Страница:
— Куда ты уйдёшь?! — вскричал Володя. — Возьмут анализ спермы, и куда ты денешься?
Тарас побледнел.
— Давай хоть оденем её.
— Одевай сам! — крикнул на ходу Беляев. — Каждая секунда дорога.
Скорая помощь приехала минут через десять. Горшенин еле успел одеться сам, одеть Марину и вытащить из-под неё перепачканную простыню.
Врач скорой помощи, полная представительная женщина, осмотрела Марину и, обращаясь к фельдшеру, сказала:
— Сплошной криминал.
Они вышли из спальни. Врач обратилась к двум парням санитарам и сказала, что наверно понадобятся носилки.
— Ну что делать, — прибавила она. — Надо вызывать милицию. — Почему? — спросили в голос оба санитара. — Она чем-то одурманена и изнасилована. Горшенин направился к выходу.
— Стой! — сказал один из санитаров, высокий дюжий парень и преградил ему дорогу. — Ты куда? Сидеть!
Другой санитар и фельдшер тоже встали у выхода.
— Где телефон? — спросила врач.
— Вот телефон, — ответил Володя, ткнув указательным пальцем на аппарат.
Дежурный наряд милиции прибыл мгновенно. Наверно, патрулировал где-то поблизости. Сержант, выслушав врача, позвонил в райотдел и вызвал оперативную группу. Следователь, медэксперт и фотограф тоже не заставили себя ждать. Пока работники скорой помощи уколами и промыванием желудка приводили Марину в чувство, следователь составил первый протокол на месте происшествия.
— Они закрылись в комнате. Я не знал, что там у них было, — твердил одно и то же Беляев.
Однако его вместе с Горшениным увезли в отдел милиции, но поздно вечером выпустили. Горшенин загремел сначала в камеру предварительного заключения, потом в тюрьму.
Марину увезли в больницу. Когда она окончательно пришла в себя, её навестил следователь и долго беседовал и писал протокол. — Что ему будет? — спросила Марина.
— Суд решит, — уклончиво ответил следователь. И суд решил: на основании акта судебно-психиатрической экспертизы направить Горшенина Тараса Григорьевича на принудительное лечение в психиатрическую больницу. Врачи-психиатры сочли, что он в момент преступления был невменяем.
Горшенин в больнице почти не был. Жил дома под расписку родителей. Через полгода с него сняли принудительное лечение, и он обрёл полную свободу. И при всём том, что натворил, никакой судимости. И спокойно продолжал учиться и жить обычной студенческой жизнью.
Таня, вернувшись в Иркутск, сказала подругам, что над Маринкой какой-то рок, настоящее проклятие. Дважды за одну практику её жизнь висела на волоске.
III
IV
V
Тарас побледнел.
— Давай хоть оденем её.
— Одевай сам! — крикнул на ходу Беляев. — Каждая секунда дорога.
Скорая помощь приехала минут через десять. Горшенин еле успел одеться сам, одеть Марину и вытащить из-под неё перепачканную простыню.
Врач скорой помощи, полная представительная женщина, осмотрела Марину и, обращаясь к фельдшеру, сказала:
— Сплошной криминал.
Они вышли из спальни. Врач обратилась к двум парням санитарам и сказала, что наверно понадобятся носилки.
— Ну что делать, — прибавила она. — Надо вызывать милицию. — Почему? — спросили в голос оба санитара. — Она чем-то одурманена и изнасилована. Горшенин направился к выходу.
— Стой! — сказал один из санитаров, высокий дюжий парень и преградил ему дорогу. — Ты куда? Сидеть!
Другой санитар и фельдшер тоже встали у выхода.
— Где телефон? — спросила врач.
— Вот телефон, — ответил Володя, ткнув указательным пальцем на аппарат.
Дежурный наряд милиции прибыл мгновенно. Наверно, патрулировал где-то поблизости. Сержант, выслушав врача, позвонил в райотдел и вызвал оперативную группу. Следователь, медэксперт и фотограф тоже не заставили себя ждать. Пока работники скорой помощи уколами и промыванием желудка приводили Марину в чувство, следователь составил первый протокол на месте происшествия.
— Они закрылись в комнате. Я не знал, что там у них было, — твердил одно и то же Беляев.
Однако его вместе с Горшениным увезли в отдел милиции, но поздно вечером выпустили. Горшенин загремел сначала в камеру предварительного заключения, потом в тюрьму.
Марину увезли в больницу. Когда она окончательно пришла в себя, её навестил следователь и долго беседовал и писал протокол. — Что ему будет? — спросила Марина.
— Суд решит, — уклончиво ответил следователь. И суд решил: на основании акта судебно-психиатрической экспертизы направить Горшенина Тараса Григорьевича на принудительное лечение в психиатрическую больницу. Врачи-психиатры сочли, что он в момент преступления был невменяем.
Горшенин в больнице почти не был. Жил дома под расписку родителей. Через полгода с него сняли принудительное лечение, и он обрёл полную свободу. И при всём том, что натворил, никакой судимости. И спокойно продолжал учиться и жить обычной студенческой жизнью.
Таня, вернувшись в Иркутск, сказала подругам, что над Маринкой какой-то рок, настоящее проклятие. Дважды за одну практику её жизнь висела на волоске.
III
Бывшего командира взвода Подбородько повысили в звании и перевели в штаб дивизии. Вместо него назначили молодого лейтенанта Орлова. Новый командир в первый же день дал одному рядовому наряд вне очереди за то, что тот по рассеянности, бросая окурок в урну, не попал в неё и не подобрал окурок. Другому солдату который, стоя у двери казармы и слушая байку приятеля, в самом смешном месте, схватившись за живот, расхохотался и поддал задом вошедшему Орлову, пострадавший закатил два наряда вне очереди, сочтя выходку за дерзость, предназначенную специально для него. Об этом 0легу рассказали, пока он снимал сапоги, вернувшись из караула, и отогревал ладонями настывшие пальцы ног. Потом он увидел на своей тумбочке письмо. Первая мысль мелькнула как молния: не от Марины ли? Она ещё не ответила ему ни разу, но он всё ждал и надеялся, и каждый раз, когда получал весточку из дома, первая мысль была всё та же: не от Марины ли? И вот теперь он опять подумал о ней, и опять письмо было из дому, хотя почерк на конверте чей-то чужой, незнакомый. Олег насторожился и быстро распечатал конверт и прочитал написанное незнакомым почерком письмо. Оно принесло несчастье. На листке линованной тетрадной бумаги чьей-то ученической рукой было написано, что его бабушка Агафья Софроновна скоропостижно скончалась, что её с помощью Трофима, соседей и старух, слава Богу, похоронили. Письмо было написано от имени деда, который читал-то плохо, а писать совсем не мог (прежде письма Олегу писала сама Агафья Софроновна). Несчастье случилось десять дней назад.
Олег подошёл к окну, сворачивая письмо и заталкивая в нагрудный карман. Долго стоял у окна, стряхнул скупую слезу и не сказал о письме никому.
Однажды, когда наступил личный час, Олег уединился, в классную комнату. Сел за стол, задумчиво уставился во двор, где солдаты пехлами сгребали снег в одну кучу. Он не заметил, как в комнату вошёл лейтенант Орлов, просто не обратил внимания, когда слышал шаги. Маленький, коренастый, с круглым лицом и большим горбатым носом лейтенант Орлов остановился перед ним, закинув руки назад и расставив коротенькие ножки. Олег не изменил своей позы. Он был так погружён в свои думы, что позабыл обо всём на свете и не поприветствовал своего командира.
— Осинцев! — сказал лейтенант.
Олег встрепенулся и вытянулся перед ним по стойке смирно. У него было такое состояние, когда человек, видевший страшный сон, вдруг внезапно просыпается, и сердце, кажется, бешено колотится о стенки грудной клетки.
— Устав не знаешь, — сказал Орлов. Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Орлов понял, что прервал Осинцева в минуты глубочайших внутренних переживаний. Во взгляде солдата Орлову не понравилось то, что человек подчинённый, да ещё вдобавок проштрафившийся, в такую минуту не потерял чувства собственного достоинства. Орлов побагровел и, не сказав более ни слова, повернулся и ушёл.
С этой минуты они постоянно, ежедневно, когда встречались по долгу службы, чувствовали неприязнь друг к другу, которую испытывают между собой мнительный учитель и способный, но дерзкий ученик, когда учитель, не взлюбив ученика, занижает ему отметки, а ученик, не взлюбив учителя, с нежеланием идёт на урок. Но главная беда была не в этом. Его покинули два самых близких человека. Один — навсегда. Вот о чём болела у него душа.
В казарме никто не знал о его переживаниях. Замечал неладное только один его близкий приятель татарин Анвер Халитов. Он иногда спрашивал:
— Что, друг, грустишь? Олег отвечал ему:
— Так, ничего, Анвер, припомнилось детство. … Прошёл первый год службы.
Олег подошёл к окну, сворачивая письмо и заталкивая в нагрудный карман. Долго стоял у окна, стряхнул скупую слезу и не сказал о письме никому.
Однажды, когда наступил личный час, Олег уединился, в классную комнату. Сел за стол, задумчиво уставился во двор, где солдаты пехлами сгребали снег в одну кучу. Он не заметил, как в комнату вошёл лейтенант Орлов, просто не обратил внимания, когда слышал шаги. Маленький, коренастый, с круглым лицом и большим горбатым носом лейтенант Орлов остановился перед ним, закинув руки назад и расставив коротенькие ножки. Олег не изменил своей позы. Он был так погружён в свои думы, что позабыл обо всём на свете и не поприветствовал своего командира.
— Осинцев! — сказал лейтенант.
Олег встрепенулся и вытянулся перед ним по стойке смирно. У него было такое состояние, когда человек, видевший страшный сон, вдруг внезапно просыпается, и сердце, кажется, бешено колотится о стенки грудной клетки.
— Устав не знаешь, — сказал Орлов. Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Орлов понял, что прервал Осинцева в минуты глубочайших внутренних переживаний. Во взгляде солдата Орлову не понравилось то, что человек подчинённый, да ещё вдобавок проштрафившийся, в такую минуту не потерял чувства собственного достоинства. Орлов побагровел и, не сказав более ни слова, повернулся и ушёл.
С этой минуты они постоянно, ежедневно, когда встречались по долгу службы, чувствовали неприязнь друг к другу, которую испытывают между собой мнительный учитель и способный, но дерзкий ученик, когда учитель, не взлюбив ученика, занижает ему отметки, а ученик, не взлюбив учителя, с нежеланием идёт на урок. Но главная беда была не в этом. Его покинули два самых близких человека. Один — навсегда. Вот о чём болела у него душа.
В казарме никто не знал о его переживаниях. Замечал неладное только один его близкий приятель татарин Анвер Халитов. Он иногда спрашивал:
— Что, друг, грустишь? Олег отвечал ему:
— Так, ничего, Анвер, припомнилось детство. … Прошёл первый год службы.
IV
После занятий Марина пошла в общежитие. Уставшая от лекций и семинаров, хотела поскорее добраться до своей койки и отдохнуть. Войдя к себе в комнату, сняла пальто и стала разбирать постель.
— Не вздумай ложиться, — сказала Таня. — Сейчас придёт гость.
— Какой гость? Никого я не жду.
— Я видела его только что на улице. Он сказал, что взял билеты в кино и через полчаса зайдёт за тобой.
— Пошёл он к чёрту! — воскликнула недовольно Марина. — Я его проучу!
— Его проучишь. Как раз. Вот он на помине, — сказала Таня, глядя в окно. — Шагает сюда. Осколок Диогена. Интересно, сколько ему лет? Ты не знаешь?
— Не знаю, — нервно ответила Марина, — преподаёт математику в политехническом. Значит, не первой молодости.
Она опять застелила постель.
— А выглядит как мальчишка, — сказала Таня.
— Где ты его раскопала? — спросила другая девушка, обращаясь к Марине. — Какой-то он странный. Ей-богу, странный человек.
— Л мне он нравится, — сказала третья. — С ним интересно беседовать.
Минуту спустя в комнату вошёл молодой человек среднего роста, с энергичным восточного склада лицом и длинными, зачёсанными назад, чёрными волосами. Поздоровавшись, он снял пальто, бросил пронизывающий взгляд на Марину и заявил:
— Простите за вторжение. Но я предварительно известил о себе. Танечка, просьбу мою выполнила?
— Да, — ответила Таня, повеселев, — почувствовала, что гость в хорошем настроении и как всегда какими-нибудь оригинальными суждениями доставит ей и её подружкам удовольствие.
— Юрий Петрович, скажите, сколько вам лет? — спросила она.
— Это что, простое любопытство? — сказал Юрий Петрович, усаживаясь на стул.
— Мне кажется, вы старый колдун и можете менять облик.
— А что такое годы и вообще время? Пустота, серость, если оно прошло в одиночестве. — Юрий Петрович нагнулся к Тане и добавил шутливо-доверительно: — Лучше испытать маленькое увлечение, чем съесть гору трюфелей. Верно, Танечка?
— Не могу разделить вашего мнения, — ответила Таня с оттенком весёлой иронии. — Люблю сладкое.
— А! — воскликнул Юрий Петрович, взмахнув рукой и откинувшись на спинку стула. — Любите сладкое! А я — солёное. Малосольные огурчики с картофельным пюре. Когда-нибудь пробовали?
— Когда-нибудь пробовала.
— Ну ладно. Шутки в сторону. — Юрий Петрович слегка хлопнул ладонями по столу, настраиваясь на серьёзный лад. Посмотрел на Таню как-то особенно пристально и добавил безапелляционным тоном. — А прав-то всё-таки я. Кстати, по этому поводу очень хорошо высказался Дарвин. В минуты отдыха, читая какую-то книжку, он сказал так: «Нет ничего лучше, если герой романа хорошенькая женщина». Юрий Петрович сделал паузу, собираясь с мыслями, и продолжал: — Уж если мифический герой романа, воображаемая женщина так подействовала на него, то что говорить о настоящей, живой женщине? А?.. Ну что молчите? Нечего сказать?.. То-то же! Только ради любви и стоит жить. Иначе это не жизнь. Все дуэли, убийства и самоубийства на этой почве абсолютно оправданы. Это нормальный, естественный ход событий. Да, да! Нормальный, естественный ход событий. И не смотрите на меня так удивлённо! Не я завёл такой порядок вещей. Не я. А Господь Бог. Жестокие схватки самцов среди зверей, безумная любовная страсть, кровь — всё запрограммировано природой. Естественный отбор, как утверждал тот же самый Дарвин, основа основ всех биологических видов, включая и нас грешных, Гомо Сапиенс. Иначе — вырождение. И гибель биологического вида. Ну, словом, как говорят в народе, выходите девки замуж. Рожайте детей и так далее.
— Мы не против, — бодро сказала Таня. — А где женихи-то!
— Да Господи! — воскликнул Юрий Петрович. — Вон они, толпами ходят. Будьте сами поактивнее. Если гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе.
— А где же рыцари?
— Рыцарей нет. Вымерли. Коммунисты есть.
— Ну почему?! — возмутилась Таня, стукнув кулаком по столу.
— Результат коммунистического и экологического бедствия, наверно, — усмехнулся Юрий Петрович. — Большевики отравили все вокруг. И почву. И воздух. И воду. И души людей. И мой вам совет: особенно не копайтесь. Идалов не ищите. Их нет. Просто их не существует в природе. А знаете почему? Природа не любит совершенства. Вот почему. Все идеальное гибнет. Вот вы, Танечка, говорите, что я колдун. Нет, я, к сожалению, не колдун. Но, честно говоря хотел бы им быть, — сказал Юрий Петрович, улыбаясь, и облокотился на край стола. — Хочется, чтобы все удовольствия были доступны, а так не бывает.
— Какая досада! — воскликнула с иронией девушка, которая до прихода назвала его странным человеком. — Вам же ведь девяносто девять удовольствий мало. Обязательно надо все сто.
— А их всего десять, — спокойно ответил Юрий Петрович, повернувшись к этой девушке. Он вперил в неё свои проницательные карие глаза и, загибая пальцы, стал перечислять: — Женщины, природа, искусство, слава, хобби, застолье, познание, работа, комфорт, игры. Вот все они тут. — Он разжал маленькие кулачки и показал ладони с тонкими растопыренными пальцами.
— А туризм, путешествия? Разве это не удовольствия? Ошибаетесь, молодой человек. Надо вам поучиться считать дальше десяти.
— А зачем мне учиться считать дальше десяти, если туризм и путешествия входят в седьмую графу — познание, — я имею в виду познание мира через впечатление, а не через учёбу и научный поиск — это относится к восьмой графе — работа.
— Вы так считаете?
— Ну, — вальяжно развалившись на стуле, произнёс Юрий Петрович и развёл руками, словно хотел подчеркнуть своим театральным жестом, что если бы это было не так, то реки потекли бы вспять. Он повернулся к Тане и добавил: — Что за вопрос. Верно, Танечка?
— Значит, — сказала Таня, слегка покраснев, — ей импонировали сила и уверенность, и она чуточку стушевалась не столько оттого, что Юрий Петрович обратился к ней, сколько оттого, как это было сказано, каким развязным самоуверенным тоном. — Значит, бесполезно искать какое-нибудь понятие с положительными эмоциями, которое бы не входило в эту вашу систему из десяти пунктов?
— Бесполезно, — твёрдо заявил Юрий Петрович. — И подружке своей посоветуйте выбросить эту затею из головы — искать какое-нибудь понятие с положительными эмоциями, которое я бы не втиснул в эту десятку.
— А что вы имеете в виду под словом игры? — спросила Таня с оттенком коварства. Она избавилась, наконец, от смущения и даже слегка встрепенулась, чуть-чуть взбодрилась оттого, что приготовила Юрию Петровичу фитиль.
— То и имею в виду — игры.
— В лото, что ли? — спросила Таня с хитрецой в голосе и прищурила глаза.
— Да хоть в подкидного дурачка.
— Вот тут я вас и поймала! — воскликнула Таня и захлопала в ладоши. — Я спортсменка, между прочим, имею разряд по бегу. Вы даже не представляете, какое это огромное удовольствие — прийти к финишу первой. А болельщики как на это реагируют! Сколько радости, сколько восторгов! О спорте вы совсем забыли. Вот и влопались!
— Неужели?
— Да, влопались.
— А скажите-ка мне, Танечка, как называются спортивные мероприятия, которые проводятся один раз в четыре года? А? Что-то не слышу. Юрий Петрович выставил ухо, подождал, а потом произнёс в растяжку, как это делают воспитатели в детских садах: — Олимпийские… Правильно, олимпийские игры. Значит эмоции ваших восторженных болельщиков входят в десятую графу под названием игры, а ваша победа с вашим огромным удовольствием у финиша есть ничто иное как результат стремления к спортивной славе. Слава занимает четвёртую строчку в моей системе удовольствий.
— А мне не нравится, что игры на последнем месте. Почему они на последнем месте?
— Да потому что женщины у него на первом, — сказала девушка, которая до прихода назвала его странным человеком.
— Правильно, на первом, — спокойно ответил Юрий Петрович. — Я их первыми и назвал. Между прочим, первое удовольствие важнее всех остальных девяти вместе взятых.
— Даже так! Это интересно, — сказала девушка, которой нравился Юрий Петрович. Она оживилась в предвкушении беседы на любовную тему.
— Только так и никак иначе, — сказал Юрий Петрович и помолчал немного, собираясь с мыслями. — Конечно — продолжал он, — будь я чемпионом мира по какому-нибудь виду спорта, игры, спорт, конечно, были бы у меня не на последнем месте. Это естественно. Но так устроен человек, что любая слава и популярность, любые красоты живой природы, даже уникальное искусство великих мастеров и любимое хобби сразу отступят на второй план, как только на горизонте появится женщина. А все что идёт дальше у меня по списку: шестое удовольствие — застолье — в хорошей компании с марочным коньяком или просто чай с брусникой после бани в одиночестве, седьмое — познание, восьмое — работа, девятое — комфорт, десятое — игры, — все это лично мне высшего наслаждения, то-есть счастья, вообще не даёт. Все это способно вызвать у меня самое большее — блаженство.
— А что, разве блаженство не то же самое что и высшее наслаждение или счастье?
— А я сейчас начерчу вам схему, — сказал Юрий Петрович, вынимая из внутреннего кармана пиджака авторучку. — Так, на словах, объяснять слишком долго. Дайте кто-нибудь лист бумаги.
Таня вырвала из общей тетради двойной лист.
— Хорошо, что в клеточку, — сказал Юрий Петрович, разлиновывая лист. — У меня будет нечто вроде периодической таблицы элементов.
Он быстро набросал схему и положил на средину стола. Все девушки, включая Марину, стали изучать её. Юрий Петрович извинился, что отдал дань своей профессии. Ведь он математик. А математики действительно в его схеме хватало.
— Кто придумал эту схему? — спросила Таня. — Ваш любимый и обожаемый Диоген?
— Диоген, — сказал Юрий Петрович, сразу Преобразившись и вдохновившись при имени любимого и обожаемого философа: — Диоген не чертил никаких схем. Создал обширную философскую систему и всю её держал в голове. Нигде не записал даже общих положений. И вот из-за того, что письменных трудов не осталось, теперь специалисты не могут однозначно толковать его взгляды. И это очень обидно. Ведь он первый из людей за много веков до Дарвина высказал догадку о родстве человека и животных. Первым предсказал пагубность цивилизации для природы. Кстати, он был абсолютно равнодушен к деньгам и богатству. Категорически отверг благий порыв самого Александра Македонского, который один раз побеседовал с ним и поразился оригинальности ума настолько, что предложил любую награду. Единственным человеком в мире, перед которым Александр Македонский склонил голову, был Диоген. А мы всё говорим, вот, мол, Диоген, — чудак человек. Жил в бочке, называл себя собакой, и если ему бросали кость как собаке, тут же принародно мочился на эту кость как собака. Чушь все собачья. Не это главное.
— Что значит называл себя собакой? — спросила одна из девушек.
— Знакомясь с новым человеком, говорил в ответ: «А я собака Диоген», особенно если тот кичился своими титулами.
— А ведь всё-таки Диоген жил в бочке, — сказала Таня с хитрецой в голосе и подмигнула подругам.
— Жил, — сказал Юрий Петрович. — Ну и что?
— Значит он отвергал комфорт?
— Да, — согласился Юрий Петрович, — он отвергал комфорт. Вы хотите сказать, что у меня комфорт фигурирует в числе удовольствий под номером девять? Да, я люблю тёплую ванну при сырой погоде и удобную одежду во все времена года. Но дело в том, что в древние века климат на побережье Средиземного моря был великолепный, и Диоген вполне мог обходиться морскими ваннами и жить вообще без одежды. Ещё вопросы есть?
— Философствовать легко, — сказала Таня, теперь уже разозлившись. — А вот когда вы сами, Юрий Петрович, попадёте в сеть, тогда узнаете, как люди страдают.
— Никто не гарантирован от ошибок, — заявил он обычным своим спокойным голосом. — И, следовательно, от неприятностей. Но я всячески пытаюсь избежать их. По примеру Диогена. Кроме того не забываю добрых советов Эпикура и Горация. Один советовал стремиться к безмятежному состоянию души и не отказывать себе в удовольствиях, а другой, уметь довольствоваться малым. Правда, довольствоваться малым кое в чём я пока ещё не научился.
Девушки значительно посмотрели на Марину.
— Однако нам пора идти, Маринушка, — сказал Юрий Петрович, взглянув на часы. Он равнодушно и нехотя поднялся со стула, словно не замечая внутреннего состояния девушек. На самом деле он все прекрасно видел и замечал, особенно как они воспринимали слова, относящиеся прямо или косвенно к Марине.
… Когда они оделись и вышли из комнаты, Таня с усмешкой сказала им вслед: «На всё у него готовый ответ. Хотелось бы видеть его рожу, когда Маринка бросит его».
— Ты думаешь, она его бросит? — сказала девушка, которой нравился Юрий Петрович. — По-моему, он человек не ординарный.
— Боюсь, что он уже крепко держит её в своих когтях, — сказала другая девушка.
— Посмотрим, — сказала Таня и вдруг спохватилась: — Тьфу, чёрт! Я так и не узнала, сколько ему лет. Забыла ещё раз спросить.
— Не вздумай ложиться, — сказала Таня. — Сейчас придёт гость.
— Какой гость? Никого я не жду.
— Я видела его только что на улице. Он сказал, что взял билеты в кино и через полчаса зайдёт за тобой.
— Пошёл он к чёрту! — воскликнула недовольно Марина. — Я его проучу!
— Его проучишь. Как раз. Вот он на помине, — сказала Таня, глядя в окно. — Шагает сюда. Осколок Диогена. Интересно, сколько ему лет? Ты не знаешь?
— Не знаю, — нервно ответила Марина, — преподаёт математику в политехническом. Значит, не первой молодости.
Она опять застелила постель.
— А выглядит как мальчишка, — сказала Таня.
— Где ты его раскопала? — спросила другая девушка, обращаясь к Марине. — Какой-то он странный. Ей-богу, странный человек.
— Л мне он нравится, — сказала третья. — С ним интересно беседовать.
Минуту спустя в комнату вошёл молодой человек среднего роста, с энергичным восточного склада лицом и длинными, зачёсанными назад, чёрными волосами. Поздоровавшись, он снял пальто, бросил пронизывающий взгляд на Марину и заявил:
— Простите за вторжение. Но я предварительно известил о себе. Танечка, просьбу мою выполнила?
— Да, — ответила Таня, повеселев, — почувствовала, что гость в хорошем настроении и как всегда какими-нибудь оригинальными суждениями доставит ей и её подружкам удовольствие.
— Юрий Петрович, скажите, сколько вам лет? — спросила она.
— Это что, простое любопытство? — сказал Юрий Петрович, усаживаясь на стул.
— Мне кажется, вы старый колдун и можете менять облик.
— А что такое годы и вообще время? Пустота, серость, если оно прошло в одиночестве. — Юрий Петрович нагнулся к Тане и добавил шутливо-доверительно: — Лучше испытать маленькое увлечение, чем съесть гору трюфелей. Верно, Танечка?
— Не могу разделить вашего мнения, — ответила Таня с оттенком весёлой иронии. — Люблю сладкое.
— А! — воскликнул Юрий Петрович, взмахнув рукой и откинувшись на спинку стула. — Любите сладкое! А я — солёное. Малосольные огурчики с картофельным пюре. Когда-нибудь пробовали?
— Когда-нибудь пробовала.
— Ну ладно. Шутки в сторону. — Юрий Петрович слегка хлопнул ладонями по столу, настраиваясь на серьёзный лад. Посмотрел на Таню как-то особенно пристально и добавил безапелляционным тоном. — А прав-то всё-таки я. Кстати, по этому поводу очень хорошо высказался Дарвин. В минуты отдыха, читая какую-то книжку, он сказал так: «Нет ничего лучше, если герой романа хорошенькая женщина». Юрий Петрович сделал паузу, собираясь с мыслями, и продолжал: — Уж если мифический герой романа, воображаемая женщина так подействовала на него, то что говорить о настоящей, живой женщине? А?.. Ну что молчите? Нечего сказать?.. То-то же! Только ради любви и стоит жить. Иначе это не жизнь. Все дуэли, убийства и самоубийства на этой почве абсолютно оправданы. Это нормальный, естественный ход событий. Да, да! Нормальный, естественный ход событий. И не смотрите на меня так удивлённо! Не я завёл такой порядок вещей. Не я. А Господь Бог. Жестокие схватки самцов среди зверей, безумная любовная страсть, кровь — всё запрограммировано природой. Естественный отбор, как утверждал тот же самый Дарвин, основа основ всех биологических видов, включая и нас грешных, Гомо Сапиенс. Иначе — вырождение. И гибель биологического вида. Ну, словом, как говорят в народе, выходите девки замуж. Рожайте детей и так далее.
— Мы не против, — бодро сказала Таня. — А где женихи-то!
— Да Господи! — воскликнул Юрий Петрович. — Вон они, толпами ходят. Будьте сами поактивнее. Если гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе.
— А где же рыцари?
— Рыцарей нет. Вымерли. Коммунисты есть.
— Ну почему?! — возмутилась Таня, стукнув кулаком по столу.
— Результат коммунистического и экологического бедствия, наверно, — усмехнулся Юрий Петрович. — Большевики отравили все вокруг. И почву. И воздух. И воду. И души людей. И мой вам совет: особенно не копайтесь. Идалов не ищите. Их нет. Просто их не существует в природе. А знаете почему? Природа не любит совершенства. Вот почему. Все идеальное гибнет. Вот вы, Танечка, говорите, что я колдун. Нет, я, к сожалению, не колдун. Но, честно говоря хотел бы им быть, — сказал Юрий Петрович, улыбаясь, и облокотился на край стола. — Хочется, чтобы все удовольствия были доступны, а так не бывает.
— Какая досада! — воскликнула с иронией девушка, которая до прихода назвала его странным человеком. — Вам же ведь девяносто девять удовольствий мало. Обязательно надо все сто.
— А их всего десять, — спокойно ответил Юрий Петрович, повернувшись к этой девушке. Он вперил в неё свои проницательные карие глаза и, загибая пальцы, стал перечислять: — Женщины, природа, искусство, слава, хобби, застолье, познание, работа, комфорт, игры. Вот все они тут. — Он разжал маленькие кулачки и показал ладони с тонкими растопыренными пальцами.
— А туризм, путешествия? Разве это не удовольствия? Ошибаетесь, молодой человек. Надо вам поучиться считать дальше десяти.
— А зачем мне учиться считать дальше десяти, если туризм и путешествия входят в седьмую графу — познание, — я имею в виду познание мира через впечатление, а не через учёбу и научный поиск — это относится к восьмой графе — работа.
— Вы так считаете?
— Ну, — вальяжно развалившись на стуле, произнёс Юрий Петрович и развёл руками, словно хотел подчеркнуть своим театральным жестом, что если бы это было не так, то реки потекли бы вспять. Он повернулся к Тане и добавил: — Что за вопрос. Верно, Танечка?
— Значит, — сказала Таня, слегка покраснев, — ей импонировали сила и уверенность, и она чуточку стушевалась не столько оттого, что Юрий Петрович обратился к ней, сколько оттого, как это было сказано, каким развязным самоуверенным тоном. — Значит, бесполезно искать какое-нибудь понятие с положительными эмоциями, которое бы не входило в эту вашу систему из десяти пунктов?
— Бесполезно, — твёрдо заявил Юрий Петрович. — И подружке своей посоветуйте выбросить эту затею из головы — искать какое-нибудь понятие с положительными эмоциями, которое я бы не втиснул в эту десятку.
— А что вы имеете в виду под словом игры? — спросила Таня с оттенком коварства. Она избавилась, наконец, от смущения и даже слегка встрепенулась, чуть-чуть взбодрилась оттого, что приготовила Юрию Петровичу фитиль.
— То и имею в виду — игры.
— В лото, что ли? — спросила Таня с хитрецой в голосе и прищурила глаза.
— Да хоть в подкидного дурачка.
— Вот тут я вас и поймала! — воскликнула Таня и захлопала в ладоши. — Я спортсменка, между прочим, имею разряд по бегу. Вы даже не представляете, какое это огромное удовольствие — прийти к финишу первой. А болельщики как на это реагируют! Сколько радости, сколько восторгов! О спорте вы совсем забыли. Вот и влопались!
— Неужели?
— Да, влопались.
— А скажите-ка мне, Танечка, как называются спортивные мероприятия, которые проводятся один раз в четыре года? А? Что-то не слышу. Юрий Петрович выставил ухо, подождал, а потом произнёс в растяжку, как это делают воспитатели в детских садах: — Олимпийские… Правильно, олимпийские игры. Значит эмоции ваших восторженных болельщиков входят в десятую графу под названием игры, а ваша победа с вашим огромным удовольствием у финиша есть ничто иное как результат стремления к спортивной славе. Слава занимает четвёртую строчку в моей системе удовольствий.
— А мне не нравится, что игры на последнем месте. Почему они на последнем месте?
— Да потому что женщины у него на первом, — сказала девушка, которая до прихода назвала его странным человеком.
— Правильно, на первом, — спокойно ответил Юрий Петрович. — Я их первыми и назвал. Между прочим, первое удовольствие важнее всех остальных девяти вместе взятых.
— Даже так! Это интересно, — сказала девушка, которой нравился Юрий Петрович. Она оживилась в предвкушении беседы на любовную тему.
— Только так и никак иначе, — сказал Юрий Петрович и помолчал немного, собираясь с мыслями. — Конечно — продолжал он, — будь я чемпионом мира по какому-нибудь виду спорта, игры, спорт, конечно, были бы у меня не на последнем месте. Это естественно. Но так устроен человек, что любая слава и популярность, любые красоты живой природы, даже уникальное искусство великих мастеров и любимое хобби сразу отступят на второй план, как только на горизонте появится женщина. А все что идёт дальше у меня по списку: шестое удовольствие — застолье — в хорошей компании с марочным коньяком или просто чай с брусникой после бани в одиночестве, седьмое — познание, восьмое — работа, девятое — комфорт, десятое — игры, — все это лично мне высшего наслаждения, то-есть счастья, вообще не даёт. Все это способно вызвать у меня самое большее — блаженство.
— А что, разве блаженство не то же самое что и высшее наслаждение или счастье?
— А я сейчас начерчу вам схему, — сказал Юрий Петрович, вынимая из внутреннего кармана пиджака авторучку. — Так, на словах, объяснять слишком долго. Дайте кто-нибудь лист бумаги.
Таня вырвала из общей тетради двойной лист.
— Хорошо, что в клеточку, — сказал Юрий Петрович, разлиновывая лист. — У меня будет нечто вроде периодической таблицы элементов.
Он быстро набросал схему и положил на средину стола. Все девушки, включая Марину, стали изучать её. Юрий Петрович извинился, что отдал дань своей профессии. Ведь он математик. А математики действительно в его схеме хватало.
— Кто придумал эту схему? — спросила Таня. — Ваш любимый и обожаемый Диоген?
— Диоген, — сказал Юрий Петрович, сразу Преобразившись и вдохновившись при имени любимого и обожаемого философа: — Диоген не чертил никаких схем. Создал обширную философскую систему и всю её держал в голове. Нигде не записал даже общих положений. И вот из-за того, что письменных трудов не осталось, теперь специалисты не могут однозначно толковать его взгляды. И это очень обидно. Ведь он первый из людей за много веков до Дарвина высказал догадку о родстве человека и животных. Первым предсказал пагубность цивилизации для природы. Кстати, он был абсолютно равнодушен к деньгам и богатству. Категорически отверг благий порыв самого Александра Македонского, который один раз побеседовал с ним и поразился оригинальности ума настолько, что предложил любую награду. Единственным человеком в мире, перед которым Александр Македонский склонил голову, был Диоген. А мы всё говорим, вот, мол, Диоген, — чудак человек. Жил в бочке, называл себя собакой, и если ему бросали кость как собаке, тут же принародно мочился на эту кость как собака. Чушь все собачья. Не это главное.
— Что значит называл себя собакой? — спросила одна из девушек.
— Знакомясь с новым человеком, говорил в ответ: «А я собака Диоген», особенно если тот кичился своими титулами.
— А ведь всё-таки Диоген жил в бочке, — сказала Таня с хитрецой в голосе и подмигнула подругам.
— Жил, — сказал Юрий Петрович. — Ну и что?
— Значит он отвергал комфорт?
— Да, — согласился Юрий Петрович, — он отвергал комфорт. Вы хотите сказать, что у меня комфорт фигурирует в числе удовольствий под номером девять? Да, я люблю тёплую ванну при сырой погоде и удобную одежду во все времена года. Но дело в том, что в древние века климат на побережье Средиземного моря был великолепный, и Диоген вполне мог обходиться морскими ваннами и жить вообще без одежды. Ещё вопросы есть?
— Философствовать легко, — сказала Таня, теперь уже разозлившись. — А вот когда вы сами, Юрий Петрович, попадёте в сеть, тогда узнаете, как люди страдают.
— Никто не гарантирован от ошибок, — заявил он обычным своим спокойным голосом. — И, следовательно, от неприятностей. Но я всячески пытаюсь избежать их. По примеру Диогена. Кроме того не забываю добрых советов Эпикура и Горация. Один советовал стремиться к безмятежному состоянию души и не отказывать себе в удовольствиях, а другой, уметь довольствоваться малым. Правда, довольствоваться малым кое в чём я пока ещё не научился.
Девушки значительно посмотрели на Марину.
— Однако нам пора идти, Маринушка, — сказал Юрий Петрович, взглянув на часы. Он равнодушно и нехотя поднялся со стула, словно не замечая внутреннего состояния девушек. На самом деле он все прекрасно видел и замечал, особенно как они воспринимали слова, относящиеся прямо или косвенно к Марине.
… Когда они оделись и вышли из комнаты, Таня с усмешкой сказала им вслед: «На всё у него готовый ответ. Хотелось бы видеть его рожу, когда Маринка бросит его».
— Ты думаешь, она его бросит? — сказала девушка, которой нравился Юрий Петрович. — По-моему, он человек не ординарный.
— Боюсь, что он уже крепко держит её в своих когтях, — сказала другая девушка.
— Посмотрим, — сказала Таня и вдруг спохватилась: — Тьфу, чёрт! Я так и не узнала, сколько ему лет. Забыла ещё раз спросить.
V
За ужином к Олегу подсел командир отделения сержант Глотов, делавший кое-какие свои дела ловко и незаметно для начальства. Последнее время Петруха (так звали его) познакомился с одной девушкой и второй день носил в кармане письмо для неё, но не мог найти надёжного человека, выезжающего в город, чтобы передать ей весточку. По почте не посылал, не надеялся, что придёт в срок. И тут же затеял ещё одно дело…
— Письмо, — сказал Глотов, — надо отдать Зоиньке завтра утром, чтобы вечером пришла на свидание. Ой и девка! Острога! Огонь! Завтра если не увижу её, умру. А послезавтра… — Он осёкся и беспокойно заёрзал на стуле. — Олег, ты можешь меня выручить. Выручи, — умолял он, — как друга прошу.
Пока Петруха рассказывал, как страстно желает увидеть Зоиньку, Осинцев задумчива. отхлёбывал чай, и когда тот стал изливать дружеские заклинания, Олег ухмыльнулся, подумав про себя: «Тоже мне, друг нашёлся» и сказал:
— Говори яснее.
— Ну в общем так, — сказал Глотов. — Ты завтра дежуришь по штабу. А тут такая вещь. Пашку Серегина, который возит полковника знаешь? Ну вот. Он отвезёт старика на учение и приедет обратно в распоряжение дежурного офицера. Сам офицер за почтой в город не поедет, а пошлёт дневального. Это уж заведено.
Тебя и пошлёт. По пути заедешь в пищекомбинат, отдашь Зоиньке записку, пока она на работе (он полез в карман). И порядок! Идёт?
— Нет, так не пойдёт, — ответил Олег. — Это нарушение.
— Да что ты! Абсолютно надёжно!
— Три дня назад ты дежурил. Почему заранее не позаботился?
— Ну, когда это было! (Оба поднялись из-за стола и пошли в казарму). Дорого яичко ко Христову дню.
— Могут одного Пашку послать. Он и завезёт.
— Одного не пошлют. Нельзя военную почту доверять такому олуху. Да и машину не бросишь без присмотра. — Петруха вздохнул и продолжал:
— А на Пашку я и не надеюсь, откровенно-то говоря. Ох, он и плут! Заедет к Зоиньке и забудет, что у него полковник в горах остался.
— Ты тоже хорош гусь, — сказал Олег, усмехнувшись.
— Ну, не в этом дело. Пашку одного не пошлют. Это уж точно. Выручи.
Оба помолчали. Олег шёл и думал.
— Сколько времени, по-твоему, займёт эта операция? — спросил он.
— Минут пять, не больше. Несколько шагов шли молча.
— Ладно, давай. Передам письмо при условии, если меня пошлют, а в самоволку я не поеду.
— Добро, — сказал Глотов и, достав из кармана конверт с запиской, отдал Осинцеву. — А я с Пашкой сейчас же договорюсь.
Они разошлись.
На другой день, как и предполагали, Осинцева отправили за воинской почтой. К крыльцу штаба подкатил военный газик. Из Кабины высунулась светло-русая голова Пашки Серегина.
— С тобой еду? — спросил Олег, обходя машину спереди, чтобы сесть рядом с шофёром.
— Со мной, — ответил Серегин, переключая передачу и разворачивая машину. — Ты не забыл, о чём тебя просил Глотов?
— Не забыл.
— Слушай, — сказал Серегин, ухмыляясь, — Петька, говорят, влюбился по уши в эту дурочку.
Олег промолчал. Проехали проходную. Когда въехали в город, Олег попросил остановиться у часовой мастерской, чтобы отдать свои часы в ремонт. Серегин затормозил, внимательно посмотрел вперёд, назад и сказал:
— Давай живо.
Олег отдал часы. Затем поехали на почту, получили корреспонденцию, и отправились к Зоиньке, отдали ей записку.
Потом остановились у гастронома. Серегин вынул из кармана деньги, пересчитал их, осмотрелся вокруг и, толкая в ладонь Олегу скомканные рубли, торопливо проговорил:
— Дуй быстро за вином!
— За каким вином? — удивлённо спросил Олег и отвёл руку Серегина.
— Ты чего? Разве Петруха тебе не говорил?
— Насчёт вина у нас разговора не было.
— Здорово живём! — воскликнул Серегин. — У него же послезавтра, в воскресенье, день рождения. Ты ведь знаешь: солдаты в его отделении давно завели традицию — каждый отмечает свой день рождения. Настал его черёд. Вот он и послал нас за бормотухой.
— Ничего не знаю, — ответил Олег раздражённо, в душе проклиная себя за то, что согласился взять его записку. — Он просил меня отдать лишь письмо. А насчёт бормотухи у нас уговору не было.
— Ну, ладно. Не было так не было. Теперь все равно уж. Иди, бери две бутылки.
— Нет, Паша, ничего я брать не буду. Ты с ним договаривался, ты и бери.
— На преступление толкаешь. Вдруг патруль. Знаешь, что со мной сделают?
— Знаю. И советую тебе ехать без бормотухи.
Серегин выругался, достал с заднего сиденья брезентовую накидку, быстро вылез из машины и побежал в гастроном.
Соблюдая осторожность, он в гастрономе же завернул бутылки в брезентовую накидку. Запихал её под сиденье с камерами и тряпьём. Поехали обратно в часть.
— И кто это выдумал всякие именины справлять? — сказал Олег. — По-моему, в такие дни тебе и Глотову надо плакать, а не радоваться.
— Это почему же?
— А потому, чтобы праздновать день рождения, надо за год сделать хоть что-нибудь такое, что стоит отметить.
— А ты, святой? Только добро делаешь?
— И я не святой, — махнул рукой Олег. — Ничего доброго пока не совершил.
— А чего возникаешь?
… В этот день погода была пасмурная. Дул холодный ветер. Поздно вечером был дождь, ночью — снег, а к утру все замёрзло, образовав гололедицу. И в город и обратно ехали не быстро, потеряли много времени, и Осинцев поторапливал. На краю города, когда выезжали на автостраду, Серегин нажал на газ, но в это время девочка четырёх или пяти лет, игравшая на улице, вздумала перебегать дорогу. Уже набрав скорость, Серегин резко затормозил и вывернул руль. Машина проскочила, не задев ребёнка, развернулась на триста шестьдесят градусов и налетела на телеграфный столб. Осинцев почувствовал сильный толчок в грудь и в голову и потерял сознание. Всё остальное он помнил, как кошмарный сон. Он очнулся, когда вокруг стояла толпа народу. Инспекция ГАИ обследовала место аварии, а стонущего Серегина переносили в машину скорой помощи. Пришёл грузовик из полкового гаража и прицепил на буксир измятый «газик». Офицер, приехавший на место происшествия, строго, какими-то мутными глазами, взглянул на Осинцева и не сказал ни слова. Он промолчал и даже не взглянул на пожилую женщину, которая видела причину аварии и просила его наградить этих солдат орденом за то, что они спасли жизнь ребёнку. И всю дорогу до казармы он ни о чём не спросил Осинцева и не сказал ни слова.
— Письмо, — сказал Глотов, — надо отдать Зоиньке завтра утром, чтобы вечером пришла на свидание. Ой и девка! Острога! Огонь! Завтра если не увижу её, умру. А послезавтра… — Он осёкся и беспокойно заёрзал на стуле. — Олег, ты можешь меня выручить. Выручи, — умолял он, — как друга прошу.
Пока Петруха рассказывал, как страстно желает увидеть Зоиньку, Осинцев задумчива. отхлёбывал чай, и когда тот стал изливать дружеские заклинания, Олег ухмыльнулся, подумав про себя: «Тоже мне, друг нашёлся» и сказал:
— Говори яснее.
— Ну в общем так, — сказал Глотов. — Ты завтра дежуришь по штабу. А тут такая вещь. Пашку Серегина, который возит полковника знаешь? Ну вот. Он отвезёт старика на учение и приедет обратно в распоряжение дежурного офицера. Сам офицер за почтой в город не поедет, а пошлёт дневального. Это уж заведено.
Тебя и пошлёт. По пути заедешь в пищекомбинат, отдашь Зоиньке записку, пока она на работе (он полез в карман). И порядок! Идёт?
— Нет, так не пойдёт, — ответил Олег. — Это нарушение.
— Да что ты! Абсолютно надёжно!
— Три дня назад ты дежурил. Почему заранее не позаботился?
— Ну, когда это было! (Оба поднялись из-за стола и пошли в казарму). Дорого яичко ко Христову дню.
— Могут одного Пашку послать. Он и завезёт.
— Одного не пошлют. Нельзя военную почту доверять такому олуху. Да и машину не бросишь без присмотра. — Петруха вздохнул и продолжал:
— А на Пашку я и не надеюсь, откровенно-то говоря. Ох, он и плут! Заедет к Зоиньке и забудет, что у него полковник в горах остался.
— Ты тоже хорош гусь, — сказал Олег, усмехнувшись.
— Ну, не в этом дело. Пашку одного не пошлют. Это уж точно. Выручи.
Оба помолчали. Олег шёл и думал.
— Сколько времени, по-твоему, займёт эта операция? — спросил он.
— Минут пять, не больше. Несколько шагов шли молча.
— Ладно, давай. Передам письмо при условии, если меня пошлют, а в самоволку я не поеду.
— Добро, — сказал Глотов и, достав из кармана конверт с запиской, отдал Осинцеву. — А я с Пашкой сейчас же договорюсь.
Они разошлись.
На другой день, как и предполагали, Осинцева отправили за воинской почтой. К крыльцу штаба подкатил военный газик. Из Кабины высунулась светло-русая голова Пашки Серегина.
— С тобой еду? — спросил Олег, обходя машину спереди, чтобы сесть рядом с шофёром.
— Со мной, — ответил Серегин, переключая передачу и разворачивая машину. — Ты не забыл, о чём тебя просил Глотов?
— Не забыл.
— Слушай, — сказал Серегин, ухмыляясь, — Петька, говорят, влюбился по уши в эту дурочку.
Олег промолчал. Проехали проходную. Когда въехали в город, Олег попросил остановиться у часовой мастерской, чтобы отдать свои часы в ремонт. Серегин затормозил, внимательно посмотрел вперёд, назад и сказал:
— Давай живо.
Олег отдал часы. Затем поехали на почту, получили корреспонденцию, и отправились к Зоиньке, отдали ей записку.
Потом остановились у гастронома. Серегин вынул из кармана деньги, пересчитал их, осмотрелся вокруг и, толкая в ладонь Олегу скомканные рубли, торопливо проговорил:
— Дуй быстро за вином!
— За каким вином? — удивлённо спросил Олег и отвёл руку Серегина.
— Ты чего? Разве Петруха тебе не говорил?
— Насчёт вина у нас разговора не было.
— Здорово живём! — воскликнул Серегин. — У него же послезавтра, в воскресенье, день рождения. Ты ведь знаешь: солдаты в его отделении давно завели традицию — каждый отмечает свой день рождения. Настал его черёд. Вот он и послал нас за бормотухой.
— Ничего не знаю, — ответил Олег раздражённо, в душе проклиная себя за то, что согласился взять его записку. — Он просил меня отдать лишь письмо. А насчёт бормотухи у нас уговору не было.
— Ну, ладно. Не было так не было. Теперь все равно уж. Иди, бери две бутылки.
— Нет, Паша, ничего я брать не буду. Ты с ним договаривался, ты и бери.
— На преступление толкаешь. Вдруг патруль. Знаешь, что со мной сделают?
— Знаю. И советую тебе ехать без бормотухи.
Серегин выругался, достал с заднего сиденья брезентовую накидку, быстро вылез из машины и побежал в гастроном.
Соблюдая осторожность, он в гастрономе же завернул бутылки в брезентовую накидку. Запихал её под сиденье с камерами и тряпьём. Поехали обратно в часть.
— И кто это выдумал всякие именины справлять? — сказал Олег. — По-моему, в такие дни тебе и Глотову надо плакать, а не радоваться.
— Это почему же?
— А потому, чтобы праздновать день рождения, надо за год сделать хоть что-нибудь такое, что стоит отметить.
— А ты, святой? Только добро делаешь?
— И я не святой, — махнул рукой Олег. — Ничего доброго пока не совершил.
— А чего возникаешь?
… В этот день погода была пасмурная. Дул холодный ветер. Поздно вечером был дождь, ночью — снег, а к утру все замёрзло, образовав гололедицу. И в город и обратно ехали не быстро, потеряли много времени, и Осинцев поторапливал. На краю города, когда выезжали на автостраду, Серегин нажал на газ, но в это время девочка четырёх или пяти лет, игравшая на улице, вздумала перебегать дорогу. Уже набрав скорость, Серегин резко затормозил и вывернул руль. Машина проскочила, не задев ребёнка, развернулась на триста шестьдесят градусов и налетела на телеграфный столб. Осинцев почувствовал сильный толчок в грудь и в голову и потерял сознание. Всё остальное он помнил, как кошмарный сон. Он очнулся, когда вокруг стояла толпа народу. Инспекция ГАИ обследовала место аварии, а стонущего Серегина переносили в машину скорой помощи. Пришёл грузовик из полкового гаража и прицепил на буксир измятый «газик». Офицер, приехавший на место происшествия, строго, какими-то мутными глазами, взглянул на Осинцева и не сказал ни слова. Он промолчал и даже не взглянул на пожилую женщину, которая видела причину аварии и просила его наградить этих солдат орденом за то, что они спасли жизнь ребёнку. И всю дорогу до казармы он ни о чём не спросил Осинцева и не сказал ни слова.