Страница:
Инна пришла в институт и разыскала коменданта общежития — суровую на вид женщину с водянисто-серыми глазами, бегающими туда-сюда, как у рисованой кошки на старинных часах. Она, очевидно, не имела желания рыться в своей домовой книге и стала допытываться у Инны, зачем ей Осинцев.
— По личному вопросу, — сказала Инна, рассердившись. — Какое вам дело!
— Я не сводница и не собираюсь устраивать притон, — сказала комендантша.
— Вы угадали, — сказала Инна насмешливо. — Я — гулящая, и это, должно быть, видно по мне.
— Гулящая, так можете найти себе приключение под забором.
— Кажется, у директора скорее добьюсь толку, — сказала Инна. — Что ж, пойду к директору.
Комендантша уставилась на Инну, и глазки её забегали ещё быстрее туда-сюда. Молча взяла книгу и стала рыться в ней. Наконец, сказала номер квартиры, в которой живёт Осинцев.
«Дрянь, испортила настроение», — возмущалась Инна, выйдя на улицу.
Это было днём, в обеденный перерыв, а к вечеру, когда закончился рабочий день, Инна забыла неприятность и нагрянула к Олегу с визитом.
Олег лежал в постели и читал книгу. Когда Инна вошла, он приподнялся на локоть и улыбнулся, словно ждал её. Поздоровавшись, предложил ей сесть на стул.
— Вот решила попроведовать больного, — сказала Инна.
— Спасибо.
— Что с тобой?
— Ангина.
— Постельный режим?
— Конечно. Пятый день валяюсь. Сегодня, слава Богу, температура почти в норме. А вчера было тридцать девять.
— Вот бедняга. Чем лечишься?
— Таблетками. — Олег показал на тумбочку, на которой лежали стрептоцид и тетрациклин.
— Это больше не пей. — Инна взяла тетрациклин и положила под салфетку. — Антибиотики хороши, когда человек при смерти, а вообще-то они вредны. Содой горло полоскал?
— Нет в аптеке соды.
— Есть у любой хозяйки, надо было попросить.
— Ну вот ещё, — вздохнул Олег. — Что я, помираю? Буду просить всякую ерунду.
— Кто тут живёт с тобой? — Инна посмотрела в соседнюю комнату. В ней стояло ещё две койки.
— Молодые специалисты, — ответил Олег. — Холостяки. Один уехал на завод в Омск, а другой почти не живёт здесь. То ночует, то не ночует.
— И ты здесь совсем один? — ужаснулась Инна.
— Сегодня ночевал один.
— Кошмар. Оставили совсем одного, больного. Где близко семьями живут?
— Кругом семьями живут.
— Полежи, я сейчас приду. Нина поднялась со стула.
— За лекарством? — спросил Олег. — Не надо. Я чувствую себя лучше. В крайнем случае, сам схожу.
— Лежи, лежи, — сказала Инна. — Я — сейчас… Она вышла и минут через пятнадцать вернулась.
С порога объявила:
— Здесь удобно — магазин рядом.
Положила на стол печенье, виноград, поставила банку мёда и вынула из кармана немножко соды, завёрнутой в газету, одолжив её у первой попавшей хозяйки в соседнем доме.
— Я всё-таки разденусь, хоть ты меня и не приглашаешь.
— О, прости! — воскликнул Олег. — Раздевайся, конечно.
Инна повесила свой модный серебристо-серый плащ на гвоздь за неимением вешалки и поправила платье. На ней было красивое чёрное платье в талию с двумя белыми вертикальными полосками на груди.
— Сейчас будем лечиться, — сказала Инна. — На чём подогреть воду и мёд?
— Вот же кухня с газовой плитой.
Инна взялась хозяйничать. Вскипятила чайник, налила в стакан кипятку и размешала в нём соду. Притащила из ванной комнаты помойное ведро и заставила Олега полоскать горло, а сама пошла пока на кухню вымыть виноград. Олег встал с постели, включил свет — уже смеркалось. Оделся и занялся процедурой.
— Готово? — спросила она, вернувшись.
— Готово, — ответил Олег.
— Теперь поешь меду.
Подогретый мёд оказался противным. Олег сморщился.
— Какая дрянь, — сказал он.
— Ешь, это полезно.
— Голова что-то кружится.
— Болеешь, вот и кружится.
— Не поэтому. Я сегодня не вставал с постели.
— И сейчас не нужно было вставать. Ложись обратно.
Олег и сам чувствовал, что слаб ещё и ходить ему трудно. Покорно сел на кровать и стал расстёгивать ворот рубашки. Инна отвернулась. Он разделся и лёг, накрывшись по пояс одеялом. Она подошла к нему и села на стул возле кровати.
— Я чай приготовила. Будешь пить?
— Не хочу пока. Немного позже.
— Зачем раскрылся? Шея вся голая, — Инна протянула к нему руку, чтобы накрыть его одеялом потеплее. Олег почувствовал нежные прикосновения её руки. Когда болеешь и долго лежишь в постели, а вокруг — ни души, смертельно надоедает скука и одиночество. Тут черту будешь рад, не только живому человеку. И Вдруг приходит женщина. Её прикосновения кажутся благодатью неба, какими-то особенными и приятными. Тут невольно забудешь все на свете. Олег взял её руку и положил себе на грудь, где был вырез майки, стал гладить. Не думал никогда, что её рука такая нежная и мягкая. Ей было неудобно сидеть, нагнувшись. Олег, не отпуская её руки, поглаживая, подвинулся к стенке и попросил её сесть на кровать.
— Ну вот ещё, выдумал, — сказала Инна, а сама всё-таки села к нему на кровать. Олег взял её за плечо и пригнул к себе. Прикоснуться к лицу её прохладной тугой щеки было несравнимо приятнее первых ощущений, Олег почувствовал её дыхание, прикосновение её губ, она целовала ему шею. Он поцеловал её возле уха. В голове помутилось, когда она прильнула влажными губами к его губам. Промелькнули обрывки мыслей: «Это хорошо, изумительно… хорошо…»
Они целовались, обнимались, ласкали друг друга часа три. Время пролетело, как минута. Олег ни разу не опомнился и не пытался осознать всего, что происходит. Словно измученный путник, ошалевший от жажды и добравшийся, наконец, до источника, он с наслаждением упивался её любовью. Инна была возбуждена и прерывисто дышала. Они ничего не говорили друг другу. Только целовались. Инна просунула руку ему под майку. Майка была тесная и мешала. Олег снял её. Инна, целуясь, водила руками по его гладкой, как полированная сталь, коже и прижималась к нему. Она опомнилась первой и взглянула на часы.
— Боже мой! — она схватилась за голову. — Меня потеряли дома. Где-нибудь близко есть телефон?
— Внизу, в подъезде, — ответил Олег, — телефон-автомат.
Инна нашла в сумке монету и побежала вниз. Олег, наконец попытался сообразить, что всё это может значить? Но собраться с мыслями не успел.
— Хорошо, что здесь рядом телефон, — сказала Инна, вернувшись. — Иначе бы маму, наверно, удар хватил.
— Успокоила её?
— Сказала, что жива-здорова, чтобы меня не теряла.
— Значит, всё в порядке, — Олег, облегчённо вздохнув, положил поверх одеяла массивные руки.
— Чай пить будешь? — спросила Инна. — Сейчас подогрею.
Через две минуты она вышла из кухни с горячим чайником.
— Пей, потом мне нальёшь, — сказал Олег.
— Я не хочу, — сказала Инна и налила в стакан с кипятком густой заварки. — Пей. Печенье дать?
— Нет, я только смочу горло. Что-то пересохло.
— Тогда будем есть виноград.
Инна положила виноград на стул возле постели, сама села на кровать к Олегу и стала кормить его, заталкивая ему в рот по ягодке. Они опять начали целоваться. Олег уже насытился и виноградом и поцелуями, когда, наконец, почувствовал, что дал слишком большую волю себе.
«Раскис, как булка под дождём, — подумал он. — Вот так нас и берут в плен. Дождутся удобного случая и — крышка».
— Спать пора, — сказала Инна, прервав его размышления и показав пальцем на часы. — Десять минут второго.
— Пожалуй, пора, — ответил Олег.
— Твой приятель, наверно, уже не придёт?
— Теперь уж вряд ли.
— На какую кровать мне ложиться?
— Любую выбирай.
Инна потушила свет и пошла в соседнюю комнату раздеваться. Она подошла к кровати, которая стояла у окна. Площадь перед окнами была освещена, и в комнате стоял полумрак. Силуэт Инны, стоявшей у окна, был виден отчётливо. Олег чуть-чуть подвинулся на кровати, чтобы лучше видеть. Она сняла с себя платье, аккуратно свернула и повесила на головку кровати. Потом сняла с себя туфли, чулки и комбинацию. Оставшись в трусиках и лифчике, замерла, словно о чём-то раздумывая. Она стояла лицом к окну. Олег отчётливо видел её рельефные формы. Вдруг она повернулась и пошла к нему, мягко ступая по полу босыми ногами. Сердце его вздрогнуло и грудь стала наполняться щемящим теплом. Сначала в руках, а следом и во всём теле Олег почувствовал дрожь, как это с ним бывало неоднократно и раньше. Он закрыл глаза и затаил дыхание.
Инна подошла, молча села на постель и легонько опустилась ему на грудь. Начались жаркие поцелуи и объятия. Олег чувствовал её голое тело, и дыхание у него спёрло и во рту от волнения пересохло так, будто жар её сердца проник ему внутрь и выходил через лёгкие. Олег хотел встать, попить воды, но Инна в этот момент шмыгнула к нему под одеяло…
Часа в три ночи вдруг разделся звонок. Инна вздрогнула.
— Что это? — спросила она.
— Кто-то пришёл, — ответил Олег.
— Кто так поздно? — ужаснулась Инна и в страхе схватила свои трусики и бюстгальтер, которые лежали на стуле рядом с кроватью. Она вспомнила совсем некстати комендантшу и поэтому испугалась, подозревая, что та могла прийти специально и проверить.
— Что ты испугалась? Это Виталька, наверно, сказал Олег. — Тот самый, который здесь редко ночует.
— Мне стыдно.
— Ничего, лежи спокойно, — Олег поднялся и, подойдя к двери, спросил, кто звонит. Ответил мужской голос. Олег открыл дверь. Инна увидела, как вошёл парень в плаще.
— Я не один, — сказал Олег.
— Это ничего, — ответил парень. — Это нормально. По голосу пришельца Инна поняла, что он подхмельком. Она отвернулась к стене и укрылась одеялом.
— Как бы завтра на работу не опоздать, — сказал Виталий.
— Заведи будильник, — ответил Олег, ложась в постель.
Все улеглись и воцарилась тишина. Инна положила руку Олегу на грудь, и оба незаметно уснули.
Утром зазвенел будильник. Виталий встал, быстро собрался и ушёл.
— Мне тоже надо идти, — сказала Инна.
— Куда так рано? — спросил Олег.
— Боюсь комендантшу, — ответила Инна. — Вдруг заявится.
Олег рассмеялся.
— Она недавно сменила белье. Теперь неделю глаз не покажет.
— Ну её к чёрту!
Инна поднялась. Когда она была уже одетая, на прощание поцеловались, и она пообещала прийти вечером, наказав ему чаще есть подогретый мёд и полоскать горло содой.
XXIX
— По личному вопросу, — сказала Инна, рассердившись. — Какое вам дело!
— Я не сводница и не собираюсь устраивать притон, — сказала комендантша.
— Вы угадали, — сказала Инна насмешливо. — Я — гулящая, и это, должно быть, видно по мне.
— Гулящая, так можете найти себе приключение под забором.
— Кажется, у директора скорее добьюсь толку, — сказала Инна. — Что ж, пойду к директору.
Комендантша уставилась на Инну, и глазки её забегали ещё быстрее туда-сюда. Молча взяла книгу и стала рыться в ней. Наконец, сказала номер квартиры, в которой живёт Осинцев.
«Дрянь, испортила настроение», — возмущалась Инна, выйдя на улицу.
Это было днём, в обеденный перерыв, а к вечеру, когда закончился рабочий день, Инна забыла неприятность и нагрянула к Олегу с визитом.
Олег лежал в постели и читал книгу. Когда Инна вошла, он приподнялся на локоть и улыбнулся, словно ждал её. Поздоровавшись, предложил ей сесть на стул.
— Вот решила попроведовать больного, — сказала Инна.
— Спасибо.
— Что с тобой?
— Ангина.
— Постельный режим?
— Конечно. Пятый день валяюсь. Сегодня, слава Богу, температура почти в норме. А вчера было тридцать девять.
— Вот бедняга. Чем лечишься?
— Таблетками. — Олег показал на тумбочку, на которой лежали стрептоцид и тетрациклин.
— Это больше не пей. — Инна взяла тетрациклин и положила под салфетку. — Антибиотики хороши, когда человек при смерти, а вообще-то они вредны. Содой горло полоскал?
— Нет в аптеке соды.
— Есть у любой хозяйки, надо было попросить.
— Ну вот ещё, — вздохнул Олег. — Что я, помираю? Буду просить всякую ерунду.
— Кто тут живёт с тобой? — Инна посмотрела в соседнюю комнату. В ней стояло ещё две койки.
— Молодые специалисты, — ответил Олег. — Холостяки. Один уехал на завод в Омск, а другой почти не живёт здесь. То ночует, то не ночует.
— И ты здесь совсем один? — ужаснулась Инна.
— Сегодня ночевал один.
— Кошмар. Оставили совсем одного, больного. Где близко семьями живут?
— Кругом семьями живут.
— Полежи, я сейчас приду. Нина поднялась со стула.
— За лекарством? — спросил Олег. — Не надо. Я чувствую себя лучше. В крайнем случае, сам схожу.
— Лежи, лежи, — сказала Инна. — Я — сейчас… Она вышла и минут через пятнадцать вернулась.
С порога объявила:
— Здесь удобно — магазин рядом.
Положила на стол печенье, виноград, поставила банку мёда и вынула из кармана немножко соды, завёрнутой в газету, одолжив её у первой попавшей хозяйки в соседнем доме.
— Я всё-таки разденусь, хоть ты меня и не приглашаешь.
— О, прости! — воскликнул Олег. — Раздевайся, конечно.
Инна повесила свой модный серебристо-серый плащ на гвоздь за неимением вешалки и поправила платье. На ней было красивое чёрное платье в талию с двумя белыми вертикальными полосками на груди.
— Сейчас будем лечиться, — сказала Инна. — На чём подогреть воду и мёд?
— Вот же кухня с газовой плитой.
Инна взялась хозяйничать. Вскипятила чайник, налила в стакан кипятку и размешала в нём соду. Притащила из ванной комнаты помойное ведро и заставила Олега полоскать горло, а сама пошла пока на кухню вымыть виноград. Олег встал с постели, включил свет — уже смеркалось. Оделся и занялся процедурой.
— Готово? — спросила она, вернувшись.
— Готово, — ответил Олег.
— Теперь поешь меду.
Подогретый мёд оказался противным. Олег сморщился.
— Какая дрянь, — сказал он.
— Ешь, это полезно.
— Голова что-то кружится.
— Болеешь, вот и кружится.
— Не поэтому. Я сегодня не вставал с постели.
— И сейчас не нужно было вставать. Ложись обратно.
Олег и сам чувствовал, что слаб ещё и ходить ему трудно. Покорно сел на кровать и стал расстёгивать ворот рубашки. Инна отвернулась. Он разделся и лёг, накрывшись по пояс одеялом. Она подошла к нему и села на стул возле кровати.
— Я чай приготовила. Будешь пить?
— Не хочу пока. Немного позже.
— Зачем раскрылся? Шея вся голая, — Инна протянула к нему руку, чтобы накрыть его одеялом потеплее. Олег почувствовал нежные прикосновения её руки. Когда болеешь и долго лежишь в постели, а вокруг — ни души, смертельно надоедает скука и одиночество. Тут черту будешь рад, не только живому человеку. И Вдруг приходит женщина. Её прикосновения кажутся благодатью неба, какими-то особенными и приятными. Тут невольно забудешь все на свете. Олег взял её руку и положил себе на грудь, где был вырез майки, стал гладить. Не думал никогда, что её рука такая нежная и мягкая. Ей было неудобно сидеть, нагнувшись. Олег, не отпуская её руки, поглаживая, подвинулся к стенке и попросил её сесть на кровать.
— Ну вот ещё, выдумал, — сказала Инна, а сама всё-таки села к нему на кровать. Олег взял её за плечо и пригнул к себе. Прикоснуться к лицу её прохладной тугой щеки было несравнимо приятнее первых ощущений, Олег почувствовал её дыхание, прикосновение её губ, она целовала ему шею. Он поцеловал её возле уха. В голове помутилось, когда она прильнула влажными губами к его губам. Промелькнули обрывки мыслей: «Это хорошо, изумительно… хорошо…»
Они целовались, обнимались, ласкали друг друга часа три. Время пролетело, как минута. Олег ни разу не опомнился и не пытался осознать всего, что происходит. Словно измученный путник, ошалевший от жажды и добравшийся, наконец, до источника, он с наслаждением упивался её любовью. Инна была возбуждена и прерывисто дышала. Они ничего не говорили друг другу. Только целовались. Инна просунула руку ему под майку. Майка была тесная и мешала. Олег снял её. Инна, целуясь, водила руками по его гладкой, как полированная сталь, коже и прижималась к нему. Она опомнилась первой и взглянула на часы.
— Боже мой! — она схватилась за голову. — Меня потеряли дома. Где-нибудь близко есть телефон?
— Внизу, в подъезде, — ответил Олег, — телефон-автомат.
Инна нашла в сумке монету и побежала вниз. Олег, наконец попытался сообразить, что всё это может значить? Но собраться с мыслями не успел.
— Хорошо, что здесь рядом телефон, — сказала Инна, вернувшись. — Иначе бы маму, наверно, удар хватил.
— Успокоила её?
— Сказала, что жива-здорова, чтобы меня не теряла.
— Значит, всё в порядке, — Олег, облегчённо вздохнув, положил поверх одеяла массивные руки.
— Чай пить будешь? — спросила Инна. — Сейчас подогрею.
Через две минуты она вышла из кухни с горячим чайником.
— Пей, потом мне нальёшь, — сказал Олег.
— Я не хочу, — сказала Инна и налила в стакан с кипятком густой заварки. — Пей. Печенье дать?
— Нет, я только смочу горло. Что-то пересохло.
— Тогда будем есть виноград.
Инна положила виноград на стул возле постели, сама села на кровать к Олегу и стала кормить его, заталкивая ему в рот по ягодке. Они опять начали целоваться. Олег уже насытился и виноградом и поцелуями, когда, наконец, почувствовал, что дал слишком большую волю себе.
«Раскис, как булка под дождём, — подумал он. — Вот так нас и берут в плен. Дождутся удобного случая и — крышка».
— Спать пора, — сказала Инна, прервав его размышления и показав пальцем на часы. — Десять минут второго.
— Пожалуй, пора, — ответил Олег.
— Твой приятель, наверно, уже не придёт?
— Теперь уж вряд ли.
— На какую кровать мне ложиться?
— Любую выбирай.
Инна потушила свет и пошла в соседнюю комнату раздеваться. Она подошла к кровати, которая стояла у окна. Площадь перед окнами была освещена, и в комнате стоял полумрак. Силуэт Инны, стоявшей у окна, был виден отчётливо. Олег чуть-чуть подвинулся на кровати, чтобы лучше видеть. Она сняла с себя платье, аккуратно свернула и повесила на головку кровати. Потом сняла с себя туфли, чулки и комбинацию. Оставшись в трусиках и лифчике, замерла, словно о чём-то раздумывая. Она стояла лицом к окну. Олег отчётливо видел её рельефные формы. Вдруг она повернулась и пошла к нему, мягко ступая по полу босыми ногами. Сердце его вздрогнуло и грудь стала наполняться щемящим теплом. Сначала в руках, а следом и во всём теле Олег почувствовал дрожь, как это с ним бывало неоднократно и раньше. Он закрыл глаза и затаил дыхание.
Инна подошла, молча села на постель и легонько опустилась ему на грудь. Начались жаркие поцелуи и объятия. Олег чувствовал её голое тело, и дыхание у него спёрло и во рту от волнения пересохло так, будто жар её сердца проник ему внутрь и выходил через лёгкие. Олег хотел встать, попить воды, но Инна в этот момент шмыгнула к нему под одеяло…
Часа в три ночи вдруг разделся звонок. Инна вздрогнула.
— Что это? — спросила она.
— Кто-то пришёл, — ответил Олег.
— Кто так поздно? — ужаснулась Инна и в страхе схватила свои трусики и бюстгальтер, которые лежали на стуле рядом с кроватью. Она вспомнила совсем некстати комендантшу и поэтому испугалась, подозревая, что та могла прийти специально и проверить.
— Что ты испугалась? Это Виталька, наверно, сказал Олег. — Тот самый, который здесь редко ночует.
— Мне стыдно.
— Ничего, лежи спокойно, — Олег поднялся и, подойдя к двери, спросил, кто звонит. Ответил мужской голос. Олег открыл дверь. Инна увидела, как вошёл парень в плаще.
— Я не один, — сказал Олег.
— Это ничего, — ответил парень. — Это нормально. По голосу пришельца Инна поняла, что он подхмельком. Она отвернулась к стене и укрылась одеялом.
— Как бы завтра на работу не опоздать, — сказал Виталий.
— Заведи будильник, — ответил Олег, ложась в постель.
Все улеглись и воцарилась тишина. Инна положила руку Олегу на грудь, и оба незаметно уснули.
Утром зазвенел будильник. Виталий встал, быстро собрался и ушёл.
— Мне тоже надо идти, — сказала Инна.
— Куда так рано? — спросил Олег.
— Боюсь комендантшу, — ответила Инна. — Вдруг заявится.
Олег рассмеялся.
— Она недавно сменила белье. Теперь неделю глаз не покажет.
— Ну её к чёрту!
Инна поднялась. Когда она была уже одетая, на прощание поцеловались, и она пообещала прийти вечером, наказав ему чаще есть подогретый мёд и полоскать горло содой.
XXIX
Инна не могла больше ночевать у Олега — в тот же день вернулся молодой специалист из Омска. Олег не переставал думать о том, что случилось прошедшей ночью. Для людей бывалых это пустяк, а для него, малоопытного, целое дело… Одна мысль, что женщина, прежде не имевшая от него никаких обязательств, теперь на что-то будет рассчитывать, сбивала с толку. А рассчитывать кроме как на любовные утехи от случая к случаю, она ни на что не могла. Олег, разумеется, понимал, что Инна увлеклась им основательно и сделала окончательный выбор.
«Зря раскис в ту ночь, — рассуждал Осинцев. — Может подумать черт те что. Как бы все это завязать побыстрее, не причиняя ей боли?» Но какая бы не была любовь, она безболезненно не проходит, и, приступив к занятиям в институте, он словно предчувствовал грядущие события и не находил себе места.
Стараясь не попадаться ей на глаза, днями просиживал в областной библиотеке — на другом конце города. Но в институте бывать надо, и однажды во время лекции он заметил её, проходившую мимо двери, — дверь была чуть приоткрыта. Олег отвернулся к окну, чтобы она его не заметила. Не хотел с ней встречаться, но знал, что она будет стоять у двери, ждать его. Что же делать? Сообразительность помогла найти выход. Уткнувшись в тетрадь и прикрыв лицо рукой, стал ждать конца лекции. После звонка студенты гурьбой повалили в дверь, он же в этот момент открыл окно и выпрыгнул.
Во время лекции Инна заметила его несмотря на все его старания спрятать лицо, и ждала. Когда все вышли, она в недоумении с минуту стояла у двери — ещё чего-то ждала. Наконец, осмелилась войти в аудиторию и увидела распахнутое настежь окно в том месте, где сидел Осинцев. Подошла к окну и посмотрела вниз: «Первый этаж. Жаль. Со второго не прыгнул бы».
Сначала ей почему-то стало смешно. И сама не понимала, то ли над собой смеётся, то ли над Осинцевым. Смешно да и только! И лишь, когда пришла к себе в лабораторию, все предметы показались расплывчатыми, не такими как обычно. Попробовала работать, но все валится из рук. Собралась и пошла домой. Дома порылась в домашней аптечке, нашла капель, которые употребляла её мать. Выпила этих капель, снотворного и легла в постель.
На другой день её невольно потянуло к Добровольскому, большому оптимисту, для которого не существует никаких трагедий и никаких проблем. Она нашла его на кафедре.
— Юрий Петрович, удели, пожалуйста, минутку, — сказала Инна, подойдя к нему вплотную. У неё была такая манера — разговаривать с человеком, стоя возле него вплотную и глядя ему прямо в глаза, словно боялась, что человек соврёт или откажет в просьбе.
— Хоть сто минут. Я свободен два часа, — Юрий Петрович выкинул перед собой два пальца. — Что случилось?
— Ничего, — ответила Инна. — Просто поговорить захотелось.
— На тебе лица нет.
— Работы много. Устала.
— Что ж, коли поговорить захотелось, пойдём искать комнату, где никого нет.
Они нашли пустую аудиторию и сели за стол.
— Ну, так что тебя мучит? — спросил Юрий Петрович. — Работа не клеится?
— Жизнь не клеится, — ответила Инна.
Юрий Петрович в недоумении посмотрел на неё и приготовился слушать.
— Вот так, — вздохнула она и умолкла.
— Это всё, что хотела сказать?
Инна пожала плечами: нечего больше добавить.
— Чудеса, — сказал Добровольский, переходя, как обычно, на весёлую нотку. — Женихи, что ль, исчезли?
— Вот-вот! — подхватила Инна в тон ему и сразу оживилась: — Исчезли. Никто не любит.
— Интересная новость, — сказал Юрий Петрович. — Кто так ловко над тобой подшутил?
Инна отвернулась и вскинула кверху голову, чуть приоткрыв рот, словно её подстрелили, и пуля попала в самое сердце. «Догадался! — мелькнуло у неё в сознании. — Что ж, тем лучше».
— Я помню, как один мой приятель ухаживал за тобой, — продолжал Юрий Петрович. — Бедняга столько убивался, и все зря. Тогда он выглядел точно так, как ты — сегодня.
— Нашёл о ком говорить.
— А как ты думала? Любишь шутки над Фомой, так люби и над собой.
— Почему так уверен, что надо мной кто-то подшутил?
— Догадываюсь.
— Да, я ненавижу одного типа, — вдруг искренне и желчно заявила Инна, сразу изменившись в лице. — И не знаю, как мстить.
— И ты пришла ко мне за советом?
— Конечно. Ты ведь все знаешь. Помоги мне. Добровольский подумал секунды две-три и, нагнувшись к ней, тихо произнёс.
— Выходи за него замуж и роди ему дюжину детей, — Юрий Петрович значительно щёлкнул языком и добавил уже громко, как говорит обычно: — Это будет самая жестокая месть.
По голосу его и выражению лица невозможно было понять, шутит он или говорит всерьёз.
— Мне сейчас не до шуток, — сказала Инна.
— И я не шучу, — ответил Юрий Петрович, еле сдерживая улыбку. — Каждый год по ребёнку. А ещё лучше по двойне или тройне ему на шею.
— А если он не желает на мне жениться, — сказала Инна, подделываясь к странному тону собеседника.
— А ты действуй, атакуй по всему фронту, — сказал Юрий Петрович. — Где споткнёшься, упадёшь, целуй мать сыру землю, становись на ноги и опять вперёд. Часто мы проигрываем оттого, что вешаем нос раньше времени.
— Есть вещи невозможные. Стену головой не прошибёшь.
— Кто сказал?
— Я говорю. И все, между прочим, так говорят.
Юрий Петрович, загадочно улыбнувшись, облокотился на стол. Погладил рукой свои длинные волосы на затылке.
— Древние китайцы, — сказал он, — с детства носили на головах колодки из дерева, чтоб череп был высокий, как огурец. Была у них одно время мода на красивые черепа. Одень на себя такую колодку и бейся о стену, не переставая, то лбом, то затылком. Одолеешь любую стену.
— За какое время? — спросила Инна.
— Это будет зависеть от того, как будешь трудиться и какая стена. Думаю, что в самой мощной каменной стене через двадцать лет можно проделать отверстие.
— Стало быть, — рассудила Инна, насмешливо прищурив глаза, — человека и подавно можно одолеть? За двадцать-то лет?
— Можно, — подтвердил Добровольский. — В этом я абсолютно уверен.
— А каким оружием пользоваться? — спросила Инна. — Деревянной колодкой на голове?
— Лучше — кокетством.
— Ты вообще-то когда-нибудь страдал?
Юрий Петрович помедлил с ответом, слегка прищурив глаза и испытующе глядя на собеседницу.
— Вообще-то было, — сказал он наконец. — И не жалею, потому что если бы не страдал, не имел бы мировоззрения.
— Странно.
— Ничего странного. Прежде чем иметь какую ни на есть систему взглядов, надо её выстрадать. В ранней молодости, в период становления личности, так или иначе все страдают. Кто больше, кто меньше. И я страдал. Несколько больше, чем прочие, но не до сумасшествия, конечно, не растворялся в своём страдании как в серной кислоте, а постоянно искал выход из трудного положения. Искал истину. Когда на душе нехорошо, появляется стимул лишний раз пораскинуть мозгами. Так что, милая моя, страдать полезно.
— Ну, если полезно, значит ты не отказываешь себе в этом удовольствии и поныне?
— Отказываю, — улыбнулся Юрий Петрович. — Как личность я созрел, и это удовольствие теперь мне ни к чему.
— Ага. Значит созрел. То-то у тебя никаких проблем. Интересно, как ты уходишь от экстремальных ситуаций?
— Когда голова варит, и все в ней разложено по полочкам, экстремальных ситуаций не бывает.
— Ясно, — сказала Инна. — Допустим, что ты прав: голова моя не варит, и вместо мозгов у меня кукурузная каша. И всё-таки, я хотела бы понять своей глупой головой, как ты избавляешься от серьёзных проблем? Есть всё-таки какой-нибудь секрет?
Юрий Петрович закатил глаза кверху.
— Скажи, есть секрет? — домогалась Инна.
— А я никогда не делаю ставку на стопроцентный успех, а стало быть, никогда не обманываюсь. Вот и весь секрет.
— Стало быть, ты заранее планируешь неудачу? — Совершенно верно.
— Какое же от этого удовольствие?
— Удовольствия, конечно, никакого. Но и проблем никаких. В любом серьёзном деле заранее планируя неудачу, я готовлю запасные варианты, с позиций которых неудача не кажется такой уж страшной или кажется совсем не страшной. Как правило готовлю несколько вариантов. Они играют роль отдушины. Когда их много, они быстро гасят отрицательные эмоции.
— А одна отдушина не спасёт?
— Спасёт и одна, но желательно иметь запас прочности — несколько отдушин.
— Да, — сказала Инна, вздохнув. — Свалить тебя невозможно, даже если удары судьбы будут сыпаться на твою хитроумную голову один за другим всю жизнь.
Юрий Петрович самодовольно откинулся и заложил правую руку за спинку стула — была у него такая манера сидеть на стульях.
— Как бы мне научиться так изворачиваться, — сказала Инна. — Можно этому научиться?
— Этому не учатся, — сказал Юрий Петрович. — Это приходит само собой.
— Но ведь что-то же способствовало твоему развитию именно в таком направлении, — убеждённо сказала Инна. — Вот мне интересно — что тебя толкнуло на такой путь?
— Любопытство, — сказал Юрий Петрович с улыбкой и, помедлив, прибавил: — Я с детства совал нос всюду. Все меня интересовало. А слишком любопытных бьют. А когда бьют, надо изворачиваться. С этого, наверно, и пошло. И кроме того я не люблю неясностей. Все предо мной должно быть предельно чётко. А неясностей вокруг много, они порождают всякие вопросы, и я пытаюсь на них ответить. Это своего рода — гимнастика ума. Делаю её ежедневно. Тоже, наверно, приносит свои плоды.
— Не наверно, а наверняка, — сказала Инна. — Это называется философский склад ума, и нечего пудрить мне мозги. Значит, ты прирождённый философ, — разочарованно произнесла Инна. — Неужели все философы такие вот изворотливые и хитрые?
— Не знаю. Дружбы с ними не вожу.
— Ты ошибся кафедрой.
— Не думаю. Мне нравится моя работа.
— Неужели у тебя и сейчас есть какие-нибудь вопросы, на которые пока нет ответа?
— Представь себе — есть, — сказал Юрий Петрович. — С десяток наберётся.
— Интересно, какие?
— Хочешь помочь?
— Где уж нам уж! Но всё-таки интересно.
— Хорошо, давай потолкуем.
— Давай.
— Тогда договоримся так. Сначала я перечислю их, а потом, если у тебя возникнут какие-нибудь мысли, подскажешь мне пути решения того или иного вопроса. Договорились?
— Договорились.
— Итак, — сказал Юрий Петрович, почувствовав себя на любимом коньке лектора, приковывающего к себе внимание всех и каждого. При этом он поднял узкие ладони с растопыренными пальцами и плавно положил их на стол: — Итак, первый вопрос. Иногда бывает такая ситуация: рассудок говорит одно, сердце подсказывает другое. Если подчиниться рассудку, будешь тяжело страдать, если прислушаться к зову сердца и поступить так, как оно подсказывает, можно влипнуть в историю, последствия которой непредсказуемы. Как правило в таких ситуациях найти компромиссное решение или золотую середину невозможно. Надо выбирать либо то, либо другое. Так какое же из двух зол наименьшее?
Второй вопрос. Известно, что основа всего сущего — питание. Следовательно, духовные запросы тоже надо как-то удовлетворять. Так сказать, питать свою душу. Меня интересует оптимальный режим, который бы никогда, даже в глубокой старости не давал места скуке и плохому настроению.
Третий. Источник духовной жизни — духовная пища. Главным образом — информация. Меня интересует удобный способ выхватывать самое вкусное из громадной лавины информации.
Четвёртый. Поскольку все в природе подвержено переработке: камень превращается в песок и пыль, нефть в результате крекинга — в бензин и мазут, бензин в двигателях внутреннего сгорания в энергию колёс и в выхлопные газы и т. д., информацию тоже надо перерабатывать, причём желательно перерабатывать так, чтобы она усваивалась полностью, как шоколад. Как этого добиться в наше время, когда количество помех возрастает, а темп жизни становится воистину бешеным?
Пятый. Сознание так устроено, что легко может скользить от положительных явлений к отрицательными наоборот. Если бы оно не обладало таким свойством и стопорилось, сосредотачиваясь на чём-либо одном, наша земля была бы сплошным сумасшедшим домом. Но при желании мы можем сосредоточиться на чём-либо хорошем довольно долгое время. Поскольку положительных или отрицательных людей в чистом виде нет, а есть люди, у которых преобладает либо то, либо другое, то можно не только отрицательного человека перевоспитать в положительного, если, конечно, он не сопротивляется воспитательным мерам, но возлюбить любого негодяя, сосредоточившись на каком-нибудь крохотном одном-единственном его положительном качестве. Следовательно, Христос, призывая возлюбить ближнего, не требовал невозможного. Действительно можно возлюбить ближнего. Так почему же я люблю только самого себя и никого больше? Мать не в счёт. Мать личность неприкосновенная. Её нельзя любить или не любить. Её нужно чтить и поклоняться ей, как это делают литовцы, даже если она повинна во всех смертных грехах.
Шестой. Люди по природе своей эгоистичны. Так уж мы устроены, что каждый из нас, пусть даже самый работящий, который вырабатывает две нормы в смену и произносит на собраниях патриотические речи, каждый прежде всего думает о себе, о своей славе или заработке. Как правило, эти люди не столько любят славу, сколько деньги. Между прочим, это явление нормальное. Оно обеспечивает биологическую жизнестойкость и двигает вперёд производство. Взглянем на одержимого трудом человека с другой стороны. Зарабатывая славу и деньги, он трудится не покладая рук, естественно, для людей — ведь плодами его труда пользуются другие, и получается, что вся жизнь героя труда благородное подвижничество ради людей. Благородство и эгоизм — суть две вещи противоположные, понятия антиподы. Где истина? Кто объяснит этот парадокс? И прав ли Пушкин, утверждая, что гений и злодейство несовместимы? Если можно совместить благородство и эгоизм, то почему не совместить такие понятия как гений и злодейство? Гёте — общепризнанный гений. Он говорил, что человек — это вселенная. И в этом смысле был гуманистом. Но он же говорил и другое: лучше несправедливость, чем непорядок. Попросту говоря, санкционировал злодейство и террор во имя укрепления власти.
Седьмой вопрос. В природе господствует принцип троичности. Только не подумай, что я имею в виду божью троицу. Бога отца, Бога сына и святого духа оставим в покое. Я имею в виду то, что всё, что имеет место в природе, с точки зрения нашего восприятия делится на три категории: прекрасное, терпимое и нетерпимое. В каждом человеке также заложено три начала, из которых развиваются его прекрасные качества, терпимые и нетерпимые. Ведь преступник не рождается преступником, а прокурор становится прокурором вообще по случайному стечению обстоятельств. Среда сформировала пристрастия, и в какой-то момент внешние обстоятельства повлияли на человека в ту или иную сторону, и он становится либо преступником, либо прокурором. Я не люблю копаться в грязи, не люблю скуку и серость, и меня интересуют в человеке только прекрасные качества. Они расцветают в молодом и зрелом возрасте. В пожилом возрасте их становится все меньше и меньше, а нетерпимых качеств становится всё больше и больше. У женщин этот процесс несколько ускорен, тогда как не только им, но и нам, мужчинам, очень хотелось бы, чтобы всё было наоборот. Но природа рациональна. Она ничего не делает зря. Значит, в этом скрыт какой-то положительный смысл. Какой?
«Зря раскис в ту ночь, — рассуждал Осинцев. — Может подумать черт те что. Как бы все это завязать побыстрее, не причиняя ей боли?» Но какая бы не была любовь, она безболезненно не проходит, и, приступив к занятиям в институте, он словно предчувствовал грядущие события и не находил себе места.
Стараясь не попадаться ей на глаза, днями просиживал в областной библиотеке — на другом конце города. Но в институте бывать надо, и однажды во время лекции он заметил её, проходившую мимо двери, — дверь была чуть приоткрыта. Олег отвернулся к окну, чтобы она его не заметила. Не хотел с ней встречаться, но знал, что она будет стоять у двери, ждать его. Что же делать? Сообразительность помогла найти выход. Уткнувшись в тетрадь и прикрыв лицо рукой, стал ждать конца лекции. После звонка студенты гурьбой повалили в дверь, он же в этот момент открыл окно и выпрыгнул.
Во время лекции Инна заметила его несмотря на все его старания спрятать лицо, и ждала. Когда все вышли, она в недоумении с минуту стояла у двери — ещё чего-то ждала. Наконец, осмелилась войти в аудиторию и увидела распахнутое настежь окно в том месте, где сидел Осинцев. Подошла к окну и посмотрела вниз: «Первый этаж. Жаль. Со второго не прыгнул бы».
Сначала ей почему-то стало смешно. И сама не понимала, то ли над собой смеётся, то ли над Осинцевым. Смешно да и только! И лишь, когда пришла к себе в лабораторию, все предметы показались расплывчатыми, не такими как обычно. Попробовала работать, но все валится из рук. Собралась и пошла домой. Дома порылась в домашней аптечке, нашла капель, которые употребляла её мать. Выпила этих капель, снотворного и легла в постель.
На другой день её невольно потянуло к Добровольскому, большому оптимисту, для которого не существует никаких трагедий и никаких проблем. Она нашла его на кафедре.
— Юрий Петрович, удели, пожалуйста, минутку, — сказала Инна, подойдя к нему вплотную. У неё была такая манера — разговаривать с человеком, стоя возле него вплотную и глядя ему прямо в глаза, словно боялась, что человек соврёт или откажет в просьбе.
— Хоть сто минут. Я свободен два часа, — Юрий Петрович выкинул перед собой два пальца. — Что случилось?
— Ничего, — ответила Инна. — Просто поговорить захотелось.
— На тебе лица нет.
— Работы много. Устала.
— Что ж, коли поговорить захотелось, пойдём искать комнату, где никого нет.
Они нашли пустую аудиторию и сели за стол.
— Ну, так что тебя мучит? — спросил Юрий Петрович. — Работа не клеится?
— Жизнь не клеится, — ответила Инна.
Юрий Петрович в недоумении посмотрел на неё и приготовился слушать.
— Вот так, — вздохнула она и умолкла.
— Это всё, что хотела сказать?
Инна пожала плечами: нечего больше добавить.
— Чудеса, — сказал Добровольский, переходя, как обычно, на весёлую нотку. — Женихи, что ль, исчезли?
— Вот-вот! — подхватила Инна в тон ему и сразу оживилась: — Исчезли. Никто не любит.
— Интересная новость, — сказал Юрий Петрович. — Кто так ловко над тобой подшутил?
Инна отвернулась и вскинула кверху голову, чуть приоткрыв рот, словно её подстрелили, и пуля попала в самое сердце. «Догадался! — мелькнуло у неё в сознании. — Что ж, тем лучше».
— Я помню, как один мой приятель ухаживал за тобой, — продолжал Юрий Петрович. — Бедняга столько убивался, и все зря. Тогда он выглядел точно так, как ты — сегодня.
— Нашёл о ком говорить.
— А как ты думала? Любишь шутки над Фомой, так люби и над собой.
— Почему так уверен, что надо мной кто-то подшутил?
— Догадываюсь.
— Да, я ненавижу одного типа, — вдруг искренне и желчно заявила Инна, сразу изменившись в лице. — И не знаю, как мстить.
— И ты пришла ко мне за советом?
— Конечно. Ты ведь все знаешь. Помоги мне. Добровольский подумал секунды две-три и, нагнувшись к ней, тихо произнёс.
— Выходи за него замуж и роди ему дюжину детей, — Юрий Петрович значительно щёлкнул языком и добавил уже громко, как говорит обычно: — Это будет самая жестокая месть.
По голосу его и выражению лица невозможно было понять, шутит он или говорит всерьёз.
— Мне сейчас не до шуток, — сказала Инна.
— И я не шучу, — ответил Юрий Петрович, еле сдерживая улыбку. — Каждый год по ребёнку. А ещё лучше по двойне или тройне ему на шею.
— А если он не желает на мне жениться, — сказала Инна, подделываясь к странному тону собеседника.
— А ты действуй, атакуй по всему фронту, — сказал Юрий Петрович. — Где споткнёшься, упадёшь, целуй мать сыру землю, становись на ноги и опять вперёд. Часто мы проигрываем оттого, что вешаем нос раньше времени.
— Есть вещи невозможные. Стену головой не прошибёшь.
— Кто сказал?
— Я говорю. И все, между прочим, так говорят.
Юрий Петрович, загадочно улыбнувшись, облокотился на стол. Погладил рукой свои длинные волосы на затылке.
— Древние китайцы, — сказал он, — с детства носили на головах колодки из дерева, чтоб череп был высокий, как огурец. Была у них одно время мода на красивые черепа. Одень на себя такую колодку и бейся о стену, не переставая, то лбом, то затылком. Одолеешь любую стену.
— За какое время? — спросила Инна.
— Это будет зависеть от того, как будешь трудиться и какая стена. Думаю, что в самой мощной каменной стене через двадцать лет можно проделать отверстие.
— Стало быть, — рассудила Инна, насмешливо прищурив глаза, — человека и подавно можно одолеть? За двадцать-то лет?
— Можно, — подтвердил Добровольский. — В этом я абсолютно уверен.
— А каким оружием пользоваться? — спросила Инна. — Деревянной колодкой на голове?
— Лучше — кокетством.
— Ты вообще-то когда-нибудь страдал?
Юрий Петрович помедлил с ответом, слегка прищурив глаза и испытующе глядя на собеседницу.
— Вообще-то было, — сказал он наконец. — И не жалею, потому что если бы не страдал, не имел бы мировоззрения.
— Странно.
— Ничего странного. Прежде чем иметь какую ни на есть систему взглядов, надо её выстрадать. В ранней молодости, в период становления личности, так или иначе все страдают. Кто больше, кто меньше. И я страдал. Несколько больше, чем прочие, но не до сумасшествия, конечно, не растворялся в своём страдании как в серной кислоте, а постоянно искал выход из трудного положения. Искал истину. Когда на душе нехорошо, появляется стимул лишний раз пораскинуть мозгами. Так что, милая моя, страдать полезно.
— Ну, если полезно, значит ты не отказываешь себе в этом удовольствии и поныне?
— Отказываю, — улыбнулся Юрий Петрович. — Как личность я созрел, и это удовольствие теперь мне ни к чему.
— Ага. Значит созрел. То-то у тебя никаких проблем. Интересно, как ты уходишь от экстремальных ситуаций?
— Когда голова варит, и все в ней разложено по полочкам, экстремальных ситуаций не бывает.
— Ясно, — сказала Инна. — Допустим, что ты прав: голова моя не варит, и вместо мозгов у меня кукурузная каша. И всё-таки, я хотела бы понять своей глупой головой, как ты избавляешься от серьёзных проблем? Есть всё-таки какой-нибудь секрет?
Юрий Петрович закатил глаза кверху.
— Скажи, есть секрет? — домогалась Инна.
— А я никогда не делаю ставку на стопроцентный успех, а стало быть, никогда не обманываюсь. Вот и весь секрет.
— Стало быть, ты заранее планируешь неудачу? — Совершенно верно.
— Какое же от этого удовольствие?
— Удовольствия, конечно, никакого. Но и проблем никаких. В любом серьёзном деле заранее планируя неудачу, я готовлю запасные варианты, с позиций которых неудача не кажется такой уж страшной или кажется совсем не страшной. Как правило готовлю несколько вариантов. Они играют роль отдушины. Когда их много, они быстро гасят отрицательные эмоции.
— А одна отдушина не спасёт?
— Спасёт и одна, но желательно иметь запас прочности — несколько отдушин.
— Да, — сказала Инна, вздохнув. — Свалить тебя невозможно, даже если удары судьбы будут сыпаться на твою хитроумную голову один за другим всю жизнь.
Юрий Петрович самодовольно откинулся и заложил правую руку за спинку стула — была у него такая манера сидеть на стульях.
— Как бы мне научиться так изворачиваться, — сказала Инна. — Можно этому научиться?
— Этому не учатся, — сказал Юрий Петрович. — Это приходит само собой.
— Но ведь что-то же способствовало твоему развитию именно в таком направлении, — убеждённо сказала Инна. — Вот мне интересно — что тебя толкнуло на такой путь?
— Любопытство, — сказал Юрий Петрович с улыбкой и, помедлив, прибавил: — Я с детства совал нос всюду. Все меня интересовало. А слишком любопытных бьют. А когда бьют, надо изворачиваться. С этого, наверно, и пошло. И кроме того я не люблю неясностей. Все предо мной должно быть предельно чётко. А неясностей вокруг много, они порождают всякие вопросы, и я пытаюсь на них ответить. Это своего рода — гимнастика ума. Делаю её ежедневно. Тоже, наверно, приносит свои плоды.
— Не наверно, а наверняка, — сказала Инна. — Это называется философский склад ума, и нечего пудрить мне мозги. Значит, ты прирождённый философ, — разочарованно произнесла Инна. — Неужели все философы такие вот изворотливые и хитрые?
— Не знаю. Дружбы с ними не вожу.
— Ты ошибся кафедрой.
— Не думаю. Мне нравится моя работа.
— Неужели у тебя и сейчас есть какие-нибудь вопросы, на которые пока нет ответа?
— Представь себе — есть, — сказал Юрий Петрович. — С десяток наберётся.
— Интересно, какие?
— Хочешь помочь?
— Где уж нам уж! Но всё-таки интересно.
— Хорошо, давай потолкуем.
— Давай.
— Тогда договоримся так. Сначала я перечислю их, а потом, если у тебя возникнут какие-нибудь мысли, подскажешь мне пути решения того или иного вопроса. Договорились?
— Договорились.
— Итак, — сказал Юрий Петрович, почувствовав себя на любимом коньке лектора, приковывающего к себе внимание всех и каждого. При этом он поднял узкие ладони с растопыренными пальцами и плавно положил их на стол: — Итак, первый вопрос. Иногда бывает такая ситуация: рассудок говорит одно, сердце подсказывает другое. Если подчиниться рассудку, будешь тяжело страдать, если прислушаться к зову сердца и поступить так, как оно подсказывает, можно влипнуть в историю, последствия которой непредсказуемы. Как правило в таких ситуациях найти компромиссное решение или золотую середину невозможно. Надо выбирать либо то, либо другое. Так какое же из двух зол наименьшее?
Второй вопрос. Известно, что основа всего сущего — питание. Следовательно, духовные запросы тоже надо как-то удовлетворять. Так сказать, питать свою душу. Меня интересует оптимальный режим, который бы никогда, даже в глубокой старости не давал места скуке и плохому настроению.
Третий. Источник духовной жизни — духовная пища. Главным образом — информация. Меня интересует удобный способ выхватывать самое вкусное из громадной лавины информации.
Четвёртый. Поскольку все в природе подвержено переработке: камень превращается в песок и пыль, нефть в результате крекинга — в бензин и мазут, бензин в двигателях внутреннего сгорания в энергию колёс и в выхлопные газы и т. д., информацию тоже надо перерабатывать, причём желательно перерабатывать так, чтобы она усваивалась полностью, как шоколад. Как этого добиться в наше время, когда количество помех возрастает, а темп жизни становится воистину бешеным?
Пятый. Сознание так устроено, что легко может скользить от положительных явлений к отрицательными наоборот. Если бы оно не обладало таким свойством и стопорилось, сосредотачиваясь на чём-либо одном, наша земля была бы сплошным сумасшедшим домом. Но при желании мы можем сосредоточиться на чём-либо хорошем довольно долгое время. Поскольку положительных или отрицательных людей в чистом виде нет, а есть люди, у которых преобладает либо то, либо другое, то можно не только отрицательного человека перевоспитать в положительного, если, конечно, он не сопротивляется воспитательным мерам, но возлюбить любого негодяя, сосредоточившись на каком-нибудь крохотном одном-единственном его положительном качестве. Следовательно, Христос, призывая возлюбить ближнего, не требовал невозможного. Действительно можно возлюбить ближнего. Так почему же я люблю только самого себя и никого больше? Мать не в счёт. Мать личность неприкосновенная. Её нельзя любить или не любить. Её нужно чтить и поклоняться ей, как это делают литовцы, даже если она повинна во всех смертных грехах.
Шестой. Люди по природе своей эгоистичны. Так уж мы устроены, что каждый из нас, пусть даже самый работящий, который вырабатывает две нормы в смену и произносит на собраниях патриотические речи, каждый прежде всего думает о себе, о своей славе или заработке. Как правило, эти люди не столько любят славу, сколько деньги. Между прочим, это явление нормальное. Оно обеспечивает биологическую жизнестойкость и двигает вперёд производство. Взглянем на одержимого трудом человека с другой стороны. Зарабатывая славу и деньги, он трудится не покладая рук, естественно, для людей — ведь плодами его труда пользуются другие, и получается, что вся жизнь героя труда благородное подвижничество ради людей. Благородство и эгоизм — суть две вещи противоположные, понятия антиподы. Где истина? Кто объяснит этот парадокс? И прав ли Пушкин, утверждая, что гений и злодейство несовместимы? Если можно совместить благородство и эгоизм, то почему не совместить такие понятия как гений и злодейство? Гёте — общепризнанный гений. Он говорил, что человек — это вселенная. И в этом смысле был гуманистом. Но он же говорил и другое: лучше несправедливость, чем непорядок. Попросту говоря, санкционировал злодейство и террор во имя укрепления власти.
Седьмой вопрос. В природе господствует принцип троичности. Только не подумай, что я имею в виду божью троицу. Бога отца, Бога сына и святого духа оставим в покое. Я имею в виду то, что всё, что имеет место в природе, с точки зрения нашего восприятия делится на три категории: прекрасное, терпимое и нетерпимое. В каждом человеке также заложено три начала, из которых развиваются его прекрасные качества, терпимые и нетерпимые. Ведь преступник не рождается преступником, а прокурор становится прокурором вообще по случайному стечению обстоятельств. Среда сформировала пристрастия, и в какой-то момент внешние обстоятельства повлияли на человека в ту или иную сторону, и он становится либо преступником, либо прокурором. Я не люблю копаться в грязи, не люблю скуку и серость, и меня интересуют в человеке только прекрасные качества. Они расцветают в молодом и зрелом возрасте. В пожилом возрасте их становится все меньше и меньше, а нетерпимых качеств становится всё больше и больше. У женщин этот процесс несколько ускорен, тогда как не только им, но и нам, мужчинам, очень хотелось бы, чтобы всё было наоборот. Но природа рациональна. Она ничего не делает зря. Значит, в этом скрыт какой-то положительный смысл. Какой?