Страница:
Екатерина Львовна работала на кухне. Услышав это известие, она бросила крошить капусту и повернулась к сыну. Солидная блондинка с красивыми кудрями стояла огорошенная, моргала глазами и молчала.
— Ты что, недовольна? — спросил Вадим. Она попыталась рассмеяться.
— Что за шутки?
— Я серьёзно говорю. Завтра готовься встречать невесту.
— Малюля, ты шутишь.
— Ну, мама! Ну кто этим шутит? И потом, я уже десять лет тебя прошу: не называй меня как ребёнка. У меня у самого скоро будет малюля.
Екатерине Львовне вдруг трудно стало говорить. Она еле промолвила:
— Господи… Кто? Инна, да?
— Нет, не Инна, — ответил Вадим. — Другая. Где папа? Он дома? Иди к нему и объясни обстановку.
Екатерина Львовна, наконец, Начала понимать, что сын задумал серьёзно. Она смотрела на него, как смотрит подсудимый на судью, когда тот неожиданно зачитывает суровый приговор. Она верила и не верила тому, что слышала собственными ушами; думала, прежде, что он у неё самый умный и самый лучший на свете, что никогда не поступит так, как поступают многие современные молодые люди, опрометчиво, без родителей решая жизненно важный вопрос. Ему ли спешить? Живи и наслаждайся молодостью. У него есть всё, о чём может мечтать человек его возраста. И это всё будет принадлежать неизвестно кому. Кто она? Какая? Откуда? В один миг эти вопросы возникли у Екатерины Львовны, и, поскольку ни на один из них не было ответа, они громоздились один на дугой, и в голове у неё был туман. Екатерина Львовна тут же до боли в сердце приревновала Вадима. Он, её единственный сын, самый любимый человек, теперь принадлежит не ей. Он даже ни разу не показал эту девушку ей, и сразу — невеста.
— Боже мой! — воскликнула она. — Ты ещё ребёнок, и так самовольно и безалаберно поступаешь.
Сильнее всего Екатерину Львовну огорчило то, что она, эта невеста, оказалась не Инна, не дочка крупного инженера Николая Даниловича Борзенко, с семьёй которого они поддерживали дружеские отношения, не та Инна, которую так хорошо знает Екатерина Львовна, с которой Вадим дружил и на которой, все так думали, он женится, а какая-то другая, неизвестная. Екатерина Львовна не знает даже её имени. Удар был нанесён жестокий. Моргая мокрыми от слёз ресницами, Екатерина Львовна схватилась за сердце и пошла, шлёпая тапочками, в комнату, где находился отец семейства.
— Георгий! — позвала она. — Жорж! Ох! Ох! Вадик-то наш! Ох! Ох!
Отец семейства, Георгий Антонович Пономарёв, уже седой, лохматый, румяный, длиннолицый мужчина, сидел на диване в пижаме и в очках и читал газету. Услыхав вопли жены, он уставился на неё вопросительно.
— Что случилось? — спросил он, отложив газету.
— Нет, это невозможно! Ещё дитя! Ох! Ох! — стонала Екатерина Львовна и беспокойно ходила по комнате, ломая руки и утирая платком глаза.
Георгий Антонович внимательно, сквозь очки, посмотрел на жену.
— Мне уже двадцать три года, — сказал Вадим, входя в залу. — А я у вас все дитя.
Георгий Антонович смотрел то на жену, то на сына.
— В чём дело? — спросил он уже более строго.
— Я хочу завтра пригласить домой девушку, — сказал Вадим.
— Ну и что ж тут такого? Приглашай, — сказал отец.
— Он, видишь ли, вздумал на ней жениться, — вмешалась Екатерина Львовна, которая, наконец, перестала ходить и села в мягкое кресло у стола. — Даже не познакомил, ничего не говорил о ней.
— Мама, неужели ты мне не веришь? — сказал Вадим, вздохнув. — Вот увидишь её и убедишься, что… В общем, она тебе понравится.
Екатерина Львовна махнула на — него платочком.
— Мама, уверяю тебя.
— Ах, не уверяй, пожалуйста! Инна какая девушка! Куда ещё лучше?
Георгий Антонович вспомнил Николая Даниловича и то, как они однажды, порядочно выпив у кого-то в гостях, говорили уже о предстоящем родстве. Взволнованный, он встал с дивана, схватил зачем-то газету, и зашагал по комнате, шурша газетой.
— Как же так, Вадим? — проговорил он.
— Папа, — умоляюще произнёс Вадим. — Пойми меня!
— Я понимаю, — сказал Георгий Антонович и снял очки и положил их вместе с газетой на стол. — Прекрасно понимаю. Но зачем спешить? Поскольку так складываются обстоятельства, так делай все разумно. Делай так, чтоб не было нам больно и стыдно за тебя. Неужели нельзя было как-то подготовиться. Ей-богу, ты бестолковый парень. Сколько я тебя учил: никогда не руби с плеча…
— Папа, все помню, — прервал Вадим.
— Кто она?
— Марина, — ответил Вадим, счастливо улыбаясь. Екатерина Львовна, услышав имя девушки, подняла глаза, но увидев его улыбку, опять махнула платочком.
— Я спрашиваю, кто она? — нажимая на «кто», повторил Георгий Антонович. — Где работает или учится? И вообще, откуда она взялась?
— Ну, как кто? Студентка. Историк, на третьем курсе. Неплохо учится, живёт в общежитии. Родители в Красноярске. Отец инженер. Ну, чего ещё? И вообще, это все не имеет значения.
Екатерина Львовна сделала недовольное движение.
— Господи! Только общежитских тут не хватало. Распутная какая-нибудь.
— Ну, знаешь, мама, ты заговариваешься. Наступила неприятная пауза, все помолчали.
— Посмотрим, — сказал Георгий Антонович, решив прервать этот разговор, бесполезность которого для родителей была очевидна. — Посмотрим, что за сокровище ты раскопал — просто любопытно.
Отец вышел в соседнюю комнату. Сын тоже вышел. Екатерина Львовна осталась одна. Лицо её приняло глубокомысленное выражение.
«Как противны эти разговоры с папами и мамами, — подумал Вадим, улёгшись в постели и раскрывая томик Хемингуэя. — Эх, Мариша, Мариша! Любовь моя. Если бы знала, что и как о тебе сегодня говорили…»
Читать он не мог. Положив книгу, он задумался, воображая себя в предстоящей семейной жизни.
На другой день вечером состоялось знакомство родителей Вадима с Мариной. Екатерина Львовна встретила сына и гостью в прихожей. Вадим представил Марину. Пока, она раздевалась, Екатерина Львовна разглядывала её. Чёрное шёлковое платье в талию, чёрные бусы, тёмные капроновые чулки и чёрные туфли на высоком — все на ней было великолепно. Георгий Антонович вышел в прихожую. Он был как всегда добродушный, румяный и лохматый, курил трубку. Выставив живот вперёд и вынув трубку изо рта, он тряс гостье руку и, улыбаясь, говорил: «Очень приятно, милости просим». Екатерина Львовна, чувствуя себя неловко и не зная куда деть руки, разглаживала ими ситцевый фартук, повязанный поверх платья. Она готовилась к встрече и перед приходом молодых. хлопотала на кухне. Вадим, одетый подстать невесте в чёрный праздничный костюм, чувствовал себя свободно и старался развеять неловкость между Мариной и матерью. Все прошли в комнату. Марина осматривала роскошную квартиру. Комнатные цветы, стоявшие на окнах с шёлковыми шторами и вокруг пианино, картины в багетовых рамах, — все подобрано со вкусом и всего в меру. Марина окинула взглядом полированную дорогую мебель, хрустальную люстру и огромный персидский ковёр с прекрасным рисунком, валявшийся под ногами, закрывая весь пол комнаты. Вадим усадил её на мягкий диван и сам утонул в нём, забросив ногу на ногу. Георгий Антонович зажёг потухшую трубку и раскурил. Екатерина Львовна, спохватившись, извинилась и поспешила на кухню. Георгий Антонович не стал задерживаться и пошёл следом за женою в кухню пошептаться о первых впечатлениях.
Вадим и Марина, оставшись одни, молчаливыми взглядами выразили удовлетворение.
— Ты играешь на пианино? — спросила Марина.
— В основном мама.
— А ты ведь говорил, что умеешь.
— Так, кое-что. Лень было учиться. Хочешь, сыграю что-нибудь.
— Нет, не нужно. Потом.
— Мариночка, — шепнул Вадим.
— Что?
— Я сказал о тебе маме и папе…
— Что сказал? — спросила она, насторожившись и глядя на Вадима.
В этот момент вошла Екатерина Львовна с подносом, на котором стоял дымчатый графин с вином и несколько точно таких же дымчатых резных рюмок.
— Вадим, подержи, — сказала она, — я достану скатерть.
— Потом объясню тебе, — шепнул Вадим своей подруге и принял у матери поднос.
Вадим стоял как ни в чём не бывало. Марина смотрела на него и думала: «Неужели он сказал им, что я выхожу за него? Он что, с ума сошёл?»
Екатерина Львовна принесла белую скатерть и, взяв из рук Вадима поднос, поставила его на середину стола. Она вернулась на кухню, но тут же в залу вошёл Георгий Антонович, и Марина так и не успела спросить Вадима, что он им сказал. Хозяйка принесла закуски. Все сели за стол, выпили за знакомство. Марина, подозревая, что Вадим сделал глупость, чувствовала себя неуютно. Она лишь пригубила рюмку и смущённо улыбнулась, когда Георгий Антонович, увидев это, совестливо покачал головой.
— А вино превосходное, — сказал Вадим. — Мама, что это за вино?
— Мускат.
— Хороший мускат. Давайте выпьем ещё.
— Давайте, — поддержал Георгий Антонович и стал разливать вино. Улыбнувшись, он добавил: — После второй я люблю поговорить на семейные темы.
Марина отложила вилку. «Так и есть. Ну, дура-ак. С кем я связалась?», — подумала она.
— За ваше здоровье, — сказал Георгий Антонович, взглянув с масляной улыбкой на Марину, которую окончательно поборола неловкость, потом на Вадима и выпил. Он чуть откинулся на стуле и добавил: — Очень рад за вас. Благословляю от всей души.
Екатерина Львовна покраснела как рак.
— Как же, молодые люди, у вас получилось, что сразу женитесь? — спросила она. — Любовь?
— Да, мама, — ответил Вадим и взглянул на оторопевшую Марину. — Но этот вопрос уже решён. Сейчас нужно поговорить о деталях.
— Так, — сказала Екатерина Львовна. — Однако, простите, Мариночка, за нескромный вопрос: давно вы знаете моего сына?
— Четыре месяца, — ответил за неё Вадим, приплюсовывая сюда срок с того дня, когда он её видел на рынке. — Я думаю срок вполне достаточный.
— Допустим, — сказала мать. — Но почему вы молчали о себе раньше и вдруг сразу решили?
Марина прикрыла пылающие щёки ладонями.
— Вы меня извините, Екатерина Львовна, — сказала она, отнимая руки от лица и косясь на Вадима. — Пожалуйста, извините. Но я считаю своим долгом внести некоторую ясность во всё то, что тут было сказано. Во-первых, Вадик напрасно заявил, что вопрос уже решён. Пока я согласилась только познакомиться с вами. Никакого согласия выйти замуж за вашего сына я не давала. Во-вторых, я сама удивляюсь не меньше вашего, почему именно сегодня зашёл этот разговор.
— Я так хотел, — сказал Вадим, слегка побледнев. — Мариночка, прости, но я так сделал. Зачем ждать, знакомиться, присматриваться? Что это изменит? Я люблю тебя и хочу, чтобы ты скорее вышла за меня замуж. Поэтому сказал им, что сегодня придёт не просто знакомая, а моя будущая жена. Ну что тут такого?
Марина со смешанным чувством ужаса и жалости посмотрела на него и встала из-за стола.
— Спасибо за радушный приём, — сказала она, обращаясь к хозяйке и к хозяину и при этом улыбаясь, как того требуют правила хорошего тона. — Мне очень приятно было с вами познакомиться. Извините, но на сегодня, кажется, хватит. Я пойду. Извините.
Марина пошла в прихожую, демонстрируя свою гордую осанку и великолепную стать.
Вадим бросился за ней. За ними — Екатерина Львовна. Поскольку сын безумно влюблён, а муж в мгновение ока был очарован девушкой настолько, что тут же благословил их, Екатерине Львовне, выплеснувшей свою боль, ничего не оставалось, как смириться. Она усиленно со словами «пожалуйста», «ради Бога» и т. д. стала извиняться перед Мариной и уговаривала её не уходить.
Георгий Антонович сидел на своём месте и слушал и не слушал, что происходило в прихожей. Поворачивая пальцами рюмку с вином и глядя в неё, он думал о чём-то своём и обратил внимание только на одну фразу, которую Екатерина Львовна очень громко сказала Вадиму:
— Вадик, оставь нас!
«Наконец-то», — подумал Георгий Антонович, уставившись в ту сторону, откуда доносились голоса. Он знал, что теперь, когда Екатерина Львовна сдала свой позиции и хочет поговорить с Мариной наедине, дело пойдёт к развязке: если Марина после разговора с Екатериной Львовной всё-таки уйдёт, значит глупая, значит обиделась на хозяйку и на сына, и все может рухнуть; если останется, значит умная, значит не придала решающего значения в сущности легко объяснимому поступку Вадима — ведь потерял парень голову и, естественно, заторопился. А с такой красоткой долго ли потерять голову. Да и вряд ли умная девушка стала бы разбрасываться такими женихами. На весь город раз, два и обчёлся.
— Я не пущу её! — вопил из прихожей Вадим. Он тоже соображал, что надо именно сейчас ликвидировать накладку и уговорить Марину остаться. И поэтому продолжал дико вопить: — Мариночка, прости меня! Ну прости, пожалуйста!
— Вадим, уйди! — воскликнула Екатерина Львовна — Нам с Мариночкой надо обговорить некоторые бытовые вопросы. А вы, Мариночка, большая умница. Это я поняла ещё за столом, когда вы отбрили меня и этого оболтуса. А раз умница, значит, останетесь. Правда ведь?
Георгий Антонович улыбнулся и, прищурив глаза на рюмку, выпил вино и проглотил кусочек заливного.
Екатерина Львовна ещё с минуту уговаривала Марину остаться. Потом они вместе ушли в комнату Вадима (Вадим в это время, находясь в подъезде, ждал возлюбленную) и долго сидели там и говорили.
Минут через двадцать они вошли в залу. Георгий Антонович сидя на диване, просматривал какой-то журнал. Вадима не было. Екатерина Львовна объявила, что они с Мариной решили не откладывать свадьбу, дабы предостеречь благое дело от всяких осложнений. Георгий Антонович в знак согласия кивнул головой и закрыл журнал. Осталось обсудить день свадьбы. Обсуждали без Вадима. Екатерина Львовна сначала предложила новогодние праздники, но Георгий Антонович категорически возразил, сказав, что праздник пусть сам по себе, а свадьбу желательно сделать саму по себе. Он же предложил первую субботу января. Оставалось три месяца. Екатерина Львовна ужаснулась — слишком быстро разворачиваются события, но подумала и согласилась.
Вошёл Вадим. Он смотрел на них и ничего не понимал. И отец, и мать, и Марина сидели за столом на своих местах. Отец и мать переглянулись. Марина сидела не по её характеру кротко, опустив глаза. Георгий Антонович сказал: «Мы тут кое-что решили без тебя, если не возражаешь, через три месяца свадьба». Вадим заулыбался и молча сел за стол.
Марина сказала, что ей пора домой. Вадим ответил, что отвезёт её на машине, и спешить некуда. Но в кругу семьи говорить было больше не о чём, и Марина желала поскорее уйти, одуматься, привести свои мысли и чувства в порядок. Они оделись и вышли во двор. Было свежо. На небе ярко мерцали звезды. Тянул ветерок. Вадим оставил Марину у освещённого подъезда, а сам пошёл в гараж. Он бесшумно подъехал к ней, усадил рядом с собой. Сев за руль, не поехал сразу, а обнял невесту и, несмотря на её протесты и просьбы, стал ласкать её, целовать и гладить пальцами её щеки, брови, выбившиеся из-под шапочки мягкие волосы. Прервала их другая запоздавшая парочка, вышедшая из-за угла.
На другой день были исполнены формальности в загсе и оповещены все друзья с обеих сторон. За неделю до регистрации молодые съездили в Красноярск. Вадим познакомился с родителями Марины. Все вместе приехали в Иркутск на свадьбу. Для свадьбы откупили ресторан.
Гостей на свадьбе было много, особенно молодёжи, студентов, близких друзей Вадима и Марины. Среди гостей оказался один офицер, школьный приятель Вадима, прибывший в отпуск. Он напомнил невесте об Осинцеве, и сердце у неё сжалось. Пока не ушёл офицер, — его мундир резко выделялся среди костюмов других гостей, — она волей-неволей обращалась к прошлому. И ей было досадно, что этот мундир мозолит глаза, что в такой день появилась помеха…
IX
— Ты что, недовольна? — спросил Вадим. Она попыталась рассмеяться.
— Что за шутки?
— Я серьёзно говорю. Завтра готовься встречать невесту.
— Малюля, ты шутишь.
— Ну, мама! Ну кто этим шутит? И потом, я уже десять лет тебя прошу: не называй меня как ребёнка. У меня у самого скоро будет малюля.
Екатерине Львовне вдруг трудно стало говорить. Она еле промолвила:
— Господи… Кто? Инна, да?
— Нет, не Инна, — ответил Вадим. — Другая. Где папа? Он дома? Иди к нему и объясни обстановку.
Екатерина Львовна, наконец, Начала понимать, что сын задумал серьёзно. Она смотрела на него, как смотрит подсудимый на судью, когда тот неожиданно зачитывает суровый приговор. Она верила и не верила тому, что слышала собственными ушами; думала, прежде, что он у неё самый умный и самый лучший на свете, что никогда не поступит так, как поступают многие современные молодые люди, опрометчиво, без родителей решая жизненно важный вопрос. Ему ли спешить? Живи и наслаждайся молодостью. У него есть всё, о чём может мечтать человек его возраста. И это всё будет принадлежать неизвестно кому. Кто она? Какая? Откуда? В один миг эти вопросы возникли у Екатерины Львовны, и, поскольку ни на один из них не было ответа, они громоздились один на дугой, и в голове у неё был туман. Екатерина Львовна тут же до боли в сердце приревновала Вадима. Он, её единственный сын, самый любимый человек, теперь принадлежит не ей. Он даже ни разу не показал эту девушку ей, и сразу — невеста.
— Боже мой! — воскликнула она. — Ты ещё ребёнок, и так самовольно и безалаберно поступаешь.
Сильнее всего Екатерину Львовну огорчило то, что она, эта невеста, оказалась не Инна, не дочка крупного инженера Николая Даниловича Борзенко, с семьёй которого они поддерживали дружеские отношения, не та Инна, которую так хорошо знает Екатерина Львовна, с которой Вадим дружил и на которой, все так думали, он женится, а какая-то другая, неизвестная. Екатерина Львовна не знает даже её имени. Удар был нанесён жестокий. Моргая мокрыми от слёз ресницами, Екатерина Львовна схватилась за сердце и пошла, шлёпая тапочками, в комнату, где находился отец семейства.
— Георгий! — позвала она. — Жорж! Ох! Ох! Вадик-то наш! Ох! Ох!
Отец семейства, Георгий Антонович Пономарёв, уже седой, лохматый, румяный, длиннолицый мужчина, сидел на диване в пижаме и в очках и читал газету. Услыхав вопли жены, он уставился на неё вопросительно.
— Что случилось? — спросил он, отложив газету.
— Нет, это невозможно! Ещё дитя! Ох! Ох! — стонала Екатерина Львовна и беспокойно ходила по комнате, ломая руки и утирая платком глаза.
Георгий Антонович внимательно, сквозь очки, посмотрел на жену.
— Мне уже двадцать три года, — сказал Вадим, входя в залу. — А я у вас все дитя.
Георгий Антонович смотрел то на жену, то на сына.
— В чём дело? — спросил он уже более строго.
— Я хочу завтра пригласить домой девушку, — сказал Вадим.
— Ну и что ж тут такого? Приглашай, — сказал отец.
— Он, видишь ли, вздумал на ней жениться, — вмешалась Екатерина Львовна, которая, наконец, перестала ходить и села в мягкое кресло у стола. — Даже не познакомил, ничего не говорил о ней.
— Мама, неужели ты мне не веришь? — сказал Вадим, вздохнув. — Вот увидишь её и убедишься, что… В общем, она тебе понравится.
Екатерина Львовна махнула на — него платочком.
— Мама, уверяю тебя.
— Ах, не уверяй, пожалуйста! Инна какая девушка! Куда ещё лучше?
Георгий Антонович вспомнил Николая Даниловича и то, как они однажды, порядочно выпив у кого-то в гостях, говорили уже о предстоящем родстве. Взволнованный, он встал с дивана, схватил зачем-то газету, и зашагал по комнате, шурша газетой.
— Как же так, Вадим? — проговорил он.
— Папа, — умоляюще произнёс Вадим. — Пойми меня!
— Я понимаю, — сказал Георгий Антонович и снял очки и положил их вместе с газетой на стол. — Прекрасно понимаю. Но зачем спешить? Поскольку так складываются обстоятельства, так делай все разумно. Делай так, чтоб не было нам больно и стыдно за тебя. Неужели нельзя было как-то подготовиться. Ей-богу, ты бестолковый парень. Сколько я тебя учил: никогда не руби с плеча…
— Папа, все помню, — прервал Вадим.
— Кто она?
— Марина, — ответил Вадим, счастливо улыбаясь. Екатерина Львовна, услышав имя девушки, подняла глаза, но увидев его улыбку, опять махнула платочком.
— Я спрашиваю, кто она? — нажимая на «кто», повторил Георгий Антонович. — Где работает или учится? И вообще, откуда она взялась?
— Ну, как кто? Студентка. Историк, на третьем курсе. Неплохо учится, живёт в общежитии. Родители в Красноярске. Отец инженер. Ну, чего ещё? И вообще, это все не имеет значения.
Екатерина Львовна сделала недовольное движение.
— Господи! Только общежитских тут не хватало. Распутная какая-нибудь.
— Ну, знаешь, мама, ты заговариваешься. Наступила неприятная пауза, все помолчали.
— Посмотрим, — сказал Георгий Антонович, решив прервать этот разговор, бесполезность которого для родителей была очевидна. — Посмотрим, что за сокровище ты раскопал — просто любопытно.
Отец вышел в соседнюю комнату. Сын тоже вышел. Екатерина Львовна осталась одна. Лицо её приняло глубокомысленное выражение.
«Как противны эти разговоры с папами и мамами, — подумал Вадим, улёгшись в постели и раскрывая томик Хемингуэя. — Эх, Мариша, Мариша! Любовь моя. Если бы знала, что и как о тебе сегодня говорили…»
Читать он не мог. Положив книгу, он задумался, воображая себя в предстоящей семейной жизни.
На другой день вечером состоялось знакомство родителей Вадима с Мариной. Екатерина Львовна встретила сына и гостью в прихожей. Вадим представил Марину. Пока, она раздевалась, Екатерина Львовна разглядывала её. Чёрное шёлковое платье в талию, чёрные бусы, тёмные капроновые чулки и чёрные туфли на высоком — все на ней было великолепно. Георгий Антонович вышел в прихожую. Он был как всегда добродушный, румяный и лохматый, курил трубку. Выставив живот вперёд и вынув трубку изо рта, он тряс гостье руку и, улыбаясь, говорил: «Очень приятно, милости просим». Екатерина Львовна, чувствуя себя неловко и не зная куда деть руки, разглаживала ими ситцевый фартук, повязанный поверх платья. Она готовилась к встрече и перед приходом молодых. хлопотала на кухне. Вадим, одетый подстать невесте в чёрный праздничный костюм, чувствовал себя свободно и старался развеять неловкость между Мариной и матерью. Все прошли в комнату. Марина осматривала роскошную квартиру. Комнатные цветы, стоявшие на окнах с шёлковыми шторами и вокруг пианино, картины в багетовых рамах, — все подобрано со вкусом и всего в меру. Марина окинула взглядом полированную дорогую мебель, хрустальную люстру и огромный персидский ковёр с прекрасным рисунком, валявшийся под ногами, закрывая весь пол комнаты. Вадим усадил её на мягкий диван и сам утонул в нём, забросив ногу на ногу. Георгий Антонович зажёг потухшую трубку и раскурил. Екатерина Львовна, спохватившись, извинилась и поспешила на кухню. Георгий Антонович не стал задерживаться и пошёл следом за женою в кухню пошептаться о первых впечатлениях.
Вадим и Марина, оставшись одни, молчаливыми взглядами выразили удовлетворение.
— Ты играешь на пианино? — спросила Марина.
— В основном мама.
— А ты ведь говорил, что умеешь.
— Так, кое-что. Лень было учиться. Хочешь, сыграю что-нибудь.
— Нет, не нужно. Потом.
— Мариночка, — шепнул Вадим.
— Что?
— Я сказал о тебе маме и папе…
— Что сказал? — спросила она, насторожившись и глядя на Вадима.
В этот момент вошла Екатерина Львовна с подносом, на котором стоял дымчатый графин с вином и несколько точно таких же дымчатых резных рюмок.
— Вадим, подержи, — сказала она, — я достану скатерть.
— Потом объясню тебе, — шепнул Вадим своей подруге и принял у матери поднос.
Вадим стоял как ни в чём не бывало. Марина смотрела на него и думала: «Неужели он сказал им, что я выхожу за него? Он что, с ума сошёл?»
Екатерина Львовна принесла белую скатерть и, взяв из рук Вадима поднос, поставила его на середину стола. Она вернулась на кухню, но тут же в залу вошёл Георгий Антонович, и Марина так и не успела спросить Вадима, что он им сказал. Хозяйка принесла закуски. Все сели за стол, выпили за знакомство. Марина, подозревая, что Вадим сделал глупость, чувствовала себя неуютно. Она лишь пригубила рюмку и смущённо улыбнулась, когда Георгий Антонович, увидев это, совестливо покачал головой.
— А вино превосходное, — сказал Вадим. — Мама, что это за вино?
— Мускат.
— Хороший мускат. Давайте выпьем ещё.
— Давайте, — поддержал Георгий Антонович и стал разливать вино. Улыбнувшись, он добавил: — После второй я люблю поговорить на семейные темы.
Марина отложила вилку. «Так и есть. Ну, дура-ак. С кем я связалась?», — подумала она.
— За ваше здоровье, — сказал Георгий Антонович, взглянув с масляной улыбкой на Марину, которую окончательно поборола неловкость, потом на Вадима и выпил. Он чуть откинулся на стуле и добавил: — Очень рад за вас. Благословляю от всей души.
Екатерина Львовна покраснела как рак.
— Как же, молодые люди, у вас получилось, что сразу женитесь? — спросила она. — Любовь?
— Да, мама, — ответил Вадим и взглянул на оторопевшую Марину. — Но этот вопрос уже решён. Сейчас нужно поговорить о деталях.
— Так, — сказала Екатерина Львовна. — Однако, простите, Мариночка, за нескромный вопрос: давно вы знаете моего сына?
— Четыре месяца, — ответил за неё Вадим, приплюсовывая сюда срок с того дня, когда он её видел на рынке. — Я думаю срок вполне достаточный.
— Допустим, — сказала мать. — Но почему вы молчали о себе раньше и вдруг сразу решили?
Марина прикрыла пылающие щёки ладонями.
— Вы меня извините, Екатерина Львовна, — сказала она, отнимая руки от лица и косясь на Вадима. — Пожалуйста, извините. Но я считаю своим долгом внести некоторую ясность во всё то, что тут было сказано. Во-первых, Вадик напрасно заявил, что вопрос уже решён. Пока я согласилась только познакомиться с вами. Никакого согласия выйти замуж за вашего сына я не давала. Во-вторых, я сама удивляюсь не меньше вашего, почему именно сегодня зашёл этот разговор.
— Я так хотел, — сказал Вадим, слегка побледнев. — Мариночка, прости, но я так сделал. Зачем ждать, знакомиться, присматриваться? Что это изменит? Я люблю тебя и хочу, чтобы ты скорее вышла за меня замуж. Поэтому сказал им, что сегодня придёт не просто знакомая, а моя будущая жена. Ну что тут такого?
Марина со смешанным чувством ужаса и жалости посмотрела на него и встала из-за стола.
— Спасибо за радушный приём, — сказала она, обращаясь к хозяйке и к хозяину и при этом улыбаясь, как того требуют правила хорошего тона. — Мне очень приятно было с вами познакомиться. Извините, но на сегодня, кажется, хватит. Я пойду. Извините.
Марина пошла в прихожую, демонстрируя свою гордую осанку и великолепную стать.
Вадим бросился за ней. За ними — Екатерина Львовна. Поскольку сын безумно влюблён, а муж в мгновение ока был очарован девушкой настолько, что тут же благословил их, Екатерине Львовне, выплеснувшей свою боль, ничего не оставалось, как смириться. Она усиленно со словами «пожалуйста», «ради Бога» и т. д. стала извиняться перед Мариной и уговаривала её не уходить.
Георгий Антонович сидел на своём месте и слушал и не слушал, что происходило в прихожей. Поворачивая пальцами рюмку с вином и глядя в неё, он думал о чём-то своём и обратил внимание только на одну фразу, которую Екатерина Львовна очень громко сказала Вадиму:
— Вадик, оставь нас!
«Наконец-то», — подумал Георгий Антонович, уставившись в ту сторону, откуда доносились голоса. Он знал, что теперь, когда Екатерина Львовна сдала свой позиции и хочет поговорить с Мариной наедине, дело пойдёт к развязке: если Марина после разговора с Екатериной Львовной всё-таки уйдёт, значит глупая, значит обиделась на хозяйку и на сына, и все может рухнуть; если останется, значит умная, значит не придала решающего значения в сущности легко объяснимому поступку Вадима — ведь потерял парень голову и, естественно, заторопился. А с такой красоткой долго ли потерять голову. Да и вряд ли умная девушка стала бы разбрасываться такими женихами. На весь город раз, два и обчёлся.
— Я не пущу её! — вопил из прихожей Вадим. Он тоже соображал, что надо именно сейчас ликвидировать накладку и уговорить Марину остаться. И поэтому продолжал дико вопить: — Мариночка, прости меня! Ну прости, пожалуйста!
— Вадим, уйди! — воскликнула Екатерина Львовна — Нам с Мариночкой надо обговорить некоторые бытовые вопросы. А вы, Мариночка, большая умница. Это я поняла ещё за столом, когда вы отбрили меня и этого оболтуса. А раз умница, значит, останетесь. Правда ведь?
Георгий Антонович улыбнулся и, прищурив глаза на рюмку, выпил вино и проглотил кусочек заливного.
Екатерина Львовна ещё с минуту уговаривала Марину остаться. Потом они вместе ушли в комнату Вадима (Вадим в это время, находясь в подъезде, ждал возлюбленную) и долго сидели там и говорили.
Минут через двадцать они вошли в залу. Георгий Антонович сидя на диване, просматривал какой-то журнал. Вадима не было. Екатерина Львовна объявила, что они с Мариной решили не откладывать свадьбу, дабы предостеречь благое дело от всяких осложнений. Георгий Антонович в знак согласия кивнул головой и закрыл журнал. Осталось обсудить день свадьбы. Обсуждали без Вадима. Екатерина Львовна сначала предложила новогодние праздники, но Георгий Антонович категорически возразил, сказав, что праздник пусть сам по себе, а свадьбу желательно сделать саму по себе. Он же предложил первую субботу января. Оставалось три месяца. Екатерина Львовна ужаснулась — слишком быстро разворачиваются события, но подумала и согласилась.
Вошёл Вадим. Он смотрел на них и ничего не понимал. И отец, и мать, и Марина сидели за столом на своих местах. Отец и мать переглянулись. Марина сидела не по её характеру кротко, опустив глаза. Георгий Антонович сказал: «Мы тут кое-что решили без тебя, если не возражаешь, через три месяца свадьба». Вадим заулыбался и молча сел за стол.
Марина сказала, что ей пора домой. Вадим ответил, что отвезёт её на машине, и спешить некуда. Но в кругу семьи говорить было больше не о чём, и Марина желала поскорее уйти, одуматься, привести свои мысли и чувства в порядок. Они оделись и вышли во двор. Было свежо. На небе ярко мерцали звезды. Тянул ветерок. Вадим оставил Марину у освещённого подъезда, а сам пошёл в гараж. Он бесшумно подъехал к ней, усадил рядом с собой. Сев за руль, не поехал сразу, а обнял невесту и, несмотря на её протесты и просьбы, стал ласкать её, целовать и гладить пальцами её щеки, брови, выбившиеся из-под шапочки мягкие волосы. Прервала их другая запоздавшая парочка, вышедшая из-за угла.
На другой день были исполнены формальности в загсе и оповещены все друзья с обеих сторон. За неделю до регистрации молодые съездили в Красноярск. Вадим познакомился с родителями Марины. Все вместе приехали в Иркутск на свадьбу. Для свадьбы откупили ресторан.
Гостей на свадьбе было много, особенно молодёжи, студентов, близких друзей Вадима и Марины. Среди гостей оказался один офицер, школьный приятель Вадима, прибывший в отпуск. Он напомнил невесте об Осинцеве, и сердце у неё сжалось. Пока не ушёл офицер, — его мундир резко выделялся среди костюмов других гостей, — она волей-неволей обращалась к прошлому. И ей было досадно, что этот мундир мозолит глаза, что в такой день появилась помеха…
IX
Олег долго не получал писем. Дед неграмотный, а больше получать не от кого. И вдруг — весточка и денежный перевод. На тысячу рублей.
Замполит майор Макаров вызвал Осинцева к себе и стал выяснять, откуда, от кого и, главное, зачем такие деньги. Осинцев ничего не мог ответить.
— Дело тёмное, — сказал Макаров, — внимательно разглядывая почтовое извещение с обеих сторон. — Поедем на почту разбираться.
Приехали. Разобрались. Оказывается, перевод был от Марины. На обороте почтового бланка, где было место для письма, она соизволила начёркать несколько слов: «Купи новую моторную лодку. Я вышла замуж. Живу с мужем у его родителей. Желаю счастья. Марина». Это было её единственное письмо к Осинцеву.
— Какая Марина? Какая лодка? — Макаров сыпал вопросами, словно бил молотком по голове.
Осинцев побледнел как полотно.
— Сержант! — окликнул его Макаров. — Ты можешь толком объяснить, что это за деньги и при чём тут моторная лодка?
— Не нужен мне этот перевод, — ответил Олег глухим неузнаваемым голосом. — Отправьте его обратно. И объяснять ничего не буду. Это моё. Личное. И никого не касается.
— Меня, как заместителя по политической части, касается.
— Хоть на куски режьте, ничего объяснять не стану.
— Та-ак, — протяжно произнёс замполит, кладя почтовый бланк с письмом Марины на стол. — Хорошо-о.
Оба молчали. Макаров, прищурив глаза, опять обратился к сержанту:
— Последний раз спрашиваю: от кого деньги?
— Я же русским языком сказал, что объяснять ничего не буду.
— В таком случае я распоряжусь отправить их обратно.
— Именно об этом вас и прощу.
Майор запыхтел от злости. Помолчал, сопя и барабаня пальцами по бланку и швырнул его Олегу.
— На, сукин сын, заполняй, — сказал он. — Я разрешаю получить деньги. Но при мне сейчас же всю сумму положишь на сберкнижку. Сберкнижка будет храниться у меня до конца службы. Понял?
Олег взял бланк и написал на нём: «Перевод в сумме тысяча рублей возвращаю отправителю. Подпись: Осинцев. Дата». Он подошёл к окошечку и подал бланк молоденькой девушке. Девушка очень удивилась, высунулась в окно и крикнула:
— Товарищ начальник! Он возвращает деньги обратно. Что мне делать? Отправлять?
— Отправляйте, — махнул рукой Макаров. И, повернувшись к Олегу, добавил: — Тут не детский сад, чтоб возиться с тобой да уговаривать. Поехали в часть.
Когда шли к машине, Макаров смягчился.
— Зачем ты так? — сказал он. — Тысяча рублей на дороге не валяются.
Олег промолчал.
— Ответь мне только на один-единственный вопрос, — не унимался майор: — кто эта самая Марина?
— Никто. Тварь последняя. Вот кто, — сказал Олег и заморгал влажными глазами.
«Да, — подумал Макаров. — Крепкий орешек этот сержант».
Итак, с Мариной всё ясно. Последняя тварь. Змея подколодная. Гадюку спас и пригрел на Ангаре. И главное, что обидно. Высунула своё змеиное жало сразу после разлуки. Не ответила ни на одно письмо. А он, дуралей, строил планы на будущее. Размечтался как Манилов. И даже суровая армейская служба долго не могла вышибить из него эту маниловщину. Когда надоедало мечтать, предавался грусти, сомнениям. Порою мучительно страдал и изводил себя ревностью. И всё время, до самого последнего момента на что-то надеялся. Авось, думал, среди тьмы поклонников, студенческих забот и городской круговерти вспомнит шторм, Ангару, вспомнит как рыдала на берегу в первые минуты после спасения, как ночью на кладбище дрожала от страха у могилы Алексея Безродного, как ездили за грибами и целовались, как он сам чуть не утонул, доставая для неё цветок с бакена. Авось, думал, вспомнит, что есть на свете неплохой парень, готовый ради неё на все, готовый не колеблясь рискнуть самой жизнью, лишь бы достать злосчастный измочаленный фиолетовый георгин с белыми краешками; вспомнит, что этот парень предан ей всеми клетками существа своего и принадлежит только ей, что он любит её и страдает, ждёт и надеется. И до последнего момента маленькая надежда теплилась, жила. А пока жила надежда, можно было жить дальше. А теперь как жить? Невольно всплыл в сознании трагический образ Алексея Безродного, обрисованный бабкой Анисьей у костра на берегу Ангары. Кто такой был этот Алёха Безродный? Здоровый, сильный деревенский парень. Такой же как Олег. Оба полусироты, оба с детства лишены родительской ласки. Значит много общего. Наверно именно поэтому история, рассказанная старухой, произвела на Олега неизгладимое впечатление. Теперь Олег сам попал если не в точно такую же, то в подобную историю. Алексей Безродный, потеряв надежду, не захотел больше жить. Но прежде беспощадно отомстил всем, кто отнял у него эту надежду. А он, Олег Осинцев, кому должен мстить? Кто отнял у него надежду? Её теперешний муж? А при чём тут он? Просто он оказался самым удачливым из всех её поклонников. И только и всего. Не он так другой. Любой кто угодно другой, но только не он, не Олег Осинцев. Тогда зачем же вселила она в него эту надежду, эту неистребимую веру, эту сатанинскую любовь? Душу раскрыл нараспашку перед ней. Пожалуйста, влезай. Влезла змея. Изжалила всего. Выползла и на прощание так укусила, что в голове помутилось. Хоть бы эти деньги-то не посылала. Ведь неглупая девчонка. Неужели не понимала, что выслав деньги, ужалит вдвойне больно? Зачем она это сделала? Хотела утешить?, Или наоборот, дать понять, что все между ними кончено? Да! Именно в этом истина. «Она вычеркнула меня из жизни навеки и не хочет обо мне больше слышать, — подумал Олег. — А чтобы больше обо мне не слышать, решила рассчитаться за лодку». — Олег усмехнулся. — Между прочим, явно переплатила. Корпус стоит 500 рублей, мотор 350 рублей. Полторы сотни лишние. Положила сверху. Наверно, обрадовать хотела. Обрадовала. Спасибо. — Олегу так стало обидно, что он прослезился. Потом вдруг крепко сжал кулаки: — «Ну, паскуда, не попадайся на узкой дорожке. Жаль поторопился отправить почтовый бланк. Надо было взять деньги, купить на чёрном рынке пистолет и пристрелить тебя как бешеную собаку. Убивать таких надо».
Мысль о чёрном рынке и пистолете была продуктом деятельности подсознания, явилась как бы непроизвольно как результат ненавистной иронии и сумрачных мыслей о трагической судьбе Алексея Безродного и об общности судеб с этим несчастным человеком, и Олег не придал ей тогда значения, как не придаёт значения никто другой нормальный человек, когда под горячую руку или шутя говорит, что убьёт другого человека.
И он вскоре забыл об этом.
Внешне Олег почти не изменился, казался, как и прежде, добрым и отзывчивым, но появилось в его характере нечто новое, чего никогда не было прежде — вспыльчивость. Однажды, потеряв самообладание, сделался зверем и схватился за грудки с сержантом Петрущенко из-за того, что тот, дежуря по роте и проверяя состояние казармы, обнаружил у него под койкой, под вещевым мешком, кем-то спрятанные игральные карты, — они были спрятаны Явно с той целью, что у помощника командира взвода никто не будет их искать. Он приписал их Осинцеву, тогда как Осинцев, сколько был в армии, вообще не играл в карты. Ребята вовремя разняли их, карты уничтожили, и всё осталось шито-крыто, так как Петрущенко, получив от солдат соответствующее внушение, не сказал никому ни слова. Но другой раз Осинцеву не сошло с рук.
Один шутник, ефрейтор Мазихин, подтрунивавший над всеми, подошёл после занятий к Олегу, и, встав за столом напротив, шутя легонько бросил ему в голову пинпонговый мячик и, поймав отскочивший мячик, спросил: «Ты что такой хмурый, сержант? Сыграем в пинпонг?». Олег в ответ вдруг схватил графин с водой, стоявший на столе, и запустил им в Мазихина. Мазихин отклонился, и графин, ударившись в стенку, разлетелся вдребезги. Осколок задел другого солдата и распорол ему щеку. На шум прибежал старшина Пивоваров. Он стал кричать, дознаваясь, кто бросил графин. Мазихин собирал осколки.
— Ты? — спросил Пивоваров.
— Я ещё с ума не сошёл, — ответил ефрейтор. — Вот кому надо лечиться, — прибавил он, показывая на Осинцева.
Пивоваров написал рапорт на имя Макарова и, несмотря на просьбы солдат, уговаривавших его не выносить это дело до начальства, заявил: «Ещё чего? Он будет графины бить, а я за него отвечай?»
Орлов, чтобы не лишиться хорошего помощника, с трудом замял дело, а Осинцев люто возненавидел старшину, и чем дальше шло время, тем сильнее его ненавидел. Даже хотел проситься в другую роту, чтобы не сталкиваться с ним по долгу службы. Но вскоре они расстались совсем по другому поводу.
… В конце февраля наряд, разводящим которого был Осинцев, пришёл утром из караула на отдых. Ночью был снег и все озябли. Прапорщик где-то замешкался, и весь наряд, не успев вовремя сдать прапорщику оружие, зашёл прямо в казарму и развесил автоматы и шинели где попало. Осинцев, когда сменял посты на своём участке караула, натёр мозоль на большом пальце правой ноги. Он снял сапог и стал рассматривать свою мозоль. В это время вошёл Пивоваров. Он собрался в штаб полка на дежурство и был опоясан ремнём, на котором висел в чехле финский нож. Он стал придираться, что не сдали оружие. Ефрейтор Мазихин всегда смеялся над Пивоваровым, когда тот строил из себя большого начальника, а тут сказал ему грубо:
— Ты куда собрался? В штаб? Иди, не ной тут.
— Ах, так? Ладно, — сказал Пивоваров, возмутившись и вышел.
Через минуту вместе с ним в казарму вошёл замполит майор Макаров. Он пришёл узнать в чём дело. Увидев беспорядок, спросил у солдат, которые, вскочив, стояли по стойке смирно. Причину должен был объяснить разводящий сержант Осинцев, но он сидел на своей койке и спешно обувался. Макаров подошёл к нему. Осинцев кое-как сунул ногу в сапог и встал, оправляя гимнастёрку. Мозоль, которую впопыхах сдавил портянкой, так жгла ногу, что он побледнел и чуть не завыл от боли. Макаров был недоволен Осинцевым после истории с денежным переводом и теперь ещё более обозлился и произнёс:
Замполит майор Макаров вызвал Осинцева к себе и стал выяснять, откуда, от кого и, главное, зачем такие деньги. Осинцев ничего не мог ответить.
— Дело тёмное, — сказал Макаров, — внимательно разглядывая почтовое извещение с обеих сторон. — Поедем на почту разбираться.
Приехали. Разобрались. Оказывается, перевод был от Марины. На обороте почтового бланка, где было место для письма, она соизволила начёркать несколько слов: «Купи новую моторную лодку. Я вышла замуж. Живу с мужем у его родителей. Желаю счастья. Марина». Это было её единственное письмо к Осинцеву.
— Какая Марина? Какая лодка? — Макаров сыпал вопросами, словно бил молотком по голове.
Осинцев побледнел как полотно.
— Сержант! — окликнул его Макаров. — Ты можешь толком объяснить, что это за деньги и при чём тут моторная лодка?
— Не нужен мне этот перевод, — ответил Олег глухим неузнаваемым голосом. — Отправьте его обратно. И объяснять ничего не буду. Это моё. Личное. И никого не касается.
— Меня, как заместителя по политической части, касается.
— Хоть на куски режьте, ничего объяснять не стану.
— Та-ак, — протяжно произнёс замполит, кладя почтовый бланк с письмом Марины на стол. — Хорошо-о.
Оба молчали. Макаров, прищурив глаза, опять обратился к сержанту:
— Последний раз спрашиваю: от кого деньги?
— Я же русским языком сказал, что объяснять ничего не буду.
— В таком случае я распоряжусь отправить их обратно.
— Именно об этом вас и прощу.
Майор запыхтел от злости. Помолчал, сопя и барабаня пальцами по бланку и швырнул его Олегу.
— На, сукин сын, заполняй, — сказал он. — Я разрешаю получить деньги. Но при мне сейчас же всю сумму положишь на сберкнижку. Сберкнижка будет храниться у меня до конца службы. Понял?
Олег взял бланк и написал на нём: «Перевод в сумме тысяча рублей возвращаю отправителю. Подпись: Осинцев. Дата». Он подошёл к окошечку и подал бланк молоденькой девушке. Девушка очень удивилась, высунулась в окно и крикнула:
— Товарищ начальник! Он возвращает деньги обратно. Что мне делать? Отправлять?
— Отправляйте, — махнул рукой Макаров. И, повернувшись к Олегу, добавил: — Тут не детский сад, чтоб возиться с тобой да уговаривать. Поехали в часть.
Когда шли к машине, Макаров смягчился.
— Зачем ты так? — сказал он. — Тысяча рублей на дороге не валяются.
Олег промолчал.
— Ответь мне только на один-единственный вопрос, — не унимался майор: — кто эта самая Марина?
— Никто. Тварь последняя. Вот кто, — сказал Олег и заморгал влажными глазами.
«Да, — подумал Макаров. — Крепкий орешек этот сержант».
Итак, с Мариной всё ясно. Последняя тварь. Змея подколодная. Гадюку спас и пригрел на Ангаре. И главное, что обидно. Высунула своё змеиное жало сразу после разлуки. Не ответила ни на одно письмо. А он, дуралей, строил планы на будущее. Размечтался как Манилов. И даже суровая армейская служба долго не могла вышибить из него эту маниловщину. Когда надоедало мечтать, предавался грусти, сомнениям. Порою мучительно страдал и изводил себя ревностью. И всё время, до самого последнего момента на что-то надеялся. Авось, думал, среди тьмы поклонников, студенческих забот и городской круговерти вспомнит шторм, Ангару, вспомнит как рыдала на берегу в первые минуты после спасения, как ночью на кладбище дрожала от страха у могилы Алексея Безродного, как ездили за грибами и целовались, как он сам чуть не утонул, доставая для неё цветок с бакена. Авось, думал, вспомнит, что есть на свете неплохой парень, готовый ради неё на все, готовый не колеблясь рискнуть самой жизнью, лишь бы достать злосчастный измочаленный фиолетовый георгин с белыми краешками; вспомнит, что этот парень предан ей всеми клетками существа своего и принадлежит только ей, что он любит её и страдает, ждёт и надеется. И до последнего момента маленькая надежда теплилась, жила. А пока жила надежда, можно было жить дальше. А теперь как жить? Невольно всплыл в сознании трагический образ Алексея Безродного, обрисованный бабкой Анисьей у костра на берегу Ангары. Кто такой был этот Алёха Безродный? Здоровый, сильный деревенский парень. Такой же как Олег. Оба полусироты, оба с детства лишены родительской ласки. Значит много общего. Наверно именно поэтому история, рассказанная старухой, произвела на Олега неизгладимое впечатление. Теперь Олег сам попал если не в точно такую же, то в подобную историю. Алексей Безродный, потеряв надежду, не захотел больше жить. Но прежде беспощадно отомстил всем, кто отнял у него эту надежду. А он, Олег Осинцев, кому должен мстить? Кто отнял у него надежду? Её теперешний муж? А при чём тут он? Просто он оказался самым удачливым из всех её поклонников. И только и всего. Не он так другой. Любой кто угодно другой, но только не он, не Олег Осинцев. Тогда зачем же вселила она в него эту надежду, эту неистребимую веру, эту сатанинскую любовь? Душу раскрыл нараспашку перед ней. Пожалуйста, влезай. Влезла змея. Изжалила всего. Выползла и на прощание так укусила, что в голове помутилось. Хоть бы эти деньги-то не посылала. Ведь неглупая девчонка. Неужели не понимала, что выслав деньги, ужалит вдвойне больно? Зачем она это сделала? Хотела утешить?, Или наоборот, дать понять, что все между ними кончено? Да! Именно в этом истина. «Она вычеркнула меня из жизни навеки и не хочет обо мне больше слышать, — подумал Олег. — А чтобы больше обо мне не слышать, решила рассчитаться за лодку». — Олег усмехнулся. — Между прочим, явно переплатила. Корпус стоит 500 рублей, мотор 350 рублей. Полторы сотни лишние. Положила сверху. Наверно, обрадовать хотела. Обрадовала. Спасибо. — Олегу так стало обидно, что он прослезился. Потом вдруг крепко сжал кулаки: — «Ну, паскуда, не попадайся на узкой дорожке. Жаль поторопился отправить почтовый бланк. Надо было взять деньги, купить на чёрном рынке пистолет и пристрелить тебя как бешеную собаку. Убивать таких надо».
Мысль о чёрном рынке и пистолете была продуктом деятельности подсознания, явилась как бы непроизвольно как результат ненавистной иронии и сумрачных мыслей о трагической судьбе Алексея Безродного и об общности судеб с этим несчастным человеком, и Олег не придал ей тогда значения, как не придаёт значения никто другой нормальный человек, когда под горячую руку или шутя говорит, что убьёт другого человека.
И он вскоре забыл об этом.
Внешне Олег почти не изменился, казался, как и прежде, добрым и отзывчивым, но появилось в его характере нечто новое, чего никогда не было прежде — вспыльчивость. Однажды, потеряв самообладание, сделался зверем и схватился за грудки с сержантом Петрущенко из-за того, что тот, дежуря по роте и проверяя состояние казармы, обнаружил у него под койкой, под вещевым мешком, кем-то спрятанные игральные карты, — они были спрятаны Явно с той целью, что у помощника командира взвода никто не будет их искать. Он приписал их Осинцеву, тогда как Осинцев, сколько был в армии, вообще не играл в карты. Ребята вовремя разняли их, карты уничтожили, и всё осталось шито-крыто, так как Петрущенко, получив от солдат соответствующее внушение, не сказал никому ни слова. Но другой раз Осинцеву не сошло с рук.
Один шутник, ефрейтор Мазихин, подтрунивавший над всеми, подошёл после занятий к Олегу, и, встав за столом напротив, шутя легонько бросил ему в голову пинпонговый мячик и, поймав отскочивший мячик, спросил: «Ты что такой хмурый, сержант? Сыграем в пинпонг?». Олег в ответ вдруг схватил графин с водой, стоявший на столе, и запустил им в Мазихина. Мазихин отклонился, и графин, ударившись в стенку, разлетелся вдребезги. Осколок задел другого солдата и распорол ему щеку. На шум прибежал старшина Пивоваров. Он стал кричать, дознаваясь, кто бросил графин. Мазихин собирал осколки.
— Ты? — спросил Пивоваров.
— Я ещё с ума не сошёл, — ответил ефрейтор. — Вот кому надо лечиться, — прибавил он, показывая на Осинцева.
Пивоваров написал рапорт на имя Макарова и, несмотря на просьбы солдат, уговаривавших его не выносить это дело до начальства, заявил: «Ещё чего? Он будет графины бить, а я за него отвечай?»
Орлов, чтобы не лишиться хорошего помощника, с трудом замял дело, а Осинцев люто возненавидел старшину, и чем дальше шло время, тем сильнее его ненавидел. Даже хотел проситься в другую роту, чтобы не сталкиваться с ним по долгу службы. Но вскоре они расстались совсем по другому поводу.
… В конце февраля наряд, разводящим которого был Осинцев, пришёл утром из караула на отдых. Ночью был снег и все озябли. Прапорщик где-то замешкался, и весь наряд, не успев вовремя сдать прапорщику оружие, зашёл прямо в казарму и развесил автоматы и шинели где попало. Осинцев, когда сменял посты на своём участке караула, натёр мозоль на большом пальце правой ноги. Он снял сапог и стал рассматривать свою мозоль. В это время вошёл Пивоваров. Он собрался в штаб полка на дежурство и был опоясан ремнём, на котором висел в чехле финский нож. Он стал придираться, что не сдали оружие. Ефрейтор Мазихин всегда смеялся над Пивоваровым, когда тот строил из себя большого начальника, а тут сказал ему грубо:
— Ты куда собрался? В штаб? Иди, не ной тут.
— Ах, так? Ладно, — сказал Пивоваров, возмутившись и вышел.
Через минуту вместе с ним в казарму вошёл замполит майор Макаров. Он пришёл узнать в чём дело. Увидев беспорядок, спросил у солдат, которые, вскочив, стояли по стойке смирно. Причину должен был объяснить разводящий сержант Осинцев, но он сидел на своей койке и спешно обувался. Макаров подошёл к нему. Осинцев кое-как сунул ногу в сапог и встал, оправляя гимнастёрку. Мозоль, которую впопыхах сдавил портянкой, так жгла ногу, что он побледнел и чуть не завыл от боли. Макаров был недоволен Осинцевым после истории с денежным переводом и теперь ещё более обозлился и произнёс: