Страница:
– Я цитировал Стендаля.
– Что, с вашей точки зрения, определяет меру талантливости художника?
– Объем информации, заложенный в его произведении. Человечество здорово поумнело за последние годы. Необходимо соответствие, я бы сказал, опережающее соответствие художника и общества. Нельзя формировать общественное мнение, находясь в арьергарде знания. Трудно делать эту работу, состоя в рядах; этот труд допустим только для тех, кто вырвался в авангард мысли. Могут, конечно, не замечать, кидать камнями или улюлюкать – тем не менее правда за авангардом.
– Вы против традиций? Вы отвергаете Томаса Манна?
– Традиции, если они талантливы, всегда авангардны.
– Над чем вы сейчас работаете?
– Я хочу снять интеллектуальный вестерн.
– Тема?
– Я ищу тему, – ответил Люс, сразу же поняв, что этот вопрос маленькой фарфоровой китайской журналистки был продиктован из Берлина через мистера Лима.
– Вас не смущает презрение интеллектуалов – «серьезный Люс» ушел в жанр вестерна?
– Меня не смущают мнения. Как правило, боятся мнений люди, не уверенные в себе, в своей теме.
– Ваш интеллектуальный вестерн будет затрагивать вопросы политики?
– Не знаю. Пока – не знаю.
– А в принципе – вы не боитесь политики в искусстве? Высокое искусство чуждо политики, оно живет чувством, не так ли?
– Феллини как-то сказал мне: «Люс, если вы не будете заниматься политикой, тогда этим придется заняться мне». Я пообещал Феллини еще года два спокойной жизни. Феллини и Стэнли Крамер – две стороны одной медали, которую нелегально чеканят во всем мире, посвящая ее истине.
– Я читала критические статьи, посвященные вам, мистер Люс. Вас бранили за то, что вы следуете в своем творчестве дорогой обнаженной публицистичности. Поэтому вас относят к разряду деловых художников, прагматиков и конкретистов, творцов второго сорта. Вас это ранит?
– Художник, даже если он занесен официальной критикой в ряд творцов второго сорта, работающих предметно и прагматично, все равно есть человек, живущий без кожи. Меня бы очень ранило это мнение, не знай я отношения к моей работе самой широкой аудитории. Я – вратарь, и мои ворота защищают не три бека, а миллионы моих сограждан.
– В своем фильме «Наци в белых рубашках» вы обрушились на господ из организации фон Таддена. Так ли страшны эти люди? Являются ли они представительной силой у вас на родине?
– Лучший способ изучить явление – это сконцентрировать внимание на крайних явлениях, ибо в них четко и перспективно заложена тенденция.
– Вы говорите сейчас как политик...
– Всякий художник – хочет он того или нет – политик. Трепетный художник, живущий вне политики, как правило, обречен на гибель, если только не случайное стечение обстоятельств, когда сильные мира сего – от литературы, политики или экономики – почему-либо обратят внимание на это явление и окажут ему свое покровительство.
– Вы исповедуете какой-нибудь определенный метод в кинематографе? Вы следуете кому-либо? Вы стремитесь быть последователем какой-то определенной школы?
– Следуют школе честолюбцы от искусства. Старые мастера кичливо ссылаются на школу учеников, выдвигая кандидатуры своих питомцев на те или иные премии. В искусстве нельзя следовать образцам. Последователем быть можно, а подражателем – недопустимо.
– Вы убеждены, что ваше искусство необходимо людям?
– Не убежден. Я прагматик, и порой меня одолевает мысль, что, быть может, мир в силах спасти гений физика и математика, который подарит человечеству средство защиты от уничтожения. Искусство обращено к личности, научно-технический прогресс – к обществу.
– Зачем же в таком случае вы живете в искусстве?
– Потому что я выполняю свой долг перед собственной совестью. Я воспитывался во время нацизма, а нацизм многолик и всеяден, а у меня есть дети. Я боюсь за них, и я в ответе за них перед богом.
– Вы считаете, что нацизм можно проанализировать, используя форму интеллектуального вестерна? – снова спросила китаянка. – Почему бы вам не избрать иную форму, конкретную, построенную на фактах сегодняшнего дня?
Люс ответил:
– Спасибо за предложение, я буду думать над ним. До свидания, господа, мне было чрезвычайно интересно с вами...
7
«ВЫ ЖЕ ОТЕЦ, ГОСПОДИН ДОРНБРОК!..»
– Что, с вашей точки зрения, определяет меру талантливости художника?
– Объем информации, заложенный в его произведении. Человечество здорово поумнело за последние годы. Необходимо соответствие, я бы сказал, опережающее соответствие художника и общества. Нельзя формировать общественное мнение, находясь в арьергарде знания. Трудно делать эту работу, состоя в рядах; этот труд допустим только для тех, кто вырвался в авангард мысли. Могут, конечно, не замечать, кидать камнями или улюлюкать – тем не менее правда за авангардом.
– Вы против традиций? Вы отвергаете Томаса Манна?
– Традиции, если они талантливы, всегда авангардны.
– Над чем вы сейчас работаете?
– Я хочу снять интеллектуальный вестерн.
– Тема?
– Я ищу тему, – ответил Люс, сразу же поняв, что этот вопрос маленькой фарфоровой китайской журналистки был продиктован из Берлина через мистера Лима.
– Вас не смущает презрение интеллектуалов – «серьезный Люс» ушел в жанр вестерна?
– Меня не смущают мнения. Как правило, боятся мнений люди, не уверенные в себе, в своей теме.
– Ваш интеллектуальный вестерн будет затрагивать вопросы политики?
– Не знаю. Пока – не знаю.
– А в принципе – вы не боитесь политики в искусстве? Высокое искусство чуждо политики, оно живет чувством, не так ли?
– Феллини как-то сказал мне: «Люс, если вы не будете заниматься политикой, тогда этим придется заняться мне». Я пообещал Феллини еще года два спокойной жизни. Феллини и Стэнли Крамер – две стороны одной медали, которую нелегально чеканят во всем мире, посвящая ее истине.
– Я читала критические статьи, посвященные вам, мистер Люс. Вас бранили за то, что вы следуете в своем творчестве дорогой обнаженной публицистичности. Поэтому вас относят к разряду деловых художников, прагматиков и конкретистов, творцов второго сорта. Вас это ранит?
– Художник, даже если он занесен официальной критикой в ряд творцов второго сорта, работающих предметно и прагматично, все равно есть человек, живущий без кожи. Меня бы очень ранило это мнение, не знай я отношения к моей работе самой широкой аудитории. Я – вратарь, и мои ворота защищают не три бека, а миллионы моих сограждан.
– В своем фильме «Наци в белых рубашках» вы обрушились на господ из организации фон Таддена. Так ли страшны эти люди? Являются ли они представительной силой у вас на родине?
– Лучший способ изучить явление – это сконцентрировать внимание на крайних явлениях, ибо в них четко и перспективно заложена тенденция.
– Вы говорите сейчас как политик...
– Всякий художник – хочет он того или нет – политик. Трепетный художник, живущий вне политики, как правило, обречен на гибель, если только не случайное стечение обстоятельств, когда сильные мира сего – от литературы, политики или экономики – почему-либо обратят внимание на это явление и окажут ему свое покровительство.
– Вы исповедуете какой-нибудь определенный метод в кинематографе? Вы следуете кому-либо? Вы стремитесь быть последователем какой-то определенной школы?
– Следуют школе честолюбцы от искусства. Старые мастера кичливо ссылаются на школу учеников, выдвигая кандидатуры своих питомцев на те или иные премии. В искусстве нельзя следовать образцам. Последователем быть можно, а подражателем – недопустимо.
– Вы убеждены, что ваше искусство необходимо людям?
– Не убежден. Я прагматик, и порой меня одолевает мысль, что, быть может, мир в силах спасти гений физика и математика, который подарит человечеству средство защиты от уничтожения. Искусство обращено к личности, научно-технический прогресс – к обществу.
– Зачем же в таком случае вы живете в искусстве?
– Потому что я выполняю свой долг перед собственной совестью. Я воспитывался во время нацизма, а нацизм многолик и всеяден, а у меня есть дети. Я боюсь за них, и я в ответе за них перед богом.
– Вы считаете, что нацизм можно проанализировать, используя форму интеллектуального вестерна? – снова спросила китаянка. – Почему бы вам не избрать иную форму, конкретную, построенную на фактах сегодняшнего дня?
Люс ответил:
– Спасибо за предложение, я буду думать над ним. До свидания, господа, мне было чрезвычайно интересно с вами...
7
...Он зашел в свой номер, разделся, влез в ванну и долго лежал в голубой холодной воде. Потом он докрасна растерся мохнатым полотенцем и убавил кондиционер. В номере уже было прохладно, и он подумал, что когда выйдет на улицу к Хоа, то в липкой ночной жаре снова схватит насморк. Он все время мучился насморками: и в Сингапуре, и в Тайбэе, и в Гонконге. После прохлады закупоренного номера, где мерно урчит кондиционер, липкая жара улицы, потом холод кондиционированного такси – и жара, страшная, разрывающая затылок жара, пока дойдешь от такси до холодного аэропорта или до кабака, где кроме кондиционеров под потолком вертятся лопасти громадных пропеллеров, разгоняющих табачный дым.
«Я похудел килограмма на три, – подумал Люс, упав на низкую мягкую кровать, – прихожу в норму. Кто это говорил мне, что если ты жирен сверх нормы, то это вроде как целый день носить в руке штангу. Выходит, я каждый день таскаю штангу в десять килограммов».
Он посмотрел на часы, лежавшие на тумбочке: Хоа будет ждать в десять тридцать.
«У меня еще тридцать минут, – подумал Люс. – Можно успеть поработать...»
Люс поднялся с кровати, достал из портфеля диктофон в включил звук.
« Джейн.Нет, что вы, Фердинанд... Он был влюблен в нее.
Люс.По-моему, это естественное состояние для мужчины – желать ту женщину, в которую влюблен.
Джейн.Но он хотел жениться на ней... Вы ведь очень щепетильны в вопросах брака. Знакомство, дружба, потом помолвка, свадьба, а уже потом...
Люс.Кто это вам наплел? Мы не мастодонты.
Джейн.А я думала, вы э т о смогли сохранить в Германии.
Люс.Я же не думаю, что вы э т о сохранили у себя в Британии...
Джейн.У вас больше от традиций, чем у нас. Уж если англичане новаторы, так они во всем новаторы.
Люс.Почему вы говорите об англичанах «они». Можно подумать, что вы полинезийка.
Джейн.Я плохая англичанка, Фердинанд. Я просто никакая не англичанка. А может быть, я настоящая англичанка, потому что меня все время тянет на Восток.
Люс.А она очень красива?
Джейн.Кто? Исии? Очень.
Люс.Ноги у нее кривые?
Джейн.Что вы!.. У нее замечательная фигурка. Иначе кто бы ее пригласил в ночную программу? Такие «мюзикл» здесь очень дороги.
Люс.Я три дня проторчал в баре министерства информации, пока не докопался до фамилии продюсера, который привозил их сюда. Вы неверно сказали его имя.
Джейн.Почему? Синагава-сан.
Люс.Нет. Не Синагава, а Шинагава. Это, оказывается, большая разница. Мне еще надо узнать, где Дорнброк арендовал для нее дом...
Джейн.Вам не скажут. Там, где всеобщий бедлам, особенно тщательно следят за индивидуальной нравственностью.
Люс.Я звонил к этому самому Шинагаве... В Токио...
Джейн.Ну и что?
Люс.Он улетел на гастроли со своими девицами в Тайбэй. Я заказал себе билет на послезавтра.
Джейн.Летите «МСА». У них самое комфортабельное обслуживание и не было ни одного несчастного случая... Мне будет скучно без вас, Фердинанд... У вас сценарий как детективное расследование... Я никогда не думала, что банальную историю о миллиардере и бедной японочке из варьете можно повернуть таким образом, как это хотите сделать вы... К сожалению, я не видела ни одной вашей картины...
Люс.Слушайте, Джейн, я не могу понять: вы говорили, что он привозил к ней кого-то из ваших врачей. Но ведь они были знакомы только двадцать дней... Не могла же она за это время...
Джейн.Он любил ее, Фердинанд... Знаете, даже если у нее была беременность от другого, он бы все равно привез ей врачей...
Люс.А сам жил в другом отеле? И к ней приезжал только днем? И ограничивался тем, что танцевал с ней по вечерам в «Паласе», а днем валялся в вашем «свиммингклабе»? Так, что ли?
Джейн.Надо придумывать для себя какой-то идеал... мечту... Без этого нельзя.
Люс.Про это я слыхал. Только не думал, что женщины тоже придумывают себе... всяческие химеры...
Джейн.Придумывают, когда плохо. Вы знаете, кому хорошо сейчас, Фердинанд? Я не знаю. Всем плохо. В той или иной степени, но плохо...
Люс.Как фамилия доктора, которого он привозил?
Джейн.Я этим не интересуюсь. Мы интересуемся только своими. Если бы она была англичанкой, я бы сказала вам, кто ее смотрел, что у нее обнаружили и как прошла операция, если она была здесь сделана.
Люс.Вы бы мне очень помогли, Джейн, если бы смогли найти того врача.
Джейн.Постараюсь.
Люс.Хорошо бы это сделать сегодня или завтра в первой половине дня.
Джейн.Сегодня вряд ли. У нас сегодня какой-то банкет в клубе. Значит, никого не будет дома. Знаете, что делает англичанин, попав на необитаемый остров? Он сначала строит тот клуб, куда он не будет ходить... Скорее всего, я позвоню вам завтра до одиннадцати. Хорошо?
Люс.Знаете, за что я люблю англичан, Джейн? У вас в языке нет разницы между «вы» и «ты». Просто «you». Каждый волен понимать это обращение так, как ему хочется. Вы вообще-то демократичная нация – такая, как о себе пишете?
Джейн.Конечно. Демократичная. Дальше некуда. Когда мне было десять лет и я вместе с однокашником возвращалась из школы, отец спросил меня: «Надеюсь, он джентльмен?» А в пятнадцать лет мама спрашивала про каждую мою подругу: «Ты убеждена, что она настоящая леди?» Очень демократично.
Люс.Не люблю людей, которые ругают свою нацию.
Джейн.Я не человек. Я женщина. И мне очень понравилось, как Дорнброк говорил о вас, о немцах...
Люс.Ругал?
Джейн.Не всех.
Люс.Кого?
Джейн.Себя прежде всего. Но он говорил, что в нем сосредоточен немецкий дух со всеми комплексами: если уж доброта – то до конца, а жестокость – то без колебаний и самотерзаний. Он очень верно сказал, что каждый человек обладает бесконечными потенциями – как в зле, так и в добре.
Люс.Где это он сказал?
Джейн.Когда напился в нашем клубе... Наверное, врачи сказали ему то, чего он не хотел знать. Ее часто тошнило, бедняжку...
Люс.А как же выступления?
Джейн.Она делала свой номер, а потом сразу же уходила к себе в уборную».
В диктофоне звук оборвался, и Люс вздрогнул, настороженно поднявшись на локте.
«Психопат. Просто кончилась пленка в кассете. Чего мне сейчас-то пугаться? Ведь один. И свободен. Уверял себя, что дорожу жизнью только из-за детей. Значит, врал себе? Вообще, люди врут себе чаще, чем другим. Чужие могут схватить за руку, а сам все себе простишь».
Люс посмотрел на часы: было 10.20.
«Пора спускаться вниз... Пока оденусь... Он велел мне одеться как оборванцу. Расхотелось мне что-то идти в этот мужской бардак... Не хочется, и все тут. Господи, подумаешь, Хоа обидится... Ничего страшного. Я, конечно, благодарен ему за то, что он здесь для меня сделал... Если бы я ходил и спрашивал у каждого встречного азиата: „Что вы знаете про визит Дорнброка?“ – меня бы давно засекли. У старика Дорнброка здесь наверняка есть свои люди. А так я собираю материалы к новому фильму о трагедии Востока. Пусть не поверят. Я сам просил Хоа показать мне здешние злачные места, которые типичны для постколониального общества... Но он ведь мне навязывал этот морской притон... А снять бы там, конечно, было здорово...»
Люс достал из чемодана свои мятые, закапанные краской джинсы, которые когда-то были настоящими белыми «Ли», надел рубашку хаки, но, подумав, снял ее. «Решат, что я какой-нибудь военный янки из Вьетнама. Отлупят еще. Лучше надену синюю. Жарко, правда, но это будет в самый раз».
Одевался он сейчас, как и думал, лениво, чуть заторможенно.
«А „Сестра Керри“ сегодня смотрится как слащавое мещанство, – рассуждал Люс, натягивая мокасины, – черт меня угораздил зайти в кино. Надо беречь первые впечатления. Любил этот фильм, любил Драйзера – так нет, черт меня потащил в кино! Там же никакой информации – одни сантименты. Впрочем, мне предстоит в жизни сыграть роль Оливье, когда будет процесс с Норой. Хотя тот был метрдотель и ему важны были его привычные условия: дом, манишка и положение в обществе. А мне хоть в конуре, только б работать».
Было 10.28. На улицах только-только зажигались огни.
«Хоа точен. Наверное, сейчас он подходит к стоянке такси. Чудак, почему бы не прийти сюда? – подумал Люс. – Хотя он объяснял: раньше англичане запрещали цветным входить в отели. Демократы, ничего не скажешь. А теперь цветным можно всюду ходить, но разве сразу выдавишь из человека то, что закладывалось столетиями? Черт, ну почему мне так не хочется идти в этот морской бардак? А чего мне хочется? Сесть в самолет, и вернуться в Берлин, и сказать Бергу, что я уже почти все нашел? А он спросит: „все“ или „почти все“? Он страшно рассказывал, как погибли его жена, сестра, дети... „Моя сестра была ангел... Ее звали Кэтрин. В Греции мне говорили, что это имя бывает у женщин двух противоборствующих характеров: либо это святые и страдалицы, либо своенравные грешницы“. Интересно, зачем он это рассказывал? Она всегда улыбалась, даже когда он беспробудно пил, работая нотариусом. „Она тайком продавала что-то, и дети были сыты, и всегда встречала меня с улыбкой, потому что она понимала, из-за чего я пью. Она понимала лучше всех врачей, что алкоголизм – это социальное заболевание. Или болезнь талантов. Когда спивается безвольная шваль – и лечить-то не стоит, туда ей дорога...“ Люс спрятал блокнот в карман синей рубашки и взял ключ с тяжелой бронзовой бляхой, на которой был выбит номер его комнаты – 19.
В это время раздался телефонный звонок.
– Алло! – сказал Люс, проклиная себя за то, что снял трубку.
– Хэлло, Фердинанд, это Джейн. Вы должны мне гинею: я нашла доктора!
– Я всегда путаюсь в ваших деньгах. Гинея – это больше фунта или меньше?
– Ладно, дадите пенс. Я знаю, что немцы самая скупердяйская нация в мире. Вы можете сейчас приехать в клуб?
– У меня встреча.
– Когда?
Было 10.32.
– Меня уже ждут.
– Что-нибудь важное?
– Не то чтобы очень. Но я просил мне помочь одного человека...
– Этот человек мужчина или женщина?
– Ах, вот как?
– Конечно. Вы не догадывались?
– Если бы! Вы как сосулька...
– Длинная?
– Холодная.
– Ладно, приезжайте с вашим приятелем, я попробую вас разубедить. Я не холодная. Совсем наоборот. И доктор Раймонд здесь. Я накачала его элем, теперь он расскажет нам все, что угодно.
– Господин Хоа, добрый вечер, простите, что я задержался...
– О, мистер Люс, мы приучены к ожиданию... Как вы себя чувствуете? Кажется, неплохо, а? Вы отлично переносите жару. Многие европейцы здесь совершенно изнемогают и все время отлеживаются в номерах. Вот тот автомобиль наш. Я заарендовал это такси.
– Я плачу, естественно. Только мы несколько изменим маршрут, господин Хоа. Нас ждут в клубе... У меня там одна встреча. Вы выпьете пару стаканчиков виски, а я поболтаю с нужным мне человеком...
– В каком клубе, мистер Люс?
– В «Олд Айлэнд».
– Это невозможно, мистер Люс. Мне запрещен вход в этот клуб.
– Что?! Вы мой гость. Я приглашаю вас, господин Хоа...
– Большое спасибо, мистер Люс, но, пожалуйста, не приглашайте меня в «Олд Айлэнд». Я в данном случае дорожу не столько своей, сколько вашей репутацией. От вас отвернутся знакомые... Это клуб для белых аристократов... Если бы это был «Нью Ланкэстр филдс», я бы еще согласился, туда имеют доступ несколько наших, им выдали гостевые билеты, но «Олд Айлэнд»... Нет, мистер Люс... Лучше я подожду вас где-нибудь в городе. И если у вас еще не пропало желание посмотреть этот морской вертеп, я отведу вас туда, – Хоа улыбнулся, – в этот клуб вас не пустят без моей рекомендации...
– Нет. Так не пойдет. Я пригласил вас в клуб, а вы меня обидите, господин Хоа, если откажетесь.
– Поймите, мистер Люс...
– Все. Дискуссия закрыта, – сказал Люс и назвал шоферу адрес «Олд Айлэнда».
Когда Люс и Хоа вошли в «Олд Айлэнд», портье, высокий китаец с плоским лицом, преградил дорогу Хоа и негромко сказал ему что-то. Хоа в нерешительности остановился.
– Этот джентльмен («Привет, Джейн! Хорошо, что она рассказала про своего папу») – мой гость. Нас ждет миссис Джейн.
Портье помедлил минуту.
– Позвольте, сначала я найду миссис Джейн, сэр, – сказал портье. – В наш клуб вход цветным категорически запрещен. Я очень сожалею, сэр...
– Хорошо, мы подождем, – согласился Люс и почувствовал, что свирепеет.
Хоа сказал шепотом:
– Если бы на вашем месте был англичанин, он бы ударил портье за такой ответ. Портье понял, что вы не англичанин. Позвольте мне уйти, мистер Люс.
– Как вам не стыдно, мистер Хоа? Здесь ваша страна, в конце концов. Научитесь уважать свою нацию. А по морде я бью только врагов. Чем виноват этот несчастный?
– Ну что вы... Он несчастный? Он очень уважаемый человек, этот мистер Ю Ли. Он так богат... Я бы мечтал, чтобы мой сын смог стать таким человеком, как мистер Ю Ли.
– Он лакей...
– Да, но он лакей в белом клубе.
Джейн выбежала из небольшого белого дома в глубине сада. Какое-то мгновение она вглядывалась в кромешную темноту тропической ночи, а потом, заметив, видимо, белые джинсы, бросилась через громадный, подстриженный, как футбольное поле, газон к Люсу. Следом за ней, чуть покачиваясь, шел маленький кривоногий человек в мятом белом костюме. Джейн обернулась и крикнула:
– Док, скорей!
– Сначала научитесь напиваться, а потом будете торопить, – буркнул доктор Раймонд. – Распустили женщин, боже мой, как распустили женщин...
Джейн, радостная, подбежала к Люсу, но, увидев рядом Хоа, остановилась, будто натолкнувшись на невидимую преграду.
– Хэлло, Джейн, – сказал Люс, – это мой друг, мистер Хоа.
Джейн, помедлив самую малость (но эту «малость» успел заметить Люс), протянула Хоа руку:
– Хэлло, мистер Хоа, рада вас видеть. Это доктор Раймонд.
Доктор близоруко посмотрел на Люса, потом перевел взгляд на Хоа и, не протянув ему руки, спросил:
– Это он вас пригласил?
– Да, сэр, – поклонившись, ответил Хоа с замершей улыбкой. – Я предупреждал мистера Люса, что могут быть неприятности.
– Пошли, – сказал доктор, – я люблю злить наших подонков. И перестаньте заученно улыбаться, я скажу всем, что вы личный представитель генералиссимуса. Посмотрите, как они будут жать вам руку.
– Не надо этих игр, доктор, – попросил Люс. – Он не представитель генералиссимуса, а просто славный китаец...
– Не надо, так не надо, – согласился доктор. – Чем дальше провинция, тем больше мещанской чопорности, маскируемой под истинный аристократизм. Полгода я приучал их к тому, что блюю на газон. Ничего, приучил...
Люс остановился и, достав сигареты, закурил.
– Поскольку, как я понял, возможны всякие неожиданности в клубе, доктор, – сказал он, – у меня будет просьба... Если Джейн любезно займет мистера Хоа разговором, я задам вам пару вопросов...
– Ол райт, – согласилась Джейн и, взяв Хоа под руку, пошла с ним по газону к пруду, где в плетеных разноцветных стульях сидели несколько человек и о чем-то громко разговаривали; иногда они начинали очень громко смеяться, и Люс успел подумать: «Зря она туда повела его. Они же пьяные».
– Доктор, Ганс Дорнброк был моим хорошим другом. Он погиб...
– Читал. Меня это несколько удивило. Он плакал, как маленький, когда я ему сказал, что его девочка обречена, что у нее рак крови... Смешно, не будь лейкемии у этой девочки... Я еще поражаюсь, как она столько лет протянула... Она родилась в Хиросиме после взрыва, и ее родители отдали богу душу из-за рака крови.
– А беременность?
– Какая беременность? Вы что, с ума сошли? Она не могла беременеть, что вы, Люс...
«Уолтер-Брайтон, – вспомнил Люс, – облако над городом».
Люс увидел, как поднялись люди около пруда и как там воцарилось молчание, когда туда подошли Джейн и Хоа. Он слушал только прерывающийся от волнения голос Джейн.
Люс сказал:
– Док, ну-ка пошли туда...
– Считайте, что вы получили еще один сюжет для будущих работ: колонизаторы унижают вашего китайского друга...
Люс подбежал вовремя. Высокий парень в белом смокинге и серых брюках надвигался на Хоа, который был бледен, это было заметно даже сквозь его темный загар.
– Ах ты, желтый! Ты друг Люса? – говорил высокий. – А где этот твой Люс? Ты посмел прийти сюда со своим другом? Тебя зовут мистер Хоа? Да, Джейн? Его зовут мистер Хоа?
– Прекратите, Ричмонд, это ужасно. Что вы делаете?
– Простите, Джейн, но я не делаю ничего, что противоречит уставу нашего клуба.
Люс остановился перед Ричмондом и сказал:
– Вы меня искали? Я – Люс.
– Кто вы – мистер Люс?
– А вы кто – Ричмонд? Или как вас там? Вы позволили себе быть непочтительным с моим другом, которого я пригласил в ваш клуб.
Люс почувствовал, как его начало трясти.
Ричмонд растерянно посмотрел на окружавших его людей и сказал:
– Этот джентльмен дурно воспитан... Как вы разговариваете в клубе?
– Нет, это я хотел спросить, как вы разговариваете в вашем клубе? Я буду очень рад, если однажды ваше длинное тело вытащат из здешнего вонючего канала... Мне казалось, что это так жестоко – убивать белых миссионеров... Честное слово, я бы и не подумал помочь вам, если бы вот такая же орава китайцев, как ваши друзья, преследовала вас, как это делаете вы сейчас с мистером Хоа...
– Он личный посланник генералиссимуса, – рассмеялся доктор. – Бросьте, ребята! Надо помириться. И пошли выпьем...
– Он просто-напросто мой друг. У него свой маленький частный бизнес, и он не от Чан Кай-ши. Пошли, Хоа, из этого хлева. Пошли.
Он повернулся и быстро пошел к выходу. Джейн бежала рядом с ним и повторяла все время:
– Фердинанд, милый, простите их, они пьяны...
– Трезвые они бы просто отвернулись от него, – он кивнул на Хоа, по-прежнему стремительно вышагивая, – или бы даже милостиво протянули два пальца.
– Позвольте мне уйти вместе с вами, Фердинанд...
– Я ухожу отсюда вместе с моим другом...
– Мистер Хоа, простите этих людей, я прошу вас... Они пьяны.
– О, что вы, миссис Джейн, – по-прежнему улыбаясь своей обязательной улыбкой, ответил Хоа. Он был все так же бледен, и в темноте это было заметней, чем возле фонарей, которые горели вокруг пруда.
Люс вышел из клуба первым, следом за ним – Джейн и Хоа. Когда он подходил к машине, он услыхал сзади тяжелые шаги быстро бегущего человека и крик Джейн:
– Люс!
Он обернулся. На него бежал Ричмонд, выставив вперед кулаки.
Джейн бросилась к Люсу, закрыла его собой и стала отталкивать к машине.
– Хоа! – крикнула она беспомощно. – Суньте его в машину! Ричмонд, милый, не надо! Завтра вам будет стыдно! Фердинанд, – она умоляюще обернулась, – сядьте в такси, он изувечит вас!
Люс дал посадить себя в машину, но, когда они отъехали, он начал ругаться:
– Поверните обратно! Я говорю вам – поверните обратно! Вы не дали мне ударить его! Поверните обратно, шофер!
Джейн открыла окно, и в машине, где глухо урчал кондиционер, сразу же стало жарко. Она высунула лицо навстречу ветру и тихо сказала:
– Фердинанд, таких, как вы, ричмонды всегда будут бить... Поэтому вы мне и нравитесь...
«Я похудел килограмма на три, – подумал Люс, упав на низкую мягкую кровать, – прихожу в норму. Кто это говорил мне, что если ты жирен сверх нормы, то это вроде как целый день носить в руке штангу. Выходит, я каждый день таскаю штангу в десять килограммов».
Он посмотрел на часы, лежавшие на тумбочке: Хоа будет ждать в десять тридцать.
«У меня еще тридцать минут, – подумал Люс. – Можно успеть поработать...»
Люс поднялся с кровати, достал из портфеля диктофон в включил звук.
« Джейн.Нет, что вы, Фердинанд... Он был влюблен в нее.
Люс.По-моему, это естественное состояние для мужчины – желать ту женщину, в которую влюблен.
Джейн.Но он хотел жениться на ней... Вы ведь очень щепетильны в вопросах брака. Знакомство, дружба, потом помолвка, свадьба, а уже потом...
Люс.Кто это вам наплел? Мы не мастодонты.
Джейн.А я думала, вы э т о смогли сохранить в Германии.
Люс.Я же не думаю, что вы э т о сохранили у себя в Британии...
Джейн.У вас больше от традиций, чем у нас. Уж если англичане новаторы, так они во всем новаторы.
Люс.Почему вы говорите об англичанах «они». Можно подумать, что вы полинезийка.
Джейн.Я плохая англичанка, Фердинанд. Я просто никакая не англичанка. А может быть, я настоящая англичанка, потому что меня все время тянет на Восток.
Люс.А она очень красива?
Джейн.Кто? Исии? Очень.
Люс.Ноги у нее кривые?
Джейн.Что вы!.. У нее замечательная фигурка. Иначе кто бы ее пригласил в ночную программу? Такие «мюзикл» здесь очень дороги.
Люс.Я три дня проторчал в баре министерства информации, пока не докопался до фамилии продюсера, который привозил их сюда. Вы неверно сказали его имя.
Джейн.Почему? Синагава-сан.
Люс.Нет. Не Синагава, а Шинагава. Это, оказывается, большая разница. Мне еще надо узнать, где Дорнброк арендовал для нее дом...
Джейн.Вам не скажут. Там, где всеобщий бедлам, особенно тщательно следят за индивидуальной нравственностью.
Люс.Я звонил к этому самому Шинагаве... В Токио...
Джейн.Ну и что?
Люс.Он улетел на гастроли со своими девицами в Тайбэй. Я заказал себе билет на послезавтра.
Джейн.Летите «МСА». У них самое комфортабельное обслуживание и не было ни одного несчастного случая... Мне будет скучно без вас, Фердинанд... У вас сценарий как детективное расследование... Я никогда не думала, что банальную историю о миллиардере и бедной японочке из варьете можно повернуть таким образом, как это хотите сделать вы... К сожалению, я не видела ни одной вашей картины...
Люс.Слушайте, Джейн, я не могу понять: вы говорили, что он привозил к ней кого-то из ваших врачей. Но ведь они были знакомы только двадцать дней... Не могла же она за это время...
Джейн.Он любил ее, Фердинанд... Знаете, даже если у нее была беременность от другого, он бы все равно привез ей врачей...
Люс.А сам жил в другом отеле? И к ней приезжал только днем? И ограничивался тем, что танцевал с ней по вечерам в «Паласе», а днем валялся в вашем «свиммингклабе»? Так, что ли?
Джейн.Надо придумывать для себя какой-то идеал... мечту... Без этого нельзя.
Люс.Про это я слыхал. Только не думал, что женщины тоже придумывают себе... всяческие химеры...
Джейн.Придумывают, когда плохо. Вы знаете, кому хорошо сейчас, Фердинанд? Я не знаю. Всем плохо. В той или иной степени, но плохо...
Люс.Как фамилия доктора, которого он привозил?
Джейн.Я этим не интересуюсь. Мы интересуемся только своими. Если бы она была англичанкой, я бы сказала вам, кто ее смотрел, что у нее обнаружили и как прошла операция, если она была здесь сделана.
Люс.Вы бы мне очень помогли, Джейн, если бы смогли найти того врача.
Джейн.Постараюсь.
Люс.Хорошо бы это сделать сегодня или завтра в первой половине дня.
Джейн.Сегодня вряд ли. У нас сегодня какой-то банкет в клубе. Значит, никого не будет дома. Знаете, что делает англичанин, попав на необитаемый остров? Он сначала строит тот клуб, куда он не будет ходить... Скорее всего, я позвоню вам завтра до одиннадцати. Хорошо?
Люс.Знаете, за что я люблю англичан, Джейн? У вас в языке нет разницы между «вы» и «ты». Просто «you». Каждый волен понимать это обращение так, как ему хочется. Вы вообще-то демократичная нация – такая, как о себе пишете?
Джейн.Конечно. Демократичная. Дальше некуда. Когда мне было десять лет и я вместе с однокашником возвращалась из школы, отец спросил меня: «Надеюсь, он джентльмен?» А в пятнадцать лет мама спрашивала про каждую мою подругу: «Ты убеждена, что она настоящая леди?» Очень демократично.
Люс.Не люблю людей, которые ругают свою нацию.
Джейн.Я не человек. Я женщина. И мне очень понравилось, как Дорнброк говорил о вас, о немцах...
Люс.Ругал?
Джейн.Не всех.
Люс.Кого?
Джейн.Себя прежде всего. Но он говорил, что в нем сосредоточен немецкий дух со всеми комплексами: если уж доброта – то до конца, а жестокость – то без колебаний и самотерзаний. Он очень верно сказал, что каждый человек обладает бесконечными потенциями – как в зле, так и в добре.
Люс.Где это он сказал?
Джейн.Когда напился в нашем клубе... Наверное, врачи сказали ему то, чего он не хотел знать. Ее часто тошнило, бедняжку...
Люс.А как же выступления?
Джейн.Она делала свой номер, а потом сразу же уходила к себе в уборную».
В диктофоне звук оборвался, и Люс вздрогнул, настороженно поднявшись на локте.
«Психопат. Просто кончилась пленка в кассете. Чего мне сейчас-то пугаться? Ведь один. И свободен. Уверял себя, что дорожу жизнью только из-за детей. Значит, врал себе? Вообще, люди врут себе чаще, чем другим. Чужие могут схватить за руку, а сам все себе простишь».
Люс посмотрел на часы: было 10.20.
«Пора спускаться вниз... Пока оденусь... Он велел мне одеться как оборванцу. Расхотелось мне что-то идти в этот мужской бардак... Не хочется, и все тут. Господи, подумаешь, Хоа обидится... Ничего страшного. Я, конечно, благодарен ему за то, что он здесь для меня сделал... Если бы я ходил и спрашивал у каждого встречного азиата: „Что вы знаете про визит Дорнброка?“ – меня бы давно засекли. У старика Дорнброка здесь наверняка есть свои люди. А так я собираю материалы к новому фильму о трагедии Востока. Пусть не поверят. Я сам просил Хоа показать мне здешние злачные места, которые типичны для постколониального общества... Но он ведь мне навязывал этот морской притон... А снять бы там, конечно, было здорово...»
Люс достал из чемодана свои мятые, закапанные краской джинсы, которые когда-то были настоящими белыми «Ли», надел рубашку хаки, но, подумав, снял ее. «Решат, что я какой-нибудь военный янки из Вьетнама. Отлупят еще. Лучше надену синюю. Жарко, правда, но это будет в самый раз».
Одевался он сейчас, как и думал, лениво, чуть заторможенно.
«А „Сестра Керри“ сегодня смотрится как слащавое мещанство, – рассуждал Люс, натягивая мокасины, – черт меня угораздил зайти в кино. Надо беречь первые впечатления. Любил этот фильм, любил Драйзера – так нет, черт меня потащил в кино! Там же никакой информации – одни сантименты. Впрочем, мне предстоит в жизни сыграть роль Оливье, когда будет процесс с Норой. Хотя тот был метрдотель и ему важны были его привычные условия: дом, манишка и положение в обществе. А мне хоть в конуре, только б работать».
Было 10.28. На улицах только-только зажигались огни.
«Хоа точен. Наверное, сейчас он подходит к стоянке такси. Чудак, почему бы не прийти сюда? – подумал Люс. – Хотя он объяснял: раньше англичане запрещали цветным входить в отели. Демократы, ничего не скажешь. А теперь цветным можно всюду ходить, но разве сразу выдавишь из человека то, что закладывалось столетиями? Черт, ну почему мне так не хочется идти в этот морской бардак? А чего мне хочется? Сесть в самолет, и вернуться в Берлин, и сказать Бергу, что я уже почти все нашел? А он спросит: „все“ или „почти все“? Он страшно рассказывал, как погибли его жена, сестра, дети... „Моя сестра была ангел... Ее звали Кэтрин. В Греции мне говорили, что это имя бывает у женщин двух противоборствующих характеров: либо это святые и страдалицы, либо своенравные грешницы“. Интересно, зачем он это рассказывал? Она всегда улыбалась, даже когда он беспробудно пил, работая нотариусом. „Она тайком продавала что-то, и дети были сыты, и всегда встречала меня с улыбкой, потому что она понимала, из-за чего я пью. Она понимала лучше всех врачей, что алкоголизм – это социальное заболевание. Или болезнь талантов. Когда спивается безвольная шваль – и лечить-то не стоит, туда ей дорога...“ Люс спрятал блокнот в карман синей рубашки и взял ключ с тяжелой бронзовой бляхой, на которой был выбит номер его комнаты – 19.
В это время раздался телефонный звонок.
– Алло! – сказал Люс, проклиная себя за то, что снял трубку.
– Хэлло, Фердинанд, это Джейн. Вы должны мне гинею: я нашла доктора!
– Я всегда путаюсь в ваших деньгах. Гинея – это больше фунта или меньше?
– Ладно, дадите пенс. Я знаю, что немцы самая скупердяйская нация в мире. Вы можете сейчас приехать в клуб?
– У меня встреча.
– Когда?
Было 10.32.
– Меня уже ждут.
– Что-нибудь важное?
– Не то чтобы очень. Но я просил мне помочь одного человека...
– Этот человек мужчина или женщина?
– Ах, вот как?
– Конечно. Вы не догадывались?
– Если бы! Вы как сосулька...
– Длинная?
– Холодная.
– Ладно, приезжайте с вашим приятелем, я попробую вас разубедить. Я не холодная. Совсем наоборот. И доктор Раймонд здесь. Я накачала его элем, теперь он расскажет нам все, что угодно.
– Господин Хоа, добрый вечер, простите, что я задержался...
– О, мистер Люс, мы приучены к ожиданию... Как вы себя чувствуете? Кажется, неплохо, а? Вы отлично переносите жару. Многие европейцы здесь совершенно изнемогают и все время отлеживаются в номерах. Вот тот автомобиль наш. Я заарендовал это такси.
– Я плачу, естественно. Только мы несколько изменим маршрут, господин Хоа. Нас ждут в клубе... У меня там одна встреча. Вы выпьете пару стаканчиков виски, а я поболтаю с нужным мне человеком...
– В каком клубе, мистер Люс?
– В «Олд Айлэнд».
– Это невозможно, мистер Люс. Мне запрещен вход в этот клуб.
– Что?! Вы мой гость. Я приглашаю вас, господин Хоа...
– Большое спасибо, мистер Люс, но, пожалуйста, не приглашайте меня в «Олд Айлэнд». Я в данном случае дорожу не столько своей, сколько вашей репутацией. От вас отвернутся знакомые... Это клуб для белых аристократов... Если бы это был «Нью Ланкэстр филдс», я бы еще согласился, туда имеют доступ несколько наших, им выдали гостевые билеты, но «Олд Айлэнд»... Нет, мистер Люс... Лучше я подожду вас где-нибудь в городе. И если у вас еще не пропало желание посмотреть этот морской вертеп, я отведу вас туда, – Хоа улыбнулся, – в этот клуб вас не пустят без моей рекомендации...
– Нет. Так не пойдет. Я пригласил вас в клуб, а вы меня обидите, господин Хоа, если откажетесь.
– Поймите, мистер Люс...
– Все. Дискуссия закрыта, – сказал Люс и назвал шоферу адрес «Олд Айлэнда».
Когда Люс и Хоа вошли в «Олд Айлэнд», портье, высокий китаец с плоским лицом, преградил дорогу Хоа и негромко сказал ему что-то. Хоа в нерешительности остановился.
– Этот джентльмен («Привет, Джейн! Хорошо, что она рассказала про своего папу») – мой гость. Нас ждет миссис Джейн.
Портье помедлил минуту.
– Позвольте, сначала я найду миссис Джейн, сэр, – сказал портье. – В наш клуб вход цветным категорически запрещен. Я очень сожалею, сэр...
– Хорошо, мы подождем, – согласился Люс и почувствовал, что свирепеет.
Хоа сказал шепотом:
– Если бы на вашем месте был англичанин, он бы ударил портье за такой ответ. Портье понял, что вы не англичанин. Позвольте мне уйти, мистер Люс.
– Как вам не стыдно, мистер Хоа? Здесь ваша страна, в конце концов. Научитесь уважать свою нацию. А по морде я бью только врагов. Чем виноват этот несчастный?
– Ну что вы... Он несчастный? Он очень уважаемый человек, этот мистер Ю Ли. Он так богат... Я бы мечтал, чтобы мой сын смог стать таким человеком, как мистер Ю Ли.
– Он лакей...
– Да, но он лакей в белом клубе.
Джейн выбежала из небольшого белого дома в глубине сада. Какое-то мгновение она вглядывалась в кромешную темноту тропической ночи, а потом, заметив, видимо, белые джинсы, бросилась через громадный, подстриженный, как футбольное поле, газон к Люсу. Следом за ней, чуть покачиваясь, шел маленький кривоногий человек в мятом белом костюме. Джейн обернулась и крикнула:
– Док, скорей!
– Сначала научитесь напиваться, а потом будете торопить, – буркнул доктор Раймонд. – Распустили женщин, боже мой, как распустили женщин...
Джейн, радостная, подбежала к Люсу, но, увидев рядом Хоа, остановилась, будто натолкнувшись на невидимую преграду.
– Хэлло, Джейн, – сказал Люс, – это мой друг, мистер Хоа.
Джейн, помедлив самую малость (но эту «малость» успел заметить Люс), протянула Хоа руку:
– Хэлло, мистер Хоа, рада вас видеть. Это доктор Раймонд.
Доктор близоруко посмотрел на Люса, потом перевел взгляд на Хоа и, не протянув ему руки, спросил:
– Это он вас пригласил?
– Да, сэр, – поклонившись, ответил Хоа с замершей улыбкой. – Я предупреждал мистера Люса, что могут быть неприятности.
– Пошли, – сказал доктор, – я люблю злить наших подонков. И перестаньте заученно улыбаться, я скажу всем, что вы личный представитель генералиссимуса. Посмотрите, как они будут жать вам руку.
– Не надо этих игр, доктор, – попросил Люс. – Он не представитель генералиссимуса, а просто славный китаец...
– Не надо, так не надо, – согласился доктор. – Чем дальше провинция, тем больше мещанской чопорности, маскируемой под истинный аристократизм. Полгода я приучал их к тому, что блюю на газон. Ничего, приучил...
Люс остановился и, достав сигареты, закурил.
– Поскольку, как я понял, возможны всякие неожиданности в клубе, доктор, – сказал он, – у меня будет просьба... Если Джейн любезно займет мистера Хоа разговором, я задам вам пару вопросов...
– Ол райт, – согласилась Джейн и, взяв Хоа под руку, пошла с ним по газону к пруду, где в плетеных разноцветных стульях сидели несколько человек и о чем-то громко разговаривали; иногда они начинали очень громко смеяться, и Люс успел подумать: «Зря она туда повела его. Они же пьяные».
– Доктор, Ганс Дорнброк был моим хорошим другом. Он погиб...
– Читал. Меня это несколько удивило. Он плакал, как маленький, когда я ему сказал, что его девочка обречена, что у нее рак крови... Смешно, не будь лейкемии у этой девочки... Я еще поражаюсь, как она столько лет протянула... Она родилась в Хиросиме после взрыва, и ее родители отдали богу душу из-за рака крови.
– А беременность?
– Какая беременность? Вы что, с ума сошли? Она не могла беременеть, что вы, Люс...
«Уолтер-Брайтон, – вспомнил Люс, – облако над городом».
Люс увидел, как поднялись люди около пруда и как там воцарилось молчание, когда туда подошли Джейн и Хоа. Он слушал только прерывающийся от волнения голос Джейн.
Люс сказал:
– Док, ну-ка пошли туда...
– Считайте, что вы получили еще один сюжет для будущих работ: колонизаторы унижают вашего китайского друга...
Люс подбежал вовремя. Высокий парень в белом смокинге и серых брюках надвигался на Хоа, который был бледен, это было заметно даже сквозь его темный загар.
– Ах ты, желтый! Ты друг Люса? – говорил высокий. – А где этот твой Люс? Ты посмел прийти сюда со своим другом? Тебя зовут мистер Хоа? Да, Джейн? Его зовут мистер Хоа?
– Прекратите, Ричмонд, это ужасно. Что вы делаете?
– Простите, Джейн, но я не делаю ничего, что противоречит уставу нашего клуба.
Люс остановился перед Ричмондом и сказал:
– Вы меня искали? Я – Люс.
– Кто вы – мистер Люс?
– А вы кто – Ричмонд? Или как вас там? Вы позволили себе быть непочтительным с моим другом, которого я пригласил в ваш клуб.
Люс почувствовал, как его начало трясти.
Ричмонд растерянно посмотрел на окружавших его людей и сказал:
– Этот джентльмен дурно воспитан... Как вы разговариваете в клубе?
– Нет, это я хотел спросить, как вы разговариваете в вашем клубе? Я буду очень рад, если однажды ваше длинное тело вытащат из здешнего вонючего канала... Мне казалось, что это так жестоко – убивать белых миссионеров... Честное слово, я бы и не подумал помочь вам, если бы вот такая же орава китайцев, как ваши друзья, преследовала вас, как это делаете вы сейчас с мистером Хоа...
– Он личный посланник генералиссимуса, – рассмеялся доктор. – Бросьте, ребята! Надо помириться. И пошли выпьем...
– Он просто-напросто мой друг. У него свой маленький частный бизнес, и он не от Чан Кай-ши. Пошли, Хоа, из этого хлева. Пошли.
Он повернулся и быстро пошел к выходу. Джейн бежала рядом с ним и повторяла все время:
– Фердинанд, милый, простите их, они пьяны...
– Трезвые они бы просто отвернулись от него, – он кивнул на Хоа, по-прежнему стремительно вышагивая, – или бы даже милостиво протянули два пальца.
– Позвольте мне уйти вместе с вами, Фердинанд...
– Я ухожу отсюда вместе с моим другом...
– Мистер Хоа, простите этих людей, я прошу вас... Они пьяны.
– О, что вы, миссис Джейн, – по-прежнему улыбаясь своей обязательной улыбкой, ответил Хоа. Он был все так же бледен, и в темноте это было заметней, чем возле фонарей, которые горели вокруг пруда.
Люс вышел из клуба первым, следом за ним – Джейн и Хоа. Когда он подходил к машине, он услыхал сзади тяжелые шаги быстро бегущего человека и крик Джейн:
– Люс!
Он обернулся. На него бежал Ричмонд, выставив вперед кулаки.
Джейн бросилась к Люсу, закрыла его собой и стала отталкивать к машине.
– Хоа! – крикнула она беспомощно. – Суньте его в машину! Ричмонд, милый, не надо! Завтра вам будет стыдно! Фердинанд, – она умоляюще обернулась, – сядьте в такси, он изувечит вас!
Люс дал посадить себя в машину, но, когда они отъехали, он начал ругаться:
– Поверните обратно! Я говорю вам – поверните обратно! Вы не дали мне ударить его! Поверните обратно, шофер!
Джейн открыла окно, и в машине, где глухо урчал кондиционер, сразу же стало жарко. Она высунула лицо навстречу ветру и тихо сказала:
– Фердинанд, таких, как вы, ричмонды всегда будут бить... Поэтому вы мне и нравитесь...
«ВЫ ЖЕ ОТЕЦ, ГОСПОДИН ДОРНБРОК!..»
В восемь утра Берг позвонил в секретариат Дорнброка.
– Доброе утро, говорит прокурор Берг. У меня есть необходимость встретиться с господином Дорнброком.
– Доброе утро, господин прокурор, председатель нездоров, однако я доложу его помощнику о вашем звонке.
– С кем я говорю?
– Это секретарь помощника господина председателя.
В трубке что-то щелкнуло, и настала полная тишина.
Берг еще раз проглядел те вопросы, которые он собирался задать Дорнброку.
– Дорнброк слушает...
– Доброе утро, это прокурор Берг.
– Здравствуйте. Вы хотите, чтобы я приехал к вам? Или в порядке одолжения вы сможете приехать ко мне? Я болен...
– Если врачи не будут возражать, я бы приехал к вам немедленно.
– Врачи, конечно, будут возражать, но я жду вас.
Дорнброк, укутанный пледом, лежал на тахте как мумия. На черно-красном пледе его большие руки казались особенно белыми.
– Я понимаю ваше горе, господин Дорнброк, поэтому задам лишь самые необходимые вопросы.
– Благодарю вас.
– Скажите, ваш сын был здоров? Совершенно здоров?
– Вы имеете в виду его душевное состояние? Он был здоров до того, как отправился в поездку по Дальнему Востоку. Он вернулся оттуда иным... Совершенно иным. Я не узнал Ганса, когда он вернулся оттуда.
– Чем вы это можете объяснить?
– Не знаю.
– У вас есть враги, которые могут мстить?
– Враги есть у каждого человека. Могут ли они мстить мне, убивая сына? Или воздействуя на него какими-то иными способами, доводя до самоубийства? Я не могу ответить на этот вопрос.
– Когда вы видели сына последний раз?
– Вечером, накануне трагедии.
– Где?
– Дома.
– У вас не было никакой беседы с сыном?
– Была.
– О чем?
– О наших делах.
– Он был спокоен?
– Нет. Он был взволнован.
– У вас, отца, нет объяснений этой взволнованности?
Дорнброк отрицательно покачал головой.
– Доброе утро, говорит прокурор Берг. У меня есть необходимость встретиться с господином Дорнброком.
– Доброе утро, господин прокурор, председатель нездоров, однако я доложу его помощнику о вашем звонке.
– С кем я говорю?
– Это секретарь помощника господина председателя.
В трубке что-то щелкнуло, и настала полная тишина.
Берг еще раз проглядел те вопросы, которые он собирался задать Дорнброку.
– Дорнброк слушает...
– Доброе утро, это прокурор Берг.
– Здравствуйте. Вы хотите, чтобы я приехал к вам? Или в порядке одолжения вы сможете приехать ко мне? Я болен...
– Если врачи не будут возражать, я бы приехал к вам немедленно.
– Врачи, конечно, будут возражать, но я жду вас.
Дорнброк, укутанный пледом, лежал на тахте как мумия. На черно-красном пледе его большие руки казались особенно белыми.
– Я понимаю ваше горе, господин Дорнброк, поэтому задам лишь самые необходимые вопросы.
– Благодарю вас.
– Скажите, ваш сын был здоров? Совершенно здоров?
– Вы имеете в виду его душевное состояние? Он был здоров до того, как отправился в поездку по Дальнему Востоку. Он вернулся оттуда иным... Совершенно иным. Я не узнал Ганса, когда он вернулся оттуда.
– Чем вы это можете объяснить?
– Не знаю.
– У вас есть враги, которые могут мстить?
– Враги есть у каждого человека. Могут ли они мстить мне, убивая сына? Или воздействуя на него какими-то иными способами, доводя до самоубийства? Я не могу ответить на этот вопрос.
– Когда вы видели сына последний раз?
– Вечером, накануне трагедии.
– Где?
– Дома.
– У вас не было никакой беседы с сыном?
– Была.
– О чем?
– О наших делах.
– Он был спокоен?
– Нет. Он был взволнован.
– У вас, отца, нет объяснений этой взволнованности?
Дорнброк отрицательно покачал головой.