Страница:
– Есть! – лейтенант четко отдал честь, так же четко повернулся кругом через левое плечо и вышел из избы.
– Назарбаев, Сидоров! – подозвал он двух связистов. – Возьмете катушку, винтовки и пройдетесь по линии. Задача: найти и починить обрыв.
В риге повисла тишина. Все понимали, что это – верная смерть.
– Так, товарищ лейтенант… – начал было Назарбаев.
– Отставить. Выполнять приказ. За неисполнение – расстрел, – оборвал Осипов, будто не он минуту назад обмирал от страха под дулом сарафановского нагана. – Маскхалаты наденьте. Передвигаться только ползком, – добавил он уже мягче.
Два связиста, захватив катушку с проводом, поползли по ровному и открытому полю вдоль линии связи.
Коля присел на пустой ящик из-под патронов. Потянулись минуты. Одна. Вторая. Пятая. Десять минут. Пятнадцать. Двадцать.
«Прошли. Наверное, прошли, – думал о своих подчиненных Коля. – Выстрелов нет, значит – прошли».
И тут один за другим сухо щелкнули два выстрела.
Коля посмотрел на часы. Прошло двадцать три минуты. Он встал, прошелся по риге. Первым естественным желанием было побежать посмотреть, что со связистами. Но он вспомнил сарафановский приказ наладить связь во что бы то ни стало, вспомнил наган, направленный ему в голову, и между лопаток, несмотря на мороз, протекла капелька пота. Еще два связиста под угрозой расстрела были отправлены на поиск обрыва провода. Два выстрела раздались через восемнадцать минут.
Колька с тоской посмотрел на оставшихся связистов. Его душило чувство взятого на душу греха. Ведь он понимал, что, приказывая днем на открытой местности искать обрыв, он отправляет своих людей на верную гибель. Нет и не было у них шансов доползти.
Колька стал натягивать маскхалат, взял катушку, повернулся к оставшимся связистам:
– Прощайте, товарищи. Не поминайте лихом.
Ему никто не ответил.
Коля лег на живот и по-пластунски выполз из риги.
По полю была проложена довольно глубокая борозда, оставленная проползшими здесь связистами. Не поднимая головы, Колька стал вглядываться вдаль. Метрах в трехстах от него лежали без движения, уткнувшись в снег, два красноармейца. Еще дальше, шагов через сто, лежали другие двое. Колька видел черные подошвы их сапог. «Ну и ладно, – подумал он. – И пусть. По грехам мне и мука. Нечего было грех на душу брать».
Он пополз по борозде, вжимаясь всем телом в снег. «Интересно, а где меня убьют?» – продолжал он свои размышления, невольно переводя взгляд в сторону леска, в котором засела «кукушка». «Если убьют до первых двух связистов, то будет жалко, что не прожил еще несколько минут, а если после – то можно считать, что он обманул свою смерть, выкроив для себя несколько лишних мгновений.
Стоп! – В крестьянском Колькином мозгу мелькнула догадка. «Кукушка» не сорока, чтоб с ветки на ветку порхать. «Кукушка» сидит на каком-то одном дереве, где у него оборудована огневая позиция, откуда он заранее пристрелял местность.
«Ай да Коля! Ай да молодец, – похвалил он сам себя, чувствуя, что появился шанс – один из тысячи – выжить. – Представь себе, что ты „кукушка", что ты целый день сидишь на дереве, ожидая появления цели, – продолжил он свои рассуждения. – Двадцать три минуты ребята ползли, прежде чем их заметили. Вторая пара ползла восемнадцать минут. На пять минут меньше. Чем это объяснить? – И тут же вторая догадка услужливо пришла в голову. – Все правильно! „Кукушка" целыми днями сидит на дереве без движения, разглядывая в бинокль вот это унылое ровное поле. Глаз „замыливается", внимание рассеивается, поэтому первую пару „кукушка" заметил позднее второй. Убив Назарбаева и Сидорова, он встрепенулся и стал ждать вторую пару, поэтому ребята успели проползти меньше».
Почувствовав шанс на спасение, Колин мозг стал работать как сложное и дорогое счетно-решающее устройство.
«А что это означает? – спросил парень сам себя и через секунду сам себе ответил: – А это означает, что вершина сектора обстрела „кукушки" находится на линии леса и располагается где-то посередине между первой и второй убитыми парами».
Установить местонахождение снайпера – значит наполовину победить его. Только что толку в таком знании? До того леска метров четыреста. Колька не видит «кукушку», а «кукушка» пока не видит Кольку. Значит, покуда двигаться вперед не надо. А когда будет надо? Если Колька передвинется вперед, то снайпер его заметит наверняка, а сам Колька в лучшем случае успеет засечь вспышку выстрела его винтовки перед самой своей смертью. Что делать? Третья – спасительная – догадка не заставила себя ждать. «Сидит же БЕЗ ДВИЖЕНИЯ!!! – додумался Колька. – А пописать ему сходить надо? Ладно, пописать можно с дерева, а если по большому или просто ноги размять?»
Это была победа.
Морозило. Погода выдалась безветренная. Деревья стояли ровно, ветви не колыхались. Любое шевеление веток мог произвести только человек. Колька рассчитал так: «По такому снегу четыреста метров я пробегу минуты за три. Если где-то зашевелится ветка и хрустнет снег, это будет значить, что „кукушка" пошел по своим делам. Он наверняка в маскхалате поверх тулупа. Пока маскхалат снимает, пока тулуп расстегивает, пока дела свои делает, потом обратно собирается, у меня будет минут десять. Главное – не торопиться, дать „кукушке" на корточки сесть. А если я не прав, то первая же пуля – моя. И конец мученьям».
Коля застыл, мучительно, до боли в глазах, вглядываясь в ветки деревьев, стоящих на опушке, и прислушиваясь ко всем звукам, доносящимся из леса. Мороз стоял градусов тридцать. Коля месяц назад успел купить теплые кальсоны, но холод сверху и снизу проникал через фуфайку и маскхалат, пробирая до костей. «Водочки бы…» – подумалось Кольке.
Примерно через полчаса на опушке качнулась толстая ветка. Раз, другой, третий. Потом качнулась ветка пониже. У Кольки бешено заколотилось сердце: «Вот оно, пошло дело». Скоро, как и рассчитывал Колька, послышался хруст снега, будто в него уронили что-то тяжелое. «Спрыгнул. Теперь надо досчитать до двадцати, чтобы дать ему отойти от дерева». Через двадцать секунд Колька с низкого старта саженными прыжками, бросив катушку, с винтовкой наперевес поскакал через поле, местами по пояс проваливаясь в снег.
«Скорее! Скорее! Скорее!» – стучало у него в мозгу. Сердце ухало в груди от подбородка до живота и готово было выскочить наружу. Ему казалось, что он не бежит, а топчется на месте.
«Вот и опушка. Добежал. И все еще живой, – Колька с разбегу рухнул в снег и пополз на брюхе. – Вон оно, то дерево. От него в сторону леса ведет цепочка следов. Только бы не смена караула. Только бы он не ушел».
«Он» не ушел. Метрах в двадцати от дерева пролегал небольшой овражек. В этом овражке со спущенными штанами сидел щуплый паренек лет восемнадцати и – скажу мягко, не конфузьтесь – «по капле выдавливал из себя раба» прямо на снег. За этим занятием он и был застигнут бравым Колькой. Рядом с ним на ветке орешника висел тулуп, винтовка была воткнута прикладом в снег.
Услышав шум за спиной, паренек обернулся. Можно не сомневаться, что в этот момент у него процесс пошел поживее.
Коля навел на него винтовку, жестом приказывая подняться.
Непослушными руками паренек застегнул штаны и тщетно пытался попасть в рукава тулупа.
– Неси прямо так, – Колька показал винтовкой в поле. – Пошли.
Паренек выбрался из оврага, держа тулуп под мышкой.
– Винтовку не забудь, – Колька показал на винтовку.
Паренек снова спустился в овраг и, ухватив винтовку за цевье, бросил ее к Колькиным ногам.
Проходя мимо дерева, на котором «кукушка» оборудовал себе гнездо, Колька поднял взгляд и увидел красный термос, висящий между ветвей.
– Давай его сюда, – показал он финну на термос, – нечего добром разбрасываться.
Паренек юрко вскарабкался на дерево и через секунду спрыгнул с термосом. Все это время Колька держал его на прицеле.
– Пошли, что ли? – Колька показал винтовкой впереди себя.
Пока шли через поле обратно на хутор, финн что-то лопотал себе под нос. К своему удивлению, Колька сумел разобрать отдельные слова: «Русские звери, плен, теперь убьют, бедная мама…». Слова походили на родные, мордовские, на те самые, которые он всю жизнь слышал в своей деревне среди земляков, только окончания были какие-то смешные и интонация напоминала птичий клекот.
В риге, куда Колька привел пленного, бойцы встретили его как выходца с того света. Связисты не ожидали больше увидеть своего командира. Помкомвзода Грицай, здоровенный черниговский хохол, переминаясь с ноги на ногу, промямлил:
– Товарищ лейтенант, а мы вас того… Не ждали уже… сегодня.
– Грицай, мигом доложи начштаба, что я захватил пленного. А вы двое, – Колька указал на связистов, – быстро на линию, и чтоб через полчаса связь была. «Кукушек» перед нами больше нет, – он указал на пленного. – Я его спрашивал. Катушку подберете в поле. Их там целых две.
Через минуты в ригу зашел Сарафанов.
– Осипов?! Живой?! – обрадовался полковник. – Как же ты это ухитрился, я имею в виду финна?..
– Да так как-то, товарищ полковник, – будто оправдывался почему-то Колька. – Должно быть – со страху.
– Что, страшно было? Поди, полны штаны наложил, пока его поймал.
– Маленько есть, – честно признался Колька. – Но он больше.
– Ну, что ж, Осипов, – Сарафанов посмотрел на Кольку, потом на пленного. – Тебя за твой подвиг к ордену представим. А этого, – он показал на «кукушку». – Как говорится, по законам военного времени. В расход. Сам его пустишь или помощь нужна?
– Так, это… Товарищ полковник…
– Что еще? – недовольно спросил начштаба.
– Допросить бы его.
– Где ж я тебе переводчика найду? Через пять часов на штурм идти. Даже по команде сообщать о нем нет смысла, все равно не успеет до нас переводчик добраться.
Полковник хотел добавить, что и добираться, собственно, уже будет не к кому. Остаткам дивизии предстояло геройски погибнуть сегодня ночью, пытаясь совершить невозможное.
– Товарищ полковник, разрешите мне? Я могу, – попросил Колька.
– Что за чушь? Что ты можешь?
– Товарищ полковник, я, кажется, по-ихнему понимаю.
– Да ну? Интересно… Спроси у него, много ли еще «кукушек» в лесу?
– Спрашивал уже. Он говорит, что на два километра вправо и влево от того места, где я его поймал, никого нет.
– Тогда спроси, может ли он показать нам схему их обороны? Если покажет – останется жив.
Колька стал говорить с финном по-мокшански. Пленный закивал и с надеждой смотрел то на Кольку, то на полковника.
– Ну, тогда веди его в штаб, – подвел итог Сарафанов.
В штабе перед пленным финном расстелили карту. двухверстку, дали ему синий карандаш.
Сарафанов приказал:
– Рисуй.
Колька перевел. Пленный взял карандаш и стал наносить на карту значки и линии.
– Переведи ему, что если он что-то напутает или забудет нарисовать, то он пожалеет, что родился на свет. Смерть его будет мучительной и долгой.
Колька снова сказал несколько слов на мокшанском. Пленный кивнул и еще глубже погрузился в работу. Минут через десять он сказал, что все готово.
– Ну и что это за китайская грамота? – спросил Сарафанов.
Пленный залопотал, объясняя свои значки, а Колька переводил:
– Это, товарищ полковник, минные поля. Тут, тут и тут. А это – финские доты. Здесь и здесь. В этой деревне располагается батальон, который прикрывает этот участок обороны. Этот финн говорит, что можно пройти мимо минных полей и дотов и захватить деревню врасплох.
– Пусть покажет по карте.
Полковник Сарафанов полностью изменил заготовленную диспозицию. Когда в назначенное время прибыли командиры полков, он довел до них совсем другой план прорыва финской обороны. Исходя из сведений, полученных от пленного, были направлены две небольшие разведгруппы с задачей уничтожить доты противника. Пленный финн показал безопасные подходы к дотам. В это время остатки дивизии просачивались мимо минных полей. Взрыв дотов послужил сигналом к атаке. Финны не ожидали увидеть в своем расположении красноармейцев, да еще и ночью. Все было кончено в несколько минут. Линия обороны была прорвана, финский батальон взят в плен.
Оперативная сводка штаба Ленинградского военного округа от 6.12.39 года подтвердилась ранним утром седьмого декабря. По крайней мере, в части событий на Карельском перешейке. Но это был только первый эшелон линии Маннергейма. Впереди было сорок километров дотов, минных полей, надолбов и траншей, которые еще предстояло преодолеть.
XIII
– Назарбаев, Сидоров! – подозвал он двух связистов. – Возьмете катушку, винтовки и пройдетесь по линии. Задача: найти и починить обрыв.
В риге повисла тишина. Все понимали, что это – верная смерть.
– Так, товарищ лейтенант… – начал было Назарбаев.
– Отставить. Выполнять приказ. За неисполнение – расстрел, – оборвал Осипов, будто не он минуту назад обмирал от страха под дулом сарафановского нагана. – Маскхалаты наденьте. Передвигаться только ползком, – добавил он уже мягче.
Два связиста, захватив катушку с проводом, поползли по ровному и открытому полю вдоль линии связи.
Коля присел на пустой ящик из-под патронов. Потянулись минуты. Одна. Вторая. Пятая. Десять минут. Пятнадцать. Двадцать.
«Прошли. Наверное, прошли, – думал о своих подчиненных Коля. – Выстрелов нет, значит – прошли».
И тут один за другим сухо щелкнули два выстрела.
Коля посмотрел на часы. Прошло двадцать три минуты. Он встал, прошелся по риге. Первым естественным желанием было побежать посмотреть, что со связистами. Но он вспомнил сарафановский приказ наладить связь во что бы то ни стало, вспомнил наган, направленный ему в голову, и между лопаток, несмотря на мороз, протекла капелька пота. Еще два связиста под угрозой расстрела были отправлены на поиск обрыва провода. Два выстрела раздались через восемнадцать минут.
Колька с тоской посмотрел на оставшихся связистов. Его душило чувство взятого на душу греха. Ведь он понимал, что, приказывая днем на открытой местности искать обрыв, он отправляет своих людей на верную гибель. Нет и не было у них шансов доползти.
Колька стал натягивать маскхалат, взял катушку, повернулся к оставшимся связистам:
– Прощайте, товарищи. Не поминайте лихом.
Ему никто не ответил.
Коля лег на живот и по-пластунски выполз из риги.
По полю была проложена довольно глубокая борозда, оставленная проползшими здесь связистами. Не поднимая головы, Колька стал вглядываться вдаль. Метрах в трехстах от него лежали без движения, уткнувшись в снег, два красноармейца. Еще дальше, шагов через сто, лежали другие двое. Колька видел черные подошвы их сапог. «Ну и ладно, – подумал он. – И пусть. По грехам мне и мука. Нечего было грех на душу брать».
Он пополз по борозде, вжимаясь всем телом в снег. «Интересно, а где меня убьют?» – продолжал он свои размышления, невольно переводя взгляд в сторону леска, в котором засела «кукушка». «Если убьют до первых двух связистов, то будет жалко, что не прожил еще несколько минут, а если после – то можно считать, что он обманул свою смерть, выкроив для себя несколько лишних мгновений.
Стоп! – В крестьянском Колькином мозгу мелькнула догадка. «Кукушка» не сорока, чтоб с ветки на ветку порхать. «Кукушка» сидит на каком-то одном дереве, где у него оборудована огневая позиция, откуда он заранее пристрелял местность.
«Ай да Коля! Ай да молодец, – похвалил он сам себя, чувствуя, что появился шанс – один из тысячи – выжить. – Представь себе, что ты „кукушка", что ты целый день сидишь на дереве, ожидая появления цели, – продолжил он свои рассуждения. – Двадцать три минуты ребята ползли, прежде чем их заметили. Вторая пара ползла восемнадцать минут. На пять минут меньше. Чем это объяснить? – И тут же вторая догадка услужливо пришла в голову. – Все правильно! „Кукушка" целыми днями сидит на дереве без движения, разглядывая в бинокль вот это унылое ровное поле. Глаз „замыливается", внимание рассеивается, поэтому первую пару „кукушка" заметил позднее второй. Убив Назарбаева и Сидорова, он встрепенулся и стал ждать вторую пару, поэтому ребята успели проползти меньше».
Почувствовав шанс на спасение, Колин мозг стал работать как сложное и дорогое счетно-решающее устройство.
«А что это означает? – спросил парень сам себя и через секунду сам себе ответил: – А это означает, что вершина сектора обстрела „кукушки" находится на линии леса и располагается где-то посередине между первой и второй убитыми парами».
Установить местонахождение снайпера – значит наполовину победить его. Только что толку в таком знании? До того леска метров четыреста. Колька не видит «кукушку», а «кукушка» пока не видит Кольку. Значит, покуда двигаться вперед не надо. А когда будет надо? Если Колька передвинется вперед, то снайпер его заметит наверняка, а сам Колька в лучшем случае успеет засечь вспышку выстрела его винтовки перед самой своей смертью. Что делать? Третья – спасительная – догадка не заставила себя ждать. «Сидит же БЕЗ ДВИЖЕНИЯ!!! – додумался Колька. – А пописать ему сходить надо? Ладно, пописать можно с дерева, а если по большому или просто ноги размять?»
Это была победа.
Морозило. Погода выдалась безветренная. Деревья стояли ровно, ветви не колыхались. Любое шевеление веток мог произвести только человек. Колька рассчитал так: «По такому снегу четыреста метров я пробегу минуты за три. Если где-то зашевелится ветка и хрустнет снег, это будет значить, что „кукушка" пошел по своим делам. Он наверняка в маскхалате поверх тулупа. Пока маскхалат снимает, пока тулуп расстегивает, пока дела свои делает, потом обратно собирается, у меня будет минут десять. Главное – не торопиться, дать „кукушке" на корточки сесть. А если я не прав, то первая же пуля – моя. И конец мученьям».
Коля застыл, мучительно, до боли в глазах, вглядываясь в ветки деревьев, стоящих на опушке, и прислушиваясь ко всем звукам, доносящимся из леса. Мороз стоял градусов тридцать. Коля месяц назад успел купить теплые кальсоны, но холод сверху и снизу проникал через фуфайку и маскхалат, пробирая до костей. «Водочки бы…» – подумалось Кольке.
Примерно через полчаса на опушке качнулась толстая ветка. Раз, другой, третий. Потом качнулась ветка пониже. У Кольки бешено заколотилось сердце: «Вот оно, пошло дело». Скоро, как и рассчитывал Колька, послышался хруст снега, будто в него уронили что-то тяжелое. «Спрыгнул. Теперь надо досчитать до двадцати, чтобы дать ему отойти от дерева». Через двадцать секунд Колька с низкого старта саженными прыжками, бросив катушку, с винтовкой наперевес поскакал через поле, местами по пояс проваливаясь в снег.
«Скорее! Скорее! Скорее!» – стучало у него в мозгу. Сердце ухало в груди от подбородка до живота и готово было выскочить наружу. Ему казалось, что он не бежит, а топчется на месте.
«Вот и опушка. Добежал. И все еще живой, – Колька с разбегу рухнул в снег и пополз на брюхе. – Вон оно, то дерево. От него в сторону леса ведет цепочка следов. Только бы не смена караула. Только бы он не ушел».
«Он» не ушел. Метрах в двадцати от дерева пролегал небольшой овражек. В этом овражке со спущенными штанами сидел щуплый паренек лет восемнадцати и – скажу мягко, не конфузьтесь – «по капле выдавливал из себя раба» прямо на снег. За этим занятием он и был застигнут бравым Колькой. Рядом с ним на ветке орешника висел тулуп, винтовка была воткнута прикладом в снег.
Услышав шум за спиной, паренек обернулся. Можно не сомневаться, что в этот момент у него процесс пошел поживее.
Коля навел на него винтовку, жестом приказывая подняться.
Непослушными руками паренек застегнул штаны и тщетно пытался попасть в рукава тулупа.
– Неси прямо так, – Колька показал винтовкой в поле. – Пошли.
Паренек выбрался из оврага, держа тулуп под мышкой.
– Винтовку не забудь, – Колька показал на винтовку.
Паренек снова спустился в овраг и, ухватив винтовку за цевье, бросил ее к Колькиным ногам.
Проходя мимо дерева, на котором «кукушка» оборудовал себе гнездо, Колька поднял взгляд и увидел красный термос, висящий между ветвей.
– Давай его сюда, – показал он финну на термос, – нечего добром разбрасываться.
Паренек юрко вскарабкался на дерево и через секунду спрыгнул с термосом. Все это время Колька держал его на прицеле.
– Пошли, что ли? – Колька показал винтовкой впереди себя.
Пока шли через поле обратно на хутор, финн что-то лопотал себе под нос. К своему удивлению, Колька сумел разобрать отдельные слова: «Русские звери, плен, теперь убьют, бедная мама…». Слова походили на родные, мордовские, на те самые, которые он всю жизнь слышал в своей деревне среди земляков, только окончания были какие-то смешные и интонация напоминала птичий клекот.
В риге, куда Колька привел пленного, бойцы встретили его как выходца с того света. Связисты не ожидали больше увидеть своего командира. Помкомвзода Грицай, здоровенный черниговский хохол, переминаясь с ноги на ногу, промямлил:
– Товарищ лейтенант, а мы вас того… Не ждали уже… сегодня.
– Грицай, мигом доложи начштаба, что я захватил пленного. А вы двое, – Колька указал на связистов, – быстро на линию, и чтоб через полчаса связь была. «Кукушек» перед нами больше нет, – он указал на пленного. – Я его спрашивал. Катушку подберете в поле. Их там целых две.
Через минуты в ригу зашел Сарафанов.
– Осипов?! Живой?! – обрадовался полковник. – Как же ты это ухитрился, я имею в виду финна?..
– Да так как-то, товарищ полковник, – будто оправдывался почему-то Колька. – Должно быть – со страху.
– Что, страшно было? Поди, полны штаны наложил, пока его поймал.
– Маленько есть, – честно признался Колька. – Но он больше.
– Ну, что ж, Осипов, – Сарафанов посмотрел на Кольку, потом на пленного. – Тебя за твой подвиг к ордену представим. А этого, – он показал на «кукушку». – Как говорится, по законам военного времени. В расход. Сам его пустишь или помощь нужна?
– Так, это… Товарищ полковник…
– Что еще? – недовольно спросил начштаба.
– Допросить бы его.
– Где ж я тебе переводчика найду? Через пять часов на штурм идти. Даже по команде сообщать о нем нет смысла, все равно не успеет до нас переводчик добраться.
Полковник хотел добавить, что и добираться, собственно, уже будет не к кому. Остаткам дивизии предстояло геройски погибнуть сегодня ночью, пытаясь совершить невозможное.
– Товарищ полковник, разрешите мне? Я могу, – попросил Колька.
– Что за чушь? Что ты можешь?
– Товарищ полковник, я, кажется, по-ихнему понимаю.
– Да ну? Интересно… Спроси у него, много ли еще «кукушек» в лесу?
– Спрашивал уже. Он говорит, что на два километра вправо и влево от того места, где я его поймал, никого нет.
– Тогда спроси, может ли он показать нам схему их обороны? Если покажет – останется жив.
Колька стал говорить с финном по-мокшански. Пленный закивал и с надеждой смотрел то на Кольку, то на полковника.
– Ну, тогда веди его в штаб, – подвел итог Сарафанов.
В штабе перед пленным финном расстелили карту. двухверстку, дали ему синий карандаш.
Сарафанов приказал:
– Рисуй.
Колька перевел. Пленный взял карандаш и стал наносить на карту значки и линии.
– Переведи ему, что если он что-то напутает или забудет нарисовать, то он пожалеет, что родился на свет. Смерть его будет мучительной и долгой.
Колька снова сказал несколько слов на мокшанском. Пленный кивнул и еще глубже погрузился в работу. Минут через десять он сказал, что все готово.
– Ну и что это за китайская грамота? – спросил Сарафанов.
Пленный залопотал, объясняя свои значки, а Колька переводил:
– Это, товарищ полковник, минные поля. Тут, тут и тут. А это – финские доты. Здесь и здесь. В этой деревне располагается батальон, который прикрывает этот участок обороны. Этот финн говорит, что можно пройти мимо минных полей и дотов и захватить деревню врасплох.
– Пусть покажет по карте.
Полковник Сарафанов полностью изменил заготовленную диспозицию. Когда в назначенное время прибыли командиры полков, он довел до них совсем другой план прорыва финской обороны. Исходя из сведений, полученных от пленного, были направлены две небольшие разведгруппы с задачей уничтожить доты противника. Пленный финн показал безопасные подходы к дотам. В это время остатки дивизии просачивались мимо минных полей. Взрыв дотов послужил сигналом к атаке. Финны не ожидали увидеть в своем расположении красноармейцев, да еще и ночью. Все было кончено в несколько минут. Линия обороны была прорвана, финский батальон взят в плен.
Оперативная сводка штаба Ленинградского военного округа от 6.12.39 года подтвердилась ранним утром седьмого декабря. По крайней мере, в части событий на Карельском перешейке. Но это был только первый эшелон линии Маннергейма. Впереди было сорок километров дотов, минных полей, надолбов и траншей, которые еще предстояло преодолеть.
XIII
Как всегда и везде, когда Красная армия терпела поражение или победа доставалась ей ценой огромных потерь, ордена и медали в войсках рассыпали корзинами. Надо было как-то заретушировать потери, понесенные огромной державой в пограничном конфликте с небольшим государством, и поднять моральное состояние войск. Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР 88 человек были награждены орденами Ленина, 1146 человек – орденом Красного Знамени, 3602 человека – орденом Красной Звезды, 3593 человека получили медаль «За отвагу», 4431 – «За боевые заслуги». 26 человек стали Героями Советского Союза. И это только в Красной армии! У флота был свой счет. А еще награждались железнодорожники – отдельным списком. Совпартруководители и гражданские служащие – тоже отдельным списком. Недавно учрежденные медали «За отвагу» и «За боевые заслуги» получили даже повара. Власть будто хотела заткнуть рты выжившим, вовлечь их в круговую поруку. Льготы и награды, тобой не заслуженные, вовлекают в заговор молчания. Награжденные становились как бы соучастниками государственного обмана.
Приезжал, допустим, награжденный красноармеец в свою деревню на побывку, и неловко становилось ему рассказывать односельчанам всю правду о потерях. О том, что медаль свою он получил не за подвиг, не за доблесть воинскую, а за то, что не замерз в карельских снегах, не подорвался на минном поле, не попал на прицел финского снайпера, что не его роту погнали на пулеметы по пояс в снегу. Что он просто выжил. Не это хотели услышать земляки. Простые люди, изнуренные работой, лишенные материального достатка, хотели знать, что их тяжелый труд и нищенское, полуголодное существование не напрасны. Это их трудом крепится Красная армия, в которой служат такие герои.
Разве этим людям можно было говорить правду?! Разве можно было развенчать их святую веру в высшую мудрость вождя, который сидит в Кремле? А если прибавить к этому горящие глаза девчонок и уши осведомителей НКВД, то станет понятно, что правду о той войне говорить было решительно невозможно. Вот и плел красноармеец доверчивым слушателям семь гор до Луны, заливал баки.
Ушли в Москву наградные листы на лейтенанта Осипова и полковника Сарафанова. Лейтенанту – на орден Красной Звезды, полковнику – Красного Знамени. Но в этом конкретном случае награды были заслуженными и справедливыми. Полковник Сарафанов действительно спланировал и провел талантливую операцию по захвату укреплений противника и разгрому его гарнизона, а выполнение этой операции стало возможным благодаря тому, что Коля захватил в плен финского снайпера.
Больше на той войне Коля не совершил ничего героического. Под пули ему – штабному – лезть больше не приходилось, по минным полям он тоже не разгуливал. Он находился при штабе, обеспечивал связь штаба с полками и батальонами и по совместительству выполнял обязанности переводчика при допросах пленных и в переговорах с местными жителями.
11 февраля 1940 года Красная армия после мощной артподготовки пошла в крупномасштабное наступление. Глубоко эшелонированная линия Маннергейма была наконец прорвана. 12 марта в Москве был подписан мирный договор. 13 марта боевые действия были прекращены. Война была завершена победоносно для Красной армии. Границы были отнесены на запад и север от Ленинграда за счет финской территории безо всякой компенсации, а в составе Союза ССР появилась новая республика – Карело-Финская ССР. Прилагательное «финская» должно было служить напоминанием и острасткой соседнему с ней государству о том, что эта республика в любой момент может быть увеличена присоединением к ней самой Финляндии вместе с Хельсинки. Финские города Вийпури и Петсамо стали Выборгом и Печенгой. Выборг стал форпостом на пути к Ленинграду, а Печенга имел важное экономическое значение для страны. Помимо того что это незамерзающий порт, соединенный с Большой Землей железной дорогой, это еще и ценнейшее месторождение цветных металлов, где добывается половина таблицы Менделеева.
А что же англичане и французы? Эти ребята просто помахали флагами – и все. В марте сорокового года они предпочли моментально забыть о тех грозных и воинственных заявлениях, которые делали четыре месяца назад, о тех гарантиях, которые выдавали наивным и легковерным финнам. Ровно за три месяца до вторжения Красной армии в Финляндию Германия при сходных обстоятельствах напала на Польшу, и ей немедленно была объявлена война. Советскому Союзу эти два государства объявлять войну не решились, хотя СССР проявил себя как агрессор, попирающий все нормы международного права. Испугались сильного или побоялись остаться с Гитлером один на один? Но ведь они уже и так остались – в августе 1939 года между Германией и СССР был подписан Пакт о ненападении. Весной сорокового года никто в Советском Союзе не собирался объявлять войну Германии. Торговый оборот обеих стран рос в геометрической прогрессии к вящей выгоде немцев и русских, и вступать в войну с Германией только для того, чтобы доставить удовольствие французам и англичанам, для Сталина означало бы резать курицу, несущую золотые яйца. Выражаясь языком наперсточников и фармазонов, Англия и Франция Финляндию попросту кинули, наобещав семь гор до небес. Как кинули перед этим Польшу.
С подачи Сарафанова приказом командующего округом лейтенанту Осипову в апреле сорокового года было присвоено воинское звание «старший лейтенант». Досрочно.
Человек как никакое другое животное адаптируется к любым условиям жизни. Он может жить в условиях вечной мерзлоты, как чукчи или эскимосы, в знойной пустыне, как бедуины. Человек может построить свое жилье на заоблачной высоте, где и кислорода-то почти нет, однако шерпы там себя чувствуют даже комфортно. Человек может месяц обходиться без пищи и больше недели без воды. Человек может не мыться месяцами. Он может нырять на большую глубину. Он выжил даже в космосе. При некоторой тренировке человек способен выдерживать колоссальные перегрузки: бежать сутками супермарафон или поднимать огромные тяжести. Ко всему человек сможет приспособиться, все преодолеть и все пережить. Однако чужую удачу ему пережить тяжелее всего. Все вышеперечисленные трудности ничто по сравнению с теми муками, которые терзают нас, когда кто-то рядом, пусть и заслуженно, получает власть, почет или награду. Каленым железом разум жжет вопрос: «Почему не я?! Чем он лучше?!», превращая жизнь в пытку. Если же баловень судьбы живет с нами бок о бок или знаком нам с детства, то простить ему его удачу уже решительно никак невозможно! Мы же знаем его как облупленного! Мы с ним каждый день здороваемся. Сколько раз мы с ним вместе курили, а то и выпивали запросто. Бывало, в детстве мы его даже поколачивали, и вдруг – раз! Он оказался выше нас с вами. Наглец и выскочка. Разве это справедливо?
Определенно, успех ближнего способен отравить и испакостить наше собственное существование.
Узнав о досрочном присвоении Кольке очередного звания и о представлении его к ордену, к начальнику штаба дивизии подкатился начальник политотдела. Тоже полковник. Он вальяжно расположился на стуле возле сарафановского стола и начал издалека развивать мысль о том, что «некоторые старшие командиры проталкивают своих любимчиков», об усилении бдительности, о моральном облике красного командира и недостаточной политической и гражданской зрелости некоторых молодых командиров, вчерашних курсантов. Дескать, имеются тревожные сигналы от молодых коммунистов, на которые он, представитель партии в данной дивизии, обязан отреагировать и принять неотложные строгие меры как к «возомнившему из себя» нарушителю социалистической морали, так и к тем, кто его покрывает и продвигает по службе.
Сарафанов был завален грудой неотложных дел, ему было некогда да и неприятно выслушивать сентенции комиссара, поэтому он оборвал его:
– Короче, куда ты гнешь?
Комиссар улыбнулся и достал из планшета три листа исписанной бумаги. Сарафанов ждал продолжения.
– Вот, товарищ полковник, рапорты коммунистов нашей дивизии о недостойном поведении старшего лейтенанта Осипова. Людьми командует из рук вон плохо, делами службы не интересуется, в международном положении разбирается слабо, замечен в бытовом пьянстве.
Комиссар протянул Сарафанову рапорты.
– Вы почитайте. Вот рапорт его соседа по общежитию Синицина, грамотного и дисциплинированного командира.
Сарафанов брезгливо отвел протянутую руку с пачкотней.
– Что вы предлагаете? – спросил он комиссара.
– Я предлагаю обсудить поведение Осипова на комсомольском собрании, понизить в должности и отправить его служить в тот полк, из которого вы, товарищ полковник, так неосмотрительно перевели его к нам в штаб дивизии. Кроме того, я сегодня же пошлю рапорт в политуправление округа об исключении Осипова из наградных листов.
Сарафанов спокойно посмотрел на комиссара:
– Осипова, значит, обратно в дыру?
– Почему – в дыру? Не в дыру, а к месту службы.
– Ага. Понятно, – кивнул Сарафанов. – Если парень не бегает к тебе и не стучит на своих товарищей, то он, значит, тебе не угоден?
– Что за тон, товарищ полковник! – возмутился комиссар. – Не «стучит», а докладывает обстановку. Прошу выбирать выражения.
– Осипова, значит, обратно в дыру, – повторил Сарафанов. – А кто связь в дивизии обеспечивать будет и языков таскать? Ты и твои стукачи? Ты хоть понимаешь, что все мы Осипову жизнью обязаны?! Что он, можно сказать, дивизию спас от позора и людей от смерти?
– Товарищ полковник!.. – комиссар привстал со стула. – Если вы сейчас же…
Но Сарафанов перебил его, спокойно и прямо глядя в глаза:
– Если хоть одна бумажка без моего ведома и подписи выйдет из дивизии, то будьте уверены, товарищ полковник, что я в ГлавПУр РККА такую телегу накатаю, что все московские писаря свои чернильницы выпьют от зависти. Причем телегу эту я направлю не по команде. У меня в Москве найдутся друзья, которые положат мой рапорт прямо на стол начальника Главного политического управления товарища Мехлиса. Я уверен, что Льву Захаровичу будет весьма интересно узнать, что комиссар дивизии, проповедующий ленинские нормы морали, живет с женой своего командира по причине затяжной пьянки последнего. Что этот комиссар через начальника продовольственной службы сбывает гражданским лицам – спекулянтам – армейские харчи. Что этот комиссар вставил в наградные листы своих приближенных подхалимов, которые непосредственного участия в боевых действиях не принимали. Продолжать или достаточно?
Мехлис, попади ему такой рапорт на стол, немедленно бы направил его в трибунал и настоял бы на высшей мере. Поэтому продолжать не потребовалось. С каждым словом Сарафанова комиссар краснел все больше и больше, наливаясь пунцовой зрелостью. Казалось, его вот-вот расшибет апоплексический удар. Он встал и нетвердой походкой пошел к двери, остановился возле нее, повернулся, взявшись за ручку, и, не поднимая глаз, выдохнул:
– Я все понял.
– Я надеюсь, товарищ полковник, что вы поняли действительно все. В том числе и то, что хозяин в дивизии должен быть один. И что добровольные помощники есть не у вас одного. Всего доброго.
Апрель, капель…
Весна пришла и в эти северные широты Кольского полуострова. Таял снег, капали сосульки, по-весеннему пригревало солнышко. В природе, во всех ее звуках и запахах, чувствовалось обновление. Мир будто заново рождался, вытаивая из-под снега.
В последних числах апреля сорокового года Коля бодро шагал в штаб дивизии. Настроение у него было неуставное и весеннее. Он настолько поддался ему, что позволил себе снять ушанку и расстегнуть верхний крючок шинели – вопиющий случай нарушения формы одежды и дурной пример для подчиненных.
Коля взбежал по ступенькам и вошел в штаб, ответил на приветствие дневального и прошел в кабинет начальника штаба.
– Разрешите, товарищ полковник, – Коля по-уставному приложил руку к виску.
– Заходи, Осипов. Хорошо, что пришел.
Коля сделал три шага от двери строевым.
– Товарищ полковник! Лейтенант Осипов. Представляюсь по случаю присвоения звания «старший лейтенант».
– Правильно делаешь, что представляешься. Постараюсь запомнить. Петлицы перешил уже?
Коля поправил воротник с петлицами. Он их пришил всего полчаса назад – уже с тремя кубиками.
– Когда обмывать будешь? Не забудь пригласить.
– Так сегодня вечером, товарищ полковник, и собирался. Прошу ко мне после службы, к девятнадцати ноль-ноль.
– Спасибо за приглашение. Приду. А теперь о деле. Тут начальник политотдела интересовался, почему это лейтенант… отставить – старший лейтенант Осипов не подает заявление о вступлении в ряды ВКП(б)? Ты, может, программы нашей не разделяешь?
– Товарищ полковник, – Коля откровенно растерялся. – Да рано мне вроде. Мне всего-то двадцать два.
Приезжал, допустим, награжденный красноармеец в свою деревню на побывку, и неловко становилось ему рассказывать односельчанам всю правду о потерях. О том, что медаль свою он получил не за подвиг, не за доблесть воинскую, а за то, что не замерз в карельских снегах, не подорвался на минном поле, не попал на прицел финского снайпера, что не его роту погнали на пулеметы по пояс в снегу. Что он просто выжил. Не это хотели услышать земляки. Простые люди, изнуренные работой, лишенные материального достатка, хотели знать, что их тяжелый труд и нищенское, полуголодное существование не напрасны. Это их трудом крепится Красная армия, в которой служат такие герои.
Разве этим людям можно было говорить правду?! Разве можно было развенчать их святую веру в высшую мудрость вождя, который сидит в Кремле? А если прибавить к этому горящие глаза девчонок и уши осведомителей НКВД, то станет понятно, что правду о той войне говорить было решительно невозможно. Вот и плел красноармеец доверчивым слушателям семь гор до Луны, заливал баки.
Ушли в Москву наградные листы на лейтенанта Осипова и полковника Сарафанова. Лейтенанту – на орден Красной Звезды, полковнику – Красного Знамени. Но в этом конкретном случае награды были заслуженными и справедливыми. Полковник Сарафанов действительно спланировал и провел талантливую операцию по захвату укреплений противника и разгрому его гарнизона, а выполнение этой операции стало возможным благодаря тому, что Коля захватил в плен финского снайпера.
Больше на той войне Коля не совершил ничего героического. Под пули ему – штабному – лезть больше не приходилось, по минным полям он тоже не разгуливал. Он находился при штабе, обеспечивал связь штаба с полками и батальонами и по совместительству выполнял обязанности переводчика при допросах пленных и в переговорах с местными жителями.
11 февраля 1940 года Красная армия после мощной артподготовки пошла в крупномасштабное наступление. Глубоко эшелонированная линия Маннергейма была наконец прорвана. 12 марта в Москве был подписан мирный договор. 13 марта боевые действия были прекращены. Война была завершена победоносно для Красной армии. Границы были отнесены на запад и север от Ленинграда за счет финской территории безо всякой компенсации, а в составе Союза ССР появилась новая республика – Карело-Финская ССР. Прилагательное «финская» должно было служить напоминанием и острасткой соседнему с ней государству о том, что эта республика в любой момент может быть увеличена присоединением к ней самой Финляндии вместе с Хельсинки. Финские города Вийпури и Петсамо стали Выборгом и Печенгой. Выборг стал форпостом на пути к Ленинграду, а Печенга имел важное экономическое значение для страны. Помимо того что это незамерзающий порт, соединенный с Большой Землей железной дорогой, это еще и ценнейшее месторождение цветных металлов, где добывается половина таблицы Менделеева.
А что же англичане и французы? Эти ребята просто помахали флагами – и все. В марте сорокового года они предпочли моментально забыть о тех грозных и воинственных заявлениях, которые делали четыре месяца назад, о тех гарантиях, которые выдавали наивным и легковерным финнам. Ровно за три месяца до вторжения Красной армии в Финляндию Германия при сходных обстоятельствах напала на Польшу, и ей немедленно была объявлена война. Советскому Союзу эти два государства объявлять войну не решились, хотя СССР проявил себя как агрессор, попирающий все нормы международного права. Испугались сильного или побоялись остаться с Гитлером один на один? Но ведь они уже и так остались – в августе 1939 года между Германией и СССР был подписан Пакт о ненападении. Весной сорокового года никто в Советском Союзе не собирался объявлять войну Германии. Торговый оборот обеих стран рос в геометрической прогрессии к вящей выгоде немцев и русских, и вступать в войну с Германией только для того, чтобы доставить удовольствие французам и англичанам, для Сталина означало бы резать курицу, несущую золотые яйца. Выражаясь языком наперсточников и фармазонов, Англия и Франция Финляндию попросту кинули, наобещав семь гор до небес. Как кинули перед этим Польшу.
С подачи Сарафанова приказом командующего округом лейтенанту Осипову в апреле сорокового года было присвоено воинское звание «старший лейтенант». Досрочно.
Человек как никакое другое животное адаптируется к любым условиям жизни. Он может жить в условиях вечной мерзлоты, как чукчи или эскимосы, в знойной пустыне, как бедуины. Человек может построить свое жилье на заоблачной высоте, где и кислорода-то почти нет, однако шерпы там себя чувствуют даже комфортно. Человек может месяц обходиться без пищи и больше недели без воды. Человек может не мыться месяцами. Он может нырять на большую глубину. Он выжил даже в космосе. При некоторой тренировке человек способен выдерживать колоссальные перегрузки: бежать сутками супермарафон или поднимать огромные тяжести. Ко всему человек сможет приспособиться, все преодолеть и все пережить. Однако чужую удачу ему пережить тяжелее всего. Все вышеперечисленные трудности ничто по сравнению с теми муками, которые терзают нас, когда кто-то рядом, пусть и заслуженно, получает власть, почет или награду. Каленым железом разум жжет вопрос: «Почему не я?! Чем он лучше?!», превращая жизнь в пытку. Если же баловень судьбы живет с нами бок о бок или знаком нам с детства, то простить ему его удачу уже решительно никак невозможно! Мы же знаем его как облупленного! Мы с ним каждый день здороваемся. Сколько раз мы с ним вместе курили, а то и выпивали запросто. Бывало, в детстве мы его даже поколачивали, и вдруг – раз! Он оказался выше нас с вами. Наглец и выскочка. Разве это справедливо?
Определенно, успех ближнего способен отравить и испакостить наше собственное существование.
Узнав о досрочном присвоении Кольке очередного звания и о представлении его к ордену, к начальнику штаба дивизии подкатился начальник политотдела. Тоже полковник. Он вальяжно расположился на стуле возле сарафановского стола и начал издалека развивать мысль о том, что «некоторые старшие командиры проталкивают своих любимчиков», об усилении бдительности, о моральном облике красного командира и недостаточной политической и гражданской зрелости некоторых молодых командиров, вчерашних курсантов. Дескать, имеются тревожные сигналы от молодых коммунистов, на которые он, представитель партии в данной дивизии, обязан отреагировать и принять неотложные строгие меры как к «возомнившему из себя» нарушителю социалистической морали, так и к тем, кто его покрывает и продвигает по службе.
Сарафанов был завален грудой неотложных дел, ему было некогда да и неприятно выслушивать сентенции комиссара, поэтому он оборвал его:
– Короче, куда ты гнешь?
Комиссар улыбнулся и достал из планшета три листа исписанной бумаги. Сарафанов ждал продолжения.
– Вот, товарищ полковник, рапорты коммунистов нашей дивизии о недостойном поведении старшего лейтенанта Осипова. Людьми командует из рук вон плохо, делами службы не интересуется, в международном положении разбирается слабо, замечен в бытовом пьянстве.
Комиссар протянул Сарафанову рапорты.
– Вы почитайте. Вот рапорт его соседа по общежитию Синицина, грамотного и дисциплинированного командира.
Сарафанов брезгливо отвел протянутую руку с пачкотней.
– Что вы предлагаете? – спросил он комиссара.
– Я предлагаю обсудить поведение Осипова на комсомольском собрании, понизить в должности и отправить его служить в тот полк, из которого вы, товарищ полковник, так неосмотрительно перевели его к нам в штаб дивизии. Кроме того, я сегодня же пошлю рапорт в политуправление округа об исключении Осипова из наградных листов.
Сарафанов спокойно посмотрел на комиссара:
– Осипова, значит, обратно в дыру?
– Почему – в дыру? Не в дыру, а к месту службы.
– Ага. Понятно, – кивнул Сарафанов. – Если парень не бегает к тебе и не стучит на своих товарищей, то он, значит, тебе не угоден?
– Что за тон, товарищ полковник! – возмутился комиссар. – Не «стучит», а докладывает обстановку. Прошу выбирать выражения.
– Осипова, значит, обратно в дыру, – повторил Сарафанов. – А кто связь в дивизии обеспечивать будет и языков таскать? Ты и твои стукачи? Ты хоть понимаешь, что все мы Осипову жизнью обязаны?! Что он, можно сказать, дивизию спас от позора и людей от смерти?
– Товарищ полковник!.. – комиссар привстал со стула. – Если вы сейчас же…
Но Сарафанов перебил его, спокойно и прямо глядя в глаза:
– Если хоть одна бумажка без моего ведома и подписи выйдет из дивизии, то будьте уверены, товарищ полковник, что я в ГлавПУр РККА такую телегу накатаю, что все московские писаря свои чернильницы выпьют от зависти. Причем телегу эту я направлю не по команде. У меня в Москве найдутся друзья, которые положат мой рапорт прямо на стол начальника Главного политического управления товарища Мехлиса. Я уверен, что Льву Захаровичу будет весьма интересно узнать, что комиссар дивизии, проповедующий ленинские нормы морали, живет с женой своего командира по причине затяжной пьянки последнего. Что этот комиссар через начальника продовольственной службы сбывает гражданским лицам – спекулянтам – армейские харчи. Что этот комиссар вставил в наградные листы своих приближенных подхалимов, которые непосредственного участия в боевых действиях не принимали. Продолжать или достаточно?
Мехлис, попади ему такой рапорт на стол, немедленно бы направил его в трибунал и настоял бы на высшей мере. Поэтому продолжать не потребовалось. С каждым словом Сарафанова комиссар краснел все больше и больше, наливаясь пунцовой зрелостью. Казалось, его вот-вот расшибет апоплексический удар. Он встал и нетвердой походкой пошел к двери, остановился возле нее, повернулся, взявшись за ручку, и, не поднимая глаз, выдохнул:
– Я все понял.
– Я надеюсь, товарищ полковник, что вы поняли действительно все. В том числе и то, что хозяин в дивизии должен быть один. И что добровольные помощники есть не у вас одного. Всего доброго.
Апрель, капель…
Весна пришла и в эти северные широты Кольского полуострова. Таял снег, капали сосульки, по-весеннему пригревало солнышко. В природе, во всех ее звуках и запахах, чувствовалось обновление. Мир будто заново рождался, вытаивая из-под снега.
В последних числах апреля сорокового года Коля бодро шагал в штаб дивизии. Настроение у него было неуставное и весеннее. Он настолько поддался ему, что позволил себе снять ушанку и расстегнуть верхний крючок шинели – вопиющий случай нарушения формы одежды и дурной пример для подчиненных.
Коля взбежал по ступенькам и вошел в штаб, ответил на приветствие дневального и прошел в кабинет начальника штаба.
– Разрешите, товарищ полковник, – Коля по-уставному приложил руку к виску.
– Заходи, Осипов. Хорошо, что пришел.
Коля сделал три шага от двери строевым.
– Товарищ полковник! Лейтенант Осипов. Представляюсь по случаю присвоения звания «старший лейтенант».
– Правильно делаешь, что представляешься. Постараюсь запомнить. Петлицы перешил уже?
Коля поправил воротник с петлицами. Он их пришил всего полчаса назад – уже с тремя кубиками.
– Когда обмывать будешь? Не забудь пригласить.
– Так сегодня вечером, товарищ полковник, и собирался. Прошу ко мне после службы, к девятнадцати ноль-ноль.
– Спасибо за приглашение. Приду. А теперь о деле. Тут начальник политотдела интересовался, почему это лейтенант… отставить – старший лейтенант Осипов не подает заявление о вступлении в ряды ВКП(б)? Ты, может, программы нашей не разделяешь?
– Товарищ полковник, – Коля откровенно растерялся. – Да рано мне вроде. Мне всего-то двадцать два.