Страница:
- Вы знали полковника Санчеса в те годы, когда он учился в Бонне?
- Да, - ответила Мари. - Знала.
фриц Узен поднял палец над головой.
- фройляйн Кровс, почему вы не публикуете то, что знаете?
- Те органы прессы, к которым я обращалась, отказались печатать мои материалы... Я приготовила копии, вот они, Мари положила ладонь на папку, - каждый может взять их и, если сочтет нужным, использовать...
- Господин Степанов, - спросил журналист из Голландии, вы получили задание от своих властей проводить расследование вместе с Мари Кровс?
Степанов пожал плечами.
- Здесь был искалечен мой коллега... И ваш, кстати, тоже... Лыско... Он лежит без сознания в госпитале в Москве... Его изуродовали потому, что он взял материалы фройляйн Кровс, - Степанов кивнул на папку, что лежала на столе. - Я считал своим долгом войти в этот поиск, речь идет о судьбе и жизни моего согражданина...
- Вы, так же как фройляйн Кровс, убеждены, - спросил журналист из Туниса, - что убийство Грацио, покушения на Шора, на Лыско и Анжелику фон Варецки как-то связаны с тем, что происходит в Гаривасе?
- Полагаю, что да. Особенно если вы проанализируете ситуацию на бирже, а она загадочна.
- Расскажите обо всем подробно, - сказал Роберт Лойпенгайм из Нью-Йорка. - В абсолютной последовательности, с самого начала...
Десять человек из тех, кто был на пресс-конференции, отправили сообщения в свои газеты и журналы.
Главный редактор "Нахрихтен", получивший телекс из Шёнёф от своего корреспондента, аккредитованного при Пресс-центре, созвонился с Фрицем Труссеном, банкиром, который, как полагали, собирался вместе с Грацио финансировать энергопроект Санчеса; семнадцать процентов акций журнала принадлежало концерну Труссена с шестьдесят пятого года, его слово было определяющим, хотя он никогда не позволял себе жать, только совет, размышление вслух, не обидная, вполне дружеская подсказка.
...Они встретились в ресторане "Мовепик" за завтраком; разговор был, как всегда, доверительным; редактор не сразу попросил Труссена прокомментировать вопрос о Гаривасе; легко спросил о Санчесе, о возможной связи между гибелью Грацио и судьбой маленькой заокеанской республики и сделал это только перед кофе, когда все основные дела были обсуждены и новые анекдоты рассказаны.
- Хотите выступить со статьей? - поинтересовался Труссен. - Не преждевременно ли? Пока, во всяком случае... Когда слишком много черных дыр, возможна непредсказуемость... Это в равной мере приложимо и к астрономии, и к нашей земной суетной практике... Впрочем, не мне решать, вы журналист, вам и карты в руки...
Главный редактор "Ньюс" получил информацию Лоппенгайма, дважды прочитал ее и позвонил Барри Дигону; тот держал через третьих лиц двадцать один процент акций его журнала; выслушав редактора, Дигон посмеялся и ответил в обычной своей манере, с мягким стариковским юмором:
- Джордж, я не вправе вам советовать, печатайте что хотите, пусть себе, но только мне не совсем понятно, зачем нам разрешать позорить американский бизнес? Зачем связывать какого-то мафиозо Валлоне с Уолл-стритом? Хватит, право! Надоело! Пусть об этом пишет русская пресса, а не наша... Разве я виноват в том, что адвокат, обслуживающий один из моих банков, подрядился защищать этого самого порнографического магната!
- Барри, я считал своим дружеским долгом позвонить вам.
- Спасибо, мой дорогой, повторяю, я переживу и это, но в данном случае мне просто-напросто обидно за моих коллег по Уолл-стриту.
(Майкл Вэлш, выслушав Дигона - тот был растерян, весь запас юмора истратил на то, чтобы верно провести разговор с главным редактором, - ответил, что немедленно займется этим вопросом; я сделаю все, добавил он, и погашу этот скандал в зародыше, не тревожьтесь, Барри.)
Директор "Уорлд интернешнл" бегло просмотрел материал, недоуменно пожал плечами:
- Мы уже подготовили анализ по узлу Гариваса, и я согласен с этим анализом, незачем путать читателей, они не любят, когда сшибаются две полярные точки зрения... И потом отчего мы должны предоставлять свои страницы красным? Естественно, этот самый Степанов обязан говорить то, что ему предписано Кремлем... Нет, мы этого не станем печатать, копию отправьте в государственный департамент, пусть ознакомятся, а нашему корреспонденту в Шёнёф передайте, что телекс стоит денег, больших денег и платим за него мы, а не он...
И лишь газеты, которые негласно и тайно контролировала корпорация Ролла, получили осторожный совет вынести на первую полосу шапку: "Барри Дигона обвиняют в заговоре". Впрочем, подробности было рекомендовано опустить, имя Степанова не упоминать вовсе, а Кровс ни в коем случае не называть левой, это "девальвирует сенсацию". Однако же в информации было вымарано все, имевшее отношение к Гаривасу, хотя упоминались мафия, Дон Баллоне, гибель Франчески Сфорца, загадка покушения на Шора. О главном было сказано сквозь зубы, полунамеком.
Тому делу, которое прежде всего тревожило Мари Кровс, эта публикация помочь не могла, даже наоборот - скандалу был придан характер светский; очередная сенсация, которую к тому же надо еще документировать, хотя и Дигону придется раскошелиться на пару кусочков мыла, чтобы отмыться...
Слово, произнесенное Доном Баллоне, когда он звонил из Ниццы в Нью-Йорк - короткое и странное слово "скандальте", обрело свое материальное выражение.
Степанов просмотрел все вечерние газеты; долго с карандашом изучал то, что было написано о Дигоне, заметив, что надо постараться выяснить, у кого контрольный пакет акций в этих органах американской прессы, и заключил:
- В этом, кстати, может быть зарыта собака...
Закурив, Мари устало махнула рукой.
- Я ни во что не верю более... Страшно жить... Очень даже страшно...
- Это не по-бойцовски, - укорил ее Степанов. - Сложно да, согласен, но не страшно... Драться надо, Мари. Продолжать драться, но вы этого не сможете сделать без помощи отца, так мне сдается...
76
Цепь (иллюстрация № 6). 25.10.83
Директор ФБР позвонил Майклу Вэлшу домой в восемнадцать часов сорок минут, вскоре после того, как тот кончил ужинать, извинился, что вынужден его потревожить, вспомнил, кстати, анекдот про старика, который вспоминает то, что надо было сделать утром, только перед тем, как отойти ко сну, и лишь после этого предложил встретиться сегодня же, в любой час, хоть в полночь, по делу чрезвычайной важности. "Я бы рассказал по телефону и выслушал ваши соображения, усмехнулся директор, - но, поскольку, в небе летают не только спутники НСА (25), сверхточно записывающие телефонные разговоры, но и космические корабли конкурирующих организаций, я опасаюсь утечки секретной информации, не взыщите".
Когда Майкл Вэлш приехал к нему, директор открыл сейф и положил перед ним папку.
- Я хочу предварить наше последующее объяснение только одним замечанием, мистер Вэлш... Мы установили за вами наблюдение и выяснили все о вашей личной работе по Гаривасу. Я имею в виду инициативы, тайно замышленные вместе с мистером Роллом, при том что Дигон был задействован в качестве фигуры прикрытия.
Вэлш ощутил в солнечном сплетении гулкую пустоту, пальцы заледенели; он открыл папку, пролистал страницы; в глазах рябило, не мог зафиксировать в сознании строки, они ломались, змеились, делались черными, жуткими и безответными точками и тире; он смог лишь запомнить дважды упоминавшееся в рапорте название адвокатской фирмы "Лоренц энд Жабински"; ах, да, в случае провала предприятия и отставки Ролл обещал передать мне контрольный пакет именно этой фирмы, кажется, он называл четыре миллиона с центами, поразительная точность, но как же они умудрились записать все это, ведь мы были одни, совершенно одни, ах, да при чем все это теперь, когда наступил крах, конец, несмываемый позор...
Вэлш закурил, попробовал собраться, но никак не мог понять, какую линию поведения следовало избрать; в голове проносились обрывки каких-то фраз, слышался смех старшей дочери, плеск воды на водопадах, куда он каждую весну ездил с женою ловить форель, и пронзительный, зловещий крик чаек во Флориде, на самом берегу, где океан особенно величав и мощь его неподвластна разуму...
- Ваши предложения? - спросил наконец Вэлш, чувствуя, как трудно ему говорить, скулы свело, язык сделался сухим и тяжелым, вспомнил оцинкованный стол в парижском ресторанчике, где разделывали устриц, но сейчас ему виделись не устрицы, а вставал перед глазами огромный говяжий язык, такой же шершавый и холодный, как и его, и такой же неподвижный, беспомощный, легко поддающийся острому, отточенному ножу...
- Вы получали деньги от Ролла? - спросил директор ФБР.
- Должен был получить, - радуясь тому, что может облегчить себя признанием, ответил Вэлш.
- А от Дигона?
- Нет.
- Вступая в сговор с Роллом, вы понимали, что можете в своекорыстных целях подвести Соединенные Штаты к грани войны?
- Но мы постоянно находимся на грани войны, - как-то жалобно отозвался Вэлш.
- Я хочу, чтобы вы произнесли "да" или "нет", мистер Вэлш... Вы отдавали себе отчет в том, что ваша операция могла привести Штаты на грань войны?
- Ну, конечно же...
- Это все, что я хотел от вас услышать. Вы вправе принять решение по поводу того, как вам следует поступить. Не смею больше задерживать.
Не находя в себе сил подняться, Вэлш вяло осведомился:
- И вам давно все это было известно?
- С самого начала.
- С самого начала?! Почему же меня не вызвал к себе шеф?! Отчего он не спросил, зачем я так поступаю?
- Я думаю, он не станет отвечать на этот вопрос, мистер Вэлш, как и вы не стали бы отвечать на подобного рода вопрос своему сотруднику, заподозренному в нечестности.
- Но ведь должны быть какие-то нормы морали! Нельзя быть такими жестокими друг к другу! Операцию еще можно остановить! Есть время! Вы понимаете, все еще можно остановить! И вернуть в прежнее состояние! Я готов это сделать из вашего кабинета! Позвольте мне это! У нас в запасе несколько часов! Вечность!
- Мистер Вэлш, в вашем положении не следует думать о вечности. Я же сказал: у вас есть крайне ограниченное время для того, чтобы принять решение... Полагаю, в ваших интересах, точнее говоря, в интересах вашей репутации и, таким образом, репутации вашей семьи это стоит сделать сегодня ночью...
Через час после того, как стало известно, что Вэлш застрелился, ФБР дало указание задержать сообщение в прессу, а завтра утром сообщить версию "скоропостижной смерти по поводу острой сердечной недостаточности".
Через три часа директору ЦРУ поступило указание продолжить операцию "Коррида", начатую Вэлшем, но с внесением в нее тех корректив, которые были заранее оговорены.
Через семь часов биржевые дилеры, связанные с Робертом Каром, другом помощника президента, виднейшего специалиста по вопросам биржевых игр, получили соответствующие задания, как вести себя, чтобы нанести удар по Дигону и Роллу, гарантируя, таким образом, максимальный выигрыш концернам, близким к Роберту Кару и через него к помощнику президента, а также к тем, на кого он работал.
77
Цепь (иллюстрация № 7). 25.10.83
Джону Хофу пришло сообщение от санитара из клиники, купленного еще четыре дня назад, что инспектор попросил сиделку, дежурившую теперь у него постоянно, позвонить "сестре и сказать, чтобы принесла брату Соломону соленый сыр и домашний морс".
Никакой сестры у Шора не было, он дал сиделке телефон этой самой Мари Кровс, значит, не успокоился, готовит удар, сволочь.
Времени на то, чтобы выяснить, помнит ли он номер машины или ему все-таки отшибло память, уже не было. Счетчик включен, предприятие должно осуществиться без помех, потом пусть пишут и говорят что угодно, важно претворить в жизнь задуманное. Куда ни крути, прежде всего дело; слово потом; любые слова, черт с ними, ветер, пустое; главное реализация идеи, закрепление позиций, победа.
Ночью, когда сиделка вышла в туалет (ей сыпанули в чай слабительное), полицейского, который теперь постоянно дежурил в коридоре, вызвали к телефону (это сделал Папиньон). В те минуты, пока Шор был один, к нему в палату вошел человек в белом халате и сунул шприц в вену, не протерев кожу спиртом.
Шор даже не захрипел, просто дернулся, а потом стал тянуться, будто приходил в себя после долгого и сладкого сна; шея у него сделалась тонкой, как у цыпленка, и такой же хрупкой.
Через семь минут после того, как свидетель был убран, адвокату Дона Баллоне, верному и доброму ферручи, позвонили по телефону и, не представившись, сказали:
- Спокойной ночи.
Он поднялся из-за стола; именно этого звонка ждал до трех утра, достал из бара бутылку джина, плеснул в высокий стакан, неторопливо выжал лимон, стиснув его жесткими ладонями, долил тоника, медленно выпил и лишь после этого пошел в спальню; уснуть не мог, на сердце было тревожно.
"Ерунда, - сказал он себе, - подозрительность возникает тогда, когда находишься в экстремальной ситуации, но ведь дни бегут, через неделю-другую все кончится, можно будет уехать на Багамы и как следует отоспаться; нервы разгулялись; только б не дать разыграться эмоциям".
Тем не менее уснул он только под утро, приняв полтаблетки сильного снотворного.
78
25.10.83 (21 час 07 минут)
Посол принял Степанова сразу же, как только тот приехал к нему из аэропорта; было уже поздно, но Андреенко обычно кончал свой рабочий день что-то около полуночи.
Степанов ощущал постоянный изнуряющий озноб; видимо, все-таки, разыскивая Цорра, простудился; в машине, когда гнал из Марселя в Шёнёф, просквозило еще больше, температуру переходил, значит, снова всю зиму будет кашель и придется считать дни до начала весны; воистину зима тревоги нашей; только б пережить "своей поры последней отсроченный приход"; господи, как же Пастернак чувствовал слово, он последний, никто сейчас так не умеет.
Андреенко, видимо, заметил нездоровый румянец Степанова, пошел в соседнюю комнату, вернулся с аптечкой.
- Здесь прекрасный антибиотик, совершенно безвредный...
- Реклама утверждает? - усмехнулся Степанов.
- Я, - ответил Андреенко. - Испробовал на себе, запейте "Боржоми" и заешьте аскорбинкой.
- Хорошо бы аспирина, Петр Васильевич.
- Пожалуйста, есть байеровский... Ну, что у вас?
- У меня то, что наш Лыско - великолепный, честный и смелый журналист, вышел на важнейшую тему, задел болевые точки, связанные с ситуацией в Гаривасе, за это его убрали, он мешал. А все, что писали о его отношениях с Мари Кровс, чистая клевета, я с ней общался все это время, Петр Васильевич, и нам открылись весьма серьезные обстоятельства и в связи с делом Грацио, и по поводу тревожной ситуации в Гаривасе...
- Я сегодня ужинал с послом Гариваса, он рассказал мне, что, по его сведениям, однако не подтвержденным, группа Дигона на днях начинает открытую кампанию против республики...
- А я вчера встречался с одним из лидеров мафии. Как это ни странно, он тоже назвал мне имя Дигона...
- Почему?
- И я думаю: почему?
Посол рассмеялся.
- Одно из самых моих любимых слов - "почему". Когда со всех сторон разные силы подталкивают меня к одному решению, настойчиво исключая возможность исследования других вероятностей, я сразу же спрашиваю себя: почему?
- Дигон стал проявлять особую активность в Гаривасе после того, как там закрепился Грацио. А потом Грацио убили и кто-то организовал, причем в тот же день, атаку на акции какао-бобов, а Гаривас - монополист этой культуры... Мои коллеги в Пресс-центре в один голос утверждают, что атаку начал Дигон. Такого рода игра бывает краткосрочной, как покер. Когда игра на бирже достигнет апогея, необходимо вмешательство политиков. А пик в этом регионе однозначен: либо переворот, либо интервенция - вне зависимости от того, кто стоит за биржевой спекуляцией. Словом, возможен переворот, но не исключена интервенция.
- Одно предшествует другому, - заметил Андреенко. - Вы ужинали?
- Нет. И не хочу.
- Бутерброд с чаем, и не спорьте, пожалуйста. - Он походил по кабинету. - Давайте-ка вспоминайте всех тех, с кем вы встречались, говорили, обсуждали, на кого ссылались ваши контрагенты, какие выдвигали доводы... Берите бумагу и чертите схему, иначе мне трудно будет понять вас. Пишете вы, как логик, а говорите, будто оккультист, право.
79
26.10.83 (9 часов 32 минуты)
Советский посол в Гаривасе встретился с полковником Санчесом.
- Да, - сказал Санчес, выслушав собеседника, - все сходится с нашей информацией. Да, ситуация сложная, и кто-то делает все, чтобы еще больше усложнить ее. Да, нас хотят загнать в угол... Сегодня майор Лопес выступит по национальному телевидению, он будет говорить от имени правительства, чтобы положить конец слухам о заговоре, путче, кризисе власти, экономическом крахе и так далее...
Посол спросил разрешения закурить; Санчес рассеянно достал из кармана куртки алюминиевый цилиндр с "упманом", подвинул большую настольную зажигалку...
- Вы считаете такого рода слухи провокацией? - тихо спросил посол.
- А вы? - так же тихо отозвался Санчес. - У вас есть факты? Вас уполномочили сообщить мне об этом? Я готов выслушать.
- Меня уполномочили довести до вашего сведения, гражданин премьер, что правительство Советского Союза готово рассмотреть в положительном смысле ваше обращение и, если вы посчитаете это целесообразным, начать немедленные переговоры с целью заключения договора о дружбе и взаимной помощи.
- Это повод северному соседу обвинить республику в том, что мы предоставим вам военные базы.
- Я передал то, что меня уполномочило передать мое правительство. Полагаю, однако, что такого рода договор мог бы оказать сдерживающее влияние... И не на одного только северного соседа, но и на некоторые союзные ему режимы...
Санчес хрустнул пальцами, поднялся, отошел к огромному, чуть не во всю стену окну, прижался лбом к толстому, зеркальному, с голубым отливом стеклу и сказал с каким-то мучительным, как показалось послу, сомнением:
- Мне представляется, что в политике необходимо до конца, пока только можно, следовать выбранному курсу. Я жду сообщений из Европы, понимаете? Грацио. который должен был заключить с нами договор, мертв! Мои коллеги беседовали с его ближайшими сотрудниками... Те считают что банковская корпорация Леопольдо после того, как закончится ревизия - вы же знаете, ищут, нет ли банкротства, - доведет до конца то что он начал. Если же нет... Что ж, значит, настало время для принятия нового решения... Понятно, я сегодня же информирую моих коллег о великодушном предложении Москвы, прошу вас передать мою благодарность вашему правительству, он усмехнулся, - я не обучен протоколу, с этого, видимо, и следовало начинать... Завтра в восемь утра я буду готов к ответу...
- Хорошо, гражданин премьер, я буду у вас в восемь... Хотелось бы... Словом, я работал в Чили... Не смею проводить параллели, это действительно вещь опасная, но бывают такие часы, когда не принятое вовремя решение оборачивается национальной катастрофой...
- Мы тщательно исследовали чилийскую трагедию, гражданин посол, но разница заключается в том, что у них в правительство входили социалисты и коммунисты. Это был открытый вызов северному соседу, а у нас нет ни тех, ни других... Белый дом не может не отдавать себе отчет в том, что удар по Гаривасу восстановит против Вашингтона всю Латинскую Америку. А ведь президент США намерен снова выдвинуть свою кандидатуру... Вы думаете, у него будет много шансов на выборах, вознамерься он санкционировать действия против национального, а вовсе не социалистического движения Гариваса?
- В Доминиканской Республике это не остановило Джонсона.
- Так ведь он из-за этого и проиграл кампанию, гражданин посол! Он проиграл! Пришел Никсон! Нет, все-таки мои коллеги и я считаем нынешнюю кампанию актом психологического давления, нас хотят забаррикадировать не только от Кубы, от вас, но и ото всей Европы, в конце концов...
Когда посол Советского Союза ушел, Санчес позвонил в "Клаб де Пескадорес", сказал старику Бейлису, что приедет сегодня вечером. "Нет сил, вьехо, хочу отдохнуть за хорошей пирамидкой, ты не против?" - "Приезжай, Малыш, я обдеру тебя как липку, будешь знать, как обижать стариков... Ты позволишь мне позвать Пепе?" - "Какого Пепе?" - "Моего внучка, он же щиплет гитару и поет помаленьку..." - "Ах, да... Хорошо, позови, только я плохой ценитель, и пусть не надеется, что я приведу его за ручку в труппу, будет сдавать конкурсный экзамен на общих основаниях..."
Потом он налил себе немного "агуардьенте" (26), ощутил растекающуюся горькую сладость во рту, закрыл глаза, откинулся на спинку своего высокого стула, медленно снял трубку телефонного аппарата и набрал семнадцатизначный номер - Европа, Дворец прессы, Мари Кровс.
- Здравствуй, это я...
- Боже мой...
- Как ты, любовь моя?
- Ты читал, что я... Мне можно говорить?
- Не знаю... Говори... Наверное, нельзя, но ты говори, я очень хочу слышать тебя, говори...
- Милый, что с тобою? Что, любовь моя?! У тебя ужасный голос. Ты болен? Ответь мне!
- Я здоров, любимая... Расскажи мне про себя, только не торопись, ты всегда очень быстро говоришь, и я не успеваю насладиться твоим голосом... Расскажи, как у тебя дома, что ты читаешь, какого цвета абажур на лампе, что ты будешь делать вечером... Пожалуйста, говори не быстро, подробно, будто ты рядом, ну, рассказывай мне, я жду...
- Мигель, позволь, я прилечу... У меня есть деньги, я вылечу сегодня же...
- Сначала расскажи, девочка, про то, о чем я просил тебя рассказать.
- Ой, я не верю... Это ты? Назови мне свой телефон, я перезвоню, я не верю...
- Что нужно сделать, чтобы ты поверила?
- Не знаю... Назови свой номер...
- Хочешь, я спою тебе нашу песенку, когда мы ходили к боннскому вокзалу в маленький клуб смотреть киноклассику и напевали из песенки Петера Александэра, "Шёне кнайпе ам унзерен штрассе" (27), так?
- Не так, но так, - Мари заплакала. - А какой фильм мы смотрели с тобой последний раз?
- "Восемь с половиной".
- А что я тебе сказала в конце?
- Ты сказала, что была влюблена в Феллини и написала ему, что он гений, а он тебе не ответил, и ты на него очень обиделась...
- Ой, родной мой, я прилечу к тебе, мне так страшно за тебя, у меня на сердце тяжело, мне про тебя показывают плохие сны, здесь говорят, что надвигается ужас, самое плохое...
- Вот после ужаса ты и сможешь сюда прилететь... Мы тогда будем иметь право жить вместе; с милым рай и в шалаше, разве не так?
- Да, да, да, любимый мой! Да! Только я не буду тебя слушать, я сейчас еду к папе, мне нужно повидать его хотя бы на час, а потом вылечу к тебе... Почему ты молчишь? Ты не хочешь этого? Отвечай мне! Ты слышишь? Мигель!
- Я тебя очень люблю, девочка... Ты очень мне нужна... Я тобою горжусь, я никогда не думал, что есть такие женщины, я только рядом с тобой понял, что такое любовь, когда ты делала все, чтобы мне было спокойно, и никогда не думала про себя, ты всегда думала про меня, про то, как я замерз и нужно скорее растереть мне ноги, а то простужусь, я помню, как ты говорила, что я тропическое растение, и грела каждый мой палец, и играла с ними, с каждым, как с живым существом, и глаза у тебя были счастливые... Я целую тебя, Мари, я тебя люблю.
- Мигель!
Он медленно положил трубку, поднялся, вышел в приемную и сказал секретарю:
- Когда придет счет за разговор с Шёнёф, передайте его мне, я оплачу, это был личный разговор, личный, а не деловой...
И пошел через анфиладу комнат к выходу; начальник охраны Карденас передвинул кольт со спины на живот и двинулся следом, хмурый и чем-то раздраженный.
80
26.10.83 (9 часов 33 минуты)
Все те сорок минут, что Мари летела в Париж на потрепанной "каравелле", она заставляла себя думать не о Мигеле, а о том, какой будет ее первая фраза, обращенная к отцу. "Па, не сердись на меня", "Па, прости меня, если можешь", "Па, помоги мне", "Здравствуй, па, это я".
Закурив, она сказала себе: "Нет, в каждой фразе слишком много "меня", "мне", "я". Так нельзя. Когда мне стало плохо, я решила вернуться, а когда ему было хорошо, я ушла, обидев его: "Либо я и брат, либо твоя Гала". Господи, как же я посмела сказать так? Какие у него были тогда глаза! Как у побитой доброй собаки, и он ничего не мог мне ответить, он так беспомощно защищал свое счастье, бедный мой, добрый старый па... Я посмела забыть, как он привез меня в Памплону и водил по местам Домингина, Пикассо и Хемингуэя, и все время заглядывал мне в лицо, счастлива ли я, и просил посмотреть то туда, то сюда, а я его обрывала: "Я вижу". Я действительно видела все то, что он хотел мне показать, но неужели нельзя было восторгаться вслух, он ведь так щедро отдавал мне то, что знал, он боялся, как бы я не пропустила чего... Так он часто рассказывал, как отец Бенвенуто Челлини ударил гениального мальчика по затылку, только б тот навсегда запомнил пламя в камине, похожее и по форме, и по цвету на пляшущую саламандру... Как же мы скупы в любви к родителям, но понимать это начинаем только после того, как полюбим сами; неужели все определяет личный опыт? Боже, как это ужасно звучит - "личный опыт" рядом со словом "папа"..."
...Стюард и стюардесса протолкнули мимо нее тележку, уставленную банками с пивом, маленькими бутылками вина, пузатыми - виски и шершаво-холодными - джинами; все свободно от пошлины; марокканцы покупали по пять бутылок и целые блоки сигарет, отчего они так любят "данхил", самый вонючий табак, разве что золотой обрез на фильтре, тянет к мишуре.
"Папа любит сигары, - вспомнила Мари, - надо купить ему сигар, он всегда так гордился моими подарками... А я сказала ему тогда:
"Пришли все мои вырезки, я не хочу, чтобы они были в доме, где живет твоя Гала". Как только повернулся язык?!"
- Да, - ответила Мари. - Знала.
фриц Узен поднял палец над головой.
- фройляйн Кровс, почему вы не публикуете то, что знаете?
- Те органы прессы, к которым я обращалась, отказались печатать мои материалы... Я приготовила копии, вот они, Мари положила ладонь на папку, - каждый может взять их и, если сочтет нужным, использовать...
- Господин Степанов, - спросил журналист из Голландии, вы получили задание от своих властей проводить расследование вместе с Мари Кровс?
Степанов пожал плечами.
- Здесь был искалечен мой коллега... И ваш, кстати, тоже... Лыско... Он лежит без сознания в госпитале в Москве... Его изуродовали потому, что он взял материалы фройляйн Кровс, - Степанов кивнул на папку, что лежала на столе. - Я считал своим долгом войти в этот поиск, речь идет о судьбе и жизни моего согражданина...
- Вы, так же как фройляйн Кровс, убеждены, - спросил журналист из Туниса, - что убийство Грацио, покушения на Шора, на Лыско и Анжелику фон Варецки как-то связаны с тем, что происходит в Гаривасе?
- Полагаю, что да. Особенно если вы проанализируете ситуацию на бирже, а она загадочна.
- Расскажите обо всем подробно, - сказал Роберт Лойпенгайм из Нью-Йорка. - В абсолютной последовательности, с самого начала...
Десять человек из тех, кто был на пресс-конференции, отправили сообщения в свои газеты и журналы.
Главный редактор "Нахрихтен", получивший телекс из Шёнёф от своего корреспондента, аккредитованного при Пресс-центре, созвонился с Фрицем Труссеном, банкиром, который, как полагали, собирался вместе с Грацио финансировать энергопроект Санчеса; семнадцать процентов акций журнала принадлежало концерну Труссена с шестьдесят пятого года, его слово было определяющим, хотя он никогда не позволял себе жать, только совет, размышление вслух, не обидная, вполне дружеская подсказка.
...Они встретились в ресторане "Мовепик" за завтраком; разговор был, как всегда, доверительным; редактор не сразу попросил Труссена прокомментировать вопрос о Гаривасе; легко спросил о Санчесе, о возможной связи между гибелью Грацио и судьбой маленькой заокеанской республики и сделал это только перед кофе, когда все основные дела были обсуждены и новые анекдоты рассказаны.
- Хотите выступить со статьей? - поинтересовался Труссен. - Не преждевременно ли? Пока, во всяком случае... Когда слишком много черных дыр, возможна непредсказуемость... Это в равной мере приложимо и к астрономии, и к нашей земной суетной практике... Впрочем, не мне решать, вы журналист, вам и карты в руки...
Главный редактор "Ньюс" получил информацию Лоппенгайма, дважды прочитал ее и позвонил Барри Дигону; тот держал через третьих лиц двадцать один процент акций его журнала; выслушав редактора, Дигон посмеялся и ответил в обычной своей манере, с мягким стариковским юмором:
- Джордж, я не вправе вам советовать, печатайте что хотите, пусть себе, но только мне не совсем понятно, зачем нам разрешать позорить американский бизнес? Зачем связывать какого-то мафиозо Валлоне с Уолл-стритом? Хватит, право! Надоело! Пусть об этом пишет русская пресса, а не наша... Разве я виноват в том, что адвокат, обслуживающий один из моих банков, подрядился защищать этого самого порнографического магната!
- Барри, я считал своим дружеским долгом позвонить вам.
- Спасибо, мой дорогой, повторяю, я переживу и это, но в данном случае мне просто-напросто обидно за моих коллег по Уолл-стриту.
(Майкл Вэлш, выслушав Дигона - тот был растерян, весь запас юмора истратил на то, чтобы верно провести разговор с главным редактором, - ответил, что немедленно займется этим вопросом; я сделаю все, добавил он, и погашу этот скандал в зародыше, не тревожьтесь, Барри.)
Директор "Уорлд интернешнл" бегло просмотрел материал, недоуменно пожал плечами:
- Мы уже подготовили анализ по узлу Гариваса, и я согласен с этим анализом, незачем путать читателей, они не любят, когда сшибаются две полярные точки зрения... И потом отчего мы должны предоставлять свои страницы красным? Естественно, этот самый Степанов обязан говорить то, что ему предписано Кремлем... Нет, мы этого не станем печатать, копию отправьте в государственный департамент, пусть ознакомятся, а нашему корреспонденту в Шёнёф передайте, что телекс стоит денег, больших денег и платим за него мы, а не он...
И лишь газеты, которые негласно и тайно контролировала корпорация Ролла, получили осторожный совет вынести на первую полосу шапку: "Барри Дигона обвиняют в заговоре". Впрочем, подробности было рекомендовано опустить, имя Степанова не упоминать вовсе, а Кровс ни в коем случае не называть левой, это "девальвирует сенсацию". Однако же в информации было вымарано все, имевшее отношение к Гаривасу, хотя упоминались мафия, Дон Баллоне, гибель Франчески Сфорца, загадка покушения на Шора. О главном было сказано сквозь зубы, полунамеком.
Тому делу, которое прежде всего тревожило Мари Кровс, эта публикация помочь не могла, даже наоборот - скандалу был придан характер светский; очередная сенсация, которую к тому же надо еще документировать, хотя и Дигону придется раскошелиться на пару кусочков мыла, чтобы отмыться...
Слово, произнесенное Доном Баллоне, когда он звонил из Ниццы в Нью-Йорк - короткое и странное слово "скандальте", обрело свое материальное выражение.
Степанов просмотрел все вечерние газеты; долго с карандашом изучал то, что было написано о Дигоне, заметив, что надо постараться выяснить, у кого контрольный пакет акций в этих органах американской прессы, и заключил:
- В этом, кстати, может быть зарыта собака...
Закурив, Мари устало махнула рукой.
- Я ни во что не верю более... Страшно жить... Очень даже страшно...
- Это не по-бойцовски, - укорил ее Степанов. - Сложно да, согласен, но не страшно... Драться надо, Мари. Продолжать драться, но вы этого не сможете сделать без помощи отца, так мне сдается...
76
Цепь (иллюстрация № 6). 25.10.83
Директор ФБР позвонил Майклу Вэлшу домой в восемнадцать часов сорок минут, вскоре после того, как тот кончил ужинать, извинился, что вынужден его потревожить, вспомнил, кстати, анекдот про старика, который вспоминает то, что надо было сделать утром, только перед тем, как отойти ко сну, и лишь после этого предложил встретиться сегодня же, в любой час, хоть в полночь, по делу чрезвычайной важности. "Я бы рассказал по телефону и выслушал ваши соображения, усмехнулся директор, - но, поскольку, в небе летают не только спутники НСА (25), сверхточно записывающие телефонные разговоры, но и космические корабли конкурирующих организаций, я опасаюсь утечки секретной информации, не взыщите".
Когда Майкл Вэлш приехал к нему, директор открыл сейф и положил перед ним папку.
- Я хочу предварить наше последующее объяснение только одним замечанием, мистер Вэлш... Мы установили за вами наблюдение и выяснили все о вашей личной работе по Гаривасу. Я имею в виду инициативы, тайно замышленные вместе с мистером Роллом, при том что Дигон был задействован в качестве фигуры прикрытия.
Вэлш ощутил в солнечном сплетении гулкую пустоту, пальцы заледенели; он открыл папку, пролистал страницы; в глазах рябило, не мог зафиксировать в сознании строки, они ломались, змеились, делались черными, жуткими и безответными точками и тире; он смог лишь запомнить дважды упоминавшееся в рапорте название адвокатской фирмы "Лоренц энд Жабински"; ах, да, в случае провала предприятия и отставки Ролл обещал передать мне контрольный пакет именно этой фирмы, кажется, он называл четыре миллиона с центами, поразительная точность, но как же они умудрились записать все это, ведь мы были одни, совершенно одни, ах, да при чем все это теперь, когда наступил крах, конец, несмываемый позор...
Вэлш закурил, попробовал собраться, но никак не мог понять, какую линию поведения следовало избрать; в голове проносились обрывки каких-то фраз, слышался смех старшей дочери, плеск воды на водопадах, куда он каждую весну ездил с женою ловить форель, и пронзительный, зловещий крик чаек во Флориде, на самом берегу, где океан особенно величав и мощь его неподвластна разуму...
- Ваши предложения? - спросил наконец Вэлш, чувствуя, как трудно ему говорить, скулы свело, язык сделался сухим и тяжелым, вспомнил оцинкованный стол в парижском ресторанчике, где разделывали устриц, но сейчас ему виделись не устрицы, а вставал перед глазами огромный говяжий язык, такой же шершавый и холодный, как и его, и такой же неподвижный, беспомощный, легко поддающийся острому, отточенному ножу...
- Вы получали деньги от Ролла? - спросил директор ФБР.
- Должен был получить, - радуясь тому, что может облегчить себя признанием, ответил Вэлш.
- А от Дигона?
- Нет.
- Вступая в сговор с Роллом, вы понимали, что можете в своекорыстных целях подвести Соединенные Штаты к грани войны?
- Но мы постоянно находимся на грани войны, - как-то жалобно отозвался Вэлш.
- Я хочу, чтобы вы произнесли "да" или "нет", мистер Вэлш... Вы отдавали себе отчет в том, что ваша операция могла привести Штаты на грань войны?
- Ну, конечно же...
- Это все, что я хотел от вас услышать. Вы вправе принять решение по поводу того, как вам следует поступить. Не смею больше задерживать.
Не находя в себе сил подняться, Вэлш вяло осведомился:
- И вам давно все это было известно?
- С самого начала.
- С самого начала?! Почему же меня не вызвал к себе шеф?! Отчего он не спросил, зачем я так поступаю?
- Я думаю, он не станет отвечать на этот вопрос, мистер Вэлш, как и вы не стали бы отвечать на подобного рода вопрос своему сотруднику, заподозренному в нечестности.
- Но ведь должны быть какие-то нормы морали! Нельзя быть такими жестокими друг к другу! Операцию еще можно остановить! Есть время! Вы понимаете, все еще можно остановить! И вернуть в прежнее состояние! Я готов это сделать из вашего кабинета! Позвольте мне это! У нас в запасе несколько часов! Вечность!
- Мистер Вэлш, в вашем положении не следует думать о вечности. Я же сказал: у вас есть крайне ограниченное время для того, чтобы принять решение... Полагаю, в ваших интересах, точнее говоря, в интересах вашей репутации и, таким образом, репутации вашей семьи это стоит сделать сегодня ночью...
Через час после того, как стало известно, что Вэлш застрелился, ФБР дало указание задержать сообщение в прессу, а завтра утром сообщить версию "скоропостижной смерти по поводу острой сердечной недостаточности".
Через три часа директору ЦРУ поступило указание продолжить операцию "Коррида", начатую Вэлшем, но с внесением в нее тех корректив, которые были заранее оговорены.
Через семь часов биржевые дилеры, связанные с Робертом Каром, другом помощника президента, виднейшего специалиста по вопросам биржевых игр, получили соответствующие задания, как вести себя, чтобы нанести удар по Дигону и Роллу, гарантируя, таким образом, максимальный выигрыш концернам, близким к Роберту Кару и через него к помощнику президента, а также к тем, на кого он работал.
77
Цепь (иллюстрация № 7). 25.10.83
Джону Хофу пришло сообщение от санитара из клиники, купленного еще четыре дня назад, что инспектор попросил сиделку, дежурившую теперь у него постоянно, позвонить "сестре и сказать, чтобы принесла брату Соломону соленый сыр и домашний морс".
Никакой сестры у Шора не было, он дал сиделке телефон этой самой Мари Кровс, значит, не успокоился, готовит удар, сволочь.
Времени на то, чтобы выяснить, помнит ли он номер машины или ему все-таки отшибло память, уже не было. Счетчик включен, предприятие должно осуществиться без помех, потом пусть пишут и говорят что угодно, важно претворить в жизнь задуманное. Куда ни крути, прежде всего дело; слово потом; любые слова, черт с ними, ветер, пустое; главное реализация идеи, закрепление позиций, победа.
Ночью, когда сиделка вышла в туалет (ей сыпанули в чай слабительное), полицейского, который теперь постоянно дежурил в коридоре, вызвали к телефону (это сделал Папиньон). В те минуты, пока Шор был один, к нему в палату вошел человек в белом халате и сунул шприц в вену, не протерев кожу спиртом.
Шор даже не захрипел, просто дернулся, а потом стал тянуться, будто приходил в себя после долгого и сладкого сна; шея у него сделалась тонкой, как у цыпленка, и такой же хрупкой.
Через семь минут после того, как свидетель был убран, адвокату Дона Баллоне, верному и доброму ферручи, позвонили по телефону и, не представившись, сказали:
- Спокойной ночи.
Он поднялся из-за стола; именно этого звонка ждал до трех утра, достал из бара бутылку джина, плеснул в высокий стакан, неторопливо выжал лимон, стиснув его жесткими ладонями, долил тоника, медленно выпил и лишь после этого пошел в спальню; уснуть не мог, на сердце было тревожно.
"Ерунда, - сказал он себе, - подозрительность возникает тогда, когда находишься в экстремальной ситуации, но ведь дни бегут, через неделю-другую все кончится, можно будет уехать на Багамы и как следует отоспаться; нервы разгулялись; только б не дать разыграться эмоциям".
Тем не менее уснул он только под утро, приняв полтаблетки сильного снотворного.
78
25.10.83 (21 час 07 минут)
Посол принял Степанова сразу же, как только тот приехал к нему из аэропорта; было уже поздно, но Андреенко обычно кончал свой рабочий день что-то около полуночи.
Степанов ощущал постоянный изнуряющий озноб; видимо, все-таки, разыскивая Цорра, простудился; в машине, когда гнал из Марселя в Шёнёф, просквозило еще больше, температуру переходил, значит, снова всю зиму будет кашель и придется считать дни до начала весны; воистину зима тревоги нашей; только б пережить "своей поры последней отсроченный приход"; господи, как же Пастернак чувствовал слово, он последний, никто сейчас так не умеет.
Андреенко, видимо, заметил нездоровый румянец Степанова, пошел в соседнюю комнату, вернулся с аптечкой.
- Здесь прекрасный антибиотик, совершенно безвредный...
- Реклама утверждает? - усмехнулся Степанов.
- Я, - ответил Андреенко. - Испробовал на себе, запейте "Боржоми" и заешьте аскорбинкой.
- Хорошо бы аспирина, Петр Васильевич.
- Пожалуйста, есть байеровский... Ну, что у вас?
- У меня то, что наш Лыско - великолепный, честный и смелый журналист, вышел на важнейшую тему, задел болевые точки, связанные с ситуацией в Гаривасе, за это его убрали, он мешал. А все, что писали о его отношениях с Мари Кровс, чистая клевета, я с ней общался все это время, Петр Васильевич, и нам открылись весьма серьезные обстоятельства и в связи с делом Грацио, и по поводу тревожной ситуации в Гаривасе...
- Я сегодня ужинал с послом Гариваса, он рассказал мне, что, по его сведениям, однако не подтвержденным, группа Дигона на днях начинает открытую кампанию против республики...
- А я вчера встречался с одним из лидеров мафии. Как это ни странно, он тоже назвал мне имя Дигона...
- Почему?
- И я думаю: почему?
Посол рассмеялся.
- Одно из самых моих любимых слов - "почему". Когда со всех сторон разные силы подталкивают меня к одному решению, настойчиво исключая возможность исследования других вероятностей, я сразу же спрашиваю себя: почему?
- Дигон стал проявлять особую активность в Гаривасе после того, как там закрепился Грацио. А потом Грацио убили и кто-то организовал, причем в тот же день, атаку на акции какао-бобов, а Гаривас - монополист этой культуры... Мои коллеги в Пресс-центре в один голос утверждают, что атаку начал Дигон. Такого рода игра бывает краткосрочной, как покер. Когда игра на бирже достигнет апогея, необходимо вмешательство политиков. А пик в этом регионе однозначен: либо переворот, либо интервенция - вне зависимости от того, кто стоит за биржевой спекуляцией. Словом, возможен переворот, но не исключена интервенция.
- Одно предшествует другому, - заметил Андреенко. - Вы ужинали?
- Нет. И не хочу.
- Бутерброд с чаем, и не спорьте, пожалуйста. - Он походил по кабинету. - Давайте-ка вспоминайте всех тех, с кем вы встречались, говорили, обсуждали, на кого ссылались ваши контрагенты, какие выдвигали доводы... Берите бумагу и чертите схему, иначе мне трудно будет понять вас. Пишете вы, как логик, а говорите, будто оккультист, право.
79
26.10.83 (9 часов 32 минуты)
Советский посол в Гаривасе встретился с полковником Санчесом.
- Да, - сказал Санчес, выслушав собеседника, - все сходится с нашей информацией. Да, ситуация сложная, и кто-то делает все, чтобы еще больше усложнить ее. Да, нас хотят загнать в угол... Сегодня майор Лопес выступит по национальному телевидению, он будет говорить от имени правительства, чтобы положить конец слухам о заговоре, путче, кризисе власти, экономическом крахе и так далее...
Посол спросил разрешения закурить; Санчес рассеянно достал из кармана куртки алюминиевый цилиндр с "упманом", подвинул большую настольную зажигалку...
- Вы считаете такого рода слухи провокацией? - тихо спросил посол.
- А вы? - так же тихо отозвался Санчес. - У вас есть факты? Вас уполномочили сообщить мне об этом? Я готов выслушать.
- Меня уполномочили довести до вашего сведения, гражданин премьер, что правительство Советского Союза готово рассмотреть в положительном смысле ваше обращение и, если вы посчитаете это целесообразным, начать немедленные переговоры с целью заключения договора о дружбе и взаимной помощи.
- Это повод северному соседу обвинить республику в том, что мы предоставим вам военные базы.
- Я передал то, что меня уполномочило передать мое правительство. Полагаю, однако, что такого рода договор мог бы оказать сдерживающее влияние... И не на одного только северного соседа, но и на некоторые союзные ему режимы...
Санчес хрустнул пальцами, поднялся, отошел к огромному, чуть не во всю стену окну, прижался лбом к толстому, зеркальному, с голубым отливом стеклу и сказал с каким-то мучительным, как показалось послу, сомнением:
- Мне представляется, что в политике необходимо до конца, пока только можно, следовать выбранному курсу. Я жду сообщений из Европы, понимаете? Грацио. который должен был заключить с нами договор, мертв! Мои коллеги беседовали с его ближайшими сотрудниками... Те считают что банковская корпорация Леопольдо после того, как закончится ревизия - вы же знаете, ищут, нет ли банкротства, - доведет до конца то что он начал. Если же нет... Что ж, значит, настало время для принятия нового решения... Понятно, я сегодня же информирую моих коллег о великодушном предложении Москвы, прошу вас передать мою благодарность вашему правительству, он усмехнулся, - я не обучен протоколу, с этого, видимо, и следовало начинать... Завтра в восемь утра я буду готов к ответу...
- Хорошо, гражданин премьер, я буду у вас в восемь... Хотелось бы... Словом, я работал в Чили... Не смею проводить параллели, это действительно вещь опасная, но бывают такие часы, когда не принятое вовремя решение оборачивается национальной катастрофой...
- Мы тщательно исследовали чилийскую трагедию, гражданин посол, но разница заключается в том, что у них в правительство входили социалисты и коммунисты. Это был открытый вызов северному соседу, а у нас нет ни тех, ни других... Белый дом не может не отдавать себе отчет в том, что удар по Гаривасу восстановит против Вашингтона всю Латинскую Америку. А ведь президент США намерен снова выдвинуть свою кандидатуру... Вы думаете, у него будет много шансов на выборах, вознамерься он санкционировать действия против национального, а вовсе не социалистического движения Гариваса?
- В Доминиканской Республике это не остановило Джонсона.
- Так ведь он из-за этого и проиграл кампанию, гражданин посол! Он проиграл! Пришел Никсон! Нет, все-таки мои коллеги и я считаем нынешнюю кампанию актом психологического давления, нас хотят забаррикадировать не только от Кубы, от вас, но и ото всей Европы, в конце концов...
Когда посол Советского Союза ушел, Санчес позвонил в "Клаб де Пескадорес", сказал старику Бейлису, что приедет сегодня вечером. "Нет сил, вьехо, хочу отдохнуть за хорошей пирамидкой, ты не против?" - "Приезжай, Малыш, я обдеру тебя как липку, будешь знать, как обижать стариков... Ты позволишь мне позвать Пепе?" - "Какого Пепе?" - "Моего внучка, он же щиплет гитару и поет помаленьку..." - "Ах, да... Хорошо, позови, только я плохой ценитель, и пусть не надеется, что я приведу его за ручку в труппу, будет сдавать конкурсный экзамен на общих основаниях..."
Потом он налил себе немного "агуардьенте" (26), ощутил растекающуюся горькую сладость во рту, закрыл глаза, откинулся на спинку своего высокого стула, медленно снял трубку телефонного аппарата и набрал семнадцатизначный номер - Европа, Дворец прессы, Мари Кровс.
- Здравствуй, это я...
- Боже мой...
- Как ты, любовь моя?
- Ты читал, что я... Мне можно говорить?
- Не знаю... Говори... Наверное, нельзя, но ты говори, я очень хочу слышать тебя, говори...
- Милый, что с тобою? Что, любовь моя?! У тебя ужасный голос. Ты болен? Ответь мне!
- Я здоров, любимая... Расскажи мне про себя, только не торопись, ты всегда очень быстро говоришь, и я не успеваю насладиться твоим голосом... Расскажи, как у тебя дома, что ты читаешь, какого цвета абажур на лампе, что ты будешь делать вечером... Пожалуйста, говори не быстро, подробно, будто ты рядом, ну, рассказывай мне, я жду...
- Мигель, позволь, я прилечу... У меня есть деньги, я вылечу сегодня же...
- Сначала расскажи, девочка, про то, о чем я просил тебя рассказать.
- Ой, я не верю... Это ты? Назови мне свой телефон, я перезвоню, я не верю...
- Что нужно сделать, чтобы ты поверила?
- Не знаю... Назови свой номер...
- Хочешь, я спою тебе нашу песенку, когда мы ходили к боннскому вокзалу в маленький клуб смотреть киноклассику и напевали из песенки Петера Александэра, "Шёне кнайпе ам унзерен штрассе" (27), так?
- Не так, но так, - Мари заплакала. - А какой фильм мы смотрели с тобой последний раз?
- "Восемь с половиной".
- А что я тебе сказала в конце?
- Ты сказала, что была влюблена в Феллини и написала ему, что он гений, а он тебе не ответил, и ты на него очень обиделась...
- Ой, родной мой, я прилечу к тебе, мне так страшно за тебя, у меня на сердце тяжело, мне про тебя показывают плохие сны, здесь говорят, что надвигается ужас, самое плохое...
- Вот после ужаса ты и сможешь сюда прилететь... Мы тогда будем иметь право жить вместе; с милым рай и в шалаше, разве не так?
- Да, да, да, любимый мой! Да! Только я не буду тебя слушать, я сейчас еду к папе, мне нужно повидать его хотя бы на час, а потом вылечу к тебе... Почему ты молчишь? Ты не хочешь этого? Отвечай мне! Ты слышишь? Мигель!
- Я тебя очень люблю, девочка... Ты очень мне нужна... Я тобою горжусь, я никогда не думал, что есть такие женщины, я только рядом с тобой понял, что такое любовь, когда ты делала все, чтобы мне было спокойно, и никогда не думала про себя, ты всегда думала про меня, про то, как я замерз и нужно скорее растереть мне ноги, а то простужусь, я помню, как ты говорила, что я тропическое растение, и грела каждый мой палец, и играла с ними, с каждым, как с живым существом, и глаза у тебя были счастливые... Я целую тебя, Мари, я тебя люблю.
- Мигель!
Он медленно положил трубку, поднялся, вышел в приемную и сказал секретарю:
- Когда придет счет за разговор с Шёнёф, передайте его мне, я оплачу, это был личный разговор, личный, а не деловой...
И пошел через анфиладу комнат к выходу; начальник охраны Карденас передвинул кольт со спины на живот и двинулся следом, хмурый и чем-то раздраженный.
80
26.10.83 (9 часов 33 минуты)
Все те сорок минут, что Мари летела в Париж на потрепанной "каравелле", она заставляла себя думать не о Мигеле, а о том, какой будет ее первая фраза, обращенная к отцу. "Па, не сердись на меня", "Па, прости меня, если можешь", "Па, помоги мне", "Здравствуй, па, это я".
Закурив, она сказала себе: "Нет, в каждой фразе слишком много "меня", "мне", "я". Так нельзя. Когда мне стало плохо, я решила вернуться, а когда ему было хорошо, я ушла, обидев его: "Либо я и брат, либо твоя Гала". Господи, как же я посмела сказать так? Какие у него были тогда глаза! Как у побитой доброй собаки, и он ничего не мог мне ответить, он так беспомощно защищал свое счастье, бедный мой, добрый старый па... Я посмела забыть, как он привез меня в Памплону и водил по местам Домингина, Пикассо и Хемингуэя, и все время заглядывал мне в лицо, счастлива ли я, и просил посмотреть то туда, то сюда, а я его обрывала: "Я вижу". Я действительно видела все то, что он хотел мне показать, но неужели нельзя было восторгаться вслух, он ведь так щедро отдавал мне то, что знал, он боялся, как бы я не пропустила чего... Так он часто рассказывал, как отец Бенвенуто Челлини ударил гениального мальчика по затылку, только б тот навсегда запомнил пламя в камине, похожее и по форме, и по цвету на пляшущую саламандру... Как же мы скупы в любви к родителям, но понимать это начинаем только после того, как полюбим сами; неужели все определяет личный опыт? Боже, как это ужасно звучит - "личный опыт" рядом со словом "папа"..."
...Стюард и стюардесса протолкнули мимо нее тележку, уставленную банками с пивом, маленькими бутылками вина, пузатыми - виски и шершаво-холодными - джинами; все свободно от пошлины; марокканцы покупали по пять бутылок и целые блоки сигарет, отчего они так любят "данхил", самый вонючий табак, разве что золотой обрез на фильтре, тянет к мишуре.
"Папа любит сигары, - вспомнила Мари, - надо купить ему сигар, он всегда так гордился моими подарками... А я сказала ему тогда:
"Пришли все мои вырезки, я не хочу, чтобы они были в доме, где живет твоя Гала". Как только повернулся язык?!"