Страница:
«Мразь, слюнтяй, сутенер! – думал о Шелленберге Гиммлер. – Хлыщ и франтик! Навострился в своем Саарбрюкене болтать по-французски, в университете научился завязывать галстук и посчитал себя уже профессионалом! Мерзавец! Сопляк! Не по уму и не по годам еще ему руководить политической разведкой!»
Внезапно Гиммлер успокоился. Он вообще никогда не был подвержен панике, и волнение его объяснялось в большей степени не теми последствиями, которые влек за собой советско-британский договор о военном союзе, а тем, что колченогий ублюдок Геббельс позаботился о том, чтобы в присланных из его министерства материалах все самые острые места были заботливо отчеркнуты красным карандашом. Намек более чем прозрачный.
Гиммлер нажал кнопку звонка, вмонтированную в стол. В дверях возник адъютант.
– Рихард, – обратился к нему рейхсфюрер своим обычным ровным голосом. – Шелленберга ко мне. Немедленно.
Шелленберг не ждал ничего хорошего от срочного вызова к рейхсфюреру. Досадуя, что приходится ломать рабочий график, он поехал к шефу на разнос. Этот человек, возглавлявший политическую разведку, был одним из немногих, кто мог себе позволить не таясь слушать вражеское радио. У большинства же граждан Германии радиоприемники были изъяты районными органами гестапо впредь до окончания войны. Вчера он, как обычно, слушал Би-би-си. Диктор, не скрывая восторга, объявил о заключении между Великобританией и Советским Союзом договора о союзе против Германии. Эта новость стала темой дня, и многочисленные комментаторы и эксперты с той стороны Ла-Манша на все лады обсуждали это событие. Шелленбергу радоваться было нечему. По сути, это он «прохлопал» резкое сближение двух государств, одинаково враждебных Германии и друг другу. Это его агентура вовремя не донесла о консультациях, идущих в Лондоне и Москве. Это он не смог вбить клин между союзниками. Теперь можно не сомневаться в том, что скоро к этому союзу примкнут янки.
Шелленберг не знал, как будет объясняться с рейхсфюрером. Лично он не принял бы в такой ситуации никаких объяснений. Крупномасштабная, глобальная политическая акция прошла мимо глаз и ушей его агентов. За такое не то что со службы гнать, а под суд военно-полевого трибунала загреметь можно. Веселенькая история…
Шелленберг, стараясь открывать дверь как можно уже, бочком, по-лисьи, просочился в кабинет шефа. Увидев его, Гиммлер подошел вплотную. Он не был в гневе, а тем более не был взбешен. Будучи сам образцовым чиновником и беспрекословным, даже беспощадным исполнителем воли фюрера, он требовал и от подчиненных такой же исполнительности и не терпел никакой истеричности и непродуманности действий.
В аппарате, который он сам собирал и которым руководил, один винтик дал сбой. Пусть этот винтик не самый мелкий, пусть он отвечает за работу политической разведки и носит чин генерала СС, но надо для себя решить, выкинуть этот винтик, чтобы весь аппарат дальше работал нормально, или признать, что произошло досадное совпадение обстоятельств и наложение их друг на друга.
– Что вы теперь скажете, Шелленберг?
Шелленберг похолодел. Обращение по фамилии, вместо обычного «Вальтер», не сулило ничего доброго. У Шелленберга закружилась голова. Он вспомнил, как сам принимал участие в ликвидации генералов СС, ветеранов партии, ставших вдруг неугодными фюреру или Гиммлеру или допустивших провалы в работе. «Боже! – взмолился он про себя. – Помоги мне выйти живым из этого кабинета!» Молитва в данный момент была тем более действенна, что Шелленберг был циничным безбожником.
– Шелленберг, вы слышите меня?
Гиммлер и кабинет вдруг качнулись и поплыли перед глазами Шелленберга. От страха он был близок к обмороку, как гимназистка, узнавшая о своей беременности.
– Я вас спрашиваю, как такое могло случиться и что вы можете сказать в свое оправдание?
Тонкий лучик прорезал вакуум в голове Шелленберга: «Каяться! Не оправдываться! Признавать вину и даже больше! Признавать и свои, и чужие ошибки! Требовать для себя самого сурового наказания! Только это…»
– У меня нет ни одного слова в свое оправдание, господин рейхсфюрер, – выдохнул он.
– Как такое вообще могло произойти? Это же вы, Шелленберг, кружили вальсы с вашими англосаксонскими «друзьями». Почему же они вас ни о чем не предупредили? Почему Черчилль облобызал Сталина, которого он ненавидит даже больше, чем саму Германию? Почему наши мирные инициативы остались в Лондоне без внимания? На какие влиятельные круги вы опирались в Англии и Штатах, пытаясь сблизить наши позиции?
– Я обо всем докладывал вам, господин рейхсфюрер.
Это была ложь: Шелленберг не докладывал своему шефу и четверти информации о контактах с Западом. А о соглашениях и гарантиях, которые он вымаливал в своих личных интересах, Шелленберг даже думать боялся в присутствии рейхсфюрера.
– Я прошу вас, господин рейхсфюрер, немедленно предать меня военно-полевому суду.
– Предам, – успокоил его Гиммлер. – Когда сочту это нужным. А пока я хочу знать, как такой сговор стал возможен в принципе! И еще больше я хочу знать, что такого наобещали Черчилль и Сталин друг другу, если их подписи теперь стоят рядом на одном документе?
– Господин рейхсфюрер, это…
– Это чудовищный провал всей нашей внешней разведки, – подытожил Гиммлер.
– Я прошу отправить меня на Восточный фронт. Только кровью я смогу…
– Вас? – Гиммлер насмешливо посмотрел на подчиненного. – Вас? Бригаденфюрера СС? Это какую же дивизию вы хотите осчастливить своим командованием, Шелленберг? Вы из пистолета-то стрелять умеете? Вояка!..
– Я могу командовать полком, батальоном…
– Давайте не будем смешить ваффен-СС. Генерал черных СС, больше того – генерал СД наденет зеленую форму – курам на смех!
У Шелленберга потеплело в груди, он понял, что первая волна гнева спадает. Постепенно к нему стали возвращаться лоск и апломб.
– В сторону лирику, Шелленберг. Через два дня вы представите мне план наших действий, в том числе операций за рубежом, по дезавуированию этого договора. Мы должны вбить крепкий клин между союзниками, сделать так, чтобы этот договор так и остался на бумаге. Иначе…
Гиммлер хотел сказать: «Иначе Германия проиграет войну», но Шелленберг понял его по-своему. Инстинкт самосохранения заставлял его мыслительный аппарат работать с невероятной скоростью, выдавая десятки возможных комбинаций в секунду.
– Осмелюсь напомнить, господин рейхсфюрер, у русских есть свой скелет в шкафу. Представитель их Ставки уже третий месяц ведет переговоры с представителем Канариса, а значит и ОКХ, в Стокгольме. В том, что в Стокгольме сидит личный эмиссар Сталина, не может быть никаких сомнений. Достаточно сопоставить дату его приезда в Стокгольм, дату начала переговоров, факт передачи евреев из Аушвица и дату роспуска Коминтерна. Можно сделать уверенный вывод о том, что представители обеих сторон выполнили предварительные требования друг друга, подтвердили свои полномочия и теперь вышли на финальную часть переговоров. Если об этом узнают англичане…
– …То ничего не произойдет. Англичанам не столько выгодно иметь русских в своих союзниках, сколько не дать Сталину выйти из войны. Черчилль закроет глаза на все шалости Сталина, хотя доверие между ними будет подорвано раз и навсегда. Хотя мысль неплохая.
– И ее очень легко можно донести до сведения «всей мировой прогрессивной общественности», – подхватил Шелленберг. – К переговорам причастен некий Валленштейн, сотрудник ряда газет, в том числе шведских и английских. Вдобавок он еврей-полукровка.
– Еврей? – переспросил Гиммлер. – Еврей – это хорошо. Нас на всех углах поливают грязью за антисемитизм, никому и в голову не придет, что этот Валленштейн поет с нашего голоса.
– А как быть с фон Гетцем?
Гиммлер подумал минуту.
– Фон Гетца арестовать. Получить с него показания на Канариса и на Геринга. При необходимости применить допрос с устрашением. Протоколы допросов и магнитофонные пленки с контрольными записями – лично мне. Копий с них не делать. Следователей, которые будут допрашивать фон Гетца, – в кювет. Чтоб ни одна живая душа, слышите, Вальтер, ни одна живая душа не узнала о самом факте переговоров. О пребывании фон Гетца в тюрьме не должно остаться ни одной записи. Шума не поднимать. После окончания комбинации живых свидетелей, которые хоть как-то были причастны к этому делу, быть не должно. Кроме нас с вами, разумеется. Если Валленштейн заартачится и не захочет публиковать свои статьи, то надо будет негласно вывезти его в Рейх и поговорить с ним здесь. В крайнем случае, он свои статьи может продиктовать по телефону или направить в редакцию обычной почтой. Нам нужен не он, а его почерк. Потом и его – в ящик. Вам все ясно?
Шелленберг чутко уловил это доверительное «Вальтер». Значит, он прощен и находится вне опасности.
– Разрешите приступать?
Игра продолжалась.
Разработку объекта прекратить. Объект арестовать и срочно доставить в Рейх в мое распоряжение. Разрешаю применять силу в интересах следствия. Валленштейна похитить и в багажнике посольской машины на пароме переправить в Рейх. Германский посол будет ориентирован на оказание вам необходимой помощи. В детали операции посла не посвящать. Для оказания содействия вам командируются двое сотрудников VI Управления – Кользиг и Бехер. Операция находится на личном контроле рейхсфюрера. Детали проведения операции разработайте сами, исходя из местной обстановки.
В. Шелленберг»
XLV
Внезапно Гиммлер успокоился. Он вообще никогда не был подвержен панике, и волнение его объяснялось в большей степени не теми последствиями, которые влек за собой советско-британский договор о военном союзе, а тем, что колченогий ублюдок Геббельс позаботился о том, чтобы в присланных из его министерства материалах все самые острые места были заботливо отчеркнуты красным карандашом. Намек более чем прозрачный.
Гиммлер нажал кнопку звонка, вмонтированную в стол. В дверях возник адъютант.
– Рихард, – обратился к нему рейхсфюрер своим обычным ровным голосом. – Шелленберга ко мне. Немедленно.
Шелленберг не ждал ничего хорошего от срочного вызова к рейхсфюреру. Досадуя, что приходится ломать рабочий график, он поехал к шефу на разнос. Этот человек, возглавлявший политическую разведку, был одним из немногих, кто мог себе позволить не таясь слушать вражеское радио. У большинства же граждан Германии радиоприемники были изъяты районными органами гестапо впредь до окончания войны. Вчера он, как обычно, слушал Би-би-си. Диктор, не скрывая восторга, объявил о заключении между Великобританией и Советским Союзом договора о союзе против Германии. Эта новость стала темой дня, и многочисленные комментаторы и эксперты с той стороны Ла-Манша на все лады обсуждали это событие. Шелленбергу радоваться было нечему. По сути, это он «прохлопал» резкое сближение двух государств, одинаково враждебных Германии и друг другу. Это его агентура вовремя не донесла о консультациях, идущих в Лондоне и Москве. Это он не смог вбить клин между союзниками. Теперь можно не сомневаться в том, что скоро к этому союзу примкнут янки.
Шелленберг не знал, как будет объясняться с рейхсфюрером. Лично он не принял бы в такой ситуации никаких объяснений. Крупномасштабная, глобальная политическая акция прошла мимо глаз и ушей его агентов. За такое не то что со службы гнать, а под суд военно-полевого трибунала загреметь можно. Веселенькая история…
Шелленберг, стараясь открывать дверь как можно уже, бочком, по-лисьи, просочился в кабинет шефа. Увидев его, Гиммлер подошел вплотную. Он не был в гневе, а тем более не был взбешен. Будучи сам образцовым чиновником и беспрекословным, даже беспощадным исполнителем воли фюрера, он требовал и от подчиненных такой же исполнительности и не терпел никакой истеричности и непродуманности действий.
В аппарате, который он сам собирал и которым руководил, один винтик дал сбой. Пусть этот винтик не самый мелкий, пусть он отвечает за работу политической разведки и носит чин генерала СС, но надо для себя решить, выкинуть этот винтик, чтобы весь аппарат дальше работал нормально, или признать, что произошло досадное совпадение обстоятельств и наложение их друг на друга.
– Что вы теперь скажете, Шелленберг?
Шелленберг похолодел. Обращение по фамилии, вместо обычного «Вальтер», не сулило ничего доброго. У Шелленберга закружилась голова. Он вспомнил, как сам принимал участие в ликвидации генералов СС, ветеранов партии, ставших вдруг неугодными фюреру или Гиммлеру или допустивших провалы в работе. «Боже! – взмолился он про себя. – Помоги мне выйти живым из этого кабинета!» Молитва в данный момент была тем более действенна, что Шелленберг был циничным безбожником.
– Шелленберг, вы слышите меня?
Гиммлер и кабинет вдруг качнулись и поплыли перед глазами Шелленберга. От страха он был близок к обмороку, как гимназистка, узнавшая о своей беременности.
– Я вас спрашиваю, как такое могло случиться и что вы можете сказать в свое оправдание?
Тонкий лучик прорезал вакуум в голове Шелленберга: «Каяться! Не оправдываться! Признавать вину и даже больше! Признавать и свои, и чужие ошибки! Требовать для себя самого сурового наказания! Только это…»
– У меня нет ни одного слова в свое оправдание, господин рейхсфюрер, – выдохнул он.
– Как такое вообще могло произойти? Это же вы, Шелленберг, кружили вальсы с вашими англосаксонскими «друзьями». Почему же они вас ни о чем не предупредили? Почему Черчилль облобызал Сталина, которого он ненавидит даже больше, чем саму Германию? Почему наши мирные инициативы остались в Лондоне без внимания? На какие влиятельные круги вы опирались в Англии и Штатах, пытаясь сблизить наши позиции?
– Я обо всем докладывал вам, господин рейхсфюрер.
Это была ложь: Шелленберг не докладывал своему шефу и четверти информации о контактах с Западом. А о соглашениях и гарантиях, которые он вымаливал в своих личных интересах, Шелленберг даже думать боялся в присутствии рейхсфюрера.
– Я прошу вас, господин рейхсфюрер, немедленно предать меня военно-полевому суду.
– Предам, – успокоил его Гиммлер. – Когда сочту это нужным. А пока я хочу знать, как такой сговор стал возможен в принципе! И еще больше я хочу знать, что такого наобещали Черчилль и Сталин друг другу, если их подписи теперь стоят рядом на одном документе?
– Господин рейхсфюрер, это…
– Это чудовищный провал всей нашей внешней разведки, – подытожил Гиммлер.
– Я прошу отправить меня на Восточный фронт. Только кровью я смогу…
– Вас? – Гиммлер насмешливо посмотрел на подчиненного. – Вас? Бригаденфюрера СС? Это какую же дивизию вы хотите осчастливить своим командованием, Шелленберг? Вы из пистолета-то стрелять умеете? Вояка!..
– Я могу командовать полком, батальоном…
– Давайте не будем смешить ваффен-СС. Генерал черных СС, больше того – генерал СД наденет зеленую форму – курам на смех!
У Шелленберга потеплело в груди, он понял, что первая волна гнева спадает. Постепенно к нему стали возвращаться лоск и апломб.
– В сторону лирику, Шелленберг. Через два дня вы представите мне план наших действий, в том числе операций за рубежом, по дезавуированию этого договора. Мы должны вбить крепкий клин между союзниками, сделать так, чтобы этот договор так и остался на бумаге. Иначе…
Гиммлер хотел сказать: «Иначе Германия проиграет войну», но Шелленберг понял его по-своему. Инстинкт самосохранения заставлял его мыслительный аппарат работать с невероятной скоростью, выдавая десятки возможных комбинаций в секунду.
– Осмелюсь напомнить, господин рейхсфюрер, у русских есть свой скелет в шкафу. Представитель их Ставки уже третий месяц ведет переговоры с представителем Канариса, а значит и ОКХ, в Стокгольме. В том, что в Стокгольме сидит личный эмиссар Сталина, не может быть никаких сомнений. Достаточно сопоставить дату его приезда в Стокгольм, дату начала переговоров, факт передачи евреев из Аушвица и дату роспуска Коминтерна. Можно сделать уверенный вывод о том, что представители обеих сторон выполнили предварительные требования друг друга, подтвердили свои полномочия и теперь вышли на финальную часть переговоров. Если об этом узнают англичане…
– …То ничего не произойдет. Англичанам не столько выгодно иметь русских в своих союзниках, сколько не дать Сталину выйти из войны. Черчилль закроет глаза на все шалости Сталина, хотя доверие между ними будет подорвано раз и навсегда. Хотя мысль неплохая.
– И ее очень легко можно донести до сведения «всей мировой прогрессивной общественности», – подхватил Шелленберг. – К переговорам причастен некий Валленштейн, сотрудник ряда газет, в том числе шведских и английских. Вдобавок он еврей-полукровка.
– Еврей? – переспросил Гиммлер. – Еврей – это хорошо. Нас на всех углах поливают грязью за антисемитизм, никому и в голову не придет, что этот Валленштейн поет с нашего голоса.
– А как быть с фон Гетцем?
Гиммлер подумал минуту.
– Фон Гетца арестовать. Получить с него показания на Канариса и на Геринга. При необходимости применить допрос с устрашением. Протоколы допросов и магнитофонные пленки с контрольными записями – лично мне. Копий с них не делать. Следователей, которые будут допрашивать фон Гетца, – в кювет. Чтоб ни одна живая душа, слышите, Вальтер, ни одна живая душа не узнала о самом факте переговоров. О пребывании фон Гетца в тюрьме не должно остаться ни одной записи. Шума не поднимать. После окончания комбинации живых свидетелей, которые хоть как-то были причастны к этому делу, быть не должно. Кроме нас с вами, разумеется. Если Валленштейн заартачится и не захочет публиковать свои статьи, то надо будет негласно вывезти его в Рейх и поговорить с ним здесь. В крайнем случае, он свои статьи может продиктовать по телефону или направить в редакцию обычной почтой. Нам нужен не он, а его почерк. Потом и его – в ящик. Вам все ясно?
Шелленберг чутко уловил это доверительное «Вальтер». Значит, он прощен и находится вне опасности.
– Разрешите приступать?
Игра продолжалась.
«Шведская резидентура.
Гауптштурмфюреру СС Фишер.
Строго секретно
Разработку объекта прекратить. Объект арестовать и срочно доставить в Рейх в мое распоряжение. Разрешаю применять силу в интересах следствия. Валленштейна похитить и в багажнике посольской машины на пароме переправить в Рейх. Германский посол будет ориентирован на оказание вам необходимой помощи. В детали операции посла не посвящать. Для оказания содействия вам командируются двое сотрудников VI Управления – Кользиг и Бехер. Операция находится на личном контроле рейхсфюрера. Детали проведения операции разработайте сами, исходя из местной обстановки.
В. Шелленберг»
XLV
Стокгольм, 30 мая 1942 года.
За два месяца вынужденного безделья, тупого, тягучего, мучительного ничегонеделанья Штейн весь извелся. Он вообще не любил быть сторонним наблюдателем событий, предпочитая для себя роли опасные, но активные. А тут и наблюдать-то было не за чем. Все было тихо.
Два месяца назад Коля и Валленштейн доставили в Швецию и передали Международному Красному Кресту сорок семь евреев вместо пятидесяти. Троих не довезли. Эта поездка так сильно подействовала на Рауля, что он по приезду слег с сильнейшим нервным срывом и провалялся в постели без малого три недели. Навещать его Штейн по понятным причинам не мог и тяготился отсутствием новостей. Связь с фон Гетцем велась через Валленштейна, и, пока тот валялся без сил, Штейн не имел никаких сведений о немецком военном атташе.
Ближе к маю Валленштейн наконец оклемался, и они снова встречались в Колиной комнатке вчетвером. Штейн уведомил фон Гетца, что советское командование удостоверилось в том, что люди, которых он представляет, имеют большой вес в Рейхе, а также в серьезности их намерений искать мира с Советским Союзом. Штейн подтвердил согласие советского командования видеть оберст-лейтенанта фон Гетца посредником между советским и германским командованием. То же самое, почти слово в слово, повторил и фон Гетц, добавив, что заявление Сталина о роспуске Коминтерна произвело сильное впечатление на его друзей в Берлине и теперь он не сомневается в возможности заключения скорейшего мира на Востоке.
На этой встрече Валленштейн был какой-то вялый, апатичный. Чувствовалось, что он еще не вполне отошел от поездки в Польшу. Участия в беседе Штейна и фон Гетца он не принимал. Сил не было смотреть на его постную мину. Казалось, что он потерял всякий интерес к переговорам, да и к самой жизни. Поэтому встреча была даже короче, чем в первый раз. Фон Гетц и Штейн попрощались, заверив друг друга в том, что в случае получения каких-либо новостей из Берлина или Москвы они немедленно уведомят партнера.
И все. Больше ничего существенного не происходило. С конца апреля и по сей день не поступило никаких новостей ни из Берлина, ни из Москвы. Штейн недоумевал: если острого интереса к переговорам нет ни у одной из сторон, то зачем было огород городить? Зачем нужно было выпускать евреев? Сидели бы себе и сидели. Сгорели бы в топке, каждый в свое время. Зачем Сталину понадобилось распускать Коминтерн? Мешал он ему, что ли? Теперь самой идее мировой революции нанесен непоправимый ущерб, а переговоры застыли. Как офицер Генштаба Штейн понимал, что сейчас в СССР и Германии идет разработка планов летней кампании, переброска и сосредоточение войск в соответствии с этими планами. Он понимал, что сторона, имеющая лучший план кампании, получает преимущество и на переговорах, но нельзя же игнорировать сами переговоры, коль скоро они уже начались. Либо отзывайте, либо хотя бы обозначьте свой интерес.
Пока Штейн мучился этими вопросами, пытаясь разгадать замыслы вышестоящих командиров, Коля жил своей жизнью. Он ремонтировал патефоны и радиолы, днями пропадал в порту, бегал на свидания к своей шведке или норвежке, черт ее разберет, словом, выполнял в полной мере армейский принцип «за нас думают командиры» и не отравлял себе жизнь ненужными размышлениями. Хорошо хоть, что квартира у него была надежная. Комната, правда, была смежная с мастерской, но Штейн из нее никуда не выходил, а Колины работники в нее не совались, боясь ненароком вмешаться в частную жизнь своего хозяина. Внимательный глаз мог заметить, что Тиму Неминен покупает что-то уж много продуктов для себя одного, но такого глаза, по счастью, не нашлось.
И вот только сегодня наконец все окончательно разъяснилось и встало на свои места. Штейн получил телеграмму от Головина, расшифровал, прочитал и сжег ее по всем правилам. Три дня назад, слушая вечером Би-би-си по Колиному радиоприемнику, он переводил подчиненному комментарии англичан о заключении союзного договора между СССР и Великобританией. В отличие от прямодушного Коли, Штейн сразу понял, что их миссия в Швеции не просто закончена, а закончена провалом. О заключении сепаратного мира с Германией теперь не может быть и речи. Теперь война пойдет до победного конца, до полного военного поражения Рейха, до безоговорочной капитуляции Германии. Теперь они – Штейн, Коля, Валленштейн – стали не нужны. Головин пытался сыграть красивую игру, но у него «не пошла масть».
Теперь в их существовании вообще нет никакого смысла. По возвращении в Москву их либо уничтожат, либо, в лучшем случае, направят в штрафбат как изменников Родины. Хотя какой штрафбат для изменников? Штрафбат еще заслужить надо. Штрафбат – это хоть мизерная, но надежда искупить свою вину кровью и вернуться в строй в прежнем звании. А кто окажет такое доверие изменникам? Изменников – к стенке, и весь разговор.
Поначалу у Штейна теплилась мысль, что их законсервируют, то есть оставят в Швеции до следующего задания. В этом был резон. «Акклиматизация» Саранцева-Неминена прошла более чем успешно. У Тиму Неминена хорошая репутация среди соседей и широкие связи среди коммерсантов средней руки в Швеции и даже в других странах Европы. Он полезный человек для разведки. Даже если бы Штейна отозвали одного, а Неминена оставили на своем месте, подполковник был бы совершенно спокоен. Комбинация не удалась, но все остаются в игре и приступают к осуществлению другой, новой комбинации.
Приказ о «дезавуировании» Валленштейна развеял все сомнения Штейна и подтвердил самые худшие его опасения. Сначала они «дезавуируют» Рауля, а потом, уже в Москве, их «дезавуируют» самих.
«Что теперь делать? – размышлял Штейн. – Можно, конечно, проигнорировать приказ о возвращении. Можно сослаться на плохой прием и помехи в эфире и попросить повторить передачу. Только что толку-то? Головин повторно передаст свой приказ. Это даст день-два отсрочки, но ухудшит наше и без того скверное положение. А если оставаться на месте, то через какое-то время Головин пришлет „чистильщика", и тот „зачистит" их, как они сами недавно „зачистили" Синяева. Профессионал сработает без шума и пыли. У обоих смерть наступит от естественных причин, и любое вскрытие это подтвердит».
Пока Штейн раздумывал, как ему поступить дальше, Коля находился тут же. Он ремонтировал радиолу, беспечно напевая что-то себе под нос. Штейну стало неприятно, что он ломает голову над сложившимся положением вещей, пытаясь найти выход из того переплета, в который они оба попали не по своей вине, а Коля выполняет свою обычную работу, как ни в чем не бывало.
– Коля, – окликнул его Штейн. – Сматывай удочки, лавочка закрыта.
– Что вы сказали? – встрепенулся Коля.
– Я говорю, телеграмма от Головина пришла. Нас с тобой отзывают в Москву.
– Зачем?
– Все. Finite la commedia. Наша с тобой миссия в Швеции окончена. Мы здесь больше не нужны.
– Понятно, – кивнул Коля.
Он сейчас подумал прежде всего о том, что ему придется расстаться с Анной, и неизвестно, будет ли у него время с ней попрощаться. Мысль о разлуке с такой чудесной девушкой, со своей первой любовью, опечалила его.
– Что делать будем? – Штейн смотрел на него, ожидая ответа.
Коля удивился тому, что старший по званию спрашивает его о таких простых и понятных вещах! Приказ получен, его надо выполнять.
– Как что?! Возвращаться.
– Куда? – Штейн так пристально на него смотрел, что Коле стало неловко.
– Как куда? В Москву.
– Ага. Понятно, – подытожил Штейн. – В Москву, значит. А ты знаешь, Коленька, что тебя в этой самой Москве ожидает?
– Как что? Новое назначение, – Коля оставался невозмутимым, ему было непонятно, почему Штейн завел с ним этот разговор.
– Новое назначение? – переспросил Штейн и сам себе подтвердил: – Новое назначение.
И вдруг, резко вскочив, он подошел к Коле, положил руку на спинку его стула и нагнулся над ним, приблизив вплотную свое лицо.
– Новое назначение, говоришь, – зашипел он. – На Лубянку будет твое новое назначение. Счастье твое, если довезут до следователя. Еще несколько дней поживешь, хоть и в муках. А то прямо в машине тебя удавят, чтоб не болтал лишнего.
– А почему меня должны отвезти на Лубянку? – Коля отшатнулся от Штейна.
Ему стало не по себе от такой близости подполковника.
– А ты вспомни, чем мы с тобой тут последние три месяца занимались.
– Как чем? Выполняли задание командования. Вы же сами так говорили.
– Я говорил?! – поразился Штейн такой наивности. – И у тебя есть хоть один письменный приказ вступать в контакт с противником? Вести с ним переговоры о мире?
– А евреи?
– Какие такие евреи? – Штейн сделал вид, что впервые о них слышит.
– Которых мы освободили из Аушвица.
– И ты можешь это доказать на следствии? Ты думаешь, тебе поверят? Да тебя даже слушать не станут!
– Но генерал Головин…
– А что – Головин? – Штейн выпрямился.
– Головин же может подтвердить, что мы здесь, в Швеции, выполняли его задание.
– Милый, – протянул Штейн. – Опомнись! Да Головин как раз тебя и прикажет ликвидировать, чтобы ему ничего подтверждать не пришлось.
– Как же так?! – Коля, казалось, был в отчаянии от такой несправедливости.
– А вот так! – отрезал Штейн. – Головин через нас вел переговоры с Канарисом. Если бы они завершились успехом и мир был бы заключен, то нас бы с тобой повысили в звании и обвешали орденами. А раз все рухнуло, то мы сейчас с тобой не просто преступники, а опасные свидетели. Головин не то что спать – дышать спокойно не будет, пока мы с тобой живы. Уж я-то знаю. Не повезло нам с тобой. Не наша лошадка пришла к финишу первой.
– Что же теперь нам делать?
– А вот это, милый друг, давай сейчас решать. У тебя документы какие-нибудь есть, кроме тех, которые тебе слепили в Москве?
– Нет, но я могу попробовать их достать. А зачем они вам?
– Да, понимаешь, фамилия мне моя разонравилась. Хочу поменять. Через кого ты хочешь достать документы? У тебя есть знакомые в полиции?
– Нет. Но у меня есть знакомый гешефтмахер, который за деньги готов сделать что угодно. Хоть черта со дна морского достанет.
– Тогда рысью к нему. Времени у нас в обрез. Через два, максимум через три дня нам с тобой нужно раствориться в Европе.
– Как – раствориться? – не понял Коля.
– Как сахар в чае. Чтоб нас с тобой не только Головин, но и все коминтерновские агенты не смогли достать.
– Так его же вроде распустили?
– Распустили? Нет. Распустить его в один день невозможно. Его не распустили, только вывеску сняли, а люди остались. И эти люди по приказу из Москвы будут высматривать нас с тобой во все глаза. Чего ты сидишь? Бегом марш искать своего гешефтмахера! Или ждешь, пока «чистильщик» за тобой явится?
– Какой чистильщик? – Калиной наивности, казалось, не было предела.
– Дамских сапог. Заодно и твои почистит.
– Олег Николаевич, – Коля замялся, подбирая слова. – Вы не обижайтесь на меня, пожалуйста…
– А в чем дело? – встревожился Штейн.
– Вы это… Вы уж без меня, ладно?
– Что – без тебя? Да не тяни ты кота за хвост!
– Вы без меня растворяйтесь.
– Что значит – без тебя? – изумился Штейн.
– Я присягу давал. Вы же сами говорили о долге.
– И что из того?
– Ну вот, стало быть, – развел руками Коля. – Я давал присягу, и мой долг возвратиться в распоряжение моего командования.
– Ты в своем уме?! – возмутился Штейн. – Солдатский долг – умирать, защищая свою Родину от врага! От врага, понял?! А не сдохнуть, как собака, от рук энкавэдэшных следователей. Ты что же думаешь, тебя дома с хлебом-солью встретят? С оркестром? Ковровую дорожку постелют? Ты даже до трибунала не доживешь.
– Это дело не мое, – подвел итог Коля. – Я давал присягу, я командир Красной армии, и мой долг – выполнить приказ командования. Я возвращаюсь, а там как Бог даст.
– Болван, – резюмировал Штейн.
Стокгольм, 31 мая 1942 года.
В немецком посольстве не произошло ничего существенного для постороннего взгляда. Рано утром прибыли два крепких господина средних лет с незапоминающимися лицами. Они предъявили охранникам на воротах свои документы и беспрепятственно прошли на территорию. Это были костоломы из VI Управления РСХА. Ввиду раннего времени они не стали отмечать свои командировочные удостоверения в приемной посла, а проследовали напрямую в апартаменты военного атташе. Багажа и клади при себе у них не было.
Там их уже ждали. В приказе, который они получили от Шелленберга, было сказано, что они поступают в распоряжение гауптштурмфюрера СС Фишер, поэтому прибывшие личности ожидали увидеть коллегу мужского пола. Их изумлению не было предела, когда они увидели молоденькую девушку, почти девочку, с нежными ямочками на щеках и в соблазнительном платье. Оба господина, переглянувшись, подмигнули друг другу, дескать: «Не задание – мечта! Не баба – конфетка! Заодно и роман крутанем».
Девушка сидела за столом военного атташе и приветливо разглядывала вошедших.
– Здравствуйте, – обратилась она к ним с очаровательной и многообещающей улыбкой. – Давайте знакомиться. Меня зовут Марта Фишер. Вы направлены в мое распоряжение.
– Генрих.
– Иоганн, хотя вы можете звать меня просто Ханни. Так зовет меня моя мама.
Девушка капризно надула губки и свела тонкие бровки к переносице.
– Вас что же, не учили представляться старшему по званию? – спросила она уже не таким бархатным голосом. – Стоять «смирно», когда находитесь в присутствии гауптштурмфюрера! – теперь в этом голосе была уже командная сталь.
Господа подобрали животы и невольно вытянулись по стойке «смирно».
– Оберштурмфюрер Кользиг.
– Гауптшарфюрер Бехер.
– Хайль Гитлер, госпожа гауптштурмфюрер! – Оба одновременно вскинули руки в партийном приветствии.
– Хайль, – Марта снова перешла на свой обычный приятный тон, способный свести с ума любого мужчину. – Вам известна суть операции?
– Никак нет, госпожа гауптштурмфюрер. Бригаденфюрер приказал поступить в полное ваше распоряжение и выполнять все ваши приказы.
– Вот и отлично. Наручники у вас с собой?
– Так точно, госпожа гауптштурмфюрер. Две пары.
– Через несколько минут сюда зайдет оберст-лейтенант. Это его кабинет. Арестуйте его. Разрешаю применять физическую силу и действовать грубо. Ваша задача: физическим насилием сломать его морально и подавить волю к сопротивлению еще до водворения его в Рейх.
– Так точно, госпожа гауптштурмфюрер!
– Уясните себе, что у оберст-лейтенанта должна остаться в голове только одна извилина, а в ней только одна мысль и одно желание: давать правдивые показания тому, кто его будет допрашивать. Только не забейте его до смерти. Он не должен умереть раньше времени.
– Так точно!
– Ну вот и прекрасно. Мы с вами так быстро поняли друг друга, – Марта одарила обоих эсэсовцев своей улыбкой. – Можете курить.
Мужчины расположились на стульях и закурили, закинув ногу на ногу. При этом Кользиг восхищенно смотрел, как Бехер пускает кольца дыма, пропуская их одно в другое.
За два месяца вынужденного безделья, тупого, тягучего, мучительного ничегонеделанья Штейн весь извелся. Он вообще не любил быть сторонним наблюдателем событий, предпочитая для себя роли опасные, но активные. А тут и наблюдать-то было не за чем. Все было тихо.
Два месяца назад Коля и Валленштейн доставили в Швецию и передали Международному Красному Кресту сорок семь евреев вместо пятидесяти. Троих не довезли. Эта поездка так сильно подействовала на Рауля, что он по приезду слег с сильнейшим нервным срывом и провалялся в постели без малого три недели. Навещать его Штейн по понятным причинам не мог и тяготился отсутствием новостей. Связь с фон Гетцем велась через Валленштейна, и, пока тот валялся без сил, Штейн не имел никаких сведений о немецком военном атташе.
Ближе к маю Валленштейн наконец оклемался, и они снова встречались в Колиной комнатке вчетвером. Штейн уведомил фон Гетца, что советское командование удостоверилось в том, что люди, которых он представляет, имеют большой вес в Рейхе, а также в серьезности их намерений искать мира с Советским Союзом. Штейн подтвердил согласие советского командования видеть оберст-лейтенанта фон Гетца посредником между советским и германским командованием. То же самое, почти слово в слово, повторил и фон Гетц, добавив, что заявление Сталина о роспуске Коминтерна произвело сильное впечатление на его друзей в Берлине и теперь он не сомневается в возможности заключения скорейшего мира на Востоке.
На этой встрече Валленштейн был какой-то вялый, апатичный. Чувствовалось, что он еще не вполне отошел от поездки в Польшу. Участия в беседе Штейна и фон Гетца он не принимал. Сил не было смотреть на его постную мину. Казалось, что он потерял всякий интерес к переговорам, да и к самой жизни. Поэтому встреча была даже короче, чем в первый раз. Фон Гетц и Штейн попрощались, заверив друг друга в том, что в случае получения каких-либо новостей из Берлина или Москвы они немедленно уведомят партнера.
И все. Больше ничего существенного не происходило. С конца апреля и по сей день не поступило никаких новостей ни из Берлина, ни из Москвы. Штейн недоумевал: если острого интереса к переговорам нет ни у одной из сторон, то зачем было огород городить? Зачем нужно было выпускать евреев? Сидели бы себе и сидели. Сгорели бы в топке, каждый в свое время. Зачем Сталину понадобилось распускать Коминтерн? Мешал он ему, что ли? Теперь самой идее мировой революции нанесен непоправимый ущерб, а переговоры застыли. Как офицер Генштаба Штейн понимал, что сейчас в СССР и Германии идет разработка планов летней кампании, переброска и сосредоточение войск в соответствии с этими планами. Он понимал, что сторона, имеющая лучший план кампании, получает преимущество и на переговорах, но нельзя же игнорировать сами переговоры, коль скоро они уже начались. Либо отзывайте, либо хотя бы обозначьте свой интерес.
Пока Штейн мучился этими вопросами, пытаясь разгадать замыслы вышестоящих командиров, Коля жил своей жизнью. Он ремонтировал патефоны и радиолы, днями пропадал в порту, бегал на свидания к своей шведке или норвежке, черт ее разберет, словом, выполнял в полной мере армейский принцип «за нас думают командиры» и не отравлял себе жизнь ненужными размышлениями. Хорошо хоть, что квартира у него была надежная. Комната, правда, была смежная с мастерской, но Штейн из нее никуда не выходил, а Колины работники в нее не совались, боясь ненароком вмешаться в частную жизнь своего хозяина. Внимательный глаз мог заметить, что Тиму Неминен покупает что-то уж много продуктов для себя одного, но такого глаза, по счастью, не нашлось.
И вот только сегодня наконец все окончательно разъяснилось и встало на свои места. Штейн получил телеграмму от Головина, расшифровал, прочитал и сжег ее по всем правилам. Три дня назад, слушая вечером Би-би-си по Колиному радиоприемнику, он переводил подчиненному комментарии англичан о заключении союзного договора между СССР и Великобританией. В отличие от прямодушного Коли, Штейн сразу понял, что их миссия в Швеции не просто закончена, а закончена провалом. О заключении сепаратного мира с Германией теперь не может быть и речи. Теперь война пойдет до победного конца, до полного военного поражения Рейха, до безоговорочной капитуляции Германии. Теперь они – Штейн, Коля, Валленштейн – стали не нужны. Головин пытался сыграть красивую игру, но у него «не пошла масть».
Теперь в их существовании вообще нет никакого смысла. По возвращении в Москву их либо уничтожат, либо, в лучшем случае, направят в штрафбат как изменников Родины. Хотя какой штрафбат для изменников? Штрафбат еще заслужить надо. Штрафбат – это хоть мизерная, но надежда искупить свою вину кровью и вернуться в строй в прежнем звании. А кто окажет такое доверие изменникам? Изменников – к стенке, и весь разговор.
Поначалу у Штейна теплилась мысль, что их законсервируют, то есть оставят в Швеции до следующего задания. В этом был резон. «Акклиматизация» Саранцева-Неминена прошла более чем успешно. У Тиму Неминена хорошая репутация среди соседей и широкие связи среди коммерсантов средней руки в Швеции и даже в других странах Европы. Он полезный человек для разведки. Даже если бы Штейна отозвали одного, а Неминена оставили на своем месте, подполковник был бы совершенно спокоен. Комбинация не удалась, но все остаются в игре и приступают к осуществлению другой, новой комбинации.
Приказ о «дезавуировании» Валленштейна развеял все сомнения Штейна и подтвердил самые худшие его опасения. Сначала они «дезавуируют» Рауля, а потом, уже в Москве, их «дезавуируют» самих.
«Что теперь делать? – размышлял Штейн. – Можно, конечно, проигнорировать приказ о возвращении. Можно сослаться на плохой прием и помехи в эфире и попросить повторить передачу. Только что толку-то? Головин повторно передаст свой приказ. Это даст день-два отсрочки, но ухудшит наше и без того скверное положение. А если оставаться на месте, то через какое-то время Головин пришлет „чистильщика", и тот „зачистит" их, как они сами недавно „зачистили" Синяева. Профессионал сработает без шума и пыли. У обоих смерть наступит от естественных причин, и любое вскрытие это подтвердит».
Пока Штейн раздумывал, как ему поступить дальше, Коля находился тут же. Он ремонтировал радиолу, беспечно напевая что-то себе под нос. Штейну стало неприятно, что он ломает голову над сложившимся положением вещей, пытаясь найти выход из того переплета, в который они оба попали не по своей вине, а Коля выполняет свою обычную работу, как ни в чем не бывало.
– Коля, – окликнул его Штейн. – Сматывай удочки, лавочка закрыта.
– Что вы сказали? – встрепенулся Коля.
– Я говорю, телеграмма от Головина пришла. Нас с тобой отзывают в Москву.
– Зачем?
– Все. Finite la commedia. Наша с тобой миссия в Швеции окончена. Мы здесь больше не нужны.
– Понятно, – кивнул Коля.
Он сейчас подумал прежде всего о том, что ему придется расстаться с Анной, и неизвестно, будет ли у него время с ней попрощаться. Мысль о разлуке с такой чудесной девушкой, со своей первой любовью, опечалила его.
– Что делать будем? – Штейн смотрел на него, ожидая ответа.
Коля удивился тому, что старший по званию спрашивает его о таких простых и понятных вещах! Приказ получен, его надо выполнять.
– Как что?! Возвращаться.
– Куда? – Штейн так пристально на него смотрел, что Коле стало неловко.
– Как куда? В Москву.
– Ага. Понятно, – подытожил Штейн. – В Москву, значит. А ты знаешь, Коленька, что тебя в этой самой Москве ожидает?
– Как что? Новое назначение, – Коля оставался невозмутимым, ему было непонятно, почему Штейн завел с ним этот разговор.
– Новое назначение? – переспросил Штейн и сам себе подтвердил: – Новое назначение.
И вдруг, резко вскочив, он подошел к Коле, положил руку на спинку его стула и нагнулся над ним, приблизив вплотную свое лицо.
– Новое назначение, говоришь, – зашипел он. – На Лубянку будет твое новое назначение. Счастье твое, если довезут до следователя. Еще несколько дней поживешь, хоть и в муках. А то прямо в машине тебя удавят, чтоб не болтал лишнего.
– А почему меня должны отвезти на Лубянку? – Коля отшатнулся от Штейна.
Ему стало не по себе от такой близости подполковника.
– А ты вспомни, чем мы с тобой тут последние три месяца занимались.
– Как чем? Выполняли задание командования. Вы же сами так говорили.
– Я говорил?! – поразился Штейн такой наивности. – И у тебя есть хоть один письменный приказ вступать в контакт с противником? Вести с ним переговоры о мире?
– А евреи?
– Какие такие евреи? – Штейн сделал вид, что впервые о них слышит.
– Которых мы освободили из Аушвица.
– И ты можешь это доказать на следствии? Ты думаешь, тебе поверят? Да тебя даже слушать не станут!
– Но генерал Головин…
– А что – Головин? – Штейн выпрямился.
– Головин же может подтвердить, что мы здесь, в Швеции, выполняли его задание.
– Милый, – протянул Штейн. – Опомнись! Да Головин как раз тебя и прикажет ликвидировать, чтобы ему ничего подтверждать не пришлось.
– Как же так?! – Коля, казалось, был в отчаянии от такой несправедливости.
– А вот так! – отрезал Штейн. – Головин через нас вел переговоры с Канарисом. Если бы они завершились успехом и мир был бы заключен, то нас бы с тобой повысили в звании и обвешали орденами. А раз все рухнуло, то мы сейчас с тобой не просто преступники, а опасные свидетели. Головин не то что спать – дышать спокойно не будет, пока мы с тобой живы. Уж я-то знаю. Не повезло нам с тобой. Не наша лошадка пришла к финишу первой.
– Что же теперь нам делать?
– А вот это, милый друг, давай сейчас решать. У тебя документы какие-нибудь есть, кроме тех, которые тебе слепили в Москве?
– Нет, но я могу попробовать их достать. А зачем они вам?
– Да, понимаешь, фамилия мне моя разонравилась. Хочу поменять. Через кого ты хочешь достать документы? У тебя есть знакомые в полиции?
– Нет. Но у меня есть знакомый гешефтмахер, который за деньги готов сделать что угодно. Хоть черта со дна морского достанет.
– Тогда рысью к нему. Времени у нас в обрез. Через два, максимум через три дня нам с тобой нужно раствориться в Европе.
– Как – раствориться? – не понял Коля.
– Как сахар в чае. Чтоб нас с тобой не только Головин, но и все коминтерновские агенты не смогли достать.
– Так его же вроде распустили?
– Распустили? Нет. Распустить его в один день невозможно. Его не распустили, только вывеску сняли, а люди остались. И эти люди по приказу из Москвы будут высматривать нас с тобой во все глаза. Чего ты сидишь? Бегом марш искать своего гешефтмахера! Или ждешь, пока «чистильщик» за тобой явится?
– Какой чистильщик? – Калиной наивности, казалось, не было предела.
– Дамских сапог. Заодно и твои почистит.
– Олег Николаевич, – Коля замялся, подбирая слова. – Вы не обижайтесь на меня, пожалуйста…
– А в чем дело? – встревожился Штейн.
– Вы это… Вы уж без меня, ладно?
– Что – без тебя? Да не тяни ты кота за хвост!
– Вы без меня растворяйтесь.
– Что значит – без тебя? – изумился Штейн.
– Я присягу давал. Вы же сами говорили о долге.
– И что из того?
– Ну вот, стало быть, – развел руками Коля. – Я давал присягу, и мой долг возвратиться в распоряжение моего командования.
– Ты в своем уме?! – возмутился Штейн. – Солдатский долг – умирать, защищая свою Родину от врага! От врага, понял?! А не сдохнуть, как собака, от рук энкавэдэшных следователей. Ты что же думаешь, тебя дома с хлебом-солью встретят? С оркестром? Ковровую дорожку постелют? Ты даже до трибунала не доживешь.
– Это дело не мое, – подвел итог Коля. – Я давал присягу, я командир Красной армии, и мой долг – выполнить приказ командования. Я возвращаюсь, а там как Бог даст.
– Болван, – резюмировал Штейн.
Стокгольм, 31 мая 1942 года.
В немецком посольстве не произошло ничего существенного для постороннего взгляда. Рано утром прибыли два крепких господина средних лет с незапоминающимися лицами. Они предъявили охранникам на воротах свои документы и беспрепятственно прошли на территорию. Это были костоломы из VI Управления РСХА. Ввиду раннего времени они не стали отмечать свои командировочные удостоверения в приемной посла, а проследовали напрямую в апартаменты военного атташе. Багажа и клади при себе у них не было.
Там их уже ждали. В приказе, который они получили от Шелленберга, было сказано, что они поступают в распоряжение гауптштурмфюрера СС Фишер, поэтому прибывшие личности ожидали увидеть коллегу мужского пола. Их изумлению не было предела, когда они увидели молоденькую девушку, почти девочку, с нежными ямочками на щеках и в соблазнительном платье. Оба господина, переглянувшись, подмигнули друг другу, дескать: «Не задание – мечта! Не баба – конфетка! Заодно и роман крутанем».
Девушка сидела за столом военного атташе и приветливо разглядывала вошедших.
– Здравствуйте, – обратилась она к ним с очаровательной и многообещающей улыбкой. – Давайте знакомиться. Меня зовут Марта Фишер. Вы направлены в мое распоряжение.
– Генрих.
– Иоганн, хотя вы можете звать меня просто Ханни. Так зовет меня моя мама.
Девушка капризно надула губки и свела тонкие бровки к переносице.
– Вас что же, не учили представляться старшему по званию? – спросила она уже не таким бархатным голосом. – Стоять «смирно», когда находитесь в присутствии гауптштурмфюрера! – теперь в этом голосе была уже командная сталь.
Господа подобрали животы и невольно вытянулись по стойке «смирно».
– Оберштурмфюрер Кользиг.
– Гауптшарфюрер Бехер.
– Хайль Гитлер, госпожа гауптштурмфюрер! – Оба одновременно вскинули руки в партийном приветствии.
– Хайль, – Марта снова перешла на свой обычный приятный тон, способный свести с ума любого мужчину. – Вам известна суть операции?
– Никак нет, госпожа гауптштурмфюрер. Бригаденфюрер приказал поступить в полное ваше распоряжение и выполнять все ваши приказы.
– Вот и отлично. Наручники у вас с собой?
– Так точно, госпожа гауптштурмфюрер. Две пары.
– Через несколько минут сюда зайдет оберст-лейтенант. Это его кабинет. Арестуйте его. Разрешаю применять физическую силу и действовать грубо. Ваша задача: физическим насилием сломать его морально и подавить волю к сопротивлению еще до водворения его в Рейх.
– Так точно, госпожа гауптштурмфюрер!
– Уясните себе, что у оберст-лейтенанта должна остаться в голове только одна извилина, а в ней только одна мысль и одно желание: давать правдивые показания тому, кто его будет допрашивать. Только не забейте его до смерти. Он не должен умереть раньше времени.
– Так точно!
– Ну вот и прекрасно. Мы с вами так быстро поняли друг друга, – Марта одарила обоих эсэсовцев своей улыбкой. – Можете курить.
Мужчины расположились на стульях и закурили, закинув ногу на ногу. При этом Кользиг восхищенно смотрел, как Бехер пускает кольца дыма, пропуская их одно в другое.