Страница:
Другое объявление гласило:
– Вы замерзли, бедненький Максим Максимович?
– Самую малость.
– Зачем же вы на ветру стояли? Это неразумно.
– Разум – это дикий зверь, его место под лавкой.
– Что станем делать? – улыбнулась Сашенька.
– Вы просили показать вам город с черного хода? Вот я и стану вам его показывать
– Прекрасно. Откуда начнем?
– С пакгаузов. Посмотрим, что привезли пароходы, видите, сколько их у причалов? Помните, в «Онегине»:
– Отчего?
– Будто он про наше сегодня писал.
– Ничего страшного. Просто он гений. А дальше помните?
– Отдали такую же свободу, как у нас? Здесь?
– Конечно.
– Вы считаете, что наша здешняя ситуация может считаться эталоном свободы? – В некотором роде.
– Да? – Да! Да! Да!
– Только, пожалуйста, не начинайте еще интеллигенцию нашу бранить, обидно за интеллигенцию, когда ее топчут. Как с кем надо счеты свести или повод для ужина необходим – так айда бранить интеллигентов.
Они прошли контрольный пункт. По журналистскому удостоверению охрана пропустила Исаева, подобострастно козырнув ему, – провинция испытывает благостный страх перед прессой. Вдали за третьим пакгаузом, построенным совсем недавно из американского ребристого металла, стояла цепь японских солдат с винтовками наперевес. Было слышно, как на причале протяжно скрежетал плохо смазанный кран. Разгрузку вели русские – это было ясно, потому что старший кричал басисто:
– Майнай легко, то ж тебе не баба с цицками, а кабриолет с пушкой!
Начальник последнего караула, маленький японский унтер-офицер в очках, быстро посмотрев удостоверение Исаева, улыбчиво ответил: – Нельзя идти. – Почему?
– Нельзя идти, – повторил он, еще более обворожительно улыбаясь. – Там русские люди ругаются бранными словами, которые недопустимо слушать такой очаровательной барышне.
Из-за пакгауза выскочил Чен – как обычно фронтоват, в руке тросточка с золотым набалдашником, пальто – короткое, как сейчас вошло в моду в Америке, островерхая японская шапка оторочена блестящим мехом нерпы, лицо лоснится: видно, с утра получил в парикмахерской массаж с кремом-вытяжкой из железы кабарги – кожа делается пахучей, эластичной, и морщины исчезают. А откуда у Чена морщинам взяться, когда ему двадцать четыре года. Хотя морщинки у него под глазами есть: как-никак четыре года он работает в белом тылу, когда ночью каждый шорох кажется грохотом, а днем в любом, идущем сзади, видишь филера.
Чен подскочил к унтер-офицеру, что-то сказал ему по-японски, быстрым жестом сунул в руку зелененькую банкноту, унтер отвернулся, и Чен провел Исаева с Сашенькой сквозь строй японских солдат. Те смотрели мимо и вроде бы не видели троих людей, которые прошли, касаясь их плечами.
– Что вы ему сказали? – спросила Сашенька.
– О, я прочел ему строки из Бо Цзю-и, – ответил Чен.
– У нас сегодня день начался с поэзии, – улыбнулся Исаев.
– Что это за стихи?
– Это не стихи. Скорее, это труд по практической математике великого китайского мудреца – так совершенны рифмы.
Они вышли на причал. Громадный кран, размахивая стальной шеей, поворачивался, спуская вниз, на бронированную платформу, огромный зеленый танк. Три танка уже были сгружены, и возле них возились японские техники, объясняя русским офицерам, как заводится мотор. Сейчас, когда машины ревели, пуская из выхлопных труб клубы черно-синего дыма, казалось, что стреляют из пулеметов.
– Какие страшилища, – сказала Сашенька, – словно животные из каменных веков.
– Каменный век был один, – улыбнулся Исаев, – эпохи в нем – разные.
– Еще семь штук осталось, – заметил Чен. – Правда, что-то стряслось с краном, боюсь, испортился.
– А отчего разгружают каппелевские солдаты?
– Видимо, не надеются на грузчиков.
– Понятно, – задумчиво сказал Исаев, провожая взглядом раскачивающийся в воздухе танк.
Вдруг в кране что-то хрустнуло, застонало, потом тонко завизжало, и танк, нелепо перекувырнувшись в воздухе, грохнулся на камни. Раздался звон, будто разбили громадную музыкальную шкатулку.
– Стойте здесь, – попросил Исаев девушку, а сам с Ченом побежал к разбитой машине. Танк лежал на боку. Дула крупнокалиберных пулеметов были погнуты, потому что удар пришелся как раз на них.
Чен и Максим Максимыч походили вокруг машины, сокрушенно покачали головами и двинулись обратно, к Сашеньке. Исаев полуобнял Чена и незаметно сунул ему в карман его модного, с оторочкой пальто маленькую записочку-шелковку.
– Немедленно в центр, – сказал он. – А теперь по поводу танков. Поломка крана здесь не поможет, они его быстро починят. Надо что-нибудь придумать с бензином. Добавлять в бензин воды с соляной кислотой – вся подача полетит к чертовой матери. Дикость, конечно, но это единственный способ задержать танки здесь. Если они сейчас уйдут на фронт – это будет страшным ударом для нас. А шифровку – немедленно Блюхеру. Немедленно, это только что из сейфа премьера.
– Хорошо, я сделаю это сейчас же.
Исаев пожал Чену руку – и, чтобы слыхала Сашенька, громко сказал:
– Пожалуйста, выпишите мне мотоциклет непременно красного цвета, я люблю экстравагантность.
Чен приподнял свою нерповую шапку, осклабился и простоял так, пока Исаев и Сашенька не миновали цепь японских жандармов. Чен хотел было двинуться следом за ними, но заметил возле унтер-офицера подозрительного типа в синем пальто. Тип в синем о чем-то просил японского жандарма, но тот отрицательно качал головой, видно, не хотел пускать.
«Где-то я этого человека видел, – быстро подумал Чен, – надо только вспомнить, где именно. На Светланке? Или около Полтавской?»
И – от греха – он свернул за пакгауз, а здесь одному ему известными путями вышел из порта прямо к стоянкам китайских лодок, добрался до вокзала и успел передать проводнику поезда Владивосток – Харбин Грише Кикнадзе, связному красных, работавшему под видом бандитствующего контрабандиста наркотиками, ту самую шелковку с зашифрованным текстом, которую ему только что вручил Исаев. Дорого бы дал Гиацинтов за эту шелковку, потому что на ней – сведения обо всех войсках, которые будут брошены на штурм Благовещенска, Читы и Иркутска. Сведения эти были известны трем людям: Меркулову, Молчанову и Фривейскому. Теперь их знали Исаев и Блюхер.
Чен дождался, пока поезд ушел, и двинулся к себе домой. Возле своего дома он, по профессиональной привычке, оглянулся: к нему пристроились два филера, один из них – тот, что потерял его в порту. Чен не мог, конечно, знать, что сейчас его фотографии, размноженные в десятках экземпляров, Гиацинтов показывает своим агентам и осведомителям, чтобы постараться хотя бы таким образом выйти на прошлое Чена: вдруг кто-нибудь его опознает?
«Он у нас под колпаком, – сказал Гиацинтов своим сотрудникам. – Теперь все решит время: он выведет нас на сообщников, только надо смотреть и ждать, а время – за нас».
Чен до утра мотался по городу, старался вновь оторваться от филеров, чтобы предупредить Исаева. Но оторваться ему так и не удалось: шпики, что называется, висели у него на «хвосте», и даже когда он подходил к телефонному аппарату, они тоже становились рядом, копируя прием японской контрразведки, которая первой ввела «открытый шпионаж» – вплоть до совместного посещения уборной. Чен понял, что звонить Исаеву тоже ни в коем случае нельзя. Тогда он, купив соляной кислоты, ринулся в порт, прошел, как и давеча, цепь японских жандармов и убедился, что план его был верным: шпики остались за кордоном, потому что они не могли предъявить японскому унтеру своих документов. Чен улыбнулся своим преследователям и бросился к пристани китайских джонок – считал, что теперь в безопасности, предупредит Исаева и сразу же уйдет в сопки. Но, выйдя к пристани, он увидел еще двух филеров и понял, что заперт со всех сторон. Тогда он вернулся назад, развел соляную кислоту в ведерке грязной воды и, пользуясь тем, что танки стояли за пакгаузами, в темном месте, стал заливать в бензиновые баки грязную воду, смешанную с кислотой.
В окнах сидели ярко намазанные женщины.
– Что это они, как на выданье? – спросила Сашенька.
– Они не на выданье. Они работают. Их стоимость от пятидесяти копеек до полутора рублей. Это знаменитый Косой тупик.
Следующий домик был веселый, с геранями на окнах и с беленькими накрахмаленными занавесками. Во дворе слышались звонкие детские голоса.
Исаев подошел к калитке и заглянул в щелку: во дворе бегали друг за другом, играя в лапту, девочки лет семи. В кресле возле террасы сидела пожилая женщина с рукоделием. Она вышивала на белом полотенце котика с мышкой. Котик атласно-синий, а мышка красненькая, с белыми глазами.
– Это дети тех женщин? – спросила Сашенька.
– Нет. Эти девочки тоже продаются, – ответил Исаев, – только за них берут по двадцати рублей за сеанс.
После он привел Сашеньку на Миллионную. Огромный дом возвышался среди хибарок серым надгробием.
– Это опиекурильная, – сказал Исаев.
Они поднялись на второй этаж, открыли скрипучую дверь и оказались в огромной полутемной зале. Пахло мочой и густым, невыветренным табачным дымом. Курильщики опия лежали вповалку, человек пятьдесят. Кое-кто курил, но этих было меньше. Остальные стонали, что-то выкрикивали, размахивали желтыми руками, иссушенными и страшными, выли, тихо плакали, смеялись, лаяли на разные голоса.
Сашенька схватила руку Исаева ледяными пальцами и прижалась к нему. Они шли среди лежавших, кричавших и плакавших к маленькой клеенчатой двери. Исаев распахнул ее, и они оказались в пустом коридоре. Здесь, если свернуть направо, начинались отдельные кабинеты для богатых курильщиков. Миновав этот коридор, Сашенька и Исаев попали в полуподвал: здесь был зал только для китайцев. Этот зал был еще больше того, первого, где лежали русские. Окон здесь не было вовсе. Только под потолком гноилась желтым светом оплывшая свеча. Здесь было тихо, никто не кричал, как наверху, в зале для русских. Здесь тихонько стонали, потому что смотритель бил крикунов и вышвыривал их голыми на мороз. К тому же люди были до того истощены голодом, что у них просто-напросто не было сил кричать.
Когда Исаев попал сюда в первый раз, смотритель, отставной жандарм, напудренный, как женщина, видимо гомосексуалист, похохатывая, объяснил: «Русский – он и голодный орет, и в опийном бреду, потому что в нем дух молодой. А у китайца за спиной четыре тысячи лет истории, оттого он и молчалив: ори не ори, все одно – крышка. Он это понятие усвоил с молоком матери».
Так и лежали опиекурильщики в тишине, зловонии и мраке. Глядишь, за день человека три отдадут богу душу в шальных, красочных сновидениях – и не заметят даже, когда настанет конец. Таких здесь зовут счастливчиками.
Исаев вел Сашеньку по рабочим кварталам, он вел ее по страшным подвалам, населенным рахитичными детьми и женщинами с громадными от голода глазами. Он вел ее по ночлежным домам и сараям, где ютятся семьи; он подвел ее к ограде чумного лазарета и показал штабеля коричневых мертвецов, припорошенных желтым снегом; он вел ее через жизнь, которой она не видела.
– Я отношусь к вам добро, – сказал Исаев Сашеньке. Глаза его сейчас по-совиному круглы, лицо белое – с синевой. – Поэтому, Сашенька, пожалуйста, не надо так легко рассуждать о свободе и о русском народе.
Они ехали на извозчике по светлым вечерним улицам, ревела музыка в ресторанах; разномастная толпа спешила по тротуарам, а Сашенька не слышала ничего этого – только сухой голос Исаева:
– Эту свободу надобно ограждать штыком и японским танком? Никогда не повторяйте тех красивых словес, которые вы слышите вокруг себя. Это либо подлость, либо глупость. Вы же не глупы и не подлы, и я отношу это за счет вашего незнания.
А навстречу извозчику, на котором ехали Исаев и Сашенька, несутся мальчишки – продавцы газет. Они орут визгливыми голосами:
– Последние новости! Последние новости! Красные палачи откатываются по всему фронту! Наступление доблестных белых войск продолжается. Дни Хабаровска сочтены! Жидовский генерал Блюхер, к сожалению, не окочурился! Последние новости! Последние новости! Последние новости!
– Придержи! – крикнул Исаев извозчику, легко спрыгнул с сиденья, купил газету, развернул ее, лихорадочно отыскивая что-то глазами, увидел сообщение о возвращении Блюхера в ДВР, вздохнул прерывисто, воротился назад и сказал:
– Большое горе – на то и большое, чтобы быстро кончиться, Сашенька. А вот маленькое горе… Оно – вокруг, только видеть надобно его, маленькое-то…
– Вы считаете то, что мы видели, маленьким горем?
– Нет. Я считаю то, что мы видели, горем громадным, но я убежден, что оно скоро кончится, иначе смысла нет ходить по земле и дышать небом.
Дальше Гиацинтов никогда не мечтал, потому что никак не мог придумать себе занятия. Иногда он хотел быть рыбаком и завести яхту, наподобие той, которую купил в Америке Бриннер, но рыбалка ему быстро надоела – и в мечтах и наяву. Иногда он видел себя наездником в широкополой шляпе среди пустой красной равнины. Но никогда, ни разу – с тех пор, как он сменил мундир штабс-капитана артиллерии на френч полковника контрразведки, – ни разу в мечтах он не видел себя среди людей. Он всегда видел себя одного, а девушку чаще всего со спины или только ее глаза, да и то ночью.
– Кирилл Николаевич, – вкрадчиво окликнул его Фривейский, – господин премьер-министр просит вас…
Услыхав скрипучий голос секретаря, Гиацинтов вернулся на землю, в этот деревянный кабинет, где пахло духами, как у женщины, и еще чем-то горьковатым. Возвращение это было резким, как толчок. И полковник понял, что, конечно, в Вашингтон Меркулов его не пошлет, потому что в дипломаты лезет каждый, а в ассенизаторы, вроде него, жандарма, пойди замани кого-нибудь из этой интеллигентской сволочи. Полковник понял, что речь конечно же пойдет о провале операции с Блюхером и разговор будет не из приятных.
– Послушайте, полковник, – сказал Меркулов, не поздоровавшись и не глядя на Гиацинтова, – я, конечно, имею забот несколько более, чем вы. Я должен читать сообщения консулов из-за границы, у меня в государстве керосина нет, маяки на побережье гаснут, я денег учительству три месяца не платил, у меня идет победоносное наступление на красных, которое не удавалось никому после Деникина, и, естественно, я не могу, я практически не имею времени разбираться с вашими вонючими агентами и доносчиками! Понятно вам?! – Меркулов задышал носом, что выражало у него высшую степень обиды. – Что я вам, пугало огородное? Ну, не вышло у вас – так и бог с ним! Но поначалу-то хоть проверьте, прежде чем своему премьеру сообщать о том, как возмущенный народ уничтожил красного министра Блюхера.
– Я хотел порадовать вас, Спиридон Дионисьевич…
– Я вам ваше превосходительство, а не Спиридон Дионисьевич! Одного конфуза с меня хватит, двух не хочу! Отправили арестованных большевиков в Китай или еще не успели?
– Сейчас началась погрузка.
– Отменить. Всех их оставите здесь. Чем бездельничать и искать себе легких путей, извольте-ка подготовить процесс, который покажет миру, как Москва гадит всюду, где только начинает ослабляться бдительность! Мы должны показать органическую связь красного подполья с Читой. Надо скомпрометировать большевизм, понятно это вам?! Все. Сроку даю полтора месяца. Идите, полковник, вы мне сегодня отвратительны!
– Ваше превосходительство, позвольте подать рапорт об отставке.
– Что?!
– В отставку хочу. Лучше вагоны разгружать.
Меркулов вышел из-за стола, приблизился вплотную к полковнику, стал перед ним на мысочки: Гиацинтов был выше премьера на три головы. Поднял руки, взял полковника за уши, притянул его голову книзу – к своей.
– Глупышка, – тихо заговорил он, – ведь отец же я вам, нешто можно на меня, на старого человека, обижаться? Сердце у меня болит, под грудью щемит, ночью бог ко мне приходит – оттого нервен я, пойми. Всяко могу сказануть, а думаю обо всех с лаской. Ноша на мне, пойми. Хочешь – попробуй, как тяжела. Горб сразу сломит, хоть ты и крепок. Мне сейчас от вас всех нужна полная самоотдача. Тогда только приведу вас к победе, к престолу и к паперти московской. – Меркулов говорил жарким шепотом, и глаза его, суженные по-татарски, светились, замерев острыми точками. – Я верю, понимаешь, верю в то, что грядет. Но ты помоги мне. В репрессиях против политических врагов дозировка не потребна. Время и точно понятые кандидатуры – вот главное, что обращает кровушку на пользу делу. Ты это запомни, это я тебе главное сейчас сказал. Тот станет у нас великим, кто пустит кровь вовремя и к месту, – тогда пущай ее хоть реки льются – это как избавление от болезни, это вроде как высокое давление спустить, страсть утихомирить, понял меня? Понял? Ну, иди, не сердись на старика, иди, красавец мой…
Первый рапорт, который прочитал Гиацинтов, вернувшись к себе, был именно тот, какого он так ждал, но и боялся: филеры из третьего отдела доносили, что после встречи в порту с «неким Исаевым» Чен испортил танки, подлив воду с соляной кислотой в бензин.
ГРАНИЦА МАНЬЧЖУРИИ И ДВР
«Страшен человек, накормленный досыта, утверждает Библия. Приглашаем всех в нашу диетическую столовую. Гарантируем выход из-за стола с чувством легкого голода. Обслуживание – лучшие девушки города».«Понятно, – подумал Исаев. – Над Библией глумятся, заманивают в бордель, сволочи. Пузатым старичкам только про диетическую столовую с девочками свистни, они все сразу поймут, сукины дети».
* * *
Сашенька – ломкая, быстрая, тоненькая – шла к Исаеву, чуть не бежала. С мороза румяная, красивая, раскосоглазая, словно японочка, улыбчивая; лицо доброе, есть такие женские лица: только глянь – и сразу делается радостно, даже если перед тем тоска была…– Вы замерзли, бедненький Максим Максимович?
– Самую малость.
– Зачем же вы на ветру стояли? Это неразумно.
– Разум – это дикий зверь, его место под лавкой.
– Что станем делать? – улыбнулась Сашенька.
– Вы просили показать вам город с черного хода? Вот я и стану вам его показывать
– Прекрасно. Откуда начнем?
– С пакгаузов. Посмотрим, что привезли пароходы, видите, сколько их у причалов? Помните, в «Онегине»:
– Как страшно, Максим Максимыч.
Глядишь – и площадь запестрела.
Все оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
– Отчего?
– Будто он про наше сегодня писал.
– Ничего страшного. Просто он гений. А дальше помните?
– Но ведь это же про нас! «Часы летят, а грозный счет меж тем невидимо растет». Мы пьем, смеемся, а мужики вилы натачивают. Вот наша горничная на меня волком смотрит. Действительно, только в России могли так легко и бездумно отдать большевикам в октябре свободу, завоеванную в феврале.
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов,
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызнутых лимоном.
Шум, споры – легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет
– Отдали такую же свободу, как у нас? Здесь?
– Конечно.
– Вы считаете, что наша здешняя ситуация может считаться эталоном свободы? – В некотором роде.
– Да? – Да! Да! Да!
– Только, пожалуйста, не начинайте еще интеллигенцию нашу бранить, обидно за интеллигенцию, когда ее топчут. Как с кем надо счеты свести или повод для ужина необходим – так айда бранить интеллигентов.
Они прошли контрольный пункт. По журналистскому удостоверению охрана пропустила Исаева, подобострастно козырнув ему, – провинция испытывает благостный страх перед прессой. Вдали за третьим пакгаузом, построенным совсем недавно из американского ребристого металла, стояла цепь японских солдат с винтовками наперевес. Было слышно, как на причале протяжно скрежетал плохо смазанный кран. Разгрузку вели русские – это было ясно, потому что старший кричал басисто:
– Майнай легко, то ж тебе не баба с цицками, а кабриолет с пушкой!
Начальник последнего караула, маленький японский унтер-офицер в очках, быстро посмотрев удостоверение Исаева, улыбчиво ответил: – Нельзя идти. – Почему?
– Нельзя идти, – повторил он, еще более обворожительно улыбаясь. – Там русские люди ругаются бранными словами, которые недопустимо слушать такой очаровательной барышне.
Из-за пакгауза выскочил Чен – как обычно фронтоват, в руке тросточка с золотым набалдашником, пальто – короткое, как сейчас вошло в моду в Америке, островерхая японская шапка оторочена блестящим мехом нерпы, лицо лоснится: видно, с утра получил в парикмахерской массаж с кремом-вытяжкой из железы кабарги – кожа делается пахучей, эластичной, и морщины исчезают. А откуда у Чена морщинам взяться, когда ему двадцать четыре года. Хотя морщинки у него под глазами есть: как-никак четыре года он работает в белом тылу, когда ночью каждый шорох кажется грохотом, а днем в любом, идущем сзади, видишь филера.
Чен подскочил к унтер-офицеру, что-то сказал ему по-японски, быстрым жестом сунул в руку зелененькую банкноту, унтер отвернулся, и Чен провел Исаева с Сашенькой сквозь строй японских солдат. Те смотрели мимо и вроде бы не видели троих людей, которые прошли, касаясь их плечами.
– Что вы ему сказали? – спросила Сашенька.
– О, я прочел ему строки из Бо Цзю-и, – ответил Чен.
– У нас сегодня день начался с поэзии, – улыбнулся Исаев.
– Что это за стихи?
– Это не стихи. Скорее, это труд по практической математике великого китайского мудреца – так совершенны рифмы.
Они вышли на причал. Громадный кран, размахивая стальной шеей, поворачивался, спуская вниз, на бронированную платформу, огромный зеленый танк. Три танка уже были сгружены, и возле них возились японские техники, объясняя русским офицерам, как заводится мотор. Сейчас, когда машины ревели, пуская из выхлопных труб клубы черно-синего дыма, казалось, что стреляют из пулеметов.
– Какие страшилища, – сказала Сашенька, – словно животные из каменных веков.
– Каменный век был один, – улыбнулся Исаев, – эпохи в нем – разные.
– Еще семь штук осталось, – заметил Чен. – Правда, что-то стряслось с краном, боюсь, испортился.
– А отчего разгружают каппелевские солдаты?
– Видимо, не надеются на грузчиков.
– Понятно, – задумчиво сказал Исаев, провожая взглядом раскачивающийся в воздухе танк.
Вдруг в кране что-то хрустнуло, застонало, потом тонко завизжало, и танк, нелепо перекувырнувшись в воздухе, грохнулся на камни. Раздался звон, будто разбили громадную музыкальную шкатулку.
Чен и Максим Максимыч походили вокруг машины, сокрушенно покачали головами и двинулись обратно, к Сашеньке. Исаев полуобнял Чена и незаметно сунул ему в карман его модного, с оторочкой пальто маленькую записочку-шелковку.
– Немедленно в центр, – сказал он. – А теперь по поводу танков. Поломка крана здесь не поможет, они его быстро починят. Надо что-нибудь придумать с бензином. Добавлять в бензин воды с соляной кислотой – вся подача полетит к чертовой матери. Дикость, конечно, но это единственный способ задержать танки здесь. Если они сейчас уйдут на фронт – это будет страшным ударом для нас. А шифровку – немедленно Блюхеру. Немедленно, это только что из сейфа премьера.
– Хорошо, я сделаю это сейчас же.
Исаев пожал Чену руку – и, чтобы слыхала Сашенька, громко сказал:
– Пожалуйста, выпишите мне мотоциклет непременно красного цвета, я люблю экстравагантность.
Чен приподнял свою нерповую шапку, осклабился и простоял так, пока Исаев и Сашенька не миновали цепь японских жандармов. Чен хотел было двинуться следом за ними, но заметил возле унтер-офицера подозрительного типа в синем пальто. Тип в синем о чем-то просил японского жандарма, но тот отрицательно качал головой, видно, не хотел пускать.
«Где-то я этого человека видел, – быстро подумал Чен, – надо только вспомнить, где именно. На Светланке? Или около Полтавской?»
И – от греха – он свернул за пакгауз, а здесь одному ему известными путями вышел из порта прямо к стоянкам китайских лодок, добрался до вокзала и успел передать проводнику поезда Владивосток – Харбин Грише Кикнадзе, связному красных, работавшему под видом бандитствующего контрабандиста наркотиками, ту самую шелковку с зашифрованным текстом, которую ему только что вручил Исаев. Дорого бы дал Гиацинтов за эту шелковку, потому что на ней – сведения обо всех войсках, которые будут брошены на штурм Благовещенска, Читы и Иркутска. Сведения эти были известны трем людям: Меркулову, Молчанову и Фривейскому. Теперь их знали Исаев и Блюхер.
Чен дождался, пока поезд ушел, и двинулся к себе домой. Возле своего дома он, по профессиональной привычке, оглянулся: к нему пристроились два филера, один из них – тот, что потерял его в порту. Чен не мог, конечно, знать, что сейчас его фотографии, размноженные в десятках экземпляров, Гиацинтов показывает своим агентам и осведомителям, чтобы постараться хотя бы таким образом выйти на прошлое Чена: вдруг кто-нибудь его опознает?
«Он у нас под колпаком, – сказал Гиацинтов своим сотрудникам. – Теперь все решит время: он выведет нас на сообщников, только надо смотреть и ждать, а время – за нас».
Чен до утра мотался по городу, старался вновь оторваться от филеров, чтобы предупредить Исаева. Но оторваться ему так и не удалось: шпики, что называется, висели у него на «хвосте», и даже когда он подходил к телефонному аппарату, они тоже становились рядом, копируя прием японской контрразведки, которая первой ввела «открытый шпионаж» – вплоть до совместного посещения уборной. Чен понял, что звонить Исаеву тоже ни в коем случае нельзя. Тогда он, купив соляной кислоты, ринулся в порт, прошел, как и давеча, цепь японских жандармов и убедился, что план его был верным: шпики остались за кордоном, потому что они не могли предъявить японскому унтеру своих документов. Чен улыбнулся своим преследователям и бросился к пристани китайских джонок – считал, что теперь в безопасности, предупредит Исаева и сразу же уйдет в сопки. Но, выйдя к пристани, он увидел еще двух филеров и понял, что заперт со всех сторон. Тогда он вернулся назад, развел соляную кислоту в ведерке грязной воды и, пользуясь тем, что танки стояли за пакгаузами, в темном месте, стал заливать в бензиновые баки грязную воду, смешанную с кислотой.
* * *
Миновав пересечение шумных и нарядных Алеутской и Светланки, поднявшись вверх по Китайской, мимо редакции ванюшинской газеты, мимо охраняемого солдатами штаба японской миссии, мимо здания американской миссии, окруженного тонкими рядами колючей проволоки, с пулеметчиками в воротах, Сашенька и Исаев шли по узенькой улочке – смотреть город с «черного хода».В окнах сидели ярко намазанные женщины.
– Что это они, как на выданье? – спросила Сашенька.
– Они не на выданье. Они работают. Их стоимость от пятидесяти копеек до полутора рублей. Это знаменитый Косой тупик.
Следующий домик был веселый, с геранями на окнах и с беленькими накрахмаленными занавесками. Во дворе слышались звонкие детские голоса.
Исаев подошел к калитке и заглянул в щелку: во дворе бегали друг за другом, играя в лапту, девочки лет семи. В кресле возле террасы сидела пожилая женщина с рукоделием. Она вышивала на белом полотенце котика с мышкой. Котик атласно-синий, а мышка красненькая, с белыми глазами.
– Это дети тех женщин? – спросила Сашенька.
– Нет. Эти девочки тоже продаются, – ответил Исаев, – только за них берут по двадцати рублей за сеанс.
После он привел Сашеньку на Миллионную. Огромный дом возвышался среди хибарок серым надгробием.
– Это опиекурильная, – сказал Исаев.
Они поднялись на второй этаж, открыли скрипучую дверь и оказались в огромной полутемной зале. Пахло мочой и густым, невыветренным табачным дымом. Курильщики опия лежали вповалку, человек пятьдесят. Кое-кто курил, но этих было меньше. Остальные стонали, что-то выкрикивали, размахивали желтыми руками, иссушенными и страшными, выли, тихо плакали, смеялись, лаяли на разные голоса.
Сашенька схватила руку Исаева ледяными пальцами и прижалась к нему. Они шли среди лежавших, кричавших и плакавших к маленькой клеенчатой двери. Исаев распахнул ее, и они оказались в пустом коридоре. Здесь, если свернуть направо, начинались отдельные кабинеты для богатых курильщиков. Миновав этот коридор, Сашенька и Исаев попали в полуподвал: здесь был зал только для китайцев. Этот зал был еще больше того, первого, где лежали русские. Окон здесь не было вовсе. Только под потолком гноилась желтым светом оплывшая свеча. Здесь было тихо, никто не кричал, как наверху, в зале для русских. Здесь тихонько стонали, потому что смотритель бил крикунов и вышвыривал их голыми на мороз. К тому же люди были до того истощены голодом, что у них просто-напросто не было сил кричать.
Когда Исаев попал сюда в первый раз, смотритель, отставной жандарм, напудренный, как женщина, видимо гомосексуалист, похохатывая, объяснил: «Русский – он и голодный орет, и в опийном бреду, потому что в нем дух молодой. А у китайца за спиной четыре тысячи лет истории, оттого он и молчалив: ори не ори, все одно – крышка. Он это понятие усвоил с молоком матери».
Так и лежали опиекурильщики в тишине, зловонии и мраке. Глядишь, за день человека три отдадут богу душу в шальных, красочных сновидениях – и не заметят даже, когда настанет конец. Таких здесь зовут счастливчиками.
Исаев вел Сашеньку по рабочим кварталам, он вел ее по страшным подвалам, населенным рахитичными детьми и женщинами с громадными от голода глазами. Он вел ее по ночлежным домам и сараям, где ютятся семьи; он подвел ее к ограде чумного лазарета и показал штабеля коричневых мертвецов, припорошенных желтым снегом; он вел ее через жизнь, которой она не видела.
– Я отношусь к вам добро, – сказал Исаев Сашеньке. Глаза его сейчас по-совиному круглы, лицо белое – с синевой. – Поэтому, Сашенька, пожалуйста, не надо так легко рассуждать о свободе и о русском народе.
Они ехали на извозчике по светлым вечерним улицам, ревела музыка в ресторанах; разномастная толпа спешила по тротуарам, а Сашенька не слышала ничего этого – только сухой голос Исаева:
– Эту свободу надобно ограждать штыком и японским танком? Никогда не повторяйте тех красивых словес, которые вы слышите вокруг себя. Это либо подлость, либо глупость. Вы же не глупы и не подлы, и я отношу это за счет вашего незнания.
А навстречу извозчику, на котором ехали Исаев и Сашенька, несутся мальчишки – продавцы газет. Они орут визгливыми голосами:
– Последние новости! Последние новости! Красные палачи откатываются по всему фронту! Наступление доблестных белых войск продолжается. Дни Хабаровска сочтены! Жидовский генерал Блюхер, к сожалению, не окочурился! Последние новости! Последние новости! Последние новости!
– Придержи! – крикнул Исаев извозчику, легко спрыгнул с сиденья, купил газету, развернул ее, лихорадочно отыскивая что-то глазами, увидел сообщение о возвращении Блюхера в ДВР, вздохнул прерывисто, воротился назад и сказал:
– Большое горе – на то и большое, чтобы быстро кончиться, Сашенька. А вот маленькое горе… Оно – вокруг, только видеть надобно его, маленькое-то…
– Вы считаете то, что мы видели, маленьким горем?
– Нет. Я считаю то, что мы видели, горем громадным, но я убежден, что оно скоро кончится, иначе смысла нет ходить по земле и дышать небом.
* * *
Вечером Гиацинтов был вызван на прием к Спиридону Дионисьевичу. Три часа начальник контрразведки просидел в приемной и односложно отвечал на вопросы секретаря правительства. Гиацинтов догадывался, зачем его вызвал премьер: провал операции с Блюхером. Но, как всякий человек, он цеплялся за малейшую соломинку и мечтал о том, что Меркулов еще ничего не знает о провале с Блюхером, а вызвал его для того, чтобы отправить в Вашингтон – помочь военной миссии профессора Гаврилина. Это была затаенная мечта полковника – Гиацинтов смертельно устал. Он даже себе боялся признаваться в этом и последнее время особенно бодрился на людях. Для контрразведчика усталость подобна смерти. Иногда, вернувшись домой после страшных ночных допросов, он лежал на кровати до утра и сентиментально, несколько даже истерично мечтал о солнечном дне на берегу моря с какой-нибудь юной девушкой. Только не возле этого моря, а около другого, там, где никто не понимает по-русски, где можно кричать во все горло на пустом, бесконечном пляже, и никто не услышит твоего голоса, и тебя самого никто не узнает и никогда не сможет узнать. А у девушки с длинными голубыми глазами в белом спортивном платье из тяжелой чесучи с красным кушаком должны быть обязательно тонкие руки, и ходить она должна чуть откинувшись назад, а грудь у нее обязательно чтобы большая и с острыми сосками. Он бы с ней жил на берегу, в доме с плоской крышей, а балки из темного дерева, окружающие террасу, увиты толстым плющом, через который пробивалось бы солнце. Они бы сидели по вечерам у лампы и читали бы друг другу Гомера и Овидия…Дальше Гиацинтов никогда не мечтал, потому что никак не мог придумать себе занятия. Иногда он хотел быть рыбаком и завести яхту, наподобие той, которую купил в Америке Бриннер, но рыбалка ему быстро надоела – и в мечтах и наяву. Иногда он видел себя наездником в широкополой шляпе среди пустой красной равнины. Но никогда, ни разу – с тех пор, как он сменил мундир штабс-капитана артиллерии на френч полковника контрразведки, – ни разу в мечтах он не видел себя среди людей. Он всегда видел себя одного, а девушку чаще всего со спины или только ее глаза, да и то ночью.
– Кирилл Николаевич, – вкрадчиво окликнул его Фривейский, – господин премьер-министр просит вас…
Услыхав скрипучий голос секретаря, Гиацинтов вернулся на землю, в этот деревянный кабинет, где пахло духами, как у женщины, и еще чем-то горьковатым. Возвращение это было резким, как толчок. И полковник понял, что, конечно, в Вашингтон Меркулов его не пошлет, потому что в дипломаты лезет каждый, а в ассенизаторы, вроде него, жандарма, пойди замани кого-нибудь из этой интеллигентской сволочи. Полковник понял, что речь конечно же пойдет о провале операции с Блюхером и разговор будет не из приятных.
– Послушайте, полковник, – сказал Меркулов, не поздоровавшись и не глядя на Гиацинтова, – я, конечно, имею забот несколько более, чем вы. Я должен читать сообщения консулов из-за границы, у меня в государстве керосина нет, маяки на побережье гаснут, я денег учительству три месяца не платил, у меня идет победоносное наступление на красных, которое не удавалось никому после Деникина, и, естественно, я не могу, я практически не имею времени разбираться с вашими вонючими агентами и доносчиками! Понятно вам?! – Меркулов задышал носом, что выражало у него высшую степень обиды. – Что я вам, пугало огородное? Ну, не вышло у вас – так и бог с ним! Но поначалу-то хоть проверьте, прежде чем своему премьеру сообщать о том, как возмущенный народ уничтожил красного министра Блюхера.
– Я хотел порадовать вас, Спиридон Дионисьевич…
– Я вам ваше превосходительство, а не Спиридон Дионисьевич! Одного конфуза с меня хватит, двух не хочу! Отправили арестованных большевиков в Китай или еще не успели?
– Сейчас началась погрузка.
– Отменить. Всех их оставите здесь. Чем бездельничать и искать себе легких путей, извольте-ка подготовить процесс, который покажет миру, как Москва гадит всюду, где только начинает ослабляться бдительность! Мы должны показать органическую связь красного подполья с Читой. Надо скомпрометировать большевизм, понятно это вам?! Все. Сроку даю полтора месяца. Идите, полковник, вы мне сегодня отвратительны!
– Ваше превосходительство, позвольте подать рапорт об отставке.
– Что?!
– В отставку хочу. Лучше вагоны разгружать.
Меркулов вышел из-за стола, приблизился вплотную к полковнику, стал перед ним на мысочки: Гиацинтов был выше премьера на три головы. Поднял руки, взял полковника за уши, притянул его голову книзу – к своей.
– Глупышка, – тихо заговорил он, – ведь отец же я вам, нешто можно на меня, на старого человека, обижаться? Сердце у меня болит, под грудью щемит, ночью бог ко мне приходит – оттого нервен я, пойми. Всяко могу сказануть, а думаю обо всех с лаской. Ноша на мне, пойми. Хочешь – попробуй, как тяжела. Горб сразу сломит, хоть ты и крепок. Мне сейчас от вас всех нужна полная самоотдача. Тогда только приведу вас к победе, к престолу и к паперти московской. – Меркулов говорил жарким шепотом, и глаза его, суженные по-татарски, светились, замерев острыми точками. – Я верю, понимаешь, верю в то, что грядет. Но ты помоги мне. В репрессиях против политических врагов дозировка не потребна. Время и точно понятые кандидатуры – вот главное, что обращает кровушку на пользу делу. Ты это запомни, это я тебе главное сейчас сказал. Тот станет у нас великим, кто пустит кровь вовремя и к месту, – тогда пущай ее хоть реки льются – это как избавление от болезни, это вроде как высокое давление спустить, страсть утихомирить, понял меня? Понял? Ну, иди, не сердись на старика, иди, красавец мой…
Первый рапорт, который прочитал Гиацинтов, вернувшись к себе, был именно тот, какого он так ждал, но и боялся: филеры из третьего отдела доносили, что после встречи в порту с «неким Исаевым» Чен испортил танки, подлив воду с соляной кислотой в бензин.
ГРАНИЦА МАНЬЧЖУРИИ И ДВР
Когда поезд пересек границу и состав остановился у платформы для того, чтобы по купе смогли пройти таможенники, Блюхер приказал отцепить свой классный вагон и отогнать его на запасные пути.
– Но, гражданин министр, – сказал ему начальник пограничного поста, – было уже восемь телефонограмм от правительства. Вас ждут на заседание Совета Министров.
– Я понимаю, – ответил Блюхер, спрыгнув с подножки на землю, чуть припорошенную хрупчатым, мелким снегом. – Где тут у вас ближайшие войсковые соединения?
– В тридцати семи километрах, возле Чукри-Табы. Только они, вероятно, оттуда уже снялись.
– Это почему?
– Поступил приказ – снять регулярные войска с этой границы и перебросить их на фронт под Хабаровск.
– От кого приказ?
– Не знаю.
– Когда поступил?
– Третьего дня.
– Извольте отвечать по уставу, гражданин командир.
– Семнадцатого, в девять по нулям Читы.
– Благодарю вас. Проводите меня к прямому проводу.
– Есть, гражданин министр.
В маленькой вокзальной комнатушке было сыро, холодно и грязно. Телеграфист, укутанный в бабий салоп, сидел возле окна и читал книгу. Руки у него в дамских перчатках – указательные пальцы на перчатках отрезаны, чтобы удобнее перелистывать страницы. Читал он, медленно шевеля губами, и Блюхеру видно было, как испуганно перескакивали его зрачки с буквы на букву.
– Что читаем? – спросил Василий Константинович.
– «Граф Монте-Кристо», – ответил парень, не отрывая глаз от книги.
– Понятно, – сказал Блюхер и тронул парня за плечо. – Давай, чтец-декламатор, к прямому проводу.
Начав диктовать зашифрованный текст приказа, отменявшего распоряжение о переброске войск с границы на фронт, Блюхер то и дело хмурился, потому что в соседнем зале кто-то беспрерывно кричал сорванным истеричным голосом. Блюхер, досадливо морщась, продолжал:
– Мы не можем оголять границы, потому что маньчжурская территория наводнена как белобандитскими шайками, так и агрессивными китайскими соединениями. В любой момент здесь, через маньчжурскую территорию, могут быть пропущены регулярные части каппелевско-молчановской армии. Тогда они легко войдут в наши тылы, тем более что сейчас здесь и так крайне мало войск. Посему приказываю: всем регулярным войскам, сосредоточенным в погранзоне, оставаться на своих местах в состоянии полной боевой готовности.
Крик за стеной стал протяжным и длинным, словно вопль роженицы. Блюхер вскочил со своего места, бросился к двери, распахнул ее, чтобы навести тишину, и замер на пороге.
Весь зал был заполнен инвалидами войны: безрукими стариками, молоденькими солдатиками без обеих ног на тележках, слепцами с черными повязками на глазах, паралитиками, которые лежали на голом полу, завернутые в драные шинельки.
Блюхер пробился к окошку кассира, вокруг которого бесновались инвалиды, и спросил:
– В чем дело?
Кассир вздохнул и молча развел руками.
– Не отправляют пятый день! – закричали инвалиды.
– Жрать нечего!
– На полу спим, мерзнем!
– Заперли, боятся, что заграница нас увидит!
– Как последние отбросы гнием! Завезли с фронта в тупик, вывалили на станцию и бросили!
– К стене бы этих комиссаров!
– Братцы, да он сам комиссар!
Блюхер поднял руки над головой и крикнул?
– Товарищи! Дайте слово сказать!
– Чего ты скажешь?!
– Слыхали мы говорунов!
– Тихо! Только тихо! Сейчас вы все уедете по домам.
Все смолкли. Враз, будто поперхнулись криком.
– Начальника станции сюда! – грохотом среди наступившей тишины раздался голос Василия Константиновича.
– Он сейчас не может, – сказал кассир. – Он сейчас международный состав отправляет.
– Вот так всегда! – сразу закричали инвалиды.
– Международный!
– А мы дохни!
– Тихо! – снова крикнул Блюхер. – Командир погранпункта!
Из комнатки телеграфиста вышел командир пограничников.
– Задержите отправление поезда до моего особого распоряжения. Высадите всех без разбора, наши ли, иностранцы ли, подсоедините мой вагон и посадите всех инвалидов, чтобы здесь ни одного не осталось. И обеспечьте людей пайком на дорогу. Выполняйте немедленно!
– Есть, гражданин Блюхер, – ответил командир и вышел медленным, строевым шагом.
– Но, гражданин министр, – сказал ему начальник пограничного поста, – было уже восемь телефонограмм от правительства. Вас ждут на заседание Совета Министров.
– Я понимаю, – ответил Блюхер, спрыгнув с подножки на землю, чуть припорошенную хрупчатым, мелким снегом. – Где тут у вас ближайшие войсковые соединения?
– В тридцати семи километрах, возле Чукри-Табы. Только они, вероятно, оттуда уже снялись.
– Это почему?
– Поступил приказ – снять регулярные войска с этой границы и перебросить их на фронт под Хабаровск.
– От кого приказ?
– Не знаю.
– Когда поступил?
– Третьего дня.
– Извольте отвечать по уставу, гражданин командир.
– Семнадцатого, в девять по нулям Читы.
– Благодарю вас. Проводите меня к прямому проводу.
– Есть, гражданин министр.
В маленькой вокзальной комнатушке было сыро, холодно и грязно. Телеграфист, укутанный в бабий салоп, сидел возле окна и читал книгу. Руки у него в дамских перчатках – указательные пальцы на перчатках отрезаны, чтобы удобнее перелистывать страницы. Читал он, медленно шевеля губами, и Блюхеру видно было, как испуганно перескакивали его зрачки с буквы на букву.
– Что читаем? – спросил Василий Константинович.
– «Граф Монте-Кристо», – ответил парень, не отрывая глаз от книги.
– Понятно, – сказал Блюхер и тронул парня за плечо. – Давай, чтец-декламатор, к прямому проводу.
Начав диктовать зашифрованный текст приказа, отменявшего распоряжение о переброске войск с границы на фронт, Блюхер то и дело хмурился, потому что в соседнем зале кто-то беспрерывно кричал сорванным истеричным голосом. Блюхер, досадливо морщась, продолжал:
– Мы не можем оголять границы, потому что маньчжурская территория наводнена как белобандитскими шайками, так и агрессивными китайскими соединениями. В любой момент здесь, через маньчжурскую территорию, могут быть пропущены регулярные части каппелевско-молчановской армии. Тогда они легко войдут в наши тылы, тем более что сейчас здесь и так крайне мало войск. Посему приказываю: всем регулярным войскам, сосредоточенным в погранзоне, оставаться на своих местах в состоянии полной боевой готовности.
Крик за стеной стал протяжным и длинным, словно вопль роженицы. Блюхер вскочил со своего места, бросился к двери, распахнул ее, чтобы навести тишину, и замер на пороге.
Весь зал был заполнен инвалидами войны: безрукими стариками, молоденькими солдатиками без обеих ног на тележках, слепцами с черными повязками на глазах, паралитиками, которые лежали на голом полу, завернутые в драные шинельки.
Блюхер пробился к окошку кассира, вокруг которого бесновались инвалиды, и спросил:
– В чем дело?
Кассир вздохнул и молча развел руками.
– Не отправляют пятый день! – закричали инвалиды.
– Жрать нечего!
– На полу спим, мерзнем!
– Заперли, боятся, что заграница нас увидит!
– Как последние отбросы гнием! Завезли с фронта в тупик, вывалили на станцию и бросили!
– К стене бы этих комиссаров!
– Братцы, да он сам комиссар!
Блюхер поднял руки над головой и крикнул?
– Товарищи! Дайте слово сказать!
– Чего ты скажешь?!
– Слыхали мы говорунов!
– Тихо! Только тихо! Сейчас вы все уедете по домам.
Все смолкли. Враз, будто поперхнулись криком.
– Начальника станции сюда! – грохотом среди наступившей тишины раздался голос Василия Константиновича.
– Он сейчас не может, – сказал кассир. – Он сейчас международный состав отправляет.
– Вот так всегда! – сразу закричали инвалиды.
– Международный!
– А мы дохни!
– Тихо! – снова крикнул Блюхер. – Командир погранпункта!
Из комнатки телеграфиста вышел командир пограничников.
– Задержите отправление поезда до моего особого распоряжения. Высадите всех без разбора, наши ли, иностранцы ли, подсоедините мой вагон и посадите всех инвалидов, чтобы здесь ни одного не осталось. И обеспечьте людей пайком на дорогу. Выполняйте немедленно!
– Есть, гражданин Блюхер, – ответил командир и вышел медленным, строевым шагом.