Страница:
– Не слушается он меня.
– Может, больной?
– Вроде бы здоровый, жару в нем нет.
Постышев подползает к парню и тормошит его.
– Ты не спи, Илья Муромец, только не спи.
– А мне лето грезится, – отвечает парень.
– А мне, может, осень! – сердится Постышев. – Раскрой глаза!
– От снега их режет, небо черным кажется. А в лете мне речка видится – мелкая-мелкая, дно песчаное, – очень медленно говорит парень, – берега с осокой, плотвичка на пригретых местах хвостиками вывертывает.
– Вот сволочное дело, – говорит Постышев, – и поднять его нельзя, сразу подстрелят. Открой глаза, черт ласковый! Сейчас все в атаку станут, а ты будешь лежать окоченелый.
Дыбится, кряжится впереди Волочаевская сопка – неприметная с виду, опутанная рядами колючей проволоки, ощеренная пушками и пулеметами, поросшая частым лесом, загадочная и молчаливая пока.
Тишина стоит кругом – зимняя, мирная, густая. И когда с красного бронепоезда, который отвоевал железнодорожный путь, а сейчас, медленно похлестывая отработанными парами по снежному откосу, приближается к Волочаевке, свистя и кувыркаясь в воздухе, полетел на белые позиции первый снаряд, и когда он ахнул снежным фонтаном выше сосен, и когда каппелевцы ответили залпом из нескольких десятков орудий, а красные – всеми орудиями бронепоезда, тогда разорвалась тишина, исчезла, полетела в клочья – вверх и в стороны.
Комиссар с «Жана Жореса» лежит в снегу рядом с бойцами.
– Вот я ему и говорю, – продолжает он свой рассказ в короткие промежутки между разрывами снарядов, – не видать тебе всемирного царства свободы, как своей задницы, потому как ты трус и гнида. Он, конечно, в амбицию. А бесспорно то, что амбиция, она с девицей хороша, а не с красным бойцом. «Это, говорит, тебе ее не видать, свободы, оттого что ты под пулю прешь, а я обожду и в царство пройду первым». На что я ему заключаю: «Дурак, он и в папахе дурак. Без нас, если мы поумираем под белой пулей, царства свободы не будет, а так, княжество какое-нибудь, обгаженное прохиндеями и трусами». Поднялся я в атаку, а он остался в окопе. Пробежал я пятьдесят метров, а в тот окоп – снаряд, и нет никого в помине.
После, уже к вечеру, когда небо стало светлым и высоким, а звезды – от яростного мороза – уменьшились и сделались красными, дрожащими в светлом, ледяном небе, Блюхер отправляется в забайкальскую группу войск Томина, которая была отправлена им в обход волочаевских позиций – по бугорчатому амурскому льду.
– Бить будем с юга, – говорит он. – Там у них еще проволока не до конца натянута. Если брать отсюда, с центра, народу до черта положим, нельзя.
Он расстилает карту на снегу, водит пальцем по хрусткой бумаге, указывая направление ударов. Распоряжения его коротки и сухи.
– Постышев где? – спрашивает он.
– В окопах, – отвечает Гржимальский, – в снегу.
– Ясно. Пошли и мы туда, – говорит Блюхер. – Веселить надо людей, а то заснут, померзнут. Разведчики Особого амурского полка с ротой корейцев пусть сейчас же начинают продвижение вплотную к цепи заграждений. У них халаты – они должны пройти. Все. Расходимся.
Блюхер надвигает на глаза свой заячий треух, запахивает коротенький тулупчик и, забросав костер снегом, первым уходит в ночь – на передовую.
Постышев ползком добирается в отряд моряков, которые выдвинуты почти вплотную к рядам вражеской колючей проволоки.
– Замерзли? – спрашивает Постышев.
– Отогреемся, когда на проволоку.
– Как ее, сволочугу, резать?
– На зуб.
– Раскрошатся зубы, девчата любить не станут.
– Фиксы вставим.
– Заржавеют фиксы, – отвечает Постышев, – и образуется в твоем рту склад металлического лома.
– А вы как к нам добрались, товарищ комиссар?
– Пешком…
– Рост у вас приметный, а они шпарят – страх…
– Пригибаться надо, голову беречь.
– Рано еще пригибаться… Пока погодим голову гнуть. Табак остался?
– Мы здесь мох с-под снега откопали, курить можно, только во рту потом сплошная сосновая роща, будто в тайгу зашел.
Гремит «ура» по всей громадной линии фронта. Выскакивают из окопов, бегут на кинжальный пулеметный огонь белых, падают, ползут, корчатся в агонии, орут, бросаются на колючую проволоку, рвут ее окровавленными руками, перелезают через нее, бросив поверх острых зубцов шинель и бушлат, падают, сраженные, но следом за ними переваливаются еще и еще – десятки, сотни, тысячи бойцов Народно-революционной армии и красных партизан. Они бегут вверх по сопке, утопая в снегу, глядя в черные маленькие дула винтовок и пулеметов, бегут, умирают, но следом бегут другие, и гремит, гремит в сухом морозном воздухе неумолкающий ни на минуту протяжный призыв к победе.
ЗАИМКА ТИМОХИ
ПАРТИЗАНСКАЯ ЗЕМЛЯНКА
ВОЛОЧАЕВКА
– Может, больной?
– Вроде бы здоровый, жару в нем нет.
Постышев подползает к парню и тормошит его.
– Ты не спи, Илья Муромец, только не спи.
– А мне лето грезится, – отвечает парень.
– А мне, может, осень! – сердится Постышев. – Раскрой глаза!
– От снега их режет, небо черным кажется. А в лете мне речка видится – мелкая-мелкая, дно песчаное, – очень медленно говорит парень, – берега с осокой, плотвичка на пригретых местах хвостиками вывертывает.
– Вот сволочное дело, – говорит Постышев, – и поднять его нельзя, сразу подстрелят. Открой глаза, черт ласковый! Сейчас все в атаку станут, а ты будешь лежать окоченелый.
Дыбится, кряжится впереди Волочаевская сопка – неприметная с виду, опутанная рядами колючей проволоки, ощеренная пушками и пулеметами, поросшая частым лесом, загадочная и молчаливая пока.
Тишина стоит кругом – зимняя, мирная, густая. И когда с красного бронепоезда, который отвоевал железнодорожный путь, а сейчас, медленно похлестывая отработанными парами по снежному откосу, приближается к Волочаевке, свистя и кувыркаясь в воздухе, полетел на белые позиции первый снаряд, и когда он ахнул снежным фонтаном выше сосен, и когда каппелевцы ответили залпом из нескольких десятков орудий, а красные – всеми орудиями бронепоезда, тогда разорвалась тишина, исчезла, полетела в клочья – вверх и в стороны.
Комиссар с «Жана Жореса» лежит в снегу рядом с бойцами.
– Вот я ему и говорю, – продолжает он свой рассказ в короткие промежутки между разрывами снарядов, – не видать тебе всемирного царства свободы, как своей задницы, потому как ты трус и гнида. Он, конечно, в амбицию. А бесспорно то, что амбиция, она с девицей хороша, а не с красным бойцом. «Это, говорит, тебе ее не видать, свободы, оттого что ты под пулю прешь, а я обожду и в царство пройду первым». На что я ему заключаю: «Дурак, он и в папахе дурак. Без нас, если мы поумираем под белой пулей, царства свободы не будет, а так, княжество какое-нибудь, обгаженное прохиндеями и трусами». Поднялся я в атаку, а он остался в окопе. Пробежал я пятьдесят метров, а в тот окоп – снаряд, и нет никого в помине.
* * *
Блюхер идет в расположение Особого амурского полка, который вместе с 6-м стрелковым полком Захарова продирался через снега вдоль железнодорожного полотна, подтверждая, таким образом, победу бронепоезда.После, уже к вечеру, когда небо стало светлым и высоким, а звезды – от яростного мороза – уменьшились и сделались красными, дрожащими в светлом, ледяном небе, Блюхер отправляется в забайкальскую группу войск Томина, которая была отправлена им в обход волочаевских позиций – по бугорчатому амурскому льду.
* * *
Ночью, возле костра, медленно проваливавшегося в сахарный рассыпчатый снег, Блюхер проводит совещание с командирами. Лицо его обуглилось, щеки провалились, заросли по самые глаза колючей серой щетиной, лоб зашелушился от морозного ветра.– Бить будем с юга, – говорит он. – Там у них еще проволока не до конца натянута. Если брать отсюда, с центра, народу до черта положим, нельзя.
Он расстилает карту на снегу, водит пальцем по хрусткой бумаге, указывая направление ударов. Распоряжения его коротки и сухи.
– Постышев где? – спрашивает он.
– В окопах, – отвечает Гржимальский, – в снегу.
– Ясно. Пошли и мы туда, – говорит Блюхер. – Веселить надо людей, а то заснут, померзнут. Разведчики Особого амурского полка с ротой корейцев пусть сейчас же начинают продвижение вплотную к цепи заграждений. У них халаты – они должны пройти. Все. Расходимся.
Блюхер надвигает на глаза свой заячий треух, запахивает коротенький тулупчик и, забросав костер снегом, первым уходит в ночь – на передовую.
Постышев ползком добирается в отряд моряков, которые выдвинуты почти вплотную к рядам вражеской колючей проволоки.
– Замерзли? – спрашивает Постышев.
– Отогреемся, когда на проволоку.
– Как ее, сволочугу, резать?
– На зуб.
– Раскрошатся зубы, девчата любить не станут.
– Фиксы вставим.
– Заржавеют фиксы, – отвечает Постышев, – и образуется в твоем рту склад металлического лома.
– А вы как к нам добрались, товарищ комиссар?
– Пешком…
– Рост у вас приметный, а они шпарят – страх…
– Пригибаться надо, голову беречь.
– Рано еще пригибаться… Пока погодим голову гнуть. Табак остался?
– Мы здесь мох с-под снега откопали, курить можно, только во рту потом сплошная сосновая роща, будто в тайгу зашел.
* * *
Разбрызгивая белые искры, шипя и замирая в небе, взлетают три красные ракеты.Гремит «ура» по всей громадной линии фронта. Выскакивают из окопов, бегут на кинжальный пулеметный огонь белых, падают, ползут, корчатся в агонии, орут, бросаются на колючую проволоку, рвут ее окровавленными руками, перелезают через нее, бросив поверх острых зубцов шинель и бушлат, падают, сраженные, но следом за ними переваливаются еще и еще – десятки, сотни, тысячи бойцов Народно-революционной армии и красных партизан. Они бегут вверх по сопке, утопая в снегу, глядя в черные маленькие дула винтовок и пулеметов, бегут, умирают, но следом бегут другие, и гремит, гремит в сухом морозном воздухе неумолкающий ни на минуту протяжный призыв к победе.
ЗАИМКА ТИМОХИ
Тимоха сонно зашлепал губами, заметался и, сев на кровати, быстро стал повторять:
– Просыпайтесь, господин Исаев, просыпайтесь…
Исаев очень точно разыграл спящего, несколько раз оттолкнул Тимохину руку, потом вскочил, спрыгнул на пол, увидел прямо перед собой Гиацинтова, смущенно улыбнулся и, потерев глаза, начал будить Ванюшина.
– Давно приехали? – спросил Исаев полковника.
– Да не так чтоб очень.
– Давайте поскорей, господа, – торопил всех Тимоха, – спаси бог, засветит солнце, всю обедню попортим. Изюбрь любит, чтоб его затемно окружить, он за пять верст слышит.
Тимоха заметно нервничал, посматривал на филеров, приехавших с Гиацинтовым, руки его были суетливы и слишком быстры.
– А эти господа тоже с нами, Кирилл Николаевич? – спросил он про филеров, не удержавшись.
– Тоже.
– А как они без ружей?
– У них маузеры.
– Чего?
– Пистолеты американские. По два на рыло, восемнадцать патронов в каждом.
Филеры приподняли полы френчей, показывая Тимохе гранаты и заткнутые за пояс маузеры.
– Возьмем зверя? – спросил Гиацинтов.
– Смотря как они по целкости.
– Ничего. Целят как надо.
Ванюшин спросонья выпил стакан водки и сказал:
– Я себя неважно чувствую, не пойду я.
– Стрелков мало, Николай Иванович.
– Ты, Тимоха, не волнуйся. Мои люди отменные стрелки. С любого расстояния зверя возьмут. У нас в машине карабины и пулемет, – улыбнулся Гиацинтов и доверительно положил руку на колено Исаеву. – Ну как, мой храбрый охотник? Забьем изюбря?
– Постараемся, – ответил Исаев и постучал костяшками пальцев об стол, – заранее загадывать боюсь.
– Сашеньку возьмем? – спросил Гиацинтов.
– Оставьте в покое девушку, – буркнул из-под тулупа Ванюшин. – Пусть спит, а печенку вам потом здесь зажарит.
– Прометеев сюжет, – заметил Исаев, смешно морща нос, – кому и чью?
– Ну, с богом, – сказал Тимоха. – Двинем.
– Идите следом за ним, – сказал филерам Гиацинтов, – а мы с Максимом Максимычем пойдем замыкающими.
– Вы сами-то хотите стрелять сегодня? – спросил Тимоха полковника. – А то если нет, так я один пойду. А коли хотите – давайте не последними, а ближе ко мне – я вас на перепадок поведу, где изюбрь у меня прикормлен.
– Там летом ручей, что ль?
– Ну!
– Хорошо. Мы тебя догоним, нам поболтать пять минут надо с Максимом Максимычем.
Гиацинтов взбросил на плечо карабин, обмотал шею толстым шарфом и сказал:
– Полегоньку двинулись.
Тимоха и четверо филеров шли впереди. Чуть поотстав, шли Гиацинтов с Исаевым.
– Макс, мне очень хотелось побеседовать с вами под открытым небом, – тихо говорил Гиацинтов, – а то в городе никак не уединишься. Звать к себе – интеллигенция сразу станет вас сторониться, как возможного агента охранки. У вас? Там всегда полно народу. А в кафе «Банзай» вы столь часто бывали с Ченом, что вас слишком хорошо запомнили. Там что, кулинары отменны?
– В «Банзае» прекрасно делали рыбу.
– По-монастырски?
– Нет, это обычно. Мне там нравились креветки, зажаренные в мясе осетра.
– Да, да, как-то раз я пробовал это, очень вкусно. Но мы отклонились в сторону от разговора. Он будет краток. Я ничего не хочу знать о вашем прошлом, хотя оно крайне занятно и изобилует многими белыми пятнами, подобно карте Антарктиды. Меня занимало ваше настоящее, оно элегантно, оно достойно вас. Вы – обаяшка, а это не достоинство человека, это его профессия. Но волнует меня ваше будущее. Сегодня после отстрела зверя, когда я подойду к вашему номеру, вы мне скажете «да». Понимаете?
– Я готов сказать вам «да» прямо сейчас. Мне только не совсем понятно, о каком «да» идет речь.
– Вам пять лет? Вы плохо выговариваете букву «р»? Вы еще мочитесь в кроватку? Перестаньте, дуся, мы ж с вами люди вполне зрелого возраста.
– А если «нет»?
– Умница. Хорошо, что вы сказали про «нет». Я запамятовал сказать вам об этом. Если я услышу «нет», то завтра мы будем хоронить вас, как случайно застрелившегося на охоте.
– Такая жестокость, Кирилл Николаевич, – улыбнулся Исаев.
– С людьми вашей профессии и ваших связей мне иначе нельзя.
– Клянусь богом, я буду нем как рыба.
– Мне уже говорил про это наш приятель Чен, – глядя в глаза Исаеву, сказал полковник.
– Ув-ле-чен, – пошутил Исаев.
– Неужто вы не знали, что Чен – это чекист Марейкис? – тихо спросил Гиацинтов.
– Сейчас начну хохотать и спугну изюбря, полковник.
– Бросьте. Партия сыграна, надо выбирать достойный выход.
– Вы знаете, что у многих контрразведчиков мания подозрительности – профессиональная болезнь, полковник. Нет?
– Наслышан.
– Любопытно, а в вашей конторе есть профсоюз, который защищает права безнадежно занемогших на боевом посту?
– Хватит, – поморщился Гиацинтов и прибавил шагу, придерживая Исаева под руку. – Только не вздумайте шутить. Целить в изюбря буду один я.
– Знаете, Кирилл Николаевич, что-то мне не хочется идти на охоту. Я домой пойду.
– Значит, «да»?
– Нет.
– Это пока «нет». А домой я вас не пущу. Вернее, по дороге домой с вами и произойдет несчастный случай. Право, я не шучу. В нашей профессии есть одна опасность: заиграться. А я с вами заигрался. Мне обратно нельзя отрабатывать.
Исаев оглянулся: следом за ними шел еще один филер, который, по-видимому, все время сидел в машине и должен был идти замыкающим.
– Так что вот, Максим Максимыч, поймите меня как человек, владеющий пером: я заигрался. И вы мне нужны. А зачем – я скажу вам после того, как услышу «да». Если «нет» – считайте себя покойником.
Разведчик обязан быть не только актером. В еще большей степени он обязан обладать даром режиссера, который может нафантазировать, а потом поломать уже нафантазированное, придумать новое и остановиться на самом талантливом.
Исаев понимал с самого начала, что на охоту, им же самим придуманную, Гиацинтов пригласил его неспроста. Исаев уже давно начал готовиться к этой «охоте». Он разбирал ее в воображении, от первой до последней секунды.
На что рассчитывал он, попросив Тимоху устроить охоту для Гиацинтова? Он совершенно отчетливо понимал, что Гиацинтов постарается именно здесь, на охоте, в тайге, вдали от всех, кто может Исаеву влиятельно помочь, поставить все точки над i, поставить перед ним дилемму – да или нет? Сотрудничество с охранкой или отказ от сотрудничества? Следовательно, считал Исаев, именно здесь и надо будет разорвать гордиев узел его с Гиацинтовым взаимоотношений. Именно поэтому он пытался – иносказательно, конечно, – объяснить Сашеньке, что временная разлука не означает окончательного разрыва: ожидание – лучшая гарантия любви и верности. Ему казалось, что Сашенька в чем-то понимает его, а полностью он, естественно, не мог ей открыться. Но он любил ее, и ему казалось, что она сумеет домыслить то, о чем он не имел права ей говорить.
Как ему виделась предстоящая операция? Она строилась на точном знании психологии истинного охотника, который считает унизительным отдать последний и решительный выстрел кому-либо. Это существует помимо охотника, это врожденное, неистребимое, постоянное. А как говорил еще прошлым летом Тимоха, Гиацинтов был завзятый, азартнейший охотник. Следовательно, считал Исаев, Гиацинтов не позволит никому из филеров стоять подле себя, потому что он слишком уверен в себе. Следовательно, Тимоха поведет филеров в загон, чтобы они гнали изюбря на полковника, и полковник прикажет им поступать именно так, если только егерь Тимоха попросит об этом. Тимоха, конечно, попросит, и Гиацинтов прикажет филерам идти в загон. Таким образом, он останется один, поставленный Тимохой точно возле высокой сосны, подле громадной, занесенной снегом скирды, в которой будут с ночи спрятаны люди из партизанского отряда Кулькова и Суржикова. Они-то и должны будут броситься на Гиацинтова со спины, когда Тимоха начнет гон изюбря с помощью филеров. Он станет кричать, охать, вопить, что, мол, изюбрь прямо на Кирилла Николаевича прет, полковник в эти мгновения превратится в само внимание, но у него будет одностороннее внимание, обращенное на лес перед собой, откуда с минуты на минуту должен выйти громадный изюбрь. В эти самые секунды на Гиацинтова и должны будут броситься партизаны, скрутить его, заткнуть рот и, смешав следы, бросить карабин полковника и его шапку возле полыньи, имитируя таким образом трагическую и нелепую смерть. А самого полковника унесут в тайгу по нехоженой тропке, где все следы стерты – над этим работал Тимоха и его друзья всю последнюю неделю. А там – в далекую партизанскую заимку, а потом Гиацинтова вместе с Исаевым партизаны должны будут переправить через линию фронта к красным. Так задумал всю операцию Исаев. Сейчас секунды решали все: насколько точен был его план, сколь он прав в оценке гиацинтовского охотничьего характера, что Тимоха обговорил с партизанами и как те проведут свою часть операции. Словом, все решали мгновения, и Максим Максимыч, стоявший в сотне метров от полковника, весь похолодел, подобрался, и слышались ему секунды в ушах – шершавые и медленные.
Тимоха начал гон. Исаев сглотнул комок в горле. Он понимал, что в крайнем случае придется брать полковника и его людей с боем, но эта операция «засветила» бы кульковский партизанский отряд, который пока что затаился, ожидая приказов из центра неподалеку от Владивостока. Если бы узнали о его существовании, то, конечно, пришлось бы отряду отступать, да и неизвестно, смогли ли бы толком отступить, потому что каждый километр вокруг, на пути отступления, был забит войсками японцев, подпиравших русские тылы своими орудиями.
– Давай ко мне, загоняй на полковника! Ай, пошел, пошел, подранок, пошел!
Гиацинтов дернулся на месте, побелел лицом – азартен, махнул филерам рукой, весь подался вперед, взяв ружье наизготовку. Филеры побежали от полковника в кустарник, чтобы погнать изюбря, подраненного егерем, на полковника. Гиацинтов остался один.
Прокурор, которого пытал Ванюшин, можно ли дать сообщение в газету о трагической и нелепой гибели Гиацинтова, сначала разрешил, но Воля Пимезов, адъютант Гиацинтова, отозвал газетчика в сторону и сказал:
– Не попадите впросак. Судя по всему, здесь убийство, а не трагическая гибель. Даю вам добрый совет.
Сашенька сидела возле окна, которое оттаяло от дыхания многих десятков людей, набившихся в маленькое зимовье. Девушка неотрывно смотрела на лес.
– Николай Иванович, – спросил Ванюшина заместитель Гиацинтова полковник Суходольский, – вы давно Исаева знаете?
– А в чем дело?
– Да так, интересуюсь.
– Давно.
– Нет, вам придется дать ответики конкретные, потому что это у нас маленький допросик будет, Николай Иванович.
– Господа, – сказал один из прокурорских помощников, – пойдемте же на место происшествия, а то снег вон повалил.
А снег действительно начал идти, как в театре, громадными хлопьями, непроглядно и быстро. Снег помогал Исаеву, заметал следы, укрывая теплом землю, уставшую от войн.
– Ну ты, рожа, – сказал Пимезов Тимохе, – признавайся добром, как все было, пока я кожу с тебя не спустил и на кнопки над головой не застегнул.
– Мальчик, – рассвирепел Ванюшин, – я этого человека знаю пятнадцать лет!
Пимезов смешался, ибо не думал, что говорит так громко.
– Нервы-с, – заметил он, – совсем сдают.
– Лечить надо, а не орать, как базарная торговка.
– Просыпайтесь, господин Исаев, просыпайтесь…
Исаев очень точно разыграл спящего, несколько раз оттолкнул Тимохину руку, потом вскочил, спрыгнул на пол, увидел прямо перед собой Гиацинтова, смущенно улыбнулся и, потерев глаза, начал будить Ванюшина.
– Давно приехали? – спросил Исаев полковника.
– Да не так чтоб очень.
– Давайте поскорей, господа, – торопил всех Тимоха, – спаси бог, засветит солнце, всю обедню попортим. Изюбрь любит, чтоб его затемно окружить, он за пять верст слышит.
Тимоха заметно нервничал, посматривал на филеров, приехавших с Гиацинтовым, руки его были суетливы и слишком быстры.
– А эти господа тоже с нами, Кирилл Николаевич? – спросил он про филеров, не удержавшись.
– Тоже.
– А как они без ружей?
– У них маузеры.
– Чего?
– Пистолеты американские. По два на рыло, восемнадцать патронов в каждом.
Филеры приподняли полы френчей, показывая Тимохе гранаты и заткнутые за пояс маузеры.
– Возьмем зверя? – спросил Гиацинтов.
– Смотря как они по целкости.
– Ничего. Целят как надо.
Ванюшин спросонья выпил стакан водки и сказал:
– Я себя неважно чувствую, не пойду я.
– Стрелков мало, Николай Иванович.
– Ты, Тимоха, не волнуйся. Мои люди отменные стрелки. С любого расстояния зверя возьмут. У нас в машине карабины и пулемет, – улыбнулся Гиацинтов и доверительно положил руку на колено Исаеву. – Ну как, мой храбрый охотник? Забьем изюбря?
– Постараемся, – ответил Исаев и постучал костяшками пальцев об стол, – заранее загадывать боюсь.
– Сашеньку возьмем? – спросил Гиацинтов.
– Оставьте в покое девушку, – буркнул из-под тулупа Ванюшин. – Пусть спит, а печенку вам потом здесь зажарит.
– Прометеев сюжет, – заметил Исаев, смешно морща нос, – кому и чью?
– Ну, с богом, – сказал Тимоха. – Двинем.
– Идите следом за ним, – сказал филерам Гиацинтов, – а мы с Максимом Максимычем пойдем замыкающими.
– Вы сами-то хотите стрелять сегодня? – спросил Тимоха полковника. – А то если нет, так я один пойду. А коли хотите – давайте не последними, а ближе ко мне – я вас на перепадок поведу, где изюбрь у меня прикормлен.
– Там летом ручей, что ль?
– Ну!
– Хорошо. Мы тебя догоним, нам поболтать пять минут надо с Максимом Максимычем.
Гиацинтов взбросил на плечо карабин, обмотал шею толстым шарфом и сказал:
– Полегоньку двинулись.
Тимоха и четверо филеров шли впереди. Чуть поотстав, шли Гиацинтов с Исаевым.
– Макс, мне очень хотелось побеседовать с вами под открытым небом, – тихо говорил Гиацинтов, – а то в городе никак не уединишься. Звать к себе – интеллигенция сразу станет вас сторониться, как возможного агента охранки. У вас? Там всегда полно народу. А в кафе «Банзай» вы столь часто бывали с Ченом, что вас слишком хорошо запомнили. Там что, кулинары отменны?
– В «Банзае» прекрасно делали рыбу.
– По-монастырски?
– Нет, это обычно. Мне там нравились креветки, зажаренные в мясе осетра.
– Да, да, как-то раз я пробовал это, очень вкусно. Но мы отклонились в сторону от разговора. Он будет краток. Я ничего не хочу знать о вашем прошлом, хотя оно крайне занятно и изобилует многими белыми пятнами, подобно карте Антарктиды. Меня занимало ваше настоящее, оно элегантно, оно достойно вас. Вы – обаяшка, а это не достоинство человека, это его профессия. Но волнует меня ваше будущее. Сегодня после отстрела зверя, когда я подойду к вашему номеру, вы мне скажете «да». Понимаете?
– Я готов сказать вам «да» прямо сейчас. Мне только не совсем понятно, о каком «да» идет речь.
– Вам пять лет? Вы плохо выговариваете букву «р»? Вы еще мочитесь в кроватку? Перестаньте, дуся, мы ж с вами люди вполне зрелого возраста.
– А если «нет»?
– Умница. Хорошо, что вы сказали про «нет». Я запамятовал сказать вам об этом. Если я услышу «нет», то завтра мы будем хоронить вас, как случайно застрелившегося на охоте.
– Такая жестокость, Кирилл Николаевич, – улыбнулся Исаев.
– С людьми вашей профессии и ваших связей мне иначе нельзя.
– Клянусь богом, я буду нем как рыба.
– Мне уже говорил про это наш приятель Чен, – глядя в глаза Исаеву, сказал полковник.
– Ув-ле-чен, – пошутил Исаев.
– Неужто вы не знали, что Чен – это чекист Марейкис? – тихо спросил Гиацинтов.
– Сейчас начну хохотать и спугну изюбря, полковник.
– Бросьте. Партия сыграна, надо выбирать достойный выход.
– Вы знаете, что у многих контрразведчиков мания подозрительности – профессиональная болезнь, полковник. Нет?
– Наслышан.
– Любопытно, а в вашей конторе есть профсоюз, который защищает права безнадежно занемогших на боевом посту?
– Хватит, – поморщился Гиацинтов и прибавил шагу, придерживая Исаева под руку. – Только не вздумайте шутить. Целить в изюбря буду один я.
– Знаете, Кирилл Николаевич, что-то мне не хочется идти на охоту. Я домой пойду.
– Значит, «да»?
– Нет.
– Это пока «нет». А домой я вас не пущу. Вернее, по дороге домой с вами и произойдет несчастный случай. Право, я не шучу. В нашей профессии есть одна опасность: заиграться. А я с вами заигрался. Мне обратно нельзя отрабатывать.
Исаев оглянулся: следом за ними шел еще один филер, который, по-видимому, все время сидел в машине и должен был идти замыкающим.
– Так что вот, Максим Максимыч, поймите меня как человек, владеющий пером: я заигрался. И вы мне нужны. А зачем – я скажу вам после того, как услышу «да». Если «нет» – считайте себя покойником.
Разведчик обязан быть не только актером. В еще большей степени он обязан обладать даром режиссера, который может нафантазировать, а потом поломать уже нафантазированное, придумать новое и остановиться на самом талантливом.
Исаев понимал с самого начала, что на охоту, им же самим придуманную, Гиацинтов пригласил его неспроста. Исаев уже давно начал готовиться к этой «охоте». Он разбирал ее в воображении, от первой до последней секунды.
На что рассчитывал он, попросив Тимоху устроить охоту для Гиацинтова? Он совершенно отчетливо понимал, что Гиацинтов постарается именно здесь, на охоте, в тайге, вдали от всех, кто может Исаеву влиятельно помочь, поставить все точки над i, поставить перед ним дилемму – да или нет? Сотрудничество с охранкой или отказ от сотрудничества? Следовательно, считал Исаев, именно здесь и надо будет разорвать гордиев узел его с Гиацинтовым взаимоотношений. Именно поэтому он пытался – иносказательно, конечно, – объяснить Сашеньке, что временная разлука не означает окончательного разрыва: ожидание – лучшая гарантия любви и верности. Ему казалось, что Сашенька в чем-то понимает его, а полностью он, естественно, не мог ей открыться. Но он любил ее, и ему казалось, что она сумеет домыслить то, о чем он не имел права ей говорить.
Как ему виделась предстоящая операция? Она строилась на точном знании психологии истинного охотника, который считает унизительным отдать последний и решительный выстрел кому-либо. Это существует помимо охотника, это врожденное, неистребимое, постоянное. А как говорил еще прошлым летом Тимоха, Гиацинтов был завзятый, азартнейший охотник. Следовательно, считал Исаев, Гиацинтов не позволит никому из филеров стоять подле себя, потому что он слишком уверен в себе. Следовательно, Тимоха поведет филеров в загон, чтобы они гнали изюбря на полковника, и полковник прикажет им поступать именно так, если только егерь Тимоха попросит об этом. Тимоха, конечно, попросит, и Гиацинтов прикажет филерам идти в загон. Таким образом, он останется один, поставленный Тимохой точно возле высокой сосны, подле громадной, занесенной снегом скирды, в которой будут с ночи спрятаны люди из партизанского отряда Кулькова и Суржикова. Они-то и должны будут броситься на Гиацинтова со спины, когда Тимоха начнет гон изюбря с помощью филеров. Он станет кричать, охать, вопить, что, мол, изюбрь прямо на Кирилла Николаевича прет, полковник в эти мгновения превратится в само внимание, но у него будет одностороннее внимание, обращенное на лес перед собой, откуда с минуты на минуту должен выйти громадный изюбрь. В эти самые секунды на Гиацинтова и должны будут броситься партизаны, скрутить его, заткнуть рот и, смешав следы, бросить карабин полковника и его шапку возле полыньи, имитируя таким образом трагическую и нелепую смерть. А самого полковника унесут в тайгу по нехоженой тропке, где все следы стерты – над этим работал Тимоха и его друзья всю последнюю неделю. А там – в далекую партизанскую заимку, а потом Гиацинтова вместе с Исаевым партизаны должны будут переправить через линию фронта к красным. Так задумал всю операцию Исаев. Сейчас секунды решали все: насколько точен был его план, сколь он прав в оценке гиацинтовского охотничьего характера, что Тимоха обговорил с партизанами и как те проведут свою часть операции. Словом, все решали мгновения, и Максим Максимыч, стоявший в сотне метров от полковника, весь похолодел, подобрался, и слышались ему секунды в ушах – шершавые и медленные.
Тимоха начал гон. Исаев сглотнул комок в горле. Он понимал, что в крайнем случае придется брать полковника и его людей с боем, но эта операция «засветила» бы кульковский партизанский отряд, который пока что затаился, ожидая приказов из центра неподалеку от Владивостока. Если бы узнали о его существовании, то, конечно, пришлось бы отряду отступать, да и неизвестно, смогли ли бы толком отступить, потому что каждый километр вокруг, на пути отступления, был забит войсками японцев, подпиравших русские тылы своими орудиями.
* * *
Все вышло, как загадывал Исаев. Тимоха выстрелил два раза. В кустах пронесся старый изюбрь, всегда ходивший здесь на водопой. Тимоха завопил благим матом:– Давай ко мне, загоняй на полковника! Ай, пошел, пошел, подранок, пошел!
Гиацинтов дернулся на месте, побелел лицом – азартен, махнул филерам рукой, весь подался вперед, взяв ружье наизготовку. Филеры побежали от полковника в кустарник, чтобы погнать изюбря, подраненного егерем, на полковника. Гиацинтов остался один.
* * *
Разгоряченные, сопящие филеры услыхали отчаянный крик Гиацинтова, когда были уже далеко в чаще. Заметались. Потом напролом, не разбирая дороги, ринулись к месту, на которое Гиацинтова поставил Тимоха. Спешка в незнакомом лесу – дело рискованное, заблудиться можно. На это Исаев тоже делал ставку. Он был убежден, что филеры, если услышат крик Гиацинтова и побегут к нему, наверняка заплутаются в чащобе. Тимоха должен будет найти сбившихся с пути филеров, собрать их всех и вывести к месту стоянки Гиацинтова для своего полного алиби. Так и вышло. А когда наконец филеры вышли из кустарника, Гиацинтова уже не было. Тогда они побежали к реке, у полыньи, увидели полковничий карабин, перчатку, ухан – и ничего больше.* * *
Через четыре часа на заимку Тимохи прибыло семь машин с сыщиками, работниками контрразведки и прокуратуры, и только тогда все заметили, что отсутствует еще один человек: Максим Максимович Исаев.Прокурор, которого пытал Ванюшин, можно ли дать сообщение в газету о трагической и нелепой гибели Гиацинтова, сначала разрешил, но Воля Пимезов, адъютант Гиацинтова, отозвал газетчика в сторону и сказал:
– Не попадите впросак. Судя по всему, здесь убийство, а не трагическая гибель. Даю вам добрый совет.
Сашенька сидела возле окна, которое оттаяло от дыхания многих десятков людей, набившихся в маленькое зимовье. Девушка неотрывно смотрела на лес.
– Николай Иванович, – спросил Ванюшина заместитель Гиацинтова полковник Суходольский, – вы давно Исаева знаете?
– А в чем дело?
– Да так, интересуюсь.
– Давно.
– Нет, вам придется дать ответики конкретные, потому что это у нас маленький допросик будет, Николай Иванович.
– Господа, – сказал один из прокурорских помощников, – пойдемте же на место происшествия, а то снег вон повалил.
А снег действительно начал идти, как в театре, громадными хлопьями, непроглядно и быстро. Снег помогал Исаеву, заметал следы, укрывая теплом землю, уставшую от войн.
– Ну ты, рожа, – сказал Пимезов Тимохе, – признавайся добром, как все было, пока я кожу с тебя не спустил и на кнопки над головой не застегнул.
– Мальчик, – рассвирепел Ванюшин, – я этого человека знаю пятнадцать лет!
Пимезов смешался, ибо не думал, что говорит так громко.
– Нервы-с, – заметил он, – совсем сдают.
– Лечить надо, а не орать, как базарная торговка.
ПАРТИЗАНСКАЯ ЗЕМЛЯНКА
Исаев сидит рядом с Суржиковым и Кульковым. Лицо его растерянно и жалко.
Исаев читает шифровку, которую ему вручил связник, только что пришедший от Постышева. Исаев видит цифры. Их целая колонка, они пляшут у него перед глазами. А цифры эти говорят:
– Давайте сюда Гиацинтова.
Полковника вводят в землянку. Взгляд его сейчас кроличий, глаза красные, быстрые.
– Ну? – спрашивает его Исаев. – Как, Кирилл Николаевич?
– Плохо, Максим Максимыч.
– Понятно, что плохо. Так «да»?
– Вы имеете в виду мою работу на вас?
– Именно.
– Я согласен.
– Так сразу?
– Я же у вас, что мне остается делать?
– Достойно умереть.
– Не хочу.
– И правильно.
– Гарантии?
– Ваша помощь.
– Пожалуйста.
– Мне нужны все группы, которые вы отправили к нам в тыл.
– Гарантии? – повторил полковник.
– Честное слово.
– Вы же разведчик.
– Именно.
– Этого мало.
– Ладно. Вы на протяжении ближайших двух-трех лет будете нам нужны. У вас есть люди в парижских эмигрантских кругах?
– Да.
– В берлинских?
– Тоже.
– Это залог вашей жизни. Я у вас не прошу сейчас рекомендательные письма к ним. Но они мне вскорости понадобятся. В сопроводиловке я это написал.
– В какой сопроводиловке?
– Это наше словечко, надо бы знать. В бумаге, которую передадут мои люди вместе с вами в штаб, в Читу, а затем в Москву.
– Меня отправят туда?
– Конечно. И если вы вздумаете шутить по дороге, вас пристрелят. Это я вам обещаю. А что делать? В вашей профессии, как вы говорите, самое опасное – заиграться…
– Я не пойду туда!
– Бросьте, Кирилл Николаевич, пойдете.
Когда Гиацинтова увели, Исаев спросил:
– А как я туда с пустыми руками приду? По легенде ж я зверя преследую.
– По чему? – спросил Суржиков уважительно.
– По легенде, – улыбнулся, вздохнув, Исаев, – есть такое у нас словечко…
– Мы сначала думали вас вязать, – сказал Суржиков, – больно вы на харю-то аккуратный. Сомнение было взяло. А что касаемо зверя, так мы изюбренка подстрелили, можем отдать, чтоб вам не с пустыми руками…
– Двадцать километров пер, – прохрипел он, – никто встретить не смог, сволочи! Спать хочу. Там, в тайге, еще большой лежит – по следам найдете.
И, сняв шапку с мокрой головы, он лизнул сухим, шершавым языком снег, занесенный кем-то из сыщиков в заимку.
Стало очень тихо. Все недоуменно переглядывались, а потом к Исаеву подошла Сашенька с сияющими глазами, стала перед ним на колени и принялась целовать его воспаленное, сухое лицо.
Ванюшин, кривя лицо, сказал:
– Дерьмо вы, а не сыщики, чем деньги вам платить, так лучше учить проституток китайской грамоте. «Убийство», «допросик», – передразнил он контрразведчиков и смачно, презрительно сплюнул.
Те переглянулись и ничего не ответили. Ванюшин по-шутовски согнулся и шепнул Исаеву на ухо:
– А патрон, судя по твоим словам, был один, Максим… Как же двоих зверей ухандокал, а, маленький мой?
– Так что же, друг мой, «да»?
Исаев улыбнулся и сказал:
– Покойник был шалунишкой и болтуном. С вами страшно иметь дело – вы слишком ветрены в симпатиях и болтливы в дружеских беседах с друзьями из мира богемы. Тем не менее я уже сказал покойнику на охоте – «да». Я повторяю вам, Суходольский, – «да»! Да! Слышите вы?! Да! Но одно условие – никаких кличек, номеров и шифров – я идейный борец, я против доносительства и политического негодяйства. Ну, будьте здоровы, надеюсь, вы не станете меня задерживать для любовного объяснения. Кстати, ваши деньги мне не будут нужны, они воняют разложением и трусостью. Не пугайтесь, дерзость – это моя манера, она симпатична тем, чья профессия – сдержанность и благопристойность.
Исаев читает шифровку, которую ему вручил связник, только что пришедший от Постышева. Исаев видит цифры. Их целая колонка, они пляшут у него перед глазами. А цифры эти говорят:
Вам предстоит изыскать возможность отъезда вместе с наиболее реакционной частью белогвардейцев в эмиграцию, для того, чтобы мы смогли знать через вас о новых заговорах против республики, которые, бесспорно, будут организовываться. ДзержинскийИсаев прочитывает шифровку еще раз, медленно сжигает ее на свече, растирает пепел по дощатому полу сапогом, потом тихо говорит:
– Давайте сюда Гиацинтова.
Полковника вводят в землянку. Взгляд его сейчас кроличий, глаза красные, быстрые.
– Ну? – спрашивает его Исаев. – Как, Кирилл Николаевич?
– Плохо, Максим Максимыч.
– Понятно, что плохо. Так «да»?
– Вы имеете в виду мою работу на вас?
– Именно.
– Я согласен.
– Так сразу?
– Я же у вас, что мне остается делать?
– Достойно умереть.
– Не хочу.
– И правильно.
– Гарантии?
– Ваша помощь.
– Пожалуйста.
– Мне нужны все группы, которые вы отправили к нам в тыл.
– Гарантии? – повторил полковник.
– Честное слово.
– Вы же разведчик.
– Именно.
– Этого мало.
– Ладно. Вы на протяжении ближайших двух-трех лет будете нам нужны. У вас есть люди в парижских эмигрантских кругах?
– Да.
– В берлинских?
– Тоже.
– Это залог вашей жизни. Я у вас не прошу сейчас рекомендательные письма к ним. Но они мне вскорости понадобятся. В сопроводиловке я это написал.
– В какой сопроводиловке?
– Это наше словечко, надо бы знать. В бумаге, которую передадут мои люди вместе с вами в штаб, в Читу, а затем в Москву.
– Меня отправят туда?
– Конечно. И если вы вздумаете шутить по дороге, вас пристрелят. Это я вам обещаю. А что делать? В вашей профессии, как вы говорите, самое опасное – заиграться…
– Я не пойду туда!
– Бросьте, Кирилл Николаевич, пойдете.
Когда Гиацинтова увели, Исаев спросил:
– А как я туда с пустыми руками приду? По легенде ж я зверя преследую.
– По чему? – спросил Суржиков уважительно.
– По легенде, – улыбнулся, вздохнув, Исаев, – есть такое у нас словечко…
– Мы сначала думали вас вязать, – сказал Суржиков, – больно вы на харю-то аккуратный. Сомнение было взяло. А что касаемо зверя, так мы изюбренка подстрелили, можем отдать, чтоб вам не с пустыми руками…
* * *
Дверь Тимохиного зимовья открылась, Исаев сделал шаг в комнату, забитую сыщиками и следователями, и упал. За спиной у него был изюбренок, килограммов на шестьдесят.– Двадцать километров пер, – прохрипел он, – никто встретить не смог, сволочи! Спать хочу. Там, в тайге, еще большой лежит – по следам найдете.
И, сняв шапку с мокрой головы, он лизнул сухим, шершавым языком снег, занесенный кем-то из сыщиков в заимку.
Стало очень тихо. Все недоуменно переглядывались, а потом к Исаеву подошла Сашенька с сияющими глазами, стала перед ним на колени и принялась целовать его воспаленное, сухое лицо.
Ванюшин, кривя лицо, сказал:
– Дерьмо вы, а не сыщики, чем деньги вам платить, так лучше учить проституток китайской грамоте. «Убийство», «допросик», – передразнил он контрразведчиков и смачно, презрительно сплюнул.
Те переглянулись и ничего не ответили. Ванюшин по-шутовски согнулся и шепнул Исаеву на ухо:
– А патрон, судя по твоим словам, был один, Максим… Как же двоих зверей ухандокал, а, маленький мой?
* * *
Через три дня полковник Суходольский, назначенный Меркуловым исполняющим обязанности начальника контрразведки, вызвал Исаева через подставных лиц на свидание в оперативный отдел штаба молчановской армии. Он пошел навстречу Исаеву с открытыми для объятий руками. Чуть заикаясь – это было у него в минуты сильнейшего волнения, – Суходольский спросил, глотая открытые гласные:– Так что же, друг мой, «да»?
Исаев улыбнулся и сказал:
– Покойник был шалунишкой и болтуном. С вами страшно иметь дело – вы слишком ветрены в симпатиях и болтливы в дружеских беседах с друзьями из мира богемы. Тем не менее я уже сказал покойнику на охоте – «да». Я повторяю вам, Суходольский, – «да»! Да! Слышите вы?! Да! Но одно условие – никаких кличек, номеров и шифров – я идейный борец, я против доносительства и политического негодяйства. Ну, будьте здоровы, надеюсь, вы не станете меня задерживать для любовного объяснения. Кстати, ваши деньги мне не будут нужны, они воняют разложением и трусостью. Не пугайтесь, дерзость – это моя манера, она симпатична тем, чья профессия – сдержанность и благопристойность.
ВОЛОЧАЕВКА
Поздняя ночь. Огромная луна. Черные тени от изорванной колючей проволоки рвут искрящийся снег.
Тихий говор санитаров, крики раненых, которых относят к походным фельдшерским пунктам на носилках, смех живых и легко обмороженных слышен сейчас здесь.
По бескрайнему полю, среди трупов, идут Блюхер, Постышев, командиры полков, бригад и партизанских отрядов.
– Белый, – кто-то говорит тихо, показывая на труп молоденького паренька. Глаза – стеклянные, удивленные, чистые, как вода.
– Еще белый.
– Каппелевец.
– Семеновец.
– Наш.
– Белый.
– Наш.
– Хватит, – тихо говорит кто-то, – русские все они. Русские.
Дальше командиры идут молча – по отвоеванной земле, после великой победы, среди трупов русских людей, припорошенных искрящимся, синим снегом.
Король Италии принял Чичерина и заявил о желательности расширения итало-русских контактов.
Министр торговли США:
– Мы можем торговать с Россией Ленина, и мы будем предпринимать шаги в этом направлении, ибо ленинское правительство – это единственная реальная сила между Варшавой и Токио.
Тихий говор санитаров, крики раненых, которых относят к походным фельдшерским пунктам на носилках, смех живых и легко обмороженных слышен сейчас здесь.
По бескрайнему полю, среди трупов, идут Блюхер, Постышев, командиры полков, бригад и партизанских отрядов.
– Белый, – кто-то говорит тихо, показывая на труп молоденького паренька. Глаза – стеклянные, удивленные, чистые, как вода.
– Еще белый.
– Каппелевец.
– Семеновец.
– Наш.
– Белый.
– Наш.
– Хватит, – тихо говорит кто-то, – русские все они. Русские.
Дальше командиры идут молча – по отвоеванной земле, после великой победы, среди трупов русских людей, припорошенных искрящимся, синим снегом.
«ДВР. Чита. На основании полученных инструкций от Министра Иностранных Дел Японского Правительства имею честь просить Вас срочно передать Министру Иностранных Дел Дальневосточной Республики о нижеследующем:Ллойд-Джордж заявил корреспондентам, что он считает необходимыми переговоры с делегатами единственного правительства, которое может представлять Россию, то есть с делегатами ленинского правительства.
Императорское Японское Правительство заявляет, что оно готово возобновить переговоры с Правительством Дальневосточной Республики. Императорское Японское Правительство решило произвести полную эвакуацию японских войск из Приморской области, о чем уже опубликована декларация внутри и вне страны.
Императорское Японское Правительство изъявляет согласие на то, чтобы уполномоченные Правительства Советской России приняли участие на предстоящей конференции лишь при наличии условий, регулирующих оформление соглашения. В случае, если Правительство Дальневосточной Республики намерено делегировать своих представителей, Императорское Японское Правительство готово будет немедленно командировать делегатов для вступления в переговоры, причем местом конференции желательно избрать Дайрен».
Король Италии принял Чичерина и заявил о желательности расширения итало-русских контактов.
Министр торговли США:
– Мы можем торговать с Россией Ленина, и мы будем предпринимать шаги в этом направлении, ибо ленинское правительство – это единственная реальная сила между Варшавой и Токио.
«Министерство Иностранных Дел Императорского Японского Правительства нотой, переданной японским Генеральным консулом в Харбине Особоуполномоченному Дальневосточной Республики при полосе отчуждения Китайской Восточной железной дороги для Министра Иностранных Дел Дальневосточной Республики, изъявило желание от имени Японского Правительства вступить в переговоры с Правительством Дальневосточной Республики и Правительством Российской Социалистической Федеративной Советской Республики.