Страница:
Приятно, когда твой прямой начальник, стоящий на заоблачной вершине Олимпа одесную Господа Бога, спустится персонально для тебя на землю, попирая своими ногами прах суетной мирской жизни, и участливо, положив длань на твое плечо, поинтересуется какими-нибудь повседневными пустяками. Пообещает помощь. Предложит обращаться к нему запросто и в любое время. И он как-то сразу становится родней и ближе. Ты понимаешь, что обожествляемый при жизни функционер не икона, не образ, а такое же человеческое существо из плоти и крови, как и ты сам, разве только с печатью избранности на челе, омраченном государственными заботами. Ты вдруг понимаешь, что слухи о его скверном и вздорном характере, жестоком обращении со слугами и ближайшим окружением, о зоологической беспощадности к поверженному врагу – это только наветы злопыхателей и клевета неудачников, мелких и пакостных людишек, которые в убогости своей не сумели разглядеть лучших качеств этого замечательного во всех отношениях человека.
В скором времени после приема все приглашенные летчики получили повышение по службе. Примерно через месяц капитана фон Гетца вызвали в Главный штаб люфтваффе и вручили направление к новому месту службы. Отныне новоиспеченный капитан переводился на должность командира звена в эскадрилью «Рихтгофен».
«Рихтгофен»! Мечта любого пилота от курсанта до полковника! Дело даже не в том, что этой эскадрильей в годы Первой мировой войны командовал сам Геринг, не в том, что она укомплектовывалась самолетами новейших моделей. В эту эскадрилью подбирали только непобедимых пилотов, для которых не существовало оценки «хорошо» или «отлично». Только «превосходно» и «великолепно». Никакие связи не помогали попасть в списки этой легендарной эскадрильи. Направление в нее можно было получить только за рукояткой управления истребителя, преодолевая страх, высоту и скорость. Это была когорта избранных. Герман Геринг, знавший многих своих летчиков в лицо и по именам, пилотов эскадрильи «Рихтгофен» брал под особое покровительство, лично решая все их житейские проблемы, с тем чтобы никакие мелочи жизни не отвлекали их от службы. Герингу даже удалось добиться того, что весь личный состав эскадрильи был секретным циркуляром выведен из поля зрения гестапо. Иными словами – пилоты и механики оставались подсудны только рейхсмаршалу. И в эту славную эскадрилью его, Конрада фон Гетца, переводят не просто пилотом, а на командную должность!
Через полтора года Геринг снова дал фон Гетцу случай отличиться. В ночь на первое сентября 1939 года вся эскадрилья была поднята по тревоге и получила боевой приказ завоевать небо Польши. Эта задача была решена люфтваффе за три дня. На четвертый день войны в небе не было ни одного польского самолета. Поляки не смогли противопоставить немецким асам ничего серьезного. Теперь их самолеты были частью разбомблены на аэродромах первым же налетом штурмовиков, частью захвачены прямо в ангарах прорвавшимися танковыми соединениями, а те немногие, которым удалось подняться в воздух, догорали по оврагам. Их играючи, как уток, сбивали немецкие асы.
Капитан фон Гетц успел сбить только двух поляков, до того как небо расчистилось.
И снова был прием в Каринхалле.
Тогда Геринг первый раз назвал Конрада по имени. Вручая ему Крест военных заслуг второго класса с мечами, Геринг сказал:
– Узнаю вас, фон Гетц. Что-то вы зачастили на мои приемы. Очень рад за вас. Вы делаете поразительные успехи. Теперь я воочию убедился, что два десятка таких асов, как вы, способны разогнать всю польскую армию. Боюсь, что в Рейхе скоро не останется наград, которые вы не успели бы получить.
Эти слова, сказанные в широком кругу, вызвали улыбки слушателей. За откровенным бахвальством Геринга скрывалась гордость за главное дело своей жизни – возрождение воздушного флота – и гордость за своих пилотов.
Фон Гетц, – а это поняли все – был особо отмечен рейхсмаршалом. Герман Геринг назвал его по имени. Молодой капитан в глазах всех присутствовавших, передававших изустно подробности приема своим знакомым, стал одним из новых фаворитов всесильного Геринга.
В мае 1940 года «Рихтгофен» перебросили во Францию. Эскадрилья составила костяк германских воздушных сил, предназначенных для завоевания господства в воздухе. Тут пришлось повозиться немного побольше, чем в Польше. Несмотря на всю бездарность французского командования, французские солдаты сражались стойко. На их беду, вермахт не ввязывался в прямые затяжные бои. Танковые клинья, обходя скопления пехоты, способные организовать сопротивление, перерезали коммуникации и линии снабжения. Такая тактика немцев, помноженная на неспособность французского генералитета понять происходящее, привела к тому, что спустя всего несколько недель после начала вторжения сотни тысяч англо-французских солдат и офицеров были прижаты к морю под Дюнкерком и представляли собой удобную мишень для бомбардировщиков и тяжелой артиллерии. Отдай Гитлер приказ, которого ждала армия, и война была бы окончена уже тогда. После двух часов артобстрела и авианалетов вражеская группировка перестала бы существовать. У Франции и у Англии просто не осталось бы армий.
С французскими летчиками было воевать интереснее, чем с поляками. Не труднее, не опасней, а именно интереснее. Они были опытней, их самолеты были лучше, их армия подавала пример стойкости, поэтому сами пилоты не были деморализованы, как поляки, и рвались в бой. Сбивать таких пилотов было забавно и увлекательно. Так настоящему охотнику неинтересна дичь, сама становящаяся под выстрел. Наоборот, чем больше зверь помотает его по лесу, прежде чем на короткий миг остановится перевести дыхание, тем ценнее такая добыча. Нужно только уметь использовать этот миг.
Фон Гетц умел. Он учился этому сперва в России, а позже – в Испании и Польше. У французов не было шанса против его «мессершмитта», да и фон Гетц не давал его. Он вел каждый бой расчетливо, дерзко, импровизируя и играя с противником. Его ведомый едва поспевал за ним. За шесть недель фон Гетц довел свой боевой счет до двадцати двух сбитых машин.
XXV
XXVI
В скором времени после приема все приглашенные летчики получили повышение по службе. Примерно через месяц капитана фон Гетца вызвали в Главный штаб люфтваффе и вручили направление к новому месту службы. Отныне новоиспеченный капитан переводился на должность командира звена в эскадрилью «Рихтгофен».
«Рихтгофен»! Мечта любого пилота от курсанта до полковника! Дело даже не в том, что этой эскадрильей в годы Первой мировой войны командовал сам Геринг, не в том, что она укомплектовывалась самолетами новейших моделей. В эту эскадрилью подбирали только непобедимых пилотов, для которых не существовало оценки «хорошо» или «отлично». Только «превосходно» и «великолепно». Никакие связи не помогали попасть в списки этой легендарной эскадрильи. Направление в нее можно было получить только за рукояткой управления истребителя, преодолевая страх, высоту и скорость. Это была когорта избранных. Герман Геринг, знавший многих своих летчиков в лицо и по именам, пилотов эскадрильи «Рихтгофен» брал под особое покровительство, лично решая все их житейские проблемы, с тем чтобы никакие мелочи жизни не отвлекали их от службы. Герингу даже удалось добиться того, что весь личный состав эскадрильи был секретным циркуляром выведен из поля зрения гестапо. Иными словами – пилоты и механики оставались подсудны только рейхсмаршалу. И в эту славную эскадрилью его, Конрада фон Гетца, переводят не просто пилотом, а на командную должность!
Через полтора года Геринг снова дал фон Гетцу случай отличиться. В ночь на первое сентября 1939 года вся эскадрилья была поднята по тревоге и получила боевой приказ завоевать небо Польши. Эта задача была решена люфтваффе за три дня. На четвертый день войны в небе не было ни одного польского самолета. Поляки не смогли противопоставить немецким асам ничего серьезного. Теперь их самолеты были частью разбомблены на аэродромах первым же налетом штурмовиков, частью захвачены прямо в ангарах прорвавшимися танковыми соединениями, а те немногие, которым удалось подняться в воздух, догорали по оврагам. Их играючи, как уток, сбивали немецкие асы.
Капитан фон Гетц успел сбить только двух поляков, до того как небо расчистилось.
И снова был прием в Каринхалле.
Тогда Геринг первый раз назвал Конрада по имени. Вручая ему Крест военных заслуг второго класса с мечами, Геринг сказал:
– Узнаю вас, фон Гетц. Что-то вы зачастили на мои приемы. Очень рад за вас. Вы делаете поразительные успехи. Теперь я воочию убедился, что два десятка таких асов, как вы, способны разогнать всю польскую армию. Боюсь, что в Рейхе скоро не останется наград, которые вы не успели бы получить.
Эти слова, сказанные в широком кругу, вызвали улыбки слушателей. За откровенным бахвальством Геринга скрывалась гордость за главное дело своей жизни – возрождение воздушного флота – и гордость за своих пилотов.
Фон Гетц, – а это поняли все – был особо отмечен рейхсмаршалом. Герман Геринг назвал его по имени. Молодой капитан в глазах всех присутствовавших, передававших изустно подробности приема своим знакомым, стал одним из новых фаворитов всесильного Геринга.
В мае 1940 года «Рихтгофен» перебросили во Францию. Эскадрилья составила костяк германских воздушных сил, предназначенных для завоевания господства в воздухе. Тут пришлось повозиться немного побольше, чем в Польше. Несмотря на всю бездарность французского командования, французские солдаты сражались стойко. На их беду, вермахт не ввязывался в прямые затяжные бои. Танковые клинья, обходя скопления пехоты, способные организовать сопротивление, перерезали коммуникации и линии снабжения. Такая тактика немцев, помноженная на неспособность французского генералитета понять происходящее, привела к тому, что спустя всего несколько недель после начала вторжения сотни тысяч англо-французских солдат и офицеров были прижаты к морю под Дюнкерком и представляли собой удобную мишень для бомбардировщиков и тяжелой артиллерии. Отдай Гитлер приказ, которого ждала армия, и война была бы окончена уже тогда. После двух часов артобстрела и авианалетов вражеская группировка перестала бы существовать. У Франции и у Англии просто не осталось бы армий.
С французскими летчиками было воевать интереснее, чем с поляками. Не труднее, не опасней, а именно интереснее. Они были опытней, их самолеты были лучше, их армия подавала пример стойкости, поэтому сами пилоты не были деморализованы, как поляки, и рвались в бой. Сбивать таких пилотов было забавно и увлекательно. Так настоящему охотнику неинтересна дичь, сама становящаяся под выстрел. Наоборот, чем больше зверь помотает его по лесу, прежде чем на короткий миг остановится перевести дыхание, тем ценнее такая добыча. Нужно только уметь использовать этот миг.
Фон Гетц умел. Он учился этому сперва в России, а позже – в Испании и Польше. У французов не было шанса против его «мессершмитта», да и фон Гетц не давал его. Он вел каждый бой расчетливо, дерзко, импровизируя и играя с противником. Его ведомый едва поспевал за ним. За шесть недель фон Гетц довел свой боевой счет до двадцати двух сбитых машин.
XXV
Самолеты у противника кончились. Кончилась и война.
О, Франция! «Le belle France!» Прекрасная Франция.
Самые красивые француженки охотно и щедро платили репарации победителям, отдавая предпочтение офицерам люфтваффе.
А какие вина! Все, что от Кале до Марселя родит виноградная лоза, было на столе победителей. Лучшие вина Бордо и Шампани разливались реками.
А знаменитая французская кухня! А маленькие кондитерские и уютные кафе!
Не только гризетки, все французы платили по счетам Версаля! Хозяин любого заведения считал своим долгом угостить зашедших к нему немецких офицеров за свой счет.
Лучший парфюм, лучшие ткани, все самое лучшее дарилось победителям побежденными французами с самыми очаровательными и искренними улыбками, за которыми прятался страх. Страх за то, что двадцать лет назад их Франция в Версале пыталась задушить Германию непосильными и унизительными репарациями и контрибуциями. Страх за то, что победителями сегодня оказались те, кто еще семь лет назад испытывал такой же страх. Страх за то, что сбывалось библейское: «Мне отмщение, и Аз воздам…» Страх за то, что их прекрасная Франция, казавшаяся такой могучей и несокрушимой, рухнула за несколько недель, как карточный домик, под гусеницами невесть откуда взявшихся немецких танков. Франция была разгромлена, стерта в пыль Германией, той самой Германией, которая еще недавно не смела шагу шагнуть без оглядки на Францию и Британию. Это казалось невероятным и сверхъестественным и внушало мистический ужас не только во Франции, но и на другом берегу Ла-Манша, и по другую сторону океана.
В летнем воздухе сорокового года витал неповторимый пьянящий аромат победы и любовных интрижек. Елисейские поля расстилались под ногами победоносных германских войск. Лучшие квартиры, лучшие девки, все самое лучшее, что может захотеть прихотливый каприз, – все было к услугам победителей. Но главное состояло в том, что и здесь, во Франции, и дома, в Германии, немцы внезапно и одновременно поняли: «Мы – великая нация!», «Мы – нация, достойная мирового господства». И эти простые и страшные мысли не были вдолблены в их головы правящей верхушкой. Это не было результатом пропаганды доктора Геббельса или истерических заклинаний Гитлера. Немцы додумались до них сами и восприняли их совершенно искренне и всем сердцем.
Майорские погоны, Крест военных заслуг и Железный крест фон Гетцу вручал в Имперской канцелярии лично фюрер. Конрад отметил, какая у него мягкая и теплая ладонь. Из-за спины Гитлера широко улыбался Геринг, который чувствовал себя именинником. Из двадцати семи наиболее отличившихся офицеров и генералов, которым сегодня была оказана честь принять награду из рук фюрера германской нации, четырнадцать были пилотами люфтваффе."
Фотографию фон Гетца в ряду героев французской кампании напечатали в «Фелькишер беобахтер». Его узнавали на улице.
Это был зенит славы.
Конрад решил взять отпуск и навестить отца, однако поездку пришлось отложить до весны.
Осенью Конрада назначили на должность заместителя командира эскадрильи. Теперь он разделял ответственность за «Рихтгофен» вместе с командиром, навалились новые дела и заботы. Сначала фон Гетц организовывал передислокацию эскадрильи из Франции обратно, на «домашний» аэродром. Потом эскадрилья стала перевооружаться, и фон Гетц два месяца провел на заводе, принимая и испытывая новую модификацию «мессершмитта», которая поступала на вооружение эскадрильи.
В декабре 1940 года Гитлер подписал директиву на разработку плана «Барбаросса». Майор люфтваффе фон Гетц не был в числе посвященных в стратегические замыслы фюрера, однако он был в числе тех сотен офицеров, которые, не зная общего замысла, работали над его частностями.
В сорока километрах от Берлина, в небольшой деревушке был разбит временный аэродром. Бульдозеры расчистили от снега и укатали взлетную полосу длиной всего четыреста метров, выкопали два десятка капониров, пробили дорогу до автобана. «Взлетку» и капониры обнесли колючей проволокой с вышками по периметру через каждые сто метров. На повороте с автобана в сторону аэродрома поставили будку со шлагбаумом и пару часовых. На базе этого аэродрома организовали школу летного мастерства для переподготовки пилотов, которым предстояло воевать на Востоке.
Фон Гетца назначили начальником школы, придав ему восемнадцать пилотов-инструкторов. Каждый из инструкторов имел опыт ведения боевых действий, воевал или в Испании, или в Польше, или в Африке, или во Франции, а чаще всего – в нескольких странах и имел на своем счету не менее пяти сбитых самолетов противника. Перед майором фон Гетцем была поставлена задача в максимально сжатые сроки привить навыки ведения современного воздушного боя максимальному числу пилотов. Понятно, что всех летчиков люфтваффе пропустить через эту школу было невозможно, поэтому в списки курсантов были включены пилоты-командиры от командира звена и выше.
Курс доподготовки был рассчитан на сорок полетных часов, из которых не менее шести отрабатывались в ночное время. Срок на доподготовку каждого курсанта отводился в четырнадцать дней. Понятно, что при такой нагрузке курсанты не вылезали из кабин, а инструкторы и техники не покидали аэродрома. Гул винтов не смолкал ни днем, ни ночью. Инструкторы и техники осунулись, живя постоянно возле самолетов. Сам фон Гетц ни разу не смог выбраться за пределы аэродрома за все время работы школы. Зато за двенадцать недель существования школы через нее было пропущено почти полтысячи летчиков! Такая работа позволила свести потерю среди пилотов на Восточном фронте до приемлемого минимума. Русских сбивали не просто чаще, а несопоставимо чаще!
Свыше трехсот пилотов люфтваффе сбили больше сотни вражеских самолетов. Трое – свыше трехсот!
Занятия в школе продолжались до весны. В апреле она была расформирована, и только в мае фон Гетцу дали наконец долгожданный отпуск. Решив блеснуть столичным шиком, Конрад попросил у командира эскадрильи на время штабной «мерседес» и катил по шоссе в сверкающем лаком и никелем штабном авто с военными номерами. Часть пути до дома пролегала по Польше, и Конрад проехал по тем самым местам, над которыми летал неполных два года назад. Программа онемечивания польских земель работала вовсю. В Познани он остановился, чтобы заправить бензин, и не услышал польской речи. Возле заправки прохаживался шуцман в немецкой униформе. Мимо проходили чиновники гражданской администрации генерал-губернаторства. Между собой они разговаривали на хох-дойч. Даже девушка-полька на заправке, подбирая и коверкая слова, говорила с ним по-немецки. «Ничего, – подумал фон Гетц. – Лет через пять выучат. А через двадцать и польский забудут».
Вызывала беспокойство встреча с отцом. Неизвестно, как он на этот раз примет сына. Последние восемь лет отец был непредсказуем в поступках и мыслях, однако на этот раз все обошлось. Приезд шикарной машины, вопреки ожиданию, не произвел на старика того впечатления, на которое рассчитывал тщеславный майор люфтваффе, будто такие машины день-деньской приезжали к барону и успели ему порядком поднадоесть.
Конрад нашел отца в кабинете. На обширном дубовом письменном столе были разложены статистические справочники, брошюры на экономические темы, таблицы и графики. Стопкой стояли тома военных теоретиков. На стене висела огромная физическая карта территорий от Бискайского залива до Сибири. Она была такая большая, что на ней уместились также Северная Африка, Палестина и часть Ближнего Востока. Отец курил, стоя у окна. По обстановке чувствовалось, что отставной полковник генштаба работал.
Увидев Конрада, он обрадовался.
– А-а! Здравствуйте, господин майор! – старый фон Гетц подошел и обнял сына. – Наслышаны, наслышаны о ваших подвигах.
У Конрада отлегло от сердца. Шесть лет назад они расстались более чем прохладно. Все эти годы его тянуло домой, он хотел и боялся приехать – еще неизвестно, как бы его встретил отец. Старик на дух не переносил нацистов и презирал Гитлера.
– Эльза, Генрих! – полковник крикнул прислугу. – Генрих, Эльза!
Тотчас явились пожилые дворецкий и экономка.
– Вы что, лентяи этакие, не видите, кто к нам приехал?! У вас наверняка еще ничего не готово, чтобы принять дорогого гостя!
– Господин барон, – обиделись слуги. – Обед будет через шесть минут в каминном зале.
– Ну, ладно, ладно, – смягчился хозяин. – Вам лишь бы попререкаться. Идем мыть руки, сынок, я думаю, ты успел проголодаться с дороги.
Дом фон Гетцев, который все в округе называли замком, был построен из красного кирпича, имел два этажа в семь окон каждый. Выстроен он был в старом прусском стиле еще дедушкой фон Гетца-старшего, добротно и на века. Дом не имел ни зубчатой крепостной стены, ни башен с бойницами, ни подъемного моста. Крепостного рва, впрочем, тоже не было. Сходство с замком ему придавали стрельчатые окна второго этажа, делавшие невысокое здание зрительно выше. Островерхая крыша как бы являлась продолжением взлета окон и устремляла всю постройку вверх. Со стороны дом не казался массивным и неуклюжим. Наоборот, он смотрелся легким и изящным, казалось, он вот-вот взлетит.
Во внутренней планировке комфорт и изящество были принесены в жертву практичности. Комнаты были небольшие, зато нашлись отдельные спальни для прислуги и одна для гостей. Самым большим был кабинет хозяина, располагавшийся на втором этаже, а «каминный зал», как гордо обозвал его добрый Генрих, был небольшой комнатой, примерно шесть на пять метров, в которой действительно стоял изумительный камин с мраморной крышкой и бронзовыми часами на ней. Когда Конрад был маленьким, ему нравилось играть в этой комнате, зимними вечерами сидеть у камина под треск горящих сухих дров, смотреть на огонь и слушать старые немецкие сказки, которые рассказывала Эльза.
О, Франция! «Le belle France!» Прекрасная Франция.
Самые красивые француженки охотно и щедро платили репарации победителям, отдавая предпочтение офицерам люфтваффе.
А какие вина! Все, что от Кале до Марселя родит виноградная лоза, было на столе победителей. Лучшие вина Бордо и Шампани разливались реками.
А знаменитая французская кухня! А маленькие кондитерские и уютные кафе!
Не только гризетки, все французы платили по счетам Версаля! Хозяин любого заведения считал своим долгом угостить зашедших к нему немецких офицеров за свой счет.
Лучший парфюм, лучшие ткани, все самое лучшее дарилось победителям побежденными французами с самыми очаровательными и искренними улыбками, за которыми прятался страх. Страх за то, что двадцать лет назад их Франция в Версале пыталась задушить Германию непосильными и унизительными репарациями и контрибуциями. Страх за то, что победителями сегодня оказались те, кто еще семь лет назад испытывал такой же страх. Страх за то, что сбывалось библейское: «Мне отмщение, и Аз воздам…» Страх за то, что их прекрасная Франция, казавшаяся такой могучей и несокрушимой, рухнула за несколько недель, как карточный домик, под гусеницами невесть откуда взявшихся немецких танков. Франция была разгромлена, стерта в пыль Германией, той самой Германией, которая еще недавно не смела шагу шагнуть без оглядки на Францию и Британию. Это казалось невероятным и сверхъестественным и внушало мистический ужас не только во Франции, но и на другом берегу Ла-Манша, и по другую сторону океана.
В летнем воздухе сорокового года витал неповторимый пьянящий аромат победы и любовных интрижек. Елисейские поля расстилались под ногами победоносных германских войск. Лучшие квартиры, лучшие девки, все самое лучшее, что может захотеть прихотливый каприз, – все было к услугам победителей. Но главное состояло в том, что и здесь, во Франции, и дома, в Германии, немцы внезапно и одновременно поняли: «Мы – великая нация!», «Мы – нация, достойная мирового господства». И эти простые и страшные мысли не были вдолблены в их головы правящей верхушкой. Это не было результатом пропаганды доктора Геббельса или истерических заклинаний Гитлера. Немцы додумались до них сами и восприняли их совершенно искренне и всем сердцем.
Майорские погоны, Крест военных заслуг и Железный крест фон Гетцу вручал в Имперской канцелярии лично фюрер. Конрад отметил, какая у него мягкая и теплая ладонь. Из-за спины Гитлера широко улыбался Геринг, который чувствовал себя именинником. Из двадцати семи наиболее отличившихся офицеров и генералов, которым сегодня была оказана честь принять награду из рук фюрера германской нации, четырнадцать были пилотами люфтваффе."
Фотографию фон Гетца в ряду героев французской кампании напечатали в «Фелькишер беобахтер». Его узнавали на улице.
Это был зенит славы.
Конрад решил взять отпуск и навестить отца, однако поездку пришлось отложить до весны.
Осенью Конрада назначили на должность заместителя командира эскадрильи. Теперь он разделял ответственность за «Рихтгофен» вместе с командиром, навалились новые дела и заботы. Сначала фон Гетц организовывал передислокацию эскадрильи из Франции обратно, на «домашний» аэродром. Потом эскадрилья стала перевооружаться, и фон Гетц два месяца провел на заводе, принимая и испытывая новую модификацию «мессершмитта», которая поступала на вооружение эскадрильи.
В декабре 1940 года Гитлер подписал директиву на разработку плана «Барбаросса». Майор люфтваффе фон Гетц не был в числе посвященных в стратегические замыслы фюрера, однако он был в числе тех сотен офицеров, которые, не зная общего замысла, работали над его частностями.
В сорока километрах от Берлина, в небольшой деревушке был разбит временный аэродром. Бульдозеры расчистили от снега и укатали взлетную полосу длиной всего четыреста метров, выкопали два десятка капониров, пробили дорогу до автобана. «Взлетку» и капониры обнесли колючей проволокой с вышками по периметру через каждые сто метров. На повороте с автобана в сторону аэродрома поставили будку со шлагбаумом и пару часовых. На базе этого аэродрома организовали школу летного мастерства для переподготовки пилотов, которым предстояло воевать на Востоке.
Фон Гетца назначили начальником школы, придав ему восемнадцать пилотов-инструкторов. Каждый из инструкторов имел опыт ведения боевых действий, воевал или в Испании, или в Польше, или в Африке, или во Франции, а чаще всего – в нескольких странах и имел на своем счету не менее пяти сбитых самолетов противника. Перед майором фон Гетцем была поставлена задача в максимально сжатые сроки привить навыки ведения современного воздушного боя максимальному числу пилотов. Понятно, что всех летчиков люфтваффе пропустить через эту школу было невозможно, поэтому в списки курсантов были включены пилоты-командиры от командира звена и выше.
Курс доподготовки был рассчитан на сорок полетных часов, из которых не менее шести отрабатывались в ночное время. Срок на доподготовку каждого курсанта отводился в четырнадцать дней. Понятно, что при такой нагрузке курсанты не вылезали из кабин, а инструкторы и техники не покидали аэродрома. Гул винтов не смолкал ни днем, ни ночью. Инструкторы и техники осунулись, живя постоянно возле самолетов. Сам фон Гетц ни разу не смог выбраться за пределы аэродрома за все время работы школы. Зато за двенадцать недель существования школы через нее было пропущено почти полтысячи летчиков! Такая работа позволила свести потерю среди пилотов на Восточном фронте до приемлемого минимума. Русских сбивали не просто чаще, а несопоставимо чаще!
Свыше трехсот пилотов люфтваффе сбили больше сотни вражеских самолетов. Трое – свыше трехсот!
Занятия в школе продолжались до весны. В апреле она была расформирована, и только в мае фон Гетцу дали наконец долгожданный отпуск. Решив блеснуть столичным шиком, Конрад попросил у командира эскадрильи на время штабной «мерседес» и катил по шоссе в сверкающем лаком и никелем штабном авто с военными номерами. Часть пути до дома пролегала по Польше, и Конрад проехал по тем самым местам, над которыми летал неполных два года назад. Программа онемечивания польских земель работала вовсю. В Познани он остановился, чтобы заправить бензин, и не услышал польской речи. Возле заправки прохаживался шуцман в немецкой униформе. Мимо проходили чиновники гражданской администрации генерал-губернаторства. Между собой они разговаривали на хох-дойч. Даже девушка-полька на заправке, подбирая и коверкая слова, говорила с ним по-немецки. «Ничего, – подумал фон Гетц. – Лет через пять выучат. А через двадцать и польский забудут».
Вызывала беспокойство встреча с отцом. Неизвестно, как он на этот раз примет сына. Последние восемь лет отец был непредсказуем в поступках и мыслях, однако на этот раз все обошлось. Приезд шикарной машины, вопреки ожиданию, не произвел на старика того впечатления, на которое рассчитывал тщеславный майор люфтваффе, будто такие машины день-деньской приезжали к барону и успели ему порядком поднадоесть.
Конрад нашел отца в кабинете. На обширном дубовом письменном столе были разложены статистические справочники, брошюры на экономические темы, таблицы и графики. Стопкой стояли тома военных теоретиков. На стене висела огромная физическая карта территорий от Бискайского залива до Сибири. Она была такая большая, что на ней уместились также Северная Африка, Палестина и часть Ближнего Востока. Отец курил, стоя у окна. По обстановке чувствовалось, что отставной полковник генштаба работал.
Увидев Конрада, он обрадовался.
– А-а! Здравствуйте, господин майор! – старый фон Гетц подошел и обнял сына. – Наслышаны, наслышаны о ваших подвигах.
У Конрада отлегло от сердца. Шесть лет назад они расстались более чем прохладно. Все эти годы его тянуло домой, он хотел и боялся приехать – еще неизвестно, как бы его встретил отец. Старик на дух не переносил нацистов и презирал Гитлера.
– Эльза, Генрих! – полковник крикнул прислугу. – Генрих, Эльза!
Тотчас явились пожилые дворецкий и экономка.
– Вы что, лентяи этакие, не видите, кто к нам приехал?! У вас наверняка еще ничего не готово, чтобы принять дорогого гостя!
– Господин барон, – обиделись слуги. – Обед будет через шесть минут в каминном зале.
– Ну, ладно, ладно, – смягчился хозяин. – Вам лишь бы попререкаться. Идем мыть руки, сынок, я думаю, ты успел проголодаться с дороги.
Дом фон Гетцев, который все в округе называли замком, был построен из красного кирпича, имел два этажа в семь окон каждый. Выстроен он был в старом прусском стиле еще дедушкой фон Гетца-старшего, добротно и на века. Дом не имел ни зубчатой крепостной стены, ни башен с бойницами, ни подъемного моста. Крепостного рва, впрочем, тоже не было. Сходство с замком ему придавали стрельчатые окна второго этажа, делавшие невысокое здание зрительно выше. Островерхая крыша как бы являлась продолжением взлета окон и устремляла всю постройку вверх. Со стороны дом не казался массивным и неуклюжим. Наоборот, он смотрелся легким и изящным, казалось, он вот-вот взлетит.
Во внутренней планировке комфорт и изящество были принесены в жертву практичности. Комнаты были небольшие, зато нашлись отдельные спальни для прислуги и одна для гостей. Самым большим был кабинет хозяина, располагавшийся на втором этаже, а «каминный зал», как гордо обозвал его добрый Генрих, был небольшой комнатой, примерно шесть на пять метров, в которой действительно стоял изумительный камин с мраморной крышкой и бронзовыми часами на ней. Когда Конрад был маленьким, ему нравилось играть в этой комнате, зимними вечерами сидеть у камина под треск горящих сухих дров, смотреть на огонь и слушать старые немецкие сказки, которые рассказывала Эльза.
XXVI
После обеда барон повел сына к себе в кабинет, отдав распоряжение ликер и кофе принести туда же. Пригласив Конрада сесть в кресло, сам он устроился на диване, стоящем у стены напротив карты, и не торопясь стал набивать трубку.
– Ну, «гордость Германии», – начал он. – Что ты скажешь о французской кампании?
Конрад подробно и честно рассказал все, что видел за четыре месяца пребывания во Франции, и обо всех боях, участие в которых принимал сам.
Отец молчал, обдумывая услышанное.
– Это единственная правильная война, которую Германия грамотно провела за последние пятьдесят лет, – подвел он итог. – Знаешь, Конрад, еще до Первой мировой у нас в генштабе находились офицеры и генералы, которые считали, что основной удар по Франции следует наносить не через Бельгию, а через Арденны! Да только кто их услышал?
Он подошел к карте.
– А ведь и школьнику понятно, – продолжил он, – что ключ ко всей Франции – Арденны. Сумей их преодолеть – и Франция упадет к твоим ногам, как спелое яблоко! Вот, – показывал он по карте. – Линия Мажино остается в стороне, открыты пути на юг, на запад, на Париж. Стратегическая инициатива захватывается нами с первых же часов вторжения, и французы всегда до полного своего поражения, будут запаздывать с ответными шагами. Рундштедт не пошел прямо на Париж, а ударил на север, в сторону Бельгии, Роммель пошел через Голландию, отвлек на себя часть сил – и вот вам результат! Все окончилось Дюнкерком, и в Париж мы вошли строевым шагом, как на параде, без всякого штурма и ненужных жертв среди мирного населения.
Он сел, раскурил трубку.
– С тех пор как я оказался ненужным новой власти, у меня мало источников информации. Кое-что рассказывают офицеры, приехавшие домой в отпуск, – барон кивнул в сторону сына. – Как ты сегодня. Но основную информацию приходится черпать из газет. С тех пор как твои лавочники пришли к власти, в Германии не стало нормальных газет, ни английских, ни французских, вот и приходится довольствоваться вашим официозом, в который я не позволяю Эльзе заворачивать продукты во избежание их порчи. Скажи, я правильно понимаю, что скоро будет еще одна война, и война эта будет на Востоке?
Конрад не стал рассказывать про школу доподготовки летчиков люфтваффе.
– Я думаю, все к этому идет. Нам необходимо жизненное пространство, – подтвердил он предположение отца.
– Жизненное пространство! – передразнил барон. – Мне лично вполне хватает того жизненного пространства, которое занимает этот дом, – барон стукнул каблуком в пол. – И на тебя этого жизненного пространства тоже хватит. И на жену твою, и на детей – моих внуков – на всех фон Гетцев этого жизненного пространства хватит.
– Мы должны думать обо всех немцах, – возразил Конрад.
– Мы? – переспросил барон. – «Мы» – слово никого ни к чему не обязывающее. Человек должен, человек обязан говорить «Я»! Ты какую должность сейчас занимаешь?
– Заместитель командира эскадрильи.
– И много людей у тебя в подчинении, если только это не военная тайна?
– Это военная тайна, но тебе скажу. Если брать вместе с обслуживающим персоналом, то около семисот.
Барон посмотрел на сына:
– Так и думай об этих семистах, а не обо всей Германии! Думай о конкретных своих подчиненных, а не об абстрактных немцах, с которыми ты даже не знаком. Если каждый будет думать о том, как сделать жизнь вокруг себя лучше уже сегодня, а не мечтать о том, как облагодетельствовать все человечество в будущем, то это человечество в конечном итоге избежит огромных человеческих жертв. И потом, – барон сделал паузу, для того чтобы затянуться и выпустить облако дыма. – Очень легко рассуждать о необходимости расширения жизненного пространства. Неважно, с партийной трибуны или в кругу друзей. Гораздо труднее это самое жизненное пространство завоевывать и расчищать! То есть методично и планомерно убивать всех тех несчастных, чья вина состоит только в том, что они родились на своей земле. Для того чтобы сотнями и тысячами убивать себе подобных, не испытывая при этом душевной боли, нужно либо быть озверелым садистом, либо иметь глубочайшую убежденность в необходимости убийства. Такую убежденность, которая освободила бы в будущем от ночных кошмаров, вызванных запоздалым раскаянием. Чтоб не терзала мысль о невинно убиенных. Согласись, палач не может испытывать угрызений совести, ведь он не убивает, он приводит приговор в исполнение, то есть вершит правосудие. Только кто вашему фюреру дал право решать, какому народу завтра жить, а какому исчезнуть с лица земли, уступив место арийцам?
– Но наш фюрер… Он обязан заботиться обо всех немцах.
– «Ваш» фюрер, – отрезал барон. – Ваш! Не мешай всех немцев с грязью. Я же говорил тебе, что легко рассуждать о необходимости убийства, сложнее самому взяться за это. И уж совсем нелегко вытаскивать трупы, превращенные в кровавое месиво, из-под руин и обломков после ваших бомбардировок. Кто-то же должен собирать и сжигать трупы? Кто-то же будет копаться в этом смердящем от разложения человеческом мясе?
Он посмотрел на Конрада.
– Ты представляешь, каким смрадом вы пропитаетесь, расчищая это самое жизненное пространство? У самого чистого из вас руки будут не по локоть – по плечи в крови.
– Послушай, отец, – Конрад повысил голос. – Тебе не нравится Гитлер. Хорошо, это твое личное дело. Он не нравится еще десятку твоих друзей-штабистов. Пусть так. В конце концов, это личное дело твоих друзей, принимать или не принимать идеалы национал-социализма. Но нельзя же огульно охаивать человека только за то, что в годы Первой мировой он был ефрейтором, а ты – капитаном!
– Я был майором.
– Тем более. Ты и твое поколение ослеплены кайзеровскими представлениями о жизни. Вы не в состоянии трезво оценивать события, которые происходят вокруг вас. Вы еще продолжаете отделять себя от остальной Германии сословными перегородками. Вы не хотите замечать того, что в тридцать третьем национал-социализм ликвидировал классовое государство в Германии, предоставив всем немцам равные права и гарантии. Посмотри, Гитлер обещал ликвидировать безработицу – и он ее ликвидировал. Гитлер обещал разорвать версальские соглашения – и он их разорвал. Сейчас у нас самая сильная армия в мире, вооруженная самым современным оружием, а семь лет назад не было никакой! Гитлер вернул Судеты, присоединил Австрию и сделал все это без единого выстрела! Он взял реванш у разбухшей от жира Франции! У той самой Франции, которая двадцать лет сосала немецкую кровь. Гитлеру удалось то, что со времен Бисмарка не удавалось никому. Он сплотил нацию, обеспечил кусок масла и мармелада на бутерброд для каждой немецкой семьи. Немецкий рабочий благодаря Гитлеру имеет ежегодный отпуск, а старики – пенсию. Любая семья, в которой есть хоть один работник, может позволить себе приобрести автомобиль. Каждый отдельно взятый немец почувствовал себя частью большого целого. Это большое целое называется Рейх, который основан нами и простоит тысячу лет. Слово «патриотизм» перестало быть ругательным, а слова «Германия», «немец» сегодня звучат гордо. Митинги, на которых выступает Гитлер, собирают десятки тысяч человек, и не все они – члены НСДАП. Попробуй прийти на этот митинг и объяснить немцам, что Гитлер – «ефрейтор, укравший генеральские сапоги», что он преступник, что он ведет нацию к пропасти. Эти «абстрактные немцы» тебя разорвут на мелкие кусочки, не дав договорить первое предложение. Тебе и твоему поколению нечего было предложить нации. Ваши лозунги устарели, а знамена обветшали. Вы не видели выхода для Германии и готовы были тащиться в шлейфе Версаля, радуясь любой косточке, упавшей со стола Антанты, не понимая всей унизительности такого положения вещей. Зато стоило появиться волевым и энергичным лидерам, поднявшим страну с колен, как вы тут же готовы забросать их камнями только за то, что они не сидели с вами за одной партой в академии.
Все то время, пока Конрад произносил свою отповедь, барон молча курил трубку, разглядывая носки своих туфель.
– Самое страшное в твоих словах то, что они – правда, – тихо произнес он, встал, походил взад-вперед по кабинету и остановился перед картой. – Я не политик, – повернулся он к сыну. – Я не умею говорить истеричных и зажигательных речей с трибуны на митингах. Однако служба в Генеральном штабе, что бы ты ни говорил про штабистов, расширяет кругозор и приучает мыслить аналитически, не боясь при этом оперировать большими категориями. Я попробую рассуждать с тобой как военный человек с военным человеком. Уже сейчас Германии объявили войну Англия и Франция. То, что французы разгромлены, не должно сбивать с толку. Долговязый де Голль на французские денежки, припрятанные в швейцарских банках, в Британии готовит солдат для десанта на материк. Кроме французов там еще окопались поляки с их так называемым «правительством в изгнании». Логично предположить, что все недобитые вами солдаты тех стран, на которые нападет Германия, рано или поздно окажутся по ту сторону пролива. Объявление войны Америкой – вопрос времени. Эти англосаксы поразительно дружны, когда дело касается безопасности их государств. Англоязычные народы предпочитают воевать друг с другом на бирже, а не на полях сражений. Вот здесь, – барон показал на карте, – находится линия Зигфрида. Англо-американо-французские войска могут разбить себе лоб, штурмуя эту линию обороны. Результат будет один: военное поражение на линии Зигфрида и политическое поражение от бессилия ее преодолеть. Измотав войска противника в обороне, вермахт вполне может перейти в контрнаступление, и тогда победа Рейха будет еще грандиознее, а поражение союзников станет сокрушительным, близким к катастрофе. Могут слететь их правительства. Войну на Западе Германия может вести хоть тысячу лет, но при одном условии, – барон передвинулся правее и ткнул пальцем в район Белоруссии. – При условии полного, абсолютного спокойствия на Востоке.
– Ну, «гордость Германии», – начал он. – Что ты скажешь о французской кампании?
Конрад подробно и честно рассказал все, что видел за четыре месяца пребывания во Франции, и обо всех боях, участие в которых принимал сам.
Отец молчал, обдумывая услышанное.
– Это единственная правильная война, которую Германия грамотно провела за последние пятьдесят лет, – подвел он итог. – Знаешь, Конрад, еще до Первой мировой у нас в генштабе находились офицеры и генералы, которые считали, что основной удар по Франции следует наносить не через Бельгию, а через Арденны! Да только кто их услышал?
Он подошел к карте.
– А ведь и школьнику понятно, – продолжил он, – что ключ ко всей Франции – Арденны. Сумей их преодолеть – и Франция упадет к твоим ногам, как спелое яблоко! Вот, – показывал он по карте. – Линия Мажино остается в стороне, открыты пути на юг, на запад, на Париж. Стратегическая инициатива захватывается нами с первых же часов вторжения, и французы всегда до полного своего поражения, будут запаздывать с ответными шагами. Рундштедт не пошел прямо на Париж, а ударил на север, в сторону Бельгии, Роммель пошел через Голландию, отвлек на себя часть сил – и вот вам результат! Все окончилось Дюнкерком, и в Париж мы вошли строевым шагом, как на параде, без всякого штурма и ненужных жертв среди мирного населения.
Он сел, раскурил трубку.
– С тех пор как я оказался ненужным новой власти, у меня мало источников информации. Кое-что рассказывают офицеры, приехавшие домой в отпуск, – барон кивнул в сторону сына. – Как ты сегодня. Но основную информацию приходится черпать из газет. С тех пор как твои лавочники пришли к власти, в Германии не стало нормальных газет, ни английских, ни французских, вот и приходится довольствоваться вашим официозом, в который я не позволяю Эльзе заворачивать продукты во избежание их порчи. Скажи, я правильно понимаю, что скоро будет еще одна война, и война эта будет на Востоке?
Конрад не стал рассказывать про школу доподготовки летчиков люфтваффе.
– Я думаю, все к этому идет. Нам необходимо жизненное пространство, – подтвердил он предположение отца.
– Жизненное пространство! – передразнил барон. – Мне лично вполне хватает того жизненного пространства, которое занимает этот дом, – барон стукнул каблуком в пол. – И на тебя этого жизненного пространства тоже хватит. И на жену твою, и на детей – моих внуков – на всех фон Гетцев этого жизненного пространства хватит.
– Мы должны думать обо всех немцах, – возразил Конрад.
– Мы? – переспросил барон. – «Мы» – слово никого ни к чему не обязывающее. Человек должен, человек обязан говорить «Я»! Ты какую должность сейчас занимаешь?
– Заместитель командира эскадрильи.
– И много людей у тебя в подчинении, если только это не военная тайна?
– Это военная тайна, но тебе скажу. Если брать вместе с обслуживающим персоналом, то около семисот.
Барон посмотрел на сына:
– Так и думай об этих семистах, а не обо всей Германии! Думай о конкретных своих подчиненных, а не об абстрактных немцах, с которыми ты даже не знаком. Если каждый будет думать о том, как сделать жизнь вокруг себя лучше уже сегодня, а не мечтать о том, как облагодетельствовать все человечество в будущем, то это человечество в конечном итоге избежит огромных человеческих жертв. И потом, – барон сделал паузу, для того чтобы затянуться и выпустить облако дыма. – Очень легко рассуждать о необходимости расширения жизненного пространства. Неважно, с партийной трибуны или в кругу друзей. Гораздо труднее это самое жизненное пространство завоевывать и расчищать! То есть методично и планомерно убивать всех тех несчастных, чья вина состоит только в том, что они родились на своей земле. Для того чтобы сотнями и тысячами убивать себе подобных, не испытывая при этом душевной боли, нужно либо быть озверелым садистом, либо иметь глубочайшую убежденность в необходимости убийства. Такую убежденность, которая освободила бы в будущем от ночных кошмаров, вызванных запоздалым раскаянием. Чтоб не терзала мысль о невинно убиенных. Согласись, палач не может испытывать угрызений совести, ведь он не убивает, он приводит приговор в исполнение, то есть вершит правосудие. Только кто вашему фюреру дал право решать, какому народу завтра жить, а какому исчезнуть с лица земли, уступив место арийцам?
– Но наш фюрер… Он обязан заботиться обо всех немцах.
– «Ваш» фюрер, – отрезал барон. – Ваш! Не мешай всех немцев с грязью. Я же говорил тебе, что легко рассуждать о необходимости убийства, сложнее самому взяться за это. И уж совсем нелегко вытаскивать трупы, превращенные в кровавое месиво, из-под руин и обломков после ваших бомбардировок. Кто-то же должен собирать и сжигать трупы? Кто-то же будет копаться в этом смердящем от разложения человеческом мясе?
Он посмотрел на Конрада.
– Ты представляешь, каким смрадом вы пропитаетесь, расчищая это самое жизненное пространство? У самого чистого из вас руки будут не по локоть – по плечи в крови.
– Послушай, отец, – Конрад повысил голос. – Тебе не нравится Гитлер. Хорошо, это твое личное дело. Он не нравится еще десятку твоих друзей-штабистов. Пусть так. В конце концов, это личное дело твоих друзей, принимать или не принимать идеалы национал-социализма. Но нельзя же огульно охаивать человека только за то, что в годы Первой мировой он был ефрейтором, а ты – капитаном!
– Я был майором.
– Тем более. Ты и твое поколение ослеплены кайзеровскими представлениями о жизни. Вы не в состоянии трезво оценивать события, которые происходят вокруг вас. Вы еще продолжаете отделять себя от остальной Германии сословными перегородками. Вы не хотите замечать того, что в тридцать третьем национал-социализм ликвидировал классовое государство в Германии, предоставив всем немцам равные права и гарантии. Посмотри, Гитлер обещал ликвидировать безработицу – и он ее ликвидировал. Гитлер обещал разорвать версальские соглашения – и он их разорвал. Сейчас у нас самая сильная армия в мире, вооруженная самым современным оружием, а семь лет назад не было никакой! Гитлер вернул Судеты, присоединил Австрию и сделал все это без единого выстрела! Он взял реванш у разбухшей от жира Франции! У той самой Франции, которая двадцать лет сосала немецкую кровь. Гитлеру удалось то, что со времен Бисмарка не удавалось никому. Он сплотил нацию, обеспечил кусок масла и мармелада на бутерброд для каждой немецкой семьи. Немецкий рабочий благодаря Гитлеру имеет ежегодный отпуск, а старики – пенсию. Любая семья, в которой есть хоть один работник, может позволить себе приобрести автомобиль. Каждый отдельно взятый немец почувствовал себя частью большого целого. Это большое целое называется Рейх, который основан нами и простоит тысячу лет. Слово «патриотизм» перестало быть ругательным, а слова «Германия», «немец» сегодня звучат гордо. Митинги, на которых выступает Гитлер, собирают десятки тысяч человек, и не все они – члены НСДАП. Попробуй прийти на этот митинг и объяснить немцам, что Гитлер – «ефрейтор, укравший генеральские сапоги», что он преступник, что он ведет нацию к пропасти. Эти «абстрактные немцы» тебя разорвут на мелкие кусочки, не дав договорить первое предложение. Тебе и твоему поколению нечего было предложить нации. Ваши лозунги устарели, а знамена обветшали. Вы не видели выхода для Германии и готовы были тащиться в шлейфе Версаля, радуясь любой косточке, упавшей со стола Антанты, не понимая всей унизительности такого положения вещей. Зато стоило появиться волевым и энергичным лидерам, поднявшим страну с колен, как вы тут же готовы забросать их камнями только за то, что они не сидели с вами за одной партой в академии.
Все то время, пока Конрад произносил свою отповедь, барон молча курил трубку, разглядывая носки своих туфель.
– Самое страшное в твоих словах то, что они – правда, – тихо произнес он, встал, походил взад-вперед по кабинету и остановился перед картой. – Я не политик, – повернулся он к сыну. – Я не умею говорить истеричных и зажигательных речей с трибуны на митингах. Однако служба в Генеральном штабе, что бы ты ни говорил про штабистов, расширяет кругозор и приучает мыслить аналитически, не боясь при этом оперировать большими категориями. Я попробую рассуждать с тобой как военный человек с военным человеком. Уже сейчас Германии объявили войну Англия и Франция. То, что французы разгромлены, не должно сбивать с толку. Долговязый де Голль на французские денежки, припрятанные в швейцарских банках, в Британии готовит солдат для десанта на материк. Кроме французов там еще окопались поляки с их так называемым «правительством в изгнании». Логично предположить, что все недобитые вами солдаты тех стран, на которые нападет Германия, рано или поздно окажутся по ту сторону пролива. Объявление войны Америкой – вопрос времени. Эти англосаксы поразительно дружны, когда дело касается безопасности их государств. Англоязычные народы предпочитают воевать друг с другом на бирже, а не на полях сражений. Вот здесь, – барон показал на карте, – находится линия Зигфрида. Англо-американо-французские войска могут разбить себе лоб, штурмуя эту линию обороны. Результат будет один: военное поражение на линии Зигфрида и политическое поражение от бессилия ее преодолеть. Измотав войска противника в обороне, вермахт вполне может перейти в контрнаступление, и тогда победа Рейха будет еще грандиознее, а поражение союзников станет сокрушительным, близким к катастрофе. Могут слететь их правительства. Войну на Западе Германия может вести хоть тысячу лет, но при одном условии, – барон передвинулся правее и ткнул пальцем в район Белоруссии. – При условии полного, абсолютного спокойствия на Востоке.