Семенов Юлиан Семенович. Майор 'Вихрь'

   - Гитлера застрелить - вот что.
   - Ну, хорошо... Я этого твоего ответа вообще не слышал. Я повторяю свой вопрос: как такому человеку доказать свою антипатию фашизму?
   - Чего вы от меня хотите? - спросила Аня.
   - Ничего, - сказал Берг. - Сейчас будем пить чай - всего лишь. Ты любишь как - покрепче или слабенький?
   - Покрепче.
   - Зря. От крепкого чая портится цвет лица.
   - У меня уж и так испортился цвет лица, - сказала Аня и пощупала синяк под глазом.
   - Пойми его. У этого офицера на фронте погиб брат, молоденький мальчик.
   - Про молоденького он не говорил. Он сказал - просто брат.
   "Барышня знает немецкий", - отметил для себя Берг, но вида не подал.
   - Ну, все равно брат. Родной ведь человек.
   - Не мы все это начали.
   - Тоже верно. Я не оправдываю его, просто я пытался тебе объяснить, почему он был несдержан.
   - Может, вы скажете, что у вас не пытают?
   - У нас - нет. У нас расстреливают. Пытают в гестапо, а я - не гестапо, я армейская разведка. Абвер. Вернее, бывший абвер. Слыхала?
   - Нет. Не слыхала.
   - Ну, это не важно, - улыбнулся Берг и посмотрел в глаза девушке, - я не ловлю тебя, не думай.
   - А я и не думаю.
   - Сколько тебе сахару класть?
   - Чем больше - тем лучше.
   - Четыре. Достаточно?
   - Можно и пять.
   - Ну, пожалуйста. Давай положим пять. Сам я пью вприкуску.
   - Откуда вы так хорошо знаете русский?
   - Я не могу тебе ответить.
   - Почему?
   - Потому, что это - моя тайна, а если ее узнаешь ты, это перестанет быть тайной. Вас виссен цвай, виссен
   дас швайн.
   Аня промолчала.
   - Поняла? - спросил Берг.
   - Нет, не пояяла.
   - А что же не спрашиваешь?
   - Сами скажете, если надо.
   - Верно. Это значит: что знают двое, то знает и свинья.
   - Горячий чай-то... Не притронешься.
   - А ты не торопись. У нас есть время.
   - Сейчас сколько?
   - Двенадцать.
   - Вы меня долго продержите?
   - Сколько захочешь. Я приказал дать тебе одеяло в камеру.
   - Мне дали. Спасибо.
   - Господи, не за что...
   - Так я не пойму - чего вы от меня хотите?
   - Ровным счетом ничего, - мягко улыбнулся Берг. - Я хочу пофантазировать. Представь себе: русской разведчице - не тебе, не тебе, а какой-то другой, тебе незнакомой - дают возможность бежать. Так? И даже помогают ей перейти линию фронта. Или наладить радиосвязь отсюда. Только с одним условием: чтобы она сказала в разведотделе или в генштабе, что, мол, в одной из германских армейских группировок, одной из самых сильных, скажем, группировок, есть человек, который хотел бы войти в контакт с русской разведкой. Как ты думаешь, пойдут на это большевики?
   - Откуда я знаю...
   - Ты не знаешь, понятное дело... Я ведь не о тебе говорю, я просто фантазирую. Позволь и себе пофантазировать. Как ты думаешь, пойдут на контакты с таким человеком или нет?
   - Из немецких тюрем побег невозможен.
   - Конечно, невозможен, если ты попала в гестапо. Но ты попала в руки армейской секретной службы. Из гестапо никто не убегает. Оттуда устраивают побеги для перевербованных агентов - только лишь. Вот недавно такой побег гестапо устроило одному перевербованному агенту прямо с краковского рынка.
   Берг мельком глянул на девушку: он хотел видеть ее реакцию. Если она связана с тем бежавшим от гестапо русским, она не может не прореагировать. Но лицо ее осталось спокойным, никак не напряглось, и руки тоже спокойно лежали на коленях.
   "Значит, она не связана с тем человеком, - решил Берг, - видимо, это другая группа. Через нее я все выясню о Мухе. По его описаниям, это, конечно, она".
   (Конечно, если б Вихрь сказал Ане про свой арест, она бы дрогнула. Когда человек арестован, он перестает бояться за себя - он боится за друзей. Но Вихрь ничего никому не сказал, потому что отдавал себе отчет: скажи он, и все его подчиненные шарахнутся от него как от возможного агента гестапо - просто так из гестапо не уйдешь. Он решил открыться потом, когда задание будет выполнено.
   Так сложное взаимосплетение случайностей спасло Аню - а этих взаимосплетений случайностей окажется в ближайшие дни столько и значение их будет так велико, что существенным образом перекорежит судьбы многих людей, в той или иной степени связанных с операцией "Вихрь".)
   - А где гарантия, что русская разведчица не получит пулю в спину? спросила Аня.
   - Ну, это уже смешно, - ответил Берг, прихлебывая чай. - Первая гарантия - возможность пустить ей пулю в лоб, а не в спину. Как русскому шпиону - здесь, в тюрьме, даже без суда.
   - Что, многие у вас поняли - крышка? Да?
   - Я же не задаю тебе прямых вопросов, золото мое. Я же с тобой фантазирую, а ты требуешь ответов, которые могут стоить мне головы.
   - Ладно, - сказала Аня, допив чай. - Я согласна попробовать.
   Берг тоже допил чай, аккуратно поставил чашку на тоненькое блюдечко саксонского фарфора и сказал:
   - А где гарантия, что я не буду тобой продан, если побег по каким-либо причинам не состоится?
   - Вы не будете от меня ничего требовать - здесь, заранее?
   - Буду.
   - Чего же именно?
   - Твоего согласия поехать в наш радиоцентр и передать своим, в штаб, несколько дезинформаций.
   - Не получится.
   - Погоди. Не горячись. Ты передашь две-три дезы, а потом я тебе устрою побег и ты сможешь связаться со своими людьми и передать в Москву, что такие-то и такие-то сведения не что иное, как дезинформация. Во-вторых, после того как ты это передашь своим, они смогут начать игру против нас, "поверив" нам, а на самом деле они будут знать всю правду. Это выгоднее Москве, чем Берлину, уж послушай меня, я в разведке не первый год.
   - Зачем нужен такой трудный путь для побега?
   - Затем, что оттуда можно бежать. Радиоцентр - не тюрьма.
   - Я должна подумать.
   - Думай.
   - Нет, не здесь.
   - Ты хочешь вернуться в камеру?
   - Да.
   - Ладно. На, поешь, - сказал Берг, достав консервы, - мажь на хлеб, это свинина.
   - Спасибо.
   - Теперь вот что: при допросах я, возможно, буду на тебя кричать и топать ногами. Это необходимо, понимаешь? Так что не обижайся.
   - А почему бы вам не бежать вместе со мной?
   - Чтобы быть у вас расстрелянным? Не хочу.
   - Я даю вам гарантию.
   - Душечка ты моя, - улыбнулся Берг, - гарантии могу дать только один я - себе самому. Для этого мне надо передать здесь твоим людям такие сведения, которые покажут вашему начальству, что я собой представляю. Мне нужен связник, который будет сразу связываться с вашим Центром.
   - А почему вы решили говорить обо всем этом со мной?
   - Ты думаешь, мы каждый день ловим русских разведчиков? И потом - ты идеальный случай, ты радистка, я могу забрать тебя на радиоцентр, понимаешь? Отсюда я тебе побега устроить не смогу ни при каких обстоятельствах.
   - Я хочу подумать, - повторила Аня.
   В камере она упала лицом на нары и завыла, как от боли.
   "Дура, дура, набитая дура! - думала она. - Ничего не знаю, ничего не понимаю! Дура! Мамочка, как мне быть-то, мамочка?!"
   И - заплакала, как от злой обиды в детстве.
   ВСЕ ПЛОХО
   Карл Аппель уехал с офицерами куда-то в сторону Закопане. Поэтому Вихрь и Коля решили остаться ночевать у Степана: дом Крыси был надежен - в здешнем гарнизоне все знали, что хозяйка любит солдата вермахта.
   Крыся поставила на стол большой чайник и творога, а сама ушла спать.
   - Вот так! - сказал Вихрь. - Вот так, братцы...
   - Погубят девку, - сказал Коля. - Хороший она человек.
   - Не сломится? - спросил Степан.
   - Нет, не сломится, - ответил Вихрь.
   - Не сломится, - повторил Коля.
   - Мы теперь без связи, - сказал Вихрь, - дело - швах. Думаю, не пришлось бы идти к своим - за рацией. Правда, Седой обещал подумать, может, будем передавать через партизан.
   - Армия Людова?
   - Да. Хлопски батальоны. По-моему, у него есть связь. Но об этом будем думать. Пока вот что... Последняя фраза от Бородина была такая: "...быть в костеле, а потом в отеле "Французском". Именно там был в эти дни фон Штирлиц...
   - Ну? - спросил Коля.
   Вихрь долго молчал, а после сказал, не глядя на Богданова:
   - Степан, ты б пошел в сени, - может, кто слушает нас.
   Богданов усмехнулся и вышел.
   - Ты что, не веришь ему? - спросил Коля.
   - Почему не верю... Верю... Если б не верил - не пришел бы. Просто сейчас надо вдвоем подумать - что это значит.
   - Ты как считаешь?
   - Я только начну об этом думать - сразу на Анюте замыкаюсь. Я у нее последнюю неделю жил, у Войтеха, пасечника. Она, знаешь, как песенка легкая такая, веселая, нежная. Утром встанет - глазищи громадные припухли со сна, ямочка на щеке, как у младенца... Мужика можно пытать болью, это, конечно, страшно, но, как все, связанное с телом, можно перенести. А вот девушку могуть замучить позором. Меня иногда ужас берет: живут на земле люди - все по одному образу и подобию созданы, и недолго в общем-то живут, а поди ж ты - тюрем понастроили, пытать выучились, стреляют друг в друга, детишек делают несчастными... Какую ж еще им правду надо всем рассказать, чтоб наступило братство под этим небом?
   - Сначала надо повесить Гитлера.
   - Понимаешь, каждая новая жертва сама по себе делает еще большее количество людей обреченными: пепел Клааса стучит в сердце.
   - Ты что это, милый? Против того, чтобы вешать Гитлера?
   - С ума сошел! Я не об этом. Да и потом, Гитлер, по-моему, не вправе считаться человеком. Человек может ошибаться, делать глупости, может стать невольным виновником несчастий, но человек - двуногое позвоночное, получившее в дар возможность осознанно рассуждать и проводить в жизнь задуманное, - не имеет права обосновывать физическое уничтожение себе подобных только тем, что у них окающий язык, горбатый нос или страсть к таборной жизни. Гитлер - это патология. Войну мы уже выиграли. Как дальше будет жить мир - вот о чем я. Знаешь, я отношусь к той категории людей, для которых все наши жертвы - это не повод слезливо вспоминать прошлое, а встряхивающий шок, заставляющий думать - как будет дальше, как будет в том мире, ради которого наша Анюта сейчас обречена на мучения.
   - Что-то тебя в минор потянуло. Вихрь?
   - Говорят, страдания делают человека черствым... Не знаю... Наверное, это не совсем так. Страдание калечит психику. Я в сорок втором, в Кривом Роге, расстрелял одного предателя... Он был у гестаповцев агентом. В газетенке пописывал. Вильна Украина, проклятые москали, жидивска коммуна... Словом, все как полагается, большой джентльменский набор. Одно б дело - просто пописывал, а то играл в националиста-антигитлеровца. Несколько наших клюнули, ну и погибли в тюрьме. Я к нему пришел, а он молоденький паренек, красивый, вокруг жена воркует, ласковая, добрая... А он назначил свидание трем мальчишкам-студентам из патриотической группы: они у нас на сводках Совинформбюро сидели. Значит, не убей я его сейчас, завтра трое наших пареньков будут висеть в камере пыток. И знаешь, что страшно: я даже про тех, кого он уже продал, тогда не думал. Я думал о тех, кого он продаст завтра, а видел его жену... Когда мы с ним вышли, он на колени упал, мычит и все повторяет: "Лелечка у меня, Лелечка сиротой останется, пощадите ради Лелечки, я вам отслужу... Лелечка не виновата, что у нее муж слабым оказался..." Я потом три ночи не спал.
   - Ты ее любишь, - тихо сказал Коля, - я понял тебя. Вихрь.
   - У тебя нет детей, тебе этого не понять. Ладно. Давай будем думать про Штирлица. Люди Седого подтвердили, что он - большая фигура.
   - Эсэсовца, видимо, надо либо угробить, либо выкрасть. Таких нельзя пропускать.
   - Видимо. Но это большая разница: выкрасть или ликвидировать. Ты "Французскую" гостиницу хорошо знаешь?
   - Знаю.
   - Туда имеют право входа цивильные?
   - Я пройду.
   - Не хвались, едучи на рать...
   - Я пройду, - упрямо повторил Коля. - Для такого дела пройду.
   - Тогда посмотри за ним денек. Теперь дальше. Седой работает по связи с тюрьмой.
   - Нужны деньги?
   - Да. Возможно, понадобятся.
   - Достанем.
   - Стоп. Я .поэтому и хотел поговорить с глазу на глаз. Ты держишь нити интенданта Курта и боевой группы плюс часть связей Седого. Если ты загремишь - мы провалим всю операцию. На экспроприацию, если она вообще будет нужна, должен пойти Богданов.
   - Один?
   - Зачем один... Ты подключишь к нему троих из твоей лесной боевой группы. Причем брать надо либо банк, либо магазин. Если мы пойдем на экспроприацию какого-нибудь склада или аптеки - можем засветиться на реализации. Что нового от интенданта?
   - Он передал скучные данные - никаких сенсаций. Его, кстати, в Прагу переводят...
   - Когда?
   - Точно не знаю.
   - Ничего. Он нам еще здесь пригодится.
   - Звать Степана?
   - Да.
   Коля вышел в сени. Степан сидел под дверью, напряженно прислушиваясь к тревожной ночной тишине. Изредка завоет собака, станет от этого жутко и тоскливо, а потом снова тишина, особая тишина оккупации, когда каждая минута несет с собой ожидание выстрела, вопля, гибели.
   ЗАКОНОМЕРНОСТЬ СЛУЧАЙНОСТЕЙ
   У Седого в Варшаве до войны жил брат - известный в городе психиатр. У брата была дочь Мария. Когда отец погиб в тридцать девятом, она перебралась в Краков. Сначала она жила в доме у Седого, а когда он перешел на нелегальное положение, сняла себе комнату - от покойного отца осталась коллекция золотых монет и несколько подлинных средневековых гравюр, на это можно было жить. Некоторое время Мария работала в университете, но когда университет гитлеровцы закрыли - по их планам, в Польше должны были быть только начальные школы, - она стала работать переводчицей на железнодорожном узле. Здесь она познакомилась с Игнацием Домбровским, инженером. Сестра Игнация Домбровского Ирена была невозможно мила, по улице ей ходить трудно: все оглядывались, особенно немцы. Именно так, на улице, когда она возвращалась с работы (выучилась на медицинскую сестру), с ней познакомился Вацлав Шмит - по матери словак, по отцу немец, по должности помощник начальника тюрьмы.
   Он ходил за Иреной два года - краснел, вздыхал, сох. Тетушка Шмита жила в Лозанне, там у нее был обувной магазин. Чтобы достать документы на выезд к тетушке - и ну вас, немцев, к черту с вашей тюрьмой, - ему нужно было тридцать тысяч марок.
   - Здесь - нет, - сказала ему Ирена, - среди этого вашего скотства может быть все, но не может быть любви. Здесь мы никогда не будем вместе. Увези меня в Швейцарию, где не стреляют и где озера в горах, - я стану тебе женой.
   - Я тебя увезу, а ты меня там бросишь.
   - Поляки могут делать все, что угодно, - ответила Ирена, - только они не умеют нарушать данного слова.
   - А деньги? Откуда я возьму столько денег?
   После ареста Ани Седой пошел по всем своим связям: любыми путями ему нужно было выйти к тюрьме. Два дня прошли впустую. Утром, когда он встретился с племянницей, та сказала:
   - Знаешь, ничего нельзя обещать наверняка, но встречу я тебе устрою. Насколько мне известно, человеку из тюрьмы, некоему Шмиту, для счастья с Иреной нужны деньги. Может быть, тебе поговорить с ним?
   ...Когда Шмит и Седой остались в комнате одни, Седой сказал:
   - Я знаю вашу историю. Помогите мне, я помогу вам.
   - Кто вы?
   - Моя история похожа в некоторой степени на вашу. Я люблю женщину, женщина эта сидит в вашей тюрьме. Мне нужно, чтобы эта женщина была со мной, мы уедем в горы - там мои родители, а вы уедете в Швейцарию - там ваша тетушка.
   - Как зовут женщину, которую вы любите?
   Седой закурил, пустил к потолку дым, прищурился и ответил:
   - Ее зовут русская радистка.
   - Вы с ума сошли...
   - Я не сошел с ума.
   - Это невозможно.
   - Отчего?
   - Оттого, что мне дорога жизнь.
   - Вы будете чисты.
   - Каким образом?
   - Сначала мне нужно ваше принципиальное согласие.
   - Это невозможно...
   - Хорошо. Допустим, вам поступает приказ - передать мою женщину для допроса ночью, когда вы дежурите. Бумага остается у вас, а вам следует только выполнить приказ.
   - Это невозможно...
   - Вы меня не так поняли. Я знаю, вам нужны деньги, чтобы уехать с Иреной в Швейцарию. Разве нет?
   - Допустим.
   - Я даю вам эти деньги. Я даю вам тридцать тысяч. Вы мне даете мою женщину.
   - Нет... Это невозможно...
   В комнату вошла Ирена - глазищи зеленые, длинные волосы на плечах, талия осиная. Она остановилась возле двери и сказала:
   - Да, Вацлав. Не "нет", но "да".
   Шмита прижало к стулу, лицо его засветилось, пальцами захрустел.
   "Несчастный парень, - подумал Седой, - ни черта не соображает, весь под ней".
   - Да, - повторил Шмит. - Но мне ваш план не до конца понятен...
   - Это уже другой разговор, - ответил Седой. - Валяйте-ка рисуйте план тюрьмы и опишите всех поляков, которые работают в тюремной обслуге. И график ваших дежурств. Я составлю точный план.
   - Хорошо, - ответил Шмит. - Вы боретесь за свою любовь. Я буду драться за свою. Пятнадцать тысяч вы мне должны передать, когда я составлю тот график, который вы просите. Пятнадцать - в тот час, когда передам вам русскую. Ее номер 622.
   - Курносая, с ямочками на щеках, да?
   - Да. С ямочками. Радистка.
   - Вас никто не собирается обманывать, Шмит.
   - Я тоже не собираюсь обманывать...
   Ирена, стоявшая в дверях, сказала:
   - Он прав, пан, он прав. Вы боретесь за свою судьбу, он за свою. Здесь я обязана молчать, иначе он не будет мужчиной.
   Весь следующий день Вихрь провел с Седым и Юзефом Тромпчинским. Они медленно ездили по краковским улицам в разбитом, стареньком "вандерере" адвоката.
   - Вот, - сказал Юзеф, - хозяин этого магазина Игнаци Ериховский. Сволочь, целует нацистам задницу. Портрет Гитлера выставил, каков, а?
   - Ну и что? Хозяин моей новой явки тоже держит в комнате портрет Гитлера, - сказал Седой. - Кричать на каждом углу "я ненавижу Гитлера" проявление ненормальности. Лучше кричи, что ты его обожаешь, но проткни шилом два баллона в их машине - и то больше пользы.
   - На твоей новой явке радиопередатчик можно будет установить? - спросил Вихрь.
   - Можно. Только нет смысла.
   - Почему?
   - Засекут. Недалеко шоссе.
   - Глупость. Мы с Аней сидели в лесу, и там нас засекли очень даже просто. Один дом - они нас и окружили. А если б было с десяток домов хотя бы с десяток, - неизвестно, чем бы все кончилось.
   - Кончилось бы тем, что все десять домов были взорваны, жители расстреляны, а ты сидел бы в гестапо вместе с Анной, - сказал Тромпчинский. - Вихрь, глядите, во-он тот подъезд видите?
   - Да.
   - Это подвальчик. Там кабаре и проститутки. Я там был ночью: выручка громадная. Хозяин сидит за перегородкой, у него сейф. По-моему, плюс ко всему он спекулирует медикаментами. С гестапо связан уже два года... Он доносит гестаповцам, его весь город ненавидит, этого гитлеровского холуя. Фашист и спекулянт.
   - Ночью опасно, - сказал Вихрь. - Задержат патрули.
   - Да, - согласился Седой, - ночью мы будем, как голые.
   - Стоп, - сказал Вихрь, - а если на немецкой машине? Юзеф, ты мог бы принять участие в этом деле?
   - Меня знает хозяин. Меня вообще многие знают в городе.
   - Я могу, - сказал Седой, - если очень надо, пойду я.
   - Понимаешь, если пойдет один Степан с нашими ребятами, они сразу засветятся, хотя документы Коля им достал через своего интенданта.
   - Да, - сказал Седой, - ваших даже в смокинге за версту определишь. Держаться совсем не умеют.
   - Здесь банк? - спросил Вихрь.
   - Да.
   - Идеальнее ничего не придумаешь.
   - Расстреляют всех служащих, - сказал Седой, - за пособничество бандитам.
   - Ну что? - спросил Вихрь. - Остановимся на кабаре?
   - Я - "за" - сказал Тромпчинский.
   - "За", - сказал Седой.
   На следующий день трое сбежавших из лагеря военнопленных, включенные в боевую группу Коли, пришли на явку Степана. Часов в двенадцать в окно постучали условленным стуком: раз-раз, пауза, раз, пауза, раз-раз-раз. Это были Вихрь и Седой.
   - Новиков Игорь, - представился первый.
   - Муравьев Владислав.
   - Николаев Евгений.
   - Садитесь, товарищи, - предложил Вихрь. - Будем беседовать.
   В полночь Коля вынес костюмы: ребята переоделись. Седой скептически покачал головой.
   - Новиков еще, может, подойдет, - сказал он Вихрю, когда они вышли в другую комнату, - а остальные нет. У них глаза с яростью, их засекут. Там играть придется, там надо часами дожидаться минуты. Они себя засветят. Ребят надо держать для диверсий, а эта штука с эксом не для них.
   - Ну что ж... - задумчиво сказал Вихрь, - видимо, ты прав. Пойдем втроем. Ты, Степан и я. Удирать будем на машине Аппеля. У него ночной пропуск.
   - Этих ребят я сегодня отведу обратно в лес, а оттуда их перебросим к нашим партизанам, так будет разумно. "Соколы" - большой отряд, я с ним на связи, - сказал Седой.
   - Хорошо. Экс отнесем на завтра.
   НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ
   Берг не любил свой почерк. Он понимал, что его каллиграфический почерк, точные нажимы и неимоверно изящные соединения свидетельствовали о несгибаемом канцеляризме его обладателя. Поначалу Берг гордился и своей феноменальной памятью, и каллиграфическим почерком. Он возненавидел свой почерк, когда до него дошел отзыв Канариса. Он пробовал изменить почерк, но из этой затеи ничего не вышло: почерк вроде дефекта речи - рожден заикой, ну, стало быть, заикой и помрешь. Реванш Берг брал в другом: развелся с женой и пустился во все тяжкие. Как это ни странно, но расчет его оказался точным, и по прошествии года о нем стали говорить не как о канцеляристе, но как об удачливом донжуане, рубахе-парне, незаменимом в компании мужчин человеке, если захотелось после дружеской попойки где-нибудь повеселиться - у Берга всегда были наготове телефоны верных подруг.
   Но фюрер уволил Канариса в почетную отставку - адмиралу было поручено руководить экономической войной; абвер слили с ведомством Кальтенбруннера, а управление кадров в ведомстве Кальтенбруннера выражало недоверие людям морально не стойким. Останься Берг тем памятливым каллиграфом, каким он был, - наверняка судьба вознесла б его в аппарате Кальтенбруннера. Он делал ставку на вкусы Канариса, но пришел Кальтенбруннер - и Берг оказался в Кракове, всего лишь в должности офицера 1-С (офицера фронтовой разведки) группы армий "А".
   Поэтому сейчас каждый свой шаг он перестраховывал с такой тщательностью, которая в случае новых непредвиденных случайностей гарантировала бы его, во всяком случае, от окончательного разжалования.
   Разработку русской радистки он вел осторожно и неторопливо; после пяти бесед с Аней почувствовал, что скованность девушки прошла; со дня на день он ждал, что она примет его предложение и тогда он получит в руки связь, а по
   вязи уж куда легче идти на внедрение в подполье.
   После каждой беседы Берг исписывал гору бумаги, восстанавливая каждое слово русской радистки со скрупулезной точностью, - это был его оправдательный документ. Более того, когда Берг почувствовал, что девушка вот-вот "дозреет", он связался с шефом краковского гестапо. Крюгер приехал к нему вечером, и они вдвоем просидели над материалами, приобщенными Бергом к делу, условно названному "Елочка". Шеф гестапо одобрил проведенную работу, и Берг сразу же попросил шефа позвонить руководителю отдела А-2, с тем чтобы в дальнейших контактах, если они появятся, руководство отдела А-2 оказывало помощь Бергу в разработке этой перспективной операции.
   Шеф гестапо спросил Берга:
   - Послушайте, а не слишком ли жирная фигура для вербовки к красным полковник Берг?
   - Приятно слышать, - улыбнулся Берг, - что меня считают жирной фигурой.
   Крюгер ответил:
   - Ну, поймите меня правильно.
   - Я понимаю вас верно, - ответил Берг, - я использую возможность шутить в разговоре с человеком, понимающим юмор. Увы, это редкое качество... Мне кажется, что, если им предложу свои услуги я и в случае если они это наше предложение примут, тогда мы войдем в контакты с более высоким уровнем заинтересованностей красных, чем ежели бы свои услуги им предложил унтер-офицер. По тому кругу интересов и по тем вопросам, которые они могут поставить передо мной, мы поймем их дальние планы, а не местные интересы полка или в лучшем случае дивизии, противостоящей нашей обороне на том или ином участке фронта.
   Шеф сидел задумчиво, поигрывал пригоршней карандашей, кусал верхнюю губу и щурил левый глаз. Берг нажал:
   - Если эта наша операция пройдет успешно, думаю, Кальтенбруннер останется в высшей степени доволен нами.
   Это было приглашением к танцу: Берг дал аванс на обоюдную славу.
   Крюгер положил карандаши на стол и снял трубку телефона.
   - Отто, - сказал он руководителю отдела А-2, - мы с Бергом задумали интересную работу. Поднимись к нам, пожалуйста, мы обговорим детали.
   "Около десяти часов, - записывал Берг, - мы сели ужинать. Радистка учила меня, как надо заваривать чай. Она утверждала, что его нельзя кипятить на плитке, а надо держать укрытым теплой тряпкой.
   _Я_. Почему вы так думаете?
   _Она_. Так делала мама. У нас в Сибири умели заваривать чай, нигде так не могут чаевничать, как у нас.
   _Я_. А кофе вы любите?
   _Она_. Не очень. Оно горькое.
   _Я_. Надо говорить "он".
   _Она_. Это не по правилам грамматики.
   _Я_. Придется поставить вам двойку по русскому устному. Я готов доказать со словарями и учебниками мою правоту.
   _Она_. Сдаюсь.
   _Я_. Памятуя формулу Максима Горького: "Если враг не сдается, его уничтожают", я бы загнал вас в угол.
   _Она_. Я много думала над нашими разговорами.
   _Я_. Ну и?
   _Она_. Яне могу поверить вам. Мы однажды поверили вашему честному слову.
   _Я_. Кто это мы?
   _Она_. Мы - СССР.
   _Я_. Чьему слову вы поверили?
   _Она_. Мы поверили честному слову немцев в тридцать девятом году".
   (Кое-что Берг записывать не стал, потому что разговор был следующего содержания:
   _Берг_. Немцев ли?
   _Аня_. Кого же еще...
   _Берг_. Если мне не изменяет память, в одном из ваших партийных документов, конкретно в докладе Сталина, было сказано: Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается... Не надо путать одного человека и весь народ.)