Семенов Юлиан Семенович. Бомба для председателя

   – Это наш жаргон...
   – Следите за жаргоном, Айсман.
   – На случай непредвиденного, пока вы будете в Париже...
   Бауэр перебил его:
   – Никаких непредвиденностей. Я вернусь из Парижа в шесть вечера. Надеюсь, за это время вы сможете ничего не предпринимать?
   – Господин Бауэр, я думаю не о себе, а о нашем общем деле...
   – Понимаю... Простите, если я был резок. Словом, пока мне трудно наметить перспективу в подробной раскладке возможных изменений... Сначала надо ознакомиться с материалами Берга... Но если вы в чем-то ошиблись, не рассчитав, надо круто менять курс. Здесь я учусь у политиков. Когда они заходят в тупик, использовав все возможности для выполнения задуманной ими линии, они эту линию ломают. Это производит шоковое впечатление, и это шоковое впечатление дает выигрыш во времени. А время – это все. Так вот, если нам придется отступать, мы поможем Бергу доказать алиби Люса. Это раз.
   Бауэр взглянул на Айсмана и усмехнулся: у того в глазах было детское изумление.
   – Это раз, – повторил Бауэр, – как это сделать – подумаем. Я вам подброшу пару мыслей, а вы разработаете операцию. Теперь второе – мы поможем Бергу запутаться, выдвинув через наших свидетелей две новые версии. Первая: Кочев – агент КГБ, он пытался вербовать наших людей... Впрочем, вторую трогать пока не будем.
   – А пленка Ленца?
   – Пленка нам на руку. У Люса этот материал скопировали агенты Ульбрихта и подсунули Ленцу, чтобы вызвать напряженность в Западном Берлине. И подумайте – на самый крайний случай, – как нам обернуть Кочева против покойного Ганса. Это была бы окончательная победа... Болгарин отравил Ганса, который ездил налаживать контакты в Китай. Как? Ничего?
   – Когда станете канцлером, не забудьте старого глупого Айсмана...
   – Хорошо, – серьезно ответил Бауэр, – не забуду. Только одна беда – я не собираюсь становиться канцлером. Я не хочу менять свободу на кабалу. Неужели вам по-прежнему хочется быть лакеем?
   – Я ваш подчиненный, но есть грань допустимого в разговоре...
   – Вы не понимаете шуток, Айсман... Все эти гиммлеры, гессы, таддены... Ваше поколение не понимает шуток.
   – Наше поколение понимает шутку, но не любит высокомерия, господин Бауэр. Я могу быть свободным?
   – Не сердитесь. Дело-то слишком серьезное, чтобы сердиться по пустякам.
   – Я не считаю пустяком обиду.
   – Тогда извините меня, я не хотел, вас обидеть, Айсман.
   Айсман поднялся и, поклонившись, молча пошел к двери.
   – Не сердитесь, – снова попросил Бауэр, – послали бы меня к черту, если так уж обиделись.
   Айсман заставил себя улыбнуться:
   – Считаем инцидент исчерпанным... Я считаю его исчерпанным лишь потому, что лучше получить оплеуху от умного, чем поцелуй от дурака. Мне интересно работать с вами.
   – Ну спасибо, старый волк, – ответил Бауэр, – я пойду спать, а вы страдайте до утра: у меня на аэродроме должны быть хорошие материалы для Парижа. Уж если алиби – так во всем алиби.
   – Положитесь на меня, господин Бауэр.
   – Я только это и делаю, – улыбнулся Бауэр, – поэтому у меня столько неприятностей.

2

   – Здравствуйте, дорогой старик! – сказал Кройцман, входя в кабинет Берга. – Извините, что я не позвонил вам, утром ваш номер не отвечал, а с аэродрома уже не было смысла трезвонить.
   – Здравствуй, Юрген, – сказал Берг, поднявшись из-за стола, – или теперь я должен называть тебя «господин статс-секретарь министерства юстиции»?
   Берг все понял, когда вошел Кройцман, и поэтому решил ударить первым – боннское министерство не имело права вмешиваться в его дела, поскольку прокурор подчинялся лишь сенату Западного Берлина.
   – Тогда я обязан обращаться к вам «господин профессор, мой дорогой учитель», – ответил Кройцман, поняв тайный смысл слов Берга.
   – Я читал, что Пушкину один из старых поэтов подарил книгу с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя».
   – В этом есть что-то от кокетства...
   – Прошлый век вообще был кокетлив, и, признаться, мне это нравится. Наш прагматизм похож на естественные каждодневные отправления: поел, значит, через пять часов надо бежать в клозет... Ну, что стряслось?
   – Вот, – сказал Кройцман, положив перед Бергом страничку машинописного текста с грифом «Совершенно секретно».
   – Зачем мне это знать, если тут штамп МИДа и все наглухо засекречено, Юрген? Это имеет отношение к делам, которые я веду?
   – К одному из ваших дел – к Кочеву это имеет прямое отношение...
   Берг прочитал документ, в котором МИД просил ускорить разбирательство дела Кочева. Болгары неоднократно напоминали и продолжают напоминать, что судьба аспиранта Кочева беспокоит их и что они требуют либо встречи с ним, либо официального уведомления властей о том, что они предоставляют ему политическое убежище.
   – Я не могу выдвинуть никакой версии, Юрген... Ответь им, что дело находится в стадии следствия... Пока что любая версия будет преждевременной.
   – Пресса на все лады обсуждает арест Люса. Это странная съемка Кочева... Люс левый. Стоит ли нам идти на конфронтацию с нашими левыми во всем этом деле?
   – Я бы поставил тебе самый низкий балл за такой ответ, Юрген. Я не знаю, стоит или не стоит идти на конфронтацию: это не моя сфера. Я служу закону, верю закону и отчитываюсь перед законом, принятым сенатом Западного Берлина.
   – Я не призываю вас нарушать закон. В данном случае, однако, мне кажется нецелесообразным разделять понятия «нация» и «закон». Речь идет – естественно, в какой-то мере – о престиже государства.
   – Нация и закон – разные категории, Юрген. Я до сих пор не совсем понял: ты приехал с каким-то предложением? Или ты хочешь отдать мне приказ?
   – Я не смею отдавать вам приказа, профессор, – пожал плечами Кройцман, – вы же это знаете. Вы не подчинены нам... А если бы и подчинялись – я бы не посмел отдать вам никакого приказа. Не согласились ли бы вы встретиться с представителями болгарского посольства и ознакомить их с ходом следствия? Это моя просьба, а не приказ.
   – Это не мое дело, Юрген, не надо опять-таки преступать закон. Пусть этим занимается министерство иностранных дел.
   – Они давят на нас. Они вправе потребовать у нас отчета в том, как идет расследование. Ваши уклончивые пресс-конференции не устраивают болгар. Они хотят знать правду. И в наших интересах пойти им в этом навстречу, ибо официальный курс «наведения мостов» может быть сильно скомпрометирован дурацкой историей с Кочевым...
   – Насморк у Наполеона при Ватерлоо, – заметил Берг, – похоже, а?
   – Именно.
   – А при чем здесь Люс? Почему ты начал с Люса? Какое он имеет отношение к Кочеву?
   – Они уже начали поговаривать о том, что преступления правых мы перекладываем на плечи левых интеллигентов, так уже, пишут они, было в тридцать третьем.
   – Ну и пусть себе пишут... Мало ли что мы пишем друг о друге.
   – Все верно, – согласился Кройцман, – но министр поручил мне ответить на эту бумагу МИДа. Поэтому сначала я предложил вам ознакомить красных с ходом следствия. Если вы отказываетесь, то мне придется лишь проинформировать МИД о проделанной вами работе.
   – Это пожалуйста, – согласился Берг. – Когда ты рассчитываешь вернуться в Бонн?
   – Я это должен сделать сегодня же. Желательно до конца дня.
   – А завтра? До завтра никак нельзя подождать?
   – К сожалению, нет. Министр пообещал Кизингеру, что я сегодня же привезу исчерпывающие материалы.
   – Значит, тебе обязательно надо вернуться туда сегодня?..
   – Обязательно.
   «Ну вот тут я тебя и прихлопну, малыш, – подумал Берг, – а то уж больно ты интересуешься тем, что у меня лежит в сейфе. И это неспроста. Все здесь неспроста – в этом я теперь не сомневаюсь. И то, что Айсман вчера ночью ездил к Бауэру, и то, что тот улетел наутро в Париж, и то, что по пути он где-то садился, иначе мне бы сообщили из Парижа о его прилете туда в то время, когда он должен был прилететь, а он задержался на два часа, этот парень с челюстями...»
   – Тогда, Юрген, бери карандаш и записывай то, что я стану тебе рассказывать.
   – Зачем мне отрывать вас от дел? Я посмотрю материалы, сделаю необходимые выписки и улечу.
   – Я поэтому и спрашивал: сколько ты имеешь времени, Юрген? У меня накопилось более двухсот пятидесяти страниц с расшифрованными допросами... Мой почерк – ты же знаешь... Теперь все стали такими говорунами на допросах... Просто сил моих нет выслушивать их... Ты не успеешь просмотреть и четверти материалов, Юрген, так что лучше тебе записать мои показания, – усмехнулся Берг, – так будет вернее...
   «Как он ловко загнал меня в угол, – с каким-то даже удовлетворением подумал Кройцман, – я даже не успел понять, где он расставил силки, и уже оказался в углу».
   – Прекрасно, – сказал Кройцман, – я возьму бумагу... Или лучше мы все наговорим на диктофон?
   – На диктофон даже вернее, Юрген... Мы с тобой сэкономим время...
   Кройцман достал магнитофон из плоского портфеля, зарядил кассету и сказал:
   – Я готов.
   – Зато я не готов, – вздохнул Берг, – извини, язва есть язва, и за нее я не отвечаю... Клозет рядом, так что я скоро...
   Когда Берг вышел, Кройцман ощутил усталость. «Как после экзамена у этого беса, – подумал он. – Он всегда гонял нас на экзамене, но мы любили его, несмотря ни на что. Но как он ловко меня обвел... Ничего, все-таки я из его школы, реванш я возьму, и этот реванш будет неожиданным для старика».
   – Значит, давай начнем сначала, – сказал Берг, входя в кабинет и на ходу поправляя подтяжки. – Пропал Кочев. В ночь на двадцать второе. Ленц опубликовал интервью: «Я выбрал свободу!» – заявил Кочев». «Покажите его, – попросили мы. – И кончим на этом дело». – «Он не хочет ни с кем встречаться». – «Хорошо. Давайте мне человека, который беседовал с ним, Кочевым, пусть он под присягой дает показания, и на этом мы ставим точку». Этого человека я не получил, а получил пленку, которая была сфабрикована. Ленц был арестован не мной, а полицией, и он дал показания майору Гельтоффу о том, что пленку и первое интервью ему всучил Люс. Левый. Это уже бомба. Человек, который борется с нацистами и не скрывает симпатий к Марксу, ведет грязную игру. Более того, он у меня проходит по делу о гибели Ганса Дорнброка.
   – Я знаю.
   – Это не могло не удивить меня. Более того, алиби, которое выдвинул Люс, подтвердилось не в полной мере.
   – У вас достаточно улик для его ареста?
   – Вполне. Когда я сажал Люса, у меня были достаточные данные для его ареста.
   – Когда сажали. А сейчас? Вы приучали нас, профессор, к точности формулировок.
   – Видишь ли, Юрген («Пусть там послушают, как я называю тебя, господин статс-секретарь, пусть. Ты сейчас станешь злиться, а это очень хорошо, когда злятся начальники, особенно из молодых»), видишь ли, сынок, сейчас я перепроверяю его алиби. Не то, которое он выдвинул, а то, которое мне пришлось вытягивать клещами у свидетелей. Ты же понимаешь, что прокурору не к лицу вытягивать клещами показания в пользу арестованного, но мы живем в демократической стране, слава богу, где задача прокурора не в том, чтобы осудить, а в том, чтобы докопаться до истины.
   – Стоило ли ради этого сажать Люса в тюрьму?
   – По букве закона я мог это сделать, Юрген.
   – Понимаю. Но мы отвлеклись от Люса...
   – Нет, мы не отвлекались от Люса. Это ты меня навел на Люса, и я не совсем понимаю, зачем тебе это надо, когда мы исследуем Кочева. Мы должны рассматривать Люса как эпизод в цепи непонятной комбинации, которую все время кто-то норовит разыграть против нас с тобой, против нашего закона. Главное ведь, что волнует нас с тобой: где Кочев? Как нам выпутаться из этого дела, которое красные так мастерски – по твоим словам – используют против нас? Я ищу Кочева, а Люс сидит у меня лишь потому, что я веду дело Дорнброка. Понимаешь? В этом есть свое преимущество.
   – Теперь понимаю. Он дал какие-нибудь показания в связи с Кочевым?
   – Никаких. Конкретно – никаких.
   – А косвенно?
   – Он отрицает, что знал Кочева, когда проводил съемку своего фильма «Берлин остается Берлином».
   – Вы не позволите мне взглянуть на эти показания?
   – Пожалуйста...
   «Вот и все, – удовлетворенно подумал Кройцман, – все дело сейчас ляжет на стол, и я просмотрю его и пойму, как он вышел на то, что интересует Бауэра».
   Берг достал из сейфа тонкую папку и положил ее перед Кройцманом.
   – Я всегда режу дела на эпизоды, – пояснил он, – здесь как раз то, что тебя интересует... Видишь, – он кивнул на открытый сейф, – эту гору... Все эпизоды разложены по папкам.
   «Сволочь, – ожесточился Кройцман, – старая сволочь».
   Он пролистал папку и сказал:
   – По-моему, Люс дает искренние показания.
   – По-моему, тоже. Только надо их до конца подтвердить во времени и месте: свидетелями, данными возможного наблюдения...
   – За ним наблюдали? Кто? Ваши люди?
   – Не только наши. За мной тоже, я заметил, стали наблюдать. Вряд ли за мной наблюдают наши люди...
   – Вы позволите мне проверить, кто наблюдает за вами?..
   – Пока не стоит. А вдруг это у меня начинает проявляться мания подозрительности? Если за мной смотрят красные, то наша контрразведка, надеюсь, сможет охранить меня... Хотя, впрочем, от чего меня охранять? Хоть я и бабник, но забыл, как это делается; пить не могу – язва... Работа – дом, дом – работа.
   – Вы отрицаете возможность того, что вся эта история с Кочевым – провокация коммунистов? От начала и до конца?
   – Смысл? Какой им смысл?
   – Мы – фронтовой город, мы наводим мосты, а здесь исчезает их гражданин.
   – Он не исчезает. Он скрывается здесь, по нашим версиям...
   – Все верно. Ну а если все же подумать о моей версии? Она ведь бьет и по Люсу. Раньше он делал фильмы против нацистов, которые так хвалили на Востоке, а теперь делает заявление в печати о том, что мир обречен и никто не в силах его спасти. Может, он отошел от них? Чтобы никто не упрекал его в прямой связи. Агент должен быть нейтралом в политике, иначе он бесполезен.
   – Интересное предположение. У тебя есть какие-нибудь факты?
   – Пока нет.
   – Что значит «пока»? Ты их ищешь? Помимо меня?
   – Разведка не входит в мое ведомство, но они ведь тоже не спят в своем доме.
   – Может быть, ты поможешь мне связаться с ними для обмена информацией?
   – Вы заметили, что я на это время выключил диктофон? Я говорю то, что мне шепнули друзья в конфиденциальной беседе.
   «Ну-ну, – подумал Берг, – твой выключен, а мой диктофошка пишет».
   – А если вы докажете непричастность Люса ко всему этому делу и отпустите его – будете вы готовы мотивированно объяснить происшествие с Кочевым?
   – Юрген, я ничего не буду делать специально для красных. Я все буду делать для нас, для нашего закона. И потом, я не совсем увязываю: вначале ты говорил о политике «наведения мостов», а теперь о провокации коммунистов.
   – Как раз это и увязывается. Чтобы сорвать нашу политику наведения мостов, они должны убедить общественное мнение, будто наш берег ненадежен.
   – Сейчас понял. Ты позволишь мне поразмыслить над твоими словами?
   – Конечно. А я пока пороюсь в папках – для себя, если позволите.
   – Нет, сынок, не стоит... Там много моих пометок, и это рабочие материалы, а пометки твоего бывшего учителя могут запечатлеться в твоем мозгу, и это будет плохо, потому что ты можешь оказаться в плену моей версии.
   – Значит, у вас есть версия?
   – Да. Она отличается от твоей. По-моему, Кочев здесь в Берлине, но почему он здесь и где – это я собираюсь выяснить в течение ближайших трех – пяти дней. Если этот срок тебя не устраивает, тогда я готов передать дело другому человеку, оформив материалы таким образом, чтобы не было горы эпизодов, а лишь единая папка...
   – Я буду докладывать министру и советнику Винцбеккеру в МИДе.
   – Боюсь, их этот срок не устроит, а?
   – Если они будут возражать, я стану спорить с ними.
   – Вряд ли ты переспоришь министра...
   – Я попробую сразиться с ними. Я вижу, вы не хотите, – Кройцман спрятал диктофон в портфель, – раскрывать все карты, и это ваше право. Я могу более настойчиво просить вас показать мне все дело, чтобы составить полное представление, но я не сделаю этого, потому что я вам многим обязан в жизни. Без ваших уроков я бы не был юристом, я был бы обыкновенным болтуном, каких сотни в наших органах юстиции.
   – Если хочешь, мы можем вместе пообедать и там поболтаем еще с часок.
   – С удовольствием.
   «У старика есть данные против Бауэра, – подумал Кройцман, помогая прокурору Бергу надеть плащ, – он ведет серьезную игру, и он будет бить наотмашь, когда соберет доказательства».
   – Я жую котлеты, но тебя я накормлю великолепным бифштексом. Знаешь, я даже сам, наверное, сегодня съем бифштекс, чтобы поднабраться сил. Судя по всему, мне предстоит драка не меньшая, чем тебе... Я тут поболтал один вечер с моими ребятами из прессы, многое объяснил им, но попросил, чтобы они пока помолчали. Они пообещали, что будут в драке, если она начнется, на моей стороне... Им легче, – Берг посмотрел в глаза Кройцману, – над ними нет министров.
   – Это верно, – вздохнул Кройцман. – Это абсолютно верно...
   «Испугался, мальчик, – отметил Берг. – Очень хорошо. Теперь ты понял, что я не очень-то боюсь твоих разговоров с министром? Теперь ты понял, что я на все пойду в этой драке, особенно если разговор с Сингапуром сегодня ночью состоится, а завтра я получу показания из Гонконга... Но тебе пока про это не надо знать, мальчик. У тебя своя игра, а у меня своя. Только если для тебя это игра, то для меня это жизнь».

3

   – Добрый день, господин Шевц... Прошу садиться.
   – Добрый день, господин прокурор. Спасибо.
   – Я вызвал вас в качестве свидетеля по обвинению редактором Ленцем режиссера Люса в подлоге и клевете.
   – Я не имею к этому никакого отношения.
   – Где вы работаете, господин Шевц?
   – Постоянно нигде. Я работаю время от времени по договору, чтобы обеспечить себе возможность для творчества.
   – Творчества?
   – Я поэт.
   – Где вы публиковались?
   – Пока нигде. Вы думаете, это так легко у нас – опубликоваться?
   – А разве трудно?
   – Еще как... Без связей попросту невозможно... Или если не поддержит какой-нибудь меценат... А я из рабочей семьи, откуда мне взять богатых покровителей?
   – Пожалуйста, взгляните на это фото.
   – Это я. Знаете, самое выгодное дело – наняться в какую-нибудь съемочную группу... Они неплохо платят, и потом, это временно... Люс снимал свою картину, и меня привлек один из его помощников.
   – В чем заключалась ваша работа в группе? Как называлась ваша должность?
   – Точного названия нет... Говорят: «Работает в окружении». В тот день, когда я снят...
   – Какой это был день?
   – Из-за этого дня целая шумиха была на телевидении, я смотрел... По-моему, это было девятнадцатого, тут Ленц не прав. А может, двадцатого или двадцать первого, не помню толком, но только не двадцать седьмого. Ну вот... Они мне тогда сказали, что будут снимать, как отдыхает молодежь на пляже, попросили поболтать с разными ребятами так, чтобы собрать их в кружок...
   – Кто вас просил об этом?
   – Не помню.
   – Люс просил?
   – Нет, Люс сказал, чтобы я не смотрел в ту сторону, где они спрячут камеру. Чтобы все было естественно...
   – А кто вам сказал, что там Кочев?
   – Этот шпион? В очках? Никто не говорил. Я и не думал, что он красный...
   – Почему вы считаете его шпионом?
   – Потому что он предлагал мне деньги на издание книги...
   – Когда?
   – Вечером. Я ведь на пляже читал стихи, мы пили... Я читал стихи, а красный сказал, что это талантливо и что он любит такую поэзию.
   – Ну-ка, продекламируйте мне то, что вы ему читали...
   – А я не ему читал... Я же не знал, что он красный. Я читал всем. Я только потом узнал, кто он. Это у меня есть такой ноктюрн...Море идиотизма

 
Пополняется ручьями глупости.
Но ведь ручьи рождены снегом,
Который тает?
Возможно ли из белизны рожденье грязи?
Где логика и в чем секрет проблемы?
А может быть, бессилье чистоты
Обречено на превращенье в ужас?
А сила, пусть в крови, в истоме стали,
В конце концов останется булатом
С отливом синевы?
Загнать моря в ручьи.
Ручьи вернуть снегам.
Снег пусть окован льдом.
А я пусть стану тем,
Кто властен над природой.
Закон мой прост, но чист,
Он требует любви,
Свободы, силы.
Он требует меня – для вас!
Эй, ждите!
Я иду!
 

   – Где-то перекликается с Энцесбергером...
   – С этим ублюдком? Господин прокурор, я стою с ним на разных позициях! Он же за волосатых!
   – Да? Может быть. Я ведь говорю как дилетант... Ну и что дальше?
   – Кочев сказал, что это интересно, и спросил, где это напечатано, а я сказал, что это написано чернилами на моих ягодицах. Простите, я, наверное, не имел права вам так говорить, но я ему так сказал, именно так. Он спросил: «Почему вы не публикуетесь, Иоганн?» А я ответил, что он столько же знает о нас, сколько мы о них, и он с этим согласился... А когда мы в центре разошлись, он предложил мне вечером повстречаться, он сказал, что хочет послушать мои стихи... Он сказал, что вечером пойдет в «Ам Кругдорф», это такой маленький ресторанчик возле университета, и что мы можем перед этим с ним увидеться... Вот...
   – Дальше?
   – Мы с ним увиделись, а он говорит, что если мне нужны деньги на издание стихов, то он может мне помочь. «Или, – говорит, – давайте мне ваши стихи, Иоганн, я их покажу у нас дома, мы их напечатаем...» А я сказал, что, конечно, лучше мне одолжить деньги на издание книги... Он спросил – сколько, а я сказал, что я толком не знаю, сколько стоит издание поэтического сборника в маленькой типографии. Он спросил: «Тысяча марок устроит?» Ого, еще бы не устроила! А как мне их вернуть? Что, если я не продам книг на тысячу марок? Наши сволочи разве читают поэзию? Они только смотрят грязные фильмы из Штатов, где барахтаются в постели или стреляют ковбои... Спросите наших, кто читал Гёте? Из тысячи один. А если и читали, то этого ядовитого Гейне... А он такой же немецкий поэт, как я – французский.
   – Почему вы так настроены против Гейне? По-моему, он большой поэт.
   – А я разве сказал, что он маленький поэт? Он замечательный поэт, но он зол и дедуктивен, это свойственно людям его национальности. Разве Мендельсон плохой композитор? Но Вагнер выше. И Мендельсон в этом не виноват, я его, кстати говоря, обожаю. Он замечательный композитор.
   – В этом с вами трудно не согласиться...
   – Кочев, кстати, не согласился... Но неважно. Он, – продолжал Шевц, – сказал: «Я дам вам деньги, и не думайте о том, когда вы их сможете вернуть... Но мне, – продолжал он, – как ученому-социологу, хотелось бы попросить вас о любезности... Сюда приедут мои друзья: познакомьте их с молодыми интеллектуалами, расскажите моим друзьям, кто и как думает о нас и о вас, о ваших нацистах, капиталистах, о Мао...» Я сразу смекнул, в чем дело... Он думал, что если поэт, то, значит, блаженный. Я сначала-то подумал: ну и возьму я ваши деньги, а ничего вам говорить не стану, но потом я сказал себе: «Иоганн, с этого нельзя начинать. Нельзя грязнить себя в самом начале...» И я ответил ему: «Идите прочь! Ищите себе агентов в республиканском клубе!» Он засуетился, стал говорить, что я его не так понял, а я повернулся и ушел...
   – И больше с ним не встречались?
   – Нет.
   – Где вы с ним увиделись?
   – Возле остановки метро.
   – Какая станция?
   – Онкл Томс Хютте...
   – В какое время?..
   – Часов в одиннадцать...
   – Он стоял в метро или был наверху?
   – Там же все наверху!
   – Вы не путаете? Может быть, вы увиделись с ним в центре? На станции Шмаргендорф? Если вы говорите, что увиделись в одиннадцать часов?
   – В центре? Нет... По-моему, нет... Да нет же, конечно, возле метро...
   – Почему вы не сказали об этом раньше?
   – Не дело поэта таскаться по полициям. Его дело – самому быть честным...
   – Вы утверждаете, что Кочев предпринял попытку вербовать вас?
   – Конечно. А как же иначе можно это расценить?
   – Иначе? Можно и иначе... Представьте, что его друзья собираются к нам и что действительно они интересуются, чем живут наши молодые интеллектуалы...
   – А деньги мне зачем предлагать? Они же приезжают сюда с пустыми карманами.
   – Кто?
   – Коммунисты.
   – Откуда вам это известно?
   – Это всем известно.
   – Лично мне это неизвестно. От кого вы узнали, что коммунисты приезжают к нам с пустыми карманами?
   – Да все так говорят... И, кроме того, я читал об этом...
   – Где? В какой книге?
   – У этого... Ну, как его... У Флеминга...
   – В какой книге?
   – Я не помню. В какой-то из его книг...
   – Вы это утверждаете?
   – Что?
   – То, что именно в одной из книг Флеминга вы читали, что коммунисты приезжают за границу с пустыми карманами?
   – Да.
   – Вы настаиваете на этом утверждении?
   – Я не понимаю, какое это имеет отношение...
   – Большого значения это не имеет, но в книгах Флеминга утверждается как раз противное – что все коммунисты приезжают на Запад с огромными деньгами, потому что они работают на КГБ...
   – Откуда же я мог узнать про это? Ума не приложу...
   – Об этом известно нашей разведслужбе, контрразведке, но это не суть важно сейчас... Сколько времени продолжался ваш разговор с Кочевым?
   – Минут двадцать. А что?
   – Ничего. Всегда, когда получаешь интересные показания, интересуешься подробностями. Итак, вы проговорили полчаса?
   – Да. Минут двадцать – полчаса...
   – Какие вы стихи ему читали?