Семенов Юлиан Семенович. Экспансия – II

   «Ну, давай, – подумал Спарк, – реагируй, сука. Я дал тебе пищу для размышления. Жара против холода – это действует. Ты ошалел от моих голливудских номеров, ничего еще не соображаешь, давай, шевели мозгами... А кинокритики у нас абсолютнейшие дубины, схоласты какие-то... Если бог поможет вернуться домой, обязательно заставлю себя просидеть пару дней за столом и напишу статью про фильмы Джона Флэкса: нет, это не просто детективы, где умный сыщик дурачит доверчивых зрителей, это настоящая инструкция для тех, кто попал в безвыходное положение, вот что такое ленты Флэкса... Говорят, что он трус, его публично отлупил пьяный ассистент за то, что Джон был с его девкой, а он даже сдачи не дал, хотя куда здоровей того шибздика... Видимо, он играет в детективах самого себя, но только не настоящего, а некую мечту о себе, он заставляет актера изображать того, каким бы ему хотелось быть. Да здравствует Фрейд! Ну и путаница у нас в мозгах, ну и замесь непонятностей, никогдашеньки в этом не разобраться! А сейчас ты нравишься себе, Спарк, – подумал он. – Ты клял себя и ненавидел, когда кожаный сел в машину, а пуще того, когда заметил за собою «хвост»; тогда ты ощутил себя расплющенным пигмеем со слюнявым, бесформенным ртом. Вот что делает с человеком унижение страхом, это, наверное, самое страшное унижение, нет ничего ужаснее безнадежного ощущения собственной малости и подчиненности обстоятельствам, перед которыми ты бессилен».
   – Ну?! – вновь заорал Спарк. «До особняка осталось шесть минут, я успеваю; надо снова ломать манеру; почему же он молчит?» – Ну?!
   – Я вам не верю, – тихо, чуть не шепотом, ответил Лангер, с трудом разлепляя пересохшие губы.
   И в это время слабо застонал кожаный, лежавший в ногах Лангера.
   «Дорога, как на грех, испортилась, сплошные рытвины, здесь не погонишь, рискованно. Что делать, если этот крепыш поднимется? Нет, он в шоке, надо быть Голиафом, чтобы так быстро прийти в себя после такого удара, он не опасен. Не должен он прийти в себя, – поправил себя Спарк, вспомнив слова Кристы, что удачу надо смиренно выпрашивать у бога. – А что, если этот Ригельт развяжется там в подвале, – с ужасом подумал Спарк. – Этого не может быть! Я надежно захомутал его ноги, несколько раз проверил, это невозможно, чтобы он развязался. А если он сыграл обморок? Или сердечный приступ? И Криста подошла к нему? Нет! Нет! Он чуть было не закричал это „нет“. Какое страшное слово, самые распространенные слова во всех языках, „нет“ и „да“, только „нет“ произносят чаще. Что за двуногие, эти люди?! „Нет“ – словно щит, – нужно ли, не нужно – „нет“ и все тут! Боимся горя, заклинаем: „нет, нет, нет“, а оно не подвластно заклинаниям, жизнь вокруг нас существует по своим законам; сколько людей – столько законов; у Ригельта – свой, у Кристы – свой, и у этого кожаного тоже свой, свои «нет», жалостливые, как заклинания, или решительные, будто удар в нос».
   – Поставьте ноги на своего хранителя, – снова перейдя на спокойный, даже сострадательный тон, сказал Спарк. – Если он очухался и решит подняться, нажмите ему каблуками на висок. Ясно?
   Лангер молчал.
   Спарк резко вытянул правую руку и уперся пистолетом ему в шею.
   – Я спрашиваю: ясно?
   – Вы не посмеете выстрелить, – по-прежнему тихо, едва шевеля губами, ответил Лангер. – Я вам нужен живым. Уберите оружие.
   «Он хорошо думает, – понял Спарк. – Он уже пришел в себя, и у него что-то на уме, он имеет свой план, и мне не дано понять его логику. Если я не поступлю сейчас так, как я должен поступить, считай, что я его упустил».
   Спарк взмахнул пистолетом и что есть силы ударил Лангера рукоятью в ухо.
   – Ой! – жалобно воскликнул Лангер. – Не надо!
   – Понял, что я сказал?! – заорал Спарк.
   Их уха Лангера тоненькой струйкой текла кровь: «Какая она у него красная и быстрая; значит, я рассадил ему кость до сосудов; если бы я его просто расцарапал, кровь была бы капельной. Ничего, бог простит, этот бандит понимает тот язык, на котором говорил сам и его окружающие, с палачом смешно говорить языком Сервантеса, он решит, что я – обычная туфта, он поддастся только в том случае, если его напугать; или он властвует, или раздавлен и подмят, третьего для него не существует».
   – Ты понял?! – снова закричал Спарк.
   – Да, только не бейте, я понял...
   Лангер спокойно поставил ноги на лицо своего телохранителя и тихо спросил:
   – Можно я вытру кровь с уха? Я не терплю неопрятность.
   – Нет.
   – На какие вопросы я должен вам ответить?
   – Кто сообщил, что Штирлиц был отправлен из Мадрида на испанском самолете за океан?
   – Что? – Лангер, казалось, сделался еще меньше, вжался в сиденье.
   – Не тяните время, Лангер! Лучше нам договориться сейчас, пока я вас не свел с Ригельтом.
   – Что вас еще интересует?
   – Сначала ответьте на этот вопрос.
   – Я могу рассказать вам все, что вас интересует, если вы гарантируете мой отъезд из Лиссабона, новые документы, средства к существованию и единовременное пособие. Скажем, тысяч пятьдесят долларов.
   – О деталях мы будем говорить после того, как вы ответите.
   – Нет.
   – Видите этот дом? – Спарк кивнул на особняк, окруженный парком.
   – Да.
   – Там в подвале сидит Ригельт. Будем разговаривать при нем? Или закончим наше собеседование здесь? Ну?!
   – Я назвал вам свои условия. Я вам открою все. Мне есть что открыть. Но мне нужны гарантии. Если вы не можете их дать, пусть даст ваш шеф.
   «Он думает, что в подвале сидит целая команда, – подумал Спарк. – Это плохо. Когда он увидит там одну лишь Кристу, я не знаю, что он подумает. Двое против троих... Ладно, кожаный не в счет; двое против двоих; что-то я теряю ориентиры, я плохо подготовлен к этому делу, и мы в цейтноте, отсюда надо улепетывать как можно скорее. Салазар не любит, когда незнакомые поднимают стрельбу в его городе, здесь знают цену порядку, такие же фашисты, как и лангеры, только говорят на португальском».
   – Как знаете. Повторяю: я готов высадить вас из машины немедленно: напишите адреса ваших тайных явок, имена, телефоны, пароли, формы связи, больше мне ничего не надо.
   – И вы мне поверите?
   – Если вы солжете или предупредите свою цепь, я не поставлю и понюшки табаку за вашу жизнь и за жизнь членов вашей семьи. Неужели Гуарази не рассказывал вам, как это делается?
   При упоминании этого имени Лангер еще больше съежился, как-то по-детски втянул голову в плечи, словно ожидая удара.
   – Ну?!
   – Тем более мне нужны гарантии... Если вы знаете Гуарази, я должен получить неопровержимые гарантии... Вы обязаны войти в мое положение...
   – Вы теряете шанс, Лангер. Или вы начинаете говорить, или...
   – Я сказал вам... Я не скажу ничего другого...
   – Хорошо. Пеняйте на себя. Кладите правую руку на дверь, нет, выше, на стекло!
   Спарк подкатил к дому, припарковал машину за разросшимся кустом жасмина, выключил двигатель, ощутил гулкую тишину и понял, что ему далеко не просто выйти: ноги были ватные, колени мелко дрожали. Еще десять минут назад, когда он был комком энергии, устремленным к спасению, тело было собранным, а сейчас была такая слабость, что он с тоской подумал, сможет ли связать Лангера, а ведь его надо вести в подвал связанным; как оставить в машине кожаного? Что если он очухался, а сейчас лишь играет беспамятство? «Нет, – повторил он себе, – такого не должно быть, я помню, как я ударил его. Но что же мне сейчас делать? Господи, надоумь меня и помоги!»
   – Левой рукой выньте ремень из брюк, – тихо сказал Спарк, позволив себе расслабиться еще больше («Лангер будет вытаскивать ремень секунд тридцать – целая вечность»), как можно мягче и тише. «Когда мышцы мягкие, в них происходит интенсивный обмен веществ, они наполняются кислородом и освобождаются от какой-то гадости, я всегда путал эти газы, то ли углекислый, то ли какой еще, но очень вредный... Интересно, я бы вытаскивал ремень так же покорно, как и он? А что можно сделать, если правая ладонь лежит на стекле, ноги стоят на голове телохранителя, в затылок упирается пистолет, а левой корячишься, расстегивая ремень? Ничего бы я не сделал, только, наверное, молил бы создателя, чтобы все это поскорее кончилось. Нет, я бы что-нибудь придумал, – возразил он себе, чувствуя, что веки сами собой закрываются, – если я позволю им закрыться, то, как ни странно, могу вырубиться, – усталость после дикого напряжения, организм отравлен вредными выбросами, производными страха, у меня так бывало, двухминутный сон, а Лангеру нужны секунды на то, чтобы выскочить».
   – Все, – сказал Лангер, вытащив ремень. – Дайте гарантию, я готов отвечать.
   – Упустили время, – ответил Спарк. – Будете торговаться с Ригельтом: кто больше скажет, тот и останется жить. Надо было говорить сразу, когда я предложил.
   Спарк связал ему руки за спиной: Лангер протянул их покорно, вытянув, как ласточка крылья; пальцы были ледяные. «Они у него холоднее, чем у меня, – подумал Спарк. – Я никогда не мог понять, рассматривая фотографии, когда нацисты целили из пистолетов в затылки своих жертв, почему обреченные покорно стоят на коленях? Все равно ведь через мгновение все будет кончено, отчего бы не рискнуть в самый последний миг?! Неужели надежда на то, что все обойдется и случится чудо?! Неужели и логика подчинена надежде?! Глупо надеяться на счастливый исход, когда имеешь дело с гиенами... Но он-то, Лангер, знает, что я не гиена, поэтому, наверное, и надеется... Я правильно поступил, врезав ему в ухо. Я заявил себя на том языке, который ему понятен...»
   – Выходите, – сказал Спарк, обойдя машину.
   Лангер неловко сполз со своего сиденья.
   – Ложитесь лицом на землю, – сказал Спарк.
   – Никогда не думал, что у птиц такие разные голоса, – сказал Лангер, прислушиваясь к гомону неведомых пичуг в кронах деревьев.
   «Действительно, – подумал Спарк, не сразу поняв немца, – поют разноголосо, а я и не услышал их».
   Он дождался, пока Лангер встал на колени (руки-то заломлены за спину), а уж потом медленно опустился на землю, резко откинув голову назад, словно новорожденный. Лишь после этого Спарк взял за волосы кожаного: лицо было совершенно бескровное, синевато-землистого цвета. «А ведь я его убил, – подумал Спарк с ужасом, – я проломил ему череп». Он разжал пальцы, и голова безжизненно плюхнулась в лужицу темной крови. «Надо будет хорошенько вымыть коврик, – машинально подумал Спарк, – а здесь нет водопровода; плохо...»
   Он набросил на кожаного свой макинтош, аккуратно расправил его, чтобы не было видно тела, запер дверь, поднял Лангера за воротник пальто и толкнул пистолетом в спину:
   – Спускайтесь вниз.
   Тот пошел покорно, по-прежнему втягивая голову в плечи.
 
   ...Ригельт лежал в той же позе, что и раньше, словно бы ни разу и не пошевелился за время отсутствия Спарка; бледная Криста, с запавшими глазами, цвет лица землистый, старческий, сидела на стуле, сжимая двумя руками пистолет.
   – Слава богу, – прошептала она.
   – Пристрели его, – сказал Спарк, кивнув на Ригельта. – Он предупредил своего босса. Да, Лангер?! Он ведь очень ловко тебя предупредил?
   – Нет! Нет! – завыл Ригельт. – Нет! Я все скажу!
   – Пусть скажет! – крикнул Спарк, потому что четко, как в замедленном кадре кино, увидел палец Кристы, лежавший на курке, – сейчас нажмет. – Погоди! Погоди же!
   – Хорошо, – кивнула она. – Пусть скажет.
   – Если они обменяются хоть одним словом, – сказал Спарк, – пока я приволоку третьего, – стреляй, не дожидаясь моего приказа. На выбор. Лангер, на пол!
   Он бросился наверх, вытащил из машины парня, нахлобучив на его безжизненную голову свой берет, чтобы не оставалось кровавого следа, и поволок за ноги в подвал, не понимая еще – мертв он или в глубоком шоке.
 
   – Он мертв, – сказала Криста, не найдя пульса. Рука кожаного упала на пол как кусок мягкого пластилина.
   – Так вот, – оглядев Лангера и Ригельта, сказал Спарк, закурив сигарету дрожащими руками, – я даю каждому из вас шанс... Тот, кто первым напишет, за что одним из вас был убит этот парень, выйдет отсюда живым... Ответив перед этим на пять известных вам вопросов. Позиция ясна? Минута на размышление. Текст прост: Лангер или Ригельт – решайте сами, за вами право выбора – убил такого-то, заподозрив его в измене, ударом револьвера в висок, находясь в автомашине марки «Испано-сюиза». Заявляю это в присутствии двух свидетелей... Кто из вас согласится первым, тому я продиктую наши имена, свидетельствовать-то нам, больше некому...
   – Я! Я! Я! – закричал Ригельт. – Я же дал вам адрес Лангера!
   – И предупредил его, сука, – сказал Спарк. – Если бы ты не предупредил его, он бы не поволок за собой банду.
   – Нет! Нет! Пожалуйста! Я не предупреждал его, он сам догадался!
   – Правда, Лангер?
   – Делайте вашу работу, – сказал тот. – Я сказал свои условия. Стыдно, Ригельт, надо уметь уходить из жизни достойно.
   – Господин Лангер, – тихо сказала Кристина, – вам Гаузнер никогда не рассказывал мою историю?
   Что-то дернулось в Лангере, когда Кристина произнесла имя «Гаузнер»; это заметил Ригельт.
   – Скорее всего, ему рассказывал Кемп, – добил Спарк.
   – Я! Я напишу! – снова закричал Ригельт.
   Лангер по-прежнему молчал.
   Спарк достал из своего пистолета обойму, вытащил ее, ловко выщелкал пять патронов, методически ведя счет каждому, потом подошел к Лангеру, перевернул его на спину, оттащил к стене и, упершись дулом второго пистолета в его разбитое ухо, спросил:
   – Вы поняли, что в патроннике только один заряд, Лангер?
   – Да.
   – Хотите пристрелить Ригельта? Вы ведь тогда со спокойной совестью напишете, что телохранителя убил Ригельт. А? Иди сюда, – обратился он к Кристе. – Сунь ему свой «смит-вессон» в ухо. Нет, еще глубже. Вот так, молодец. Если решите баловаться, Лангер, если решитесь поднять руку, чтобы стрелять в меня, она, – он кивнул на Кристу, – нажмет курок, и ваши желтые мозги разнесет по стене. Да, впрочем, и я вам не позволю шелохнуться... Как только замечу движение – выстрелю. Тогда искомую записку – но уже про вас – напишет Ригельт... Правда, Ригельт?
   – Да! Да! Да! Конечно, я готов! Я только очень волнуюсь, поверьте, я прошел денацификацию, не давайте ему пистолет, он убьет меня!
   Лангер как-то хлюпающе, судорожно вздохнул и тихо сказал:
   – Давайте бумагу. Писать буду я.

Роумэн (Асунсьон, ноябрь сорок шестого)

   В заранее точно обозначенное время Роумэн позвонил – с центральной почты – в лиссабонский пансионат «Пингвин» и попросил к аппарату «сеньора Сарака»; фамилию Спарка специально произнес с ошибкой, невнятно. «Если Грегори не ответит, значит, что-то случилось, надо здесь все бросать и гнать в Европу, там Криста. Я не мог ей запретить сделать то, что она решила. Странно, Штирлиц словно бы знал о нашем разговоре, когда она сказала, что обязана сделать то, без чего невозможно жить: Гаузнер был один их тех, кто сделал ее сиротой и лишил юности. Я не вправе запрещать ей что бы то ни было. В конечном счете все несчастья в семьях проистекают из-за того, что обручальное кольцо становится первым звеном в той цепи, которая рано или поздно закует мужа или жену (все зависит от того, кто с первого же часа стал доминировать в союзе; равенства в браке не бывает – химера; обязательно – как и в любом человеческом сообществе – кто-то становится лидером). Она хочет быть со мной в деле, и она имеет на это право. Сиди она под замком в Нью-Йорке или в Голливуде, я все равно не могу быть спокоен за нее, пока есть Кемпы и Пепе. Мы живем под топором, нечего закрывать на это глаза; борьба за нашу с ней жизнь конкретно увязана с выходом на сеть наци, которые затаились в ожидании своего часа, вот она, нерасторжимость личного и общественного; голый лозунг университетских леваков оказался практикой моего существования, вот жизнь, а?!»
   – Сеньора Спарка нет в номере двенадцать, соединяю с сеньорой, – ответил портье.
   «С какой еще „сеньорой“, ведь Элизабет осталась с мальчиками!»
   – Да.
   Говорила Криста; голос до того ровный и спокойный, что Роумэн сразу же почувствовал в нем страшную усталость. Представил ее лежащей на тахте возле телефона с серым, отсутствующим лицом. Он помнил ее такой в Мадриде; потом только понял – такое бывало с ней после встреч с Кемпом.
   – Сеньора Сарак? – переспросил Роумэн.
   – О, милый!
   Голос ожил сразу же, зазвенел; она, наверное, поднялась, потянулась к аппарату, конопушка, но почему «миссис Спарк», не может ведь она жить с Грегори в одном номере?! «А почему?» – спросил его какой-то чужой, подхихикивающий голос. Роумэн даже зажмурился от ненависти к себе; как можно держать внутри такую гадость?!
   – Это ты?! Почему ты молчишь?! Милый!
   – Я молчу оттого, что дьявольски счастлив тебя слышать. Я так соскучился без тебя! Просто сил нет... Сеньора Сарак...
   – Я караулю тебя в его комнате, милый, он у наших друзей, они больны, он ухаживает за ними, какое счастье, что ты жив и здоров, боже! Хорошо, если бы ты мог сюда прилететь! Но сначала ты должен попасть в... Ты должен полюбоваться сказочным местечком в джунглях, там, где до этого был твой друг, тебе хочет рассказать массу интересного мистер Райфель, у него там торговля электротоварами, очаровательный человек, ему раньше помогал мистер Гауз, понимаешь?
   – Да, – ответил он, подумав, что об этом друге Гаузнера в Игуасу Штирлиц ничего и не слыхал. – У тебя очень усталый голос...
   – Ты позвонил, и все прошло... Мне сейчас стало так хорошо, милый, так спокойно, что просто даже замечательно! Ты слышишь меня? Я ужасно дорого болтаю, да? И непременно посмотри памятники архитектуры в Кордове, это Аргентина, там так много интересного, родной! Тебе много чего расскажет мистер Лопес, он инженер, живет на калле Санта Анна, все знает об истории города. Ты запомнил? Сеньор Хуан-Альфрид Лопес. Это близкие друзья того человека, которого мы отыскали, он и его босс мистер Ланхер тебе уже выслали рекомендательные письма на адрес твоего отеля.
   (Так было уговорено: окно до востребования называть «отелем»; как легко и точно она произносит слова-символы, слова пароля, молодец. «А Гаузнеру она говорила так же?» – он ничего не мог поделать с этим страшным голосом, только еще крепче сжал трубку.)
   Она, словно бы почувствовав нечто, спросила:
   – Почему ты молчишь, милый?
   – Я тебя слушаю, конопуша, я живу твоим голосом. Мы встретимся в вашем отеле, когда я вылечу из здешней дыры? Или ты хочешь податься на север, чтобы отдохнуть от жары?
   – Мы будем ждать твоего звонка здесь. Только обязательно позвони. Я не спрашиваю, сколько времени займет знакомство с теми местами, которые тебе будет так интересно увидеть, но я очень, просто ужасно жду тебя! Нам бы надо было слетать в Австрию, говорят, под Линцем уже выпал снег... И в Гамбург... Но без тебя мы не решаемся, особенно пока я не отладила все формальности дома...
   – Но у вас все в порядке?
   – Да, да! – слишком уж торопливо ответила Криста. – Не волнуйся о нас, теперь все в порядке, хотя мы здорово намучились в дороге...
   – Но сейчас все хорошо?
   – Да...
   – Честное слово?
   – Честное слово, не волнуйся, пожалуйста, и будь крайне осторожен в джунглях, там смертельно опасно, любимый, рыси обычно нападают со спины, мне говорили знающие люди...
   «Все ясно, они караулят где-то в пригородах Ригельта и его связника или босса, которого зовут Ланхер, эта фамилия мне незнакома. Они караулят их, потому что не верят ни единому их слову, и правильно делают, так было уговорено... Но неужели ты не веришь женщине, которая стала твоей женой?»
   Роумэн вышел в декабрьский зной, показавшийся ему липким и грязным. «Неужели ты ревнуешь ее к прошлому, – спросил он себя. – Ты спокоен, лишь когда держишь ее, словно вещь, около себя; фактор постоянного присутствия; вижу – спокоен, отвернулся – не верю. Но это значит, что ты не веришь себе самому, вот что это значит. Тогда грош цена твоему чувству, – подумал он, – просто с ней у тебя получается, и ты с ней лишен комплексов. И нет никакой любви, если ты позволяешь себе слышать тот мерзкий голос, который подбрасывает вопросы; нет, он ничего не утверждает, этот чужой голос, он только спрашивает. Неужели вопрос – понятие, прилежное доверчивому детству, побудитель прогресса в зрелости – в моем случае есть форма замаскированного и гнусного неверия в самого себя?»
   Роумэн даже зажмурился от стыда, и в черно-зеленой темноте – словно при вспышке магниевой лампы фоторепортеров – возникло лицо Кристы, обсыпанное веснушками, с копной тяжелых волос, у нее очень белая, как у всех северянок, кожа, поэтому глаза кажутся двумя озерцами в сосновом бору, это же так красиво и беззащитно: человек, хоть в чем-то отличный от окружающего его людского сообщества, беззащитен, потому слишком заметен. Если человек выделяется – его не любят, завидуют или презирают. Наверное, поэтому народными лидерами становятся люди, похожие на массу; редко рождаются маленькие Наполеоны или толстые Черчилли, все остальные похожи на сограждан, пусти их в толпу без свиты и орды репортеров, – никто на них и не взглянет...
   «Грегори твой друг, – сказал он себе, – он караулит гадов, рискуя жизнью; это бесстыдно думать так, как ты подумал, бессовестно и грязно. А если бы он не был твоим другом? Если бы Кристе пришлось делать наше дело с другим человеком, который не был бы твоим ближайшим другом, тогда как? Или верить, как себе, навсегда и во всем, – подумал Роумэн, – или рвать сейчас же, сразу! Бежать, не оглядываясь! Она права, когда говорила, что не всякое знание нужно человеку, но почему же именно мужчина так норовит все вызнать о прошлом любимой, отчего?!»
   Он сел за руль раздрызганного «Форда». Мотор завыл, сотрясаясь как в лихорадке, потом заревел; облачко дыма из выхлопной трубы сегодня было не сахарным, грозовым, но темным. «Надо подлить масла, гонки на второй скорости губят мотор, останусь без машины. Я еще не готов к тому, чтобы сейчас же ехать к Штирлицу. Я могу навести на него „хвост“, а этот чертов „хвост“ где-то таится, видимо, за мной смотрят весьма квалифицированные люди; я – после разговора с Крис – слишком в себе, чтобы стать таким собранным, каким следует быть перед началом операции. Итак, Райфель в Игуасу и Хуан-Альфрид Лопес в Кордове. Я не смогу поехать в оба места, я сойду с ума, не видя Кристу; я возьму на себя Игуасу, а оттуда вернусь в Европу. За Штирлицем – Кордова. Я не выдержу, если мне придется проторчать здесь еще недели две. Просто не выдержу, сломаюсь: нет хуже вина, чем перебродившее, нет бессильнее человека, чем тот, который ждал хотя бы на один час больше того, что по силам думающему существу...»
 
   В тот же день, двумя часами позже, получив письмо из Лиссабона и обговорив срок и формы связи, Роумэн расстался со Штирлицем, а сам отправился в Игуасу.
 
   – Мистер Райфель? Я не ошибся? – Роумэн посмотрел на пожилого мужчину, сидевшего под вентилятором за столом, что стоял возле окна, выходившего в складское помещение.
   – Сеньор Райфель принимает товар. А кто вы, простите?
   – Я из Мадрида, по вопросам, представляющим для сеньора Райфеля коммерческий интерес.
   – Пожалуйста, подождите его. Присаживайтесь, – предложил мужчина, оценивающе, по-торговому глянув на Роумэна.
   – Как долго ждать?
   – О, не более получаса...
   – Нет, я не располагаю таким временем. Если сеньор Райфель свободен в обеденное время, я бы с радостью пригласил его на ланч в отель «Палома». Скажем, в тринадцать пятнадцать...
   – Погодите, может, я сбегаю за ним?
   – Это было бы в высшей мере любезно с вашей стороны...
   Фигура человека, оторвавшегося от вентилятора, странно дисгармонировала с его головой. Лицо – крупное, в тяжелых морщинах, что прорезали щеки сверху вниз, – оказалось посаженным на тоненькую шею, которая была словно приделана к совершенно бабьему торсу: бедра у человека были расплывшиеся, живот торчал вздувшимся громадным шаром, пояс на нем не держался, съехал куда-то вниз; ножки были непропорционально тоненькие, вроде шеи, и очень маленькие – шестой размер, не больше, шел он тоже по-женски: семенил, раскачивая задом, словно шлюха.
   «Неужели „голубой“, – подумал Роумэн, – с таким-то мужественным лицом; какая гадость! Единственное, кого никогда не смогу понять, так это гомосексуалов, брррр, гнусь!» Вспомнил анекдот: в медицинском колледже профессор проводит ознакомительную беседу с будущими врачами-сексологами; в группе собрались одни девушки. Профессор: «Как называется мужчина, который хочет, но не может?» Хор голосов: «Импотент». «Верно. А тот, кто может, но не хочет?» Женский голос: «Сволочь!» «Нет, скорее всего гомосексуалист... Итак, рассмотрим строение предстательной железы гомосексуала, которая, как правило, анормальна»...
   Штирлиц рассказывал, что Гиммлер санкционировал расстрел своего племянника за то, что тот грешил нездоровым влечением к мужчинам. «Если эти наци в Игуасу тоже балуются, тогда я набрал очко еще до начала состязания; впрочем, почему я решил, что они педики? Это еще надо доказывать, а у меня нет на это времени. Мне хватит того, что Грегори прислал в своем письме, этот Райфель не может не дрогнуть. Хотя, судя по тому, что он написал мне про Ланхера, эти люди умеют держаться».