Семенов Юлиан Семенович. Пресс-центр

   - Какие сигары считаются самыми хорошими? - спросила Мари стюарда.
   - О, на ваш вопрос нельзя ответить однозначно, мадам... Смотря кому намерены вы сделать подарок. Если испанцу, то лучше всего "гавана", если французу, я бы советовал голландский "кондор", великолепный табак, на бразильской основе, ну, а немцу подарите "упман", надежность фирмы, хорошая реклама...
   - Подарок я намерена сделать немцу, именно поэтому дайте мне две коробки "кондора".
   - Да, мадам.
   - А себе я возьму бутылочку "розе".
   - Да, мадам.
   - Это все.
   - В какой валюте вы намерены платить?
   - В марках.
   Стюард достал из кармана рубашки тоненький, величиною в спичечный коробок компьютер, просчитал перевод марок на франки и посоветовал:
   - Лучше бы вам платить во франках, мадам, курс не в вашу пользу, потеряете что- то около семидесяти пфеннигов...
   - Я переживу эту потерю, - ответила Мари и сделала глоток розового вина; очень терпкое, пахнет горным ветром, полынью и лавандой.
   "Я скажу не так, - думала она, - я просто позвоню и скажу, что мой друг в беде и только ты, па, можешь ему помочь, я знаю, что ты всегда любил и любишь меня, и я тоже тебя всегда любила и буду любить, как же мне не любить тебя, па! Я очень хочу, чтобы ты знал, ну, я такая, что же делать, но я всегда любила тебя, па... Если бы ты мог послушать, что я рассказывала про тебя Мигелю, как гордилась, когда ты выступал в газетах с обзорами... Это я во всем виновата... Я настроила против тебя Ганса, он еще мальчик и очень любит маму, как же это дико - ревность детей... А па меня не ревновал... Нет, ревновал, - но прятал это в себе... Когда у меня был роман с Робертом, он хотел с ним подружиться, чтобы тот почувствовал, чем мы живем, чтобы стал частичкой нашего содружества. Он не любил его, не верил ему, чувствовал в нем чужого, но, когда я сказала, что все равно буду с ним, перестал спорить и делал все что мог, только б мне было хорошо, только б я была рядом, пусть даже с Робертом... Почему же я так невзлюбила Гала? Когда это случилось? Наверное, в тот вечер, когда мы собрались у папы в номере в горах, а у него началась аритмия и Гала сказала, что он не будет пить кофе, я так никогда не смела говорить ему, и меня это перевернуло, но ведь она была права, она боялась за него... Может быть, я тогда встала на дыбы, оттого что Клаус рассказал мне про Гала ужасное, мол, и с тем она спала, и с этим, и вообще ее салон красоты на самом деле бордель и она мечтает выйти замуж за арабского шейха и уехать к теплу, на виллу, что возле Персидского залива... А я поверила. Как же я могла так легко поверить в слова чужого человека и не поверить папе, когда он говорил, что женщина, как и мужчина, не ответственна за прошлое, это табу, тогда лучше сразу расстаться, прошлое принадлежит каждому в отдельности, только настоящее и будущее - двоим... И тем, кто их любит... Один папа может помочь Мигелю, - снова сказала она себе. - Папа всегда помогал мне и не корил этим, он просто приходил, гладил меня по голове, называл рысенком и помогал, принимая на себя все мои вины и глупости... Когда он расстался с мамой, я сказала, что не буду с ним никогда разговаривать, и он не звонил мне, а потом прислал письмо, боже, какое это письмо! Сколько было в нем доброты, скорби, юмора... Да, я ревновала его, но ведь это шло от любви, разве нет? Я знала, как он дружил с Джо Дассеном, они проводили вдвоем так много времени, а потом, когда к Дассену пришла посмертная слава - так часто у нас бывает с певцами, умри, и все станут восхищаться тобой - и выпустили его посмертную пластинку и кассеты, на которых был записан его последний вечер, и он рассказывал о своих друзьях, он помянул многих, но не сказал про папу, наверно, не захотел афишировать связь с консервативным журналистом: как же так, нынче в моде левые... Я после этого перестала слушать Дассена, так мне стало обидно за папу... А Гала я не могла простить того, что теперь мы с Гансом должны делить с нею папу и не будет наших вечерних застолий - па, Ганс и я, когда мы понимали друг друга с полуслова и хохотали от души, вспоминая наши путешествия, и перемывали кости знакомым, и замирали, когда папа начинал рассказывать о том, над чем он работает... Но ведь папа пошел на то, чтобы мои друзья входили в наш круг, несмотря на то, что Ганс был против, он тоже ревновал меня, как только может мальчишка ревновать сестру, а папа увещевал его и мирил с моими друзьями, потому что хотел мне счастья... А я даже не позволила себе приехать к нему и попробовать пожить вчетвером: он, я, Ганс и Гала; нет, сказала я, и все тут... Господи, как же это страшно, когда родители живут поврозь, мы, дети, все время чувствуем свою вину перед тем, кто несчастлив, и сердимся на того, кому улыбнулось счастье... Хемингуэй в своих "Островах в океане" отказался от того, чтобы писать взрослых детей, они были дороги ему, пока маленькие, а потом, наверное, они тоже не смогли простить ему любви, жили собой, своими мамами, с которыми расстался Хемингуэй, своей ревностью и обидой... Разве можно обижаться на отца? Господи, Мигель, - подумала она, увидев лицо Санчеса, его раннюю седину и широко расставленные глаза, добрые, беззащитные, и ощутила запах его шеи, - у него какой-то особенный запах, можно часами лежать, прижавшись, и слушать его дыхание, и гладить его плечи, они у него очень сильные, а пальцы тонкие, как у женщины, и он так же, как папа, любит гладить меня по щеке, а по утрам чесать лопатки... Впервые папа начал чесать мне лопатки в горах, когда привез в маленький пансион, он был еще недостроен, кроме нас там жила всего одна семья, света не было, и туалет на улице, и звезды сияли, близкие, зеленые и огромные, а мне казалось, что вокруг нашего пансиона ходят рыси, и я ужасно боялась, а папа стоял рядом, посмеиваясь: "Ах ты, мой трусливый рысенок..." Он стал меня брать с собою, когда я была совсем маленькой. Я только теперь поняла, отчего он это делал, хотел выработать во мне выдержку и спокойствие, мама так поддается настроениям утром добрая, а вечером сердится или плачет, - а он хотел, чтобы у меня был стержень постоянства, умей держать свои настроения в кулаке, не в безвоздушном ведь пространстве живешь... Он и в газету меня привел, чтобы я научилась жить среди людей, хранил все мои стихи, собирал каждую страничку, словно нянька, а я норовила их жечь или рвать... Как он восторгался, когда Ганс написал свое первое: "Скверная погода, зонтик улетел!" Папа тогда говорил, что мальчик наделен даром, подобным тому, который отличает талантливых японских живописцев или поэтов средневековья: в горах прошел ливень и ветки вишен сделались искристыми. Папа всегда повторяет эту строку средневекового японца, и глаза у него делаются удивленными, как у Мигеля, боже мой, как мужчины похожи на детей, особенно если на них смотрит женщина, которая любит... Нет, папа никогда не казался мне похожим на ребенка, только Мигель; наверное, поэтому я не смогла примириться с Гала, для меня папа всегда был самым сильным, самым мужественным, самым мои м... Дети - ужасные собственники, они больше собственники, чем все Рокфеллеры и Круппы, неужели такое заложено от рождения, раз и навсегда, и ничто не сможет этого изменить? Бедная мамочка, подумала вдруг Мари, вспомнив красивое лицо седой высокой располневшей женщины, - ну почему, почему ты не смогла сделать так, чтобы папа остался с тобой?! Почему не научилась сдерживать себя, прощать, почему обижалась по пустякам, зачем не видела, как ему трудно?! Не надо бы мамочке говорить мне плохо о папе... И он тоже напрасно позволял себе это... Хотя и Мигель рассказывал, как трудно ему с матерью, она его совсем не понимает, когда рядом, дергает, а стоит только уехать, кидается звонить друзьям: "Боже, как я волнуюсь за мальчика..." У него появились такие глубокие морщины в уголках рта и так отекают веки, у любимого моего... Только бы папа помог, он же знает все, только бы он успел ему помочь, папа..."
   Выйдя из самолета, миновав паспортный контроль, открыв дверь телефона-автомата, Мари подумала, что отец снова спас ее: эти сорок минут полета она смогла отойти от постоянной тревоги за Мигеля, вспоминала, а это спасительно, особенно тогда, когда чувствуешь надвижение чего-то жуткого, неподвластного тебе, неотвратимого.
   Набрав номер, она услыхала голос Гала.
   - Добрый день, - сказала Мари, - здравствуйте, Гала.
   - Мари?! - голос женщины стал ликующим. - Вернье! закричала она. - Скорее, это Мари! Здравствуй, Мари, где ты?!
   - В Париже.
   - Папа сидит в ванне и читает газеты! Скорее приезжай! Хочешь, я тебя встречу? Ты обедала? У меня есть сказочная рыба! Папа говорит, ты ее обожаешь! Он только что снова вспоминал о тебе...
   Вернье вырвал трубку.
   - Маленькая, чудо мое, здравствуй, рысенок, скорее приезжай, ну, пожалуйста... Или... Ты не...
   - Я еду, па... Я счастлива, что увижу тебя...
   Человек, следивший за Мари в самолете и здесь, в аэропорту, позволил ей выйти из сферы наблюдения, набрал номер и сказал:
   - Она поехала к отцу. Телефон...
   Его перебили:
   - Мы знаем, спасибо.
   Через двадцать минут, пока еще Мари не приехала на рю Вашингтон, два человека поднялись на этаж, где была квартира Вернье, и прикрепили над косяком его двери крохотную черную кнопку. Каждое слово, произнесенное теперь там, будет записано на пленку.
   81
   26.10.83 (18 часов 05 минут)
   Пепе положил трубку и пошел в соседнюю комнату, там он поселил своих новых гитаристов Ромеро и Бонифасио; ребята были молчаливые, двух слов за день не скажут, сидят себе на стульях и щиплют струны; чувствуют друг друга поразительно, даже петь начинают одновременно, будто ощущают биотоки кожей; играют великолепно - словно бы водопад, каждая струя отдельно, а все равно вместе, слаженно, монолит.
   - Собирайтесь, парни, - радостно сказал Пепе, - едем, Санчес будет слушать меня.
   Ромеро и Бонифасио отложили гитары; мулаты были огромные, бицепсы словно вылеплены; Бонифасио сел к маленькому трюмо и начал причесываться; он делал это тщательно, очень медленно, поглаживая вьющиеся волосы ладонью, как бы сдерживая их, так хозяин оглаживает свирепого пса; Бонифасио, казалось, никуда не собирался, сидел себе и причесывался; Ромеро потянулся с хрустом, взял с маленького ночного столика книгу, лениво пролистал страницы и также лениво спросил:
   - В чем поедем, Пепе? Я полагаю, нам следует быть в национальных костюмах, у вас любят, когда люди носят народную одежду, она многоцветна.
   - У меня в машине нет кондиционера, - сказал Пепе. - Ты взмокнешь в пончо, Ромеро.
   - Зато понравлюсь твоему премьеру... Станешь звездой, поедем в гастрольное турне, обязательно в Англию, там девки необхоженные, солнца нет, сплошные туманы, откуда ж взяться у мужиков силе... Любишь беленьких, Пепе?
   - Я разных люблю, - засмеялся Пеле. - Собирайтесь скорей, надену кремовые брюки, и едем...
   Он вышел в свою комнату, которая была одновременно спальней, столовой и гостиной, сбросил синие джинсы, принял таблетку аспирина, потому что последние дни приходилось каждый день пить - с гитаристами приехал Вентура, быстрый маленький человечек, занимавшийся аранжировкой; к тому же он импрессарио, каждый день ездил по Гаривасу, беседовал с владельцами казино и ресторанов, прикидывал, где бы заключить хороший контракт на сезон; потом возвращался и сразу требовал бутылку испанского виски; другие не признавал; тараторил без умолку и так же, как Бонифасио, то и дело причесывался, только в зеркало не смотрелся и волосы не оглаживал.
   Тем временем Бонифасио и Ромеро положили гитары в чехлы из твердой кожи, быстро проверили маленькие "шмайссеры" в потайных карманах футляра, переглянулись; Ромеро поднял правую руку, перевернул кисть книзу и выставил большой палец; Бонифасио молча кивнул, некое подобие улыбки тронуло его крупные синеватые губы, он подошел к телефону, набрал номер, справился, "дома ли синьорина, а если нет, то когда будет", и обещал перезвонить через полчаса. (Пароль для цепи: "Начинаем работу, страхуйте".)
   Они знали свое дело, знали его хорошо, принимали участие в двух операциях: одну провели на границе Сальвадора с Гватемалой, вторую в Федеративной Республике; на Кубу их не посылали, потому что они ушли оттуда кроваво, отстреливаясь; там им был вынесен приговор заочно; берегли для коронного дела в Центральной Америке; и время настало.
   Отправляя террористов в Гаривас, Адольфо, их инструктор, сказал, что по возвращении на Майами им будет вручено по десять тысяч долларов; авиабилеты в Европу оплатит контора; если же мальчики смогут осесть в Бонне, устроившись в ночной клуб (несколько адресов приготовлено, информация на хозяев предприятий вполне обнадеживающая, есть подходы), их отыщет Вентура, который приедет туда с документами на имя Нельсона Бардесио; целесообразно найти квартиру, желательно у развилки дорог, деньги переведут сразу же после того, как будет одобрен избранный вариант.
   Разбирая план предстоящей операции в Гаривасе, Адольфо еще раз просчитал по секундомеру каждую фазу передвижений из бильярдного зала - сразу же после акта - по дорожкам клуба к пирсу.
   С "объектом" в бильярдном зале будет находиться только один человек, начальник охраны майор Карденас, повторил Адольфо, он так же должен быть убран; старика следует сохранить, будьте предельно осторожны, не травмируйте Пепе, мы намерены работать с ним, когда привезете его сюда; катер, который ждет вас, бронирован; тут же падайте на палубу, возможен огонь "красных беретов" из машины охраны "объекта", голов не поднимать, бортики надежны, на отход в безопасную зону потребуется три минуты сорок девять секунд.
   ...Когда Пепе вернулся, Ромеро и Бонифасио переглянулись; парень был неузнаваем - в расклешенных светлых брюках, шелковой приталенной рубашке, он был необыкновенно красив.
   - Едем, - сказал Пепе. - Время.
   В машине Ромеро потер лицо жесткой, будто наждачной ладонью и повторил:
   - Только не торопись с первым куплетом, Пепито... Песни революции не имеют права быть суетливыми...
   - Я знаю, - ответил Пепе. - Но в них не очень-то покажешь свой голос.
   - Покажешь, если постараешься, - усмехнулся Ромеро. Ты, конечно, прав, революционные песни лучше петь хором, но в "Бодегита дель медио", что в Гаване, на Кавалерии, умеют это делать и сольно,
   - Ты был на Кубе? - спросил Пепе.
   Ромеро покачал головой.
   - Рассказывали...
   (Он работал в "Бодегита дель медио", самой популярной таверне старой Гаваны, вплоть до шестьдесят первого года; именно тогда его завербовали; перешел на нелегальное положение.)
   - Парни, - спросил Пепе, - отчего вы никогда не улыбаетесь?
   - Морщин боимся, - ответил Бонифасио, - лица стареют...
   Пепе сокрушенно покачал головой.
   - У, черт, как волнуюсь... Просто цепенею, когда волнуюсь, и горло першит.
   - А ты расслабься, - посоветовал Бонифасио, - прикажи каждому своему мускулу отдыхать, внуши каждому бицепсу: "Миленький, ну, пожалуйста, отдыхай, бери из воздуха кислород, гоняй его по крови, я сейчас должен петь перед премьером, от этого зависит мое будущее, если я ему понравлюсь, меня возьмут в театр и на телевидение, я стану ездить по миру, найду себе белую девку, буду зарабатывать большие баки, а не жить на шее деда, про меня будут писать в газетах, на тех страницах, где печатают снимки Бельмондо, Аль Пачино и Бэ Бэ, а потом какой- нибудь янки сочинит для меня шоу в Голливуде и я заткну за пояс Белафонте". Вот как надо говорить со своим телом... Все, веди машину и не мешай нам с Ромеро расслабиться, мы ведь тоже хотим понравиться полковнику Санчесу...
   82
   26.10.83 (18 часов 05 минут)
   Фрэнк По всегда отшучивался, когда его спрашивали о родстве с великим писателем.
   - Я бы не преминул тогда печатать свои визитные карточки "Фрэнк Эдгар По- младший..." Увы, мы даже не однофамильцы. Мой дед приехал в Штаты из Афин, его звали Попандопулос, и все янки смеялись над ним из-за этого, поди выговори, вот он и сделался из грека Микиса Попандопулоса американцем Майклом По...
   В Западную Европу Фрэнк По приехал два года назад после семи месяцев работы в аппарате Центрального разведывательного управления и пяти месяцев практики в Венесуэле под крышей ЮСИА (28). Поскольку он получил образование в Гарварде (их семью поддерживал клан Онассиса), специализировался по новейшей истории, окончил семинар профессора Рэнкса, посвященный леворадикальным движениям, посещал лекции Герберта Маркузе, его после трехмесячной проверки службой контрразведки определили в подразделение, сориентированное на внедрение в среду левых и крайне левых групп; исподволь Фрэнка По готовили к передвижению в тот "сектор планирования", где формировали левацкие организации, подбирали людей для пополнения партизанских соединений, которые должны выступать с лозунгами "свержения империализма", объявлять террор "единственным средством борьбы с прогнившим миром капитала и советского гегемонизма" и поворачивать молодежь Западной Европы к безориентирному бунту; такого рода конструкция позволяла стратегам ЦРУ не только тайно поддерживать правых экстремистов, но я- это было самым главным - ставить на верных им политиков "жесткой руки", которые могут обуздать "безответственных адептов терроризма, крайне правых радикалов и агентов мирового коммунизма".
   Однако работа в этом подразделении - святая святых ЦРУ была следующей фазой для Франка По; сначала ему было поручено отладить контакты с левой профессурой и руководителями студенческих радикальных организаций в Западном Берлине, Париже и Риме.
   Шеф отдела, Дик Лоббс, инструктируя его перед вылетом, говорил устало, потухшим голосом:
   - Вы должны отдать себе отчет, фрэнк, в том, что мы работаем под прицельным огнем старых матрацев из Капитолия, тем бы только покрасоваться перед телекамерами, порадеть о демократии и лишний раз обвинить нас, разведку, в том, что вмешиваемся во внешнеполитические дела страны... Так что вы не застрахованы, как и все мы, от возможного удара в любой час, с любой стороны... Враг умеет работать, он держит в руках такие приводные ремни, какие не снились нам... Вы должны жить в Европе так, чтобы у вас были постоянно напряжены все мускулы, вы едете в логово, фрэнк... И постарайтесь вытравить из себя эту нашу традиционную американскую мягкотелость... Жесткость, Фрэнк, только жесткость - сухая, корректная, настороженная; имейте в виду, вполне можно попасть под обаяние тех, с кем вам надлежит столкнуться... Но помните: ничего нет страшнее оборотней... Вы едете к оборотням, к безжалостным монстрам...
   Однако заместитель Лоббса, веселый и открытый Нелсон Перифуа-младший, провожая Фрэнка на аэродром, иначе напутствовал его, задумчиво, с болью:
   - Наш шеф - сам монстр, фрэнк... Он чудовище, напуганное чудовище. А те, против кого вы едете работать, - некая лакмусовая бумажка, на которой проявляется настроение талантливейшей части европейской молодежи. Подумайте еще раз, отчего левая тенденция так сильна в Европе, да и не только там, а в дальнейшем, поверьте мне, станет еще более могучей? Потому что мы цепляемся за старые догмы, а прогресс отметает догмы. И никакие эти леваки не оборотни, а честные мятущиеся люди, которые не хотят закрывать глаза на правду... Ваша единственная задача заключается в том, чтобы не дать им объединиться с Москвой, это главное, Фрэнк, настройтесь именно на такой камертон, отмените зоологизм нашего несчастного шефа, он отжившее поколение, человек школы Гувера... Не представляли себе этого?
   - Нет. - По рассмеялся, запрокинув свою красивую патлатую голову.
   - И. бога ради, не спорьте, не раздувайте ноздри, а смейтесь вместе с теми, кто о нас вытирает ноги... Я еще застал то время, когда мы держали пальцы на кнопках всего леворадикального движения на западе Европы, мы дирижировали процессом, а сейчас окусываемся, подвываем президенту, который, по-моему, стал психом во время Маккарти, когда слушали дела режиссеров и писателей Голливуда в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Он же тогда был боссом актерской гильдии Штатов, отстаивал чистоту искусства, топтал кремлевских агентов вроде Чаплина, Брехта и Артура Миллера...
   Фрэнк По покачал головою, вздохнув.
   - На одном полюсе шеф, который требует беспощадности, на другом - вы, его полная противоположность... Я попал в сложный переплет, Нелсон.
   - Это прекрасный переплет, фрэнк, вам можно позавидовать, есть поле для маневра, будете метаться между разностью полюсов, это придает нужную скорость мысли... Где можно, поддержу я, когда понадобится, поплачетесь шефу, он любит, когда плачутся, они ж так слезливы, эти мумии, обожают исповеди... Только не признавайтесь ему, если трахнете какую-нибудь смазливую левачку. Эмансипация, феминизм и так далее, он вам этого не простит, он, по-моему, ни разу не изменил жене, потому что зоологически боится своей грымзы и рыдает во время воскресных проповедей, чертов пуританин... Так что смелость, Фрэнк, смелость, только смелость... А еще доброжелательность к тем, кого мы пока что называем противником... И риск... Никогда не бойтесь рисковать, победителя не судят... Чем больше друзей вы заимеете среди левых, тем больше станут вас ценить в Лэнгли, это уж поверьте... Самое главное - доказать свою компетентность... Потом придет пора диктовать свои условия тем, кто сменит нашего с вами старого дурня... А теперь скажите мне правду: вы понимаете, что наша страна в кризисе, что переживает очень трудную пору?
   Фрэнк По ответил не сразу, лицо его напряглось.
   - Умный человек, видимо, отделался бы шуткой, а я еще молодой, поэтому я готов согласиться с вами - да, страна действительно переживает тяжкое время...
   Шеф отдела Дик Лоббс прослушал запись разговора с Фрэнком По, сделанную Перифуа- младшим в машине, поднял глаза на своего заместителя и погрозил ему пальцем...
   - Ну, ладно, пусть я "старый дурень", хорошо, но то, что моя Патрисия - грымза, этого я вам не прощу...
   Он подвинул Перифуа чашку с крепким китайским чаем и, помолчав, заметил:
   - Я думаю, этот самый По втянется, парень думающий... Пусть считает себя идеологом... Потом пройдет крещение на деле; если выдержит, будет толк, у него глаза умные, и еще я вижу в нем пристальность... Истинным разведчиком, которого можно двигать в верхние этажи Лэнгли, может быть тот, кто сумел отринуть друга во имя нашего дела... Надеюсь, после вашего напутствия он бесстрашно обзаведется друзьями среди тех, кто нас так интересует... Спасибо, Нелсон, я счастлив, что работаю с вами, старому дурню есть чему поучиться у молодого змея...
   В Западной Европе По начал действовать под крышей репортера мало кому известной газеты "Стар"; она была куплена на корню ЦРУ, издавалась в Миннесоте, черт туда доедет, а право на аккредитацию дает в любом пресс-центре.
   Фрэнк поселился в Париже, сняв маленькую мансарду на рю Лемуан, там, где жил молодой Хемингуэй; сортир был в холодном длинном коридоре, старинный; сидеть приходилось орлом, на корточках, а он не умел этого, поэтому все время болели икры; зимой снизу, из толчка, нещадно дуло, очень боялся подхватить радикулит, тем более это семейная болезнь, отец с ужасом ждал осени, его, беднягу, всегда скрючивало в конце октября и отпускало в середине марта, когда с океана тянуло уже теплом.
   Руководитель Фрэнка По в парижской резидентуре, оглядев его костюм, хмыкнул.
   - И в этом наряде вы намерены пойти в американскую библиотеку Роберта? Вас вывезут на тачке. У вас из ушей прет американская традиционность, так не годится...
   - Я экипировался здесь, - возразил Фрэнк, - в Париже, по их моде...
   - А что такое здешняя мода? Знаете?
   - Не очень. Буду признателен, если объясните.
   - Когда текстильный босс затоваривается и стоит на грани краха, он отстегивает несколько десятков тысяч директору журнала мод, платит сотню тысяч продюсеру Бельмондо и импрессарио группы АББА, чтобы те поручили костюмерам сшить для любимцев Европы расклешенные брюки и широченные юбки, стадо попрет за звездами, ах, ах, парижские законодатели, в журнале мод появится новый фасон, и, таким образом, излишки затоваренного материала сбыты. А если, наоборот, плохо с баранами и нет шерсти или бастуют ткачи, или неурожай хлопка, тогда этот же текстильный дядя заряжает того же директора журнала мод, платит за рекламу на телевидении звездам журналистики, снова сует в лапу продюсерам Софи Лорен, Ланкастера и Алена Делона, те снимаются в узеньких брючках, обтягивающих платьицах - новая мода внедрена, а в подоплеке, фрэнк, зелененькие старого деда, который пауком сидит в своем текстильном офисе и стрижет купоны с доверчивых обитателей планеты Земля... Поезжайте, милый, на Монмартр, в дешевые лавки, где торгуют арабы и евреи, чистый интернационал, у них и оденьтесь, тогда вас примут на набережной у Роберта, он же воевал в бригаде Линкольна, у него внучка Хемингуэя выступает с призывом устроить революцию, у них галстук - символ буржуазного разложения, а вы... Только не вздумайте отправиться на Блошиный рынок, там сейчас дерут втридорога, там теперь жены миллионеров одеваются... Мода, так ее и растак... И в посольство больше не приходите, здешние флики умеют ставить слежку... В случае чего я вас разыщу сам, а так окунайтесь в море приключений, центр обозначил вашу программу как вольную...
   ...Фрэнк По навсегда запомнил день, когда Роберт предложил ему - после того, как он аккуратно вернул книги, которые брал уже три месяца кряду - остаться на вечер, придут любопытные люди, если вас интересует философия времени, сказал он, будет занятно послушать, только не пишите в вашу газету, это не для последней полосы, а для души.
   В маленькую комнатку Роберта набилось множество народа; Фрэнк узнал режиссера Рауваля из Барселоны, профессора Жовиса, тот вел курс основ социализма в Страсбурге; особенно много было молодых американцев, которые обучались в Сорбонне, и немцев, приехавших из Свободного университета в Западном Берлине.