уже причаливают.
– Кто? – рассеянно спросил Демин.
– Рыбаки наши.
Николай посмотрел в окно и увидел, что «черные баркасы уже вытащены на берег и люди, высадившиеся из них, густой цепочкой движутся к дому Пчелинцевых.
Вскоре ступеньки крыльца запели под добрым десятком БОГ. Дом наполнился громкими голосами. Рыбаки сбрасывали в сенях брезентовые спецовки, стучали в горнице подкованными сапогами. Демин и не заметил, как перезнакомился со всеми и очутился за столом в тесной веселой компании. Матрена Гавриловна, улыбаясь, таскала тарелки со снедью. Сидевший с ним рядом рыжий широкоплечий бригадир Ксенофонт Петрович решительно запротестовал:
– Не… так дело не пойдет. А ну, помогайте Гавриловне ребята. Да из карманов все повынайте.
Тотчас же на столе появились принесенные из сельпо бутылки, свертки с колбасой и сыром, вяленая рыба.
После третьего тоста Ксенофонт прогудел в самое ухо Демину:
– А вы молодец, товарищ писатель. Пьете по-нашенски, по-рыбацки. Сказывают, про летчиков книгу написали. Я той книги не читал, но думаю, что добрая. От учителки нашей слышал. Вот бы про рыбаков кто написал. Любопытно живем. Заработки хоть и не всегда высокие, а работа интересная, аж дух захватывает…
Рыбаки нестройными голосами пели давние волжские и донские песни, и Демин подтягивал им. Разошлись глубокой ночью, а в шесть утра к дому Матрены Гавриловны подъехал красный «Москвич», за рулем которого сидел все тот же Ксенофонт, и Демин, расцеловавшись с матерью Пчелинцева, сел рядом.
– Когда же ты теперь приедешь, Коленька? – грустно сказала она на прощанье. – Свидимся ли еще? – и вдруг улыбнулась. – Знаешь, о чем я сейчас подумала, родной? Когда ты мне первый раз большие деньги прислал, зябко у меня на душе стало. Откуда бы? Даже мысль шевельнулась, а вдруг они каким недобрым путем нажиты… а потом я узнала, что после войны ты большим писателем стал и весь свет теперь тебя знает… Спасибо за помощь, родной, но только больше не надо…
Демин сурово свел брови, сухо сказал:
– Это мой долг, Матрена Гавриловна… перед Лениной памятью клятва, и я до смерти буду ей верен.
Старушка печально покачала головой, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его в лоб.
– Тронулись, – простуженным голосом объявил Ксенофонт.
«Москвич» побежал по широкой пыльной улице. В окне потянулась вереница однообразных бревенчатых домиков. Обернувшись назад, Демин долго еще видел стоявшую у крыльца старую женщину в темном платье, и у него кольнуло сердце при мысли, что видит он ее в последний раз.
* * *
Даже целые города сокрушают иногда землетрясения.Даже целые дивизии теряют боевую форму и бодрость духа, если их подолгу не отводят на запасные рубежи.
Семьи рушатся от одного неверного поступка супругов.
Но разве всегда в этих случаях правда преобладает над неправдой, справедливость над несправедливостью?
Сложна жизнь! Можно уйти от погони, от врагов, идущих по твоему следу, от вражеского самолета, пытающегося тебя атаковать, даже от друзей, назойливо зовущих тебя на очередное застолье. Но как уйдешь от самого себя?
А если порвать с этим чудесным большим городом, хорошей теплой квартирой и уехать куда-нибудь далеко-далеко, затесаться к геологам, лесосплавщикам, рыбакам и жить в далеком медвежьем углу? Но ведь и туда дойдет прилипшая к нему чужая слава. А если покаяться и рассказать обо всем? Но принесет ли это раскаяние прощение?
В один из таких плакучих вечеров у Демина зазвонил телефон. Известному писателю звонки сыпались часто, и он нехотя снял трубку. И сразу повеселел, услышав гортанный голос.
– Вай, слушай! Наконец-то я тебя нашел. Какой стал известный, понимаешь! В справочном бюро даже номер телефона не дают.
– Да перестань ты причитать, Чичико! – взмолился Демин. – Лучше скажи, где находишься?
– Как где? С Луны ты свалился, что ли? На городском вокзале, понимаешь. Стою и мерзну, как имеретинский ишак под дождем.
– Так будь человеком, а не ишаком. Бери немедленно такси и дуй ко мне. Адрес такой…
Пока Чичико Белашвили ехал, Демин старался угадать, каков он сейчас, его бывший лихой и горячий командир эскадрильи. Кто перешагнет порог его квартиры – полковник в новенькой авиационной форме, или учитель, которого остепенила жизнь, или какой-нибудь бойкий и непоседливый завмаг, потому что и для такой деятельности подошел бы веселый и сообразительный Чичико. А может быть, партийный работник?..
Демин ждал и со всех ног бросился на звонок. Плотная фигура Чичико выросла в наполненном мглою нешироком проеме двери. Был Чичико в зеленом плаще и серой лохматой фуражке с длинным, низко надвинутым на глаза козырьком. В одной руке он держал тяжелый деревянный бочонок, в другой – чемодан, а на шее, как ожерелье, болтались похожие на сосиски чурчхелы.
– Валяй, заходи, – пригласил Демин, и Чичико, кряхтя от груза, перешагнул порог.
Они крепко обнялись и долго тузили друг друга по бокам Чичико попытался было поднять Демина на руках, но закряхтел и моментально опустил его на пол, затем снял плащ и оказался в отлично сшитом дорогом костюме. На лацкане Николай увидел значок депутата Верховного Совета Грузии. Небольшой животик, почти совсем облысевшая голова и все те же франтоватые усики.
– Приветствую тебя, генацвале… виноват, батоно! – вскричал Чичико. – Доброго, славного, талантливого и еще как там называет тебя критика!
– А ты ее разве читаешь, эту самую критику? – усмехнулся Демин.
– Конечно, читаю! – вспылил по привычке Чичико. – А ты думал что? Если я директор виносовхоза, так я только этикетки на винных бутылках читаю? Зачэм так думал? Мы тоже идем в ногу с жизнью… Ва, какой мудрец нашелся!
Через несколько минут они уже пили вино из деревянного бочонка, и Чичико весело приговаривал:
– При каждой неудаче побольше пейте чачи, иначе вам удачи не видать…
– Да какая же это чача? – пожал плечами Демин. – Так, баловство, кисленькое какое-то, и только.
– Птеродактиль! – возмутился Белашвили. – Понимаешь ты в этом вине, как ишак в цитрусах. Этому вину, чтобы ты знал, сто лет.
Они заедали душистое терпкое вино холодной бараниной, лавашом, сулугуни и сациви, которое гость привез в специальном кувшинчике. Оба улыбались и, не умолкая, расспрашивали друг друга. И уже знал Демин, что Чичико вскоре же после войны уволился из армии, на родине окончил винодельческий институт и теперь уже пятый год директорствует в совхозе, а сюда приехал на какую-то научную сессию. Он раздобрел, посолиднел и весь был наполнен той устойчивой ясностью, какой обладают люди, у которых успешно идут дела. Они уже успели выпить и за встречу, и за дружбу, и за свой штурмовой полк, когда Чичико вдруг остановил выпуклые глаза на длинном цветном халате, висевшем над диваном, и тихо изрек:
– Прости, кацо, нехорошо получилось. Не с того мы сегодня начали.
– Как это не с того? – пожал плечами Демин.
Опустив глаза, Чичико спросил:
– Это ее халат, Коля? Заремочки?
Демин низко уронил голову.
– Давай за нее выпьем, не чокаясь, – мрачно произнес Белашвили. – Какая была чистая девочка!
Демин глухо всхлипнул и поднял стакан.
Потом они выпили за полковника Заворыгина, за лихого Сашку Рубахина, за Леню Пчелинцева… Демин поднимал стакан и пил за все, за что предлагал Белашвили.
И чем больше кричал Чичико, пытаясь вывести из оцепенения своего бывшего подчиненного, тем все ниже и ниже опускался тяжелый деминский подбородок.
Утром они встали, ощущая головную боль, отфыркиваясь, пили минеральную воду. Чичико торопился на заседание. Спросил:
– Я у тебя два дня поживу, если не возражаешь?
– О чем разговор, – равнодушно ответил Демин и ладонями стиснул лицо. – Бери запасной ключ.
– Да нельзя же так, ишак ты поганый! – закричал на него Белашвили. – Разве ты возвратишь теперь Зарему? Но кто тебе, понимаешь, давал право рассвета и заката теперь не видеть?
Стоя перед гостем в исподнем, Демин нерешительно спросил:
– Чичико, мы все считали тебя на фронте самым горячим, самым честным и самым прямолинейным.
– Дураком, хочешь сказать, – бесцеремонно перебил бывший комэока.
– Нет, – улыбнулся Демин. – Прямолинейным, как носорог, который мчится на противника со скоростью сто двадцать километров в час и ни вправо, ни влево свернуть уже не может. Так вот я хочу тебя спросить, мой друг-носорог, как бы ты поступил с человеком, присвоившим себе труд погибшего друга? Простил бы ты его за честное раскаяние?
Чичико выпучил глаза и озадаченно усмехнулся в жесткие усы.
– Ва! Кацо! Ничего не понимаю. Говори без загадок, пожалуйста.
– Хорошо, скажу, – ожесточился Демин. – Допустим, жили-были на фронте два хороших товарища и вели вместе научное изыскание. Один талантливо, другой – нет. Первый погиб, второй остался жив и, доделав работу первого, выдал ее за свою.
– Па-а-длец! – моментально прокомментировал Чичико.
– Ну, а если обстоятельства его заставили? Если надо было спасать другого близкого человека?
– И потерять насовсем честь?
– А если этот человек в душе пережил такое, что нельзя ни рассказать, ни описать. Если он вышел с низко опущенной головой и говорит: «Люди, простите».
– А крал с высоко поднятой головой? – рассмеялся беззлобно Чичико.
– Это не важно, – поморщился Демин. – Но ты бы его простил?
– Нэт, – односложно ответил грузин. – На мой взгляд, человек, потерявший честь, уже свое доброе имя, генацвале, не восстановит.
– И даже, если бы это был твой собственный брат?
– Нет, – повторил Чичико и вновь засмеялся. – Только чего ты пристал ко мне с этим вопросом, как с кинжалом? Что я к тэбэ приехал, о негодяях, что ли, говорить. Называется, старые друзья встретились. Лучше о своих делах расскажи, Коля. Приеду в совхоз, твои читатели спросят.
– Да иди ты к черту, – лениво отмахнулся Демин. – Ты ко мне вино пить приехал или на читательскую конференцию?
Белашвили громко захохотал, показывая белые зубы.
– Вино пить, – радостно подтвердил он и стал нацеживать в стаканы из бочонка светло-желтую жидкость.
– Подожди, – остановил его Николай, – хочешь, я тебе стихи свои почитаю. Я их публиковать не буду, а в новой повести использую.
– Вот это лучше, Коля. Читай.
Демин достал из ящика письменного стола листок, положил для чего-то перед собой, хотя на память знал все строчки, глуховато откашлялся.
– Хорошие стихи, – сказал Чичико задумчиво. Жизнь – это действительно не река с цинандали, не из одних радостей состоит. И бьют в ней тебя… тоже бывает. Однако когда бьют, надо побыстрее подниматься и еще увереннее идти вперед. Как ты шел на зенитки, как я на них шел, помнишь? – Он осекся и внимательно посмотрел на своего фронтового друга. – Это вот такому, кто честь потерял, как ты об этом типе мне рассказывал, такому уже не подняться.
Седой угрюмый человек
По жизни прекратил свой бег,
Упал он, словно лошадь,
Под непосильной ношей
А доктор, тот что из светил,
Над ним склонившись, говорил,
Мол, что он ел и что он пил,
И был ли он хороший
Оставь рецепты, эскулап,
Они не вяжутся никак
Ни с утренней зарею,
Ни с миром, что мы строим.
Пусть мы не из гранита,
Но мы шагаем в битвы
И в этих самых битвах
Порой бываем биты.
– Спасибо, Чичико, – бесстрастно кивнул головою Демин, – ты всегда говоришь правду. – И в нем окончательно созрело решение.
Чичико уезжал к себе на юг поздно ночью. Когда скрылся в тоннеле последний вагон скорого поезда с красным сигнальным фонариком, и на перроне не осталось ни одного провожающего, Демин вздохнул и отправился домой. В эту ночь он долго расхаживал по набережной, подставляя колючему ветру лицо. «Милый Чичико Белашвили! А ведь он очень все-таки прав в своей прямолинейной категоричности. Трудно подниматься, если так низко упал. Даже раскаявшемуся непосильно нести по жизни взваленную на себя ношу».
Демин вспомнил бесконечно дорогих и близких ему людей. Они разными были, эти люди, с которыми он шел по войне, дружил, делился самым что ни на есть сокровенным. Целой вереницей выстраивались они в его сознании, и погибшие, и живые, и он видел сейчас их так же ярко, как видел и в жизни.
Полковник Заворыгин, Сашка Рубахин, белобрысый и отчаянный Ветлугин, военком Деньдобрый, Рамазанов, Заморин, Батурин… Пожалуй, каждый из них сказал бы те самые слова, что произнес Чичико, услышав его скрытую исповедь.
Вконец замерзший, он вернулся домой и, присев за письменный стол, стал перелистывать страницы семейного альбома, подолгу рассматривать каждую фотографию. Потом встал и нежно погладил халат Зары, всегда висевший в его кабинете со дня ее смерти.
– Ты прости, – сказал он глухо и пежно, – мы же никогда больше не увидимся. Прости меня за эту ошибку, тем более что она – последняя.
Потом он сварил кофе и выпил большую чашку. Мелкий озноб прошел по его телу.
«Это от прогулки по холоду, – подбодрил себя Демин, – это вовсе не оттого, что мне страшно».
Он достал из холодильника бутылку коньяку и банку креветок, вспомнив, что эти креветки были с полгода назад куплены Заремой к какому-то празднику. В горьком одиночестве медленно, рюмка за рюмкой, он выпил всю бутылку.
Потом вернулся в кабинет. В маленьком туалетном зеркальце, что стояло на письменном столе, отразилось его лицо, обрамленное седыми висками и, отмеченное шрамом на щеке – след от ранения, полученного в полете на разведку Зееловских высот. Он вспоминал, и виделось ему лесное озеро, все охваченное утренней девственной свежестью, и обнаженная Зара, входившая в зеркально чистую воду. Так началась лучшая полоса в его жизни. Но как быстро она пролетела.
Мог ли он тогда предположить, что так сложатся их судьбы!.. Потом Демин написал письмо.
За окном прогрохотал первый трамвай с редкими озябшими пассажирами. Было около семи. Демин удивился, почему его не берет коньяк. Наверное, это от нервов.
Раскрыв нижний ящик книжного шкафа, он недолго в нем порылся и достал пистолет ТТ. Это был тот самый, подаренный ему за боевые отличия в сорок пятом победном году.
Почти не ощущая волнения, он приставил глазок пистолетного дула к груди, усмехнувшись, подумал:
«Как это просто! Гораздо проще, чем пикировать на зенитную батарею, когда она плюется огнем». Он выше поднял пистолет, сначала остановил его у подбородка, затем приблизил к виску.
– Ну что же, капитан Демин, иди в свою самую последнюю атаку! – приказал он себе.
Ранним утром в центре большого города раздался одинокий выстрел…