Страница:
Во-о-от…
Точно, поди, обменял я тогда эту забаву. На какой-нибудь самопальный пугач…
Снег вскоре стал стеной — шли чисто по приборам. В смысле — по компасу. И без малого через три часа вышли на полотно железной дороги. Вообще, с этой самой дорогой странно было: она начиналась «вдруг», то есть ничего не было, ничего не предвещало и — вдруг сразу под ногой шпала. Как здрасьте.
Но нам, впрочем, какая разница была, что шла она из ниоткуда, да пусть она даже шла в никуда, главное — точно на сто три градуса. И хотя между шпалами трава прямо из щебня росла, а сами шпалы прогнившими были, но всё же по ним гораздо легче и веселее было идти, чем по полю-то, — это в любом случае не сквозь подмороженные джунгли продираться.
Вскоре совсем хорошо стало — снег прекратился. Облака ветром сдуло, и луна покатилась вместе с нами по ржавым рельсам.
И катилась до самой будки Железного Дорожника.
Будка была точно такой, какие обычно строят на жэдэ переездах, — ну, представляете? — такой домик приподнятый, из которого при появлении поезда выскакивают зачем-то заполошные тетки с желтыми флажками.
Здесь никакого переезда не было, служебный перрон с перилами тоже отсутствовал, зато — как раз напротив домика — имелась механическая стрелка, за которой железнодорожное полотно раздваивалось. Вновь образованные пути бодро разбегались друг от друга под небольшим углом, но оба метрах в ста обрывались гравийными сугробами. В одном тупике стояла сцепка из трех нефтяных цистерн, двух полувагонов и двух товарных. А во втором одиноко ржавел маневровый паровоз. Между путями, сразу за штабелем черных просмоленных шпал, возвышался навсегда ослепший семафор, а еще дальше — технологическая мачта, с которой свисал на проводах и тоскливо повизгивал на ветру не то раскореженный репродуктор, не то корпус убитого прожектора.
Железный Дорожник нас уже ждал — вышел встречать на крыльцо с «летучей мышью». Немолодой, сутулый человек в стеганом форменном пальто.
Странноватый человек.
Нет, так-то ничего. Просто, разговаривая, он старательно избегал взгляда собеседника. Всё время смотрел куда-то в сторону. Я только потом понял почему: на левой щеке у него было большое сизое пятно, и, наверное, это его здорово смущало. Видимо, он боялся увидеть, что собеседник рассматривает этот его изъян…
Нет, пожалуй, всё же не так.
Скорее он всё-таки боялся, что собеседник смутится, когда заметит, что он увидел, как собеседник рассматривает это его, похожее формой на Южную Америку, родимое пятно. Да, скорее так. Ну я так думаю.
Что на это сказать? Бывает. Небольшой у человека комплекс. У кого их нет? Я, например, стесняюсь использовать при разговоре слово «паштет». Оно у меня как-то не так звучит, как у большинства человеков. Высмеяли когда-то в детстве, и как отрезало. Не использую. Комплекс. У меня и еще один комплекс есть — боюсь летать на самолетах. А Серега, например, комплексует из-за того, что не умеет рассказывать анекдоты. А Гошка — что лысеть рано начал. У всех комплексы есть. Почему бы не быть и у Дорожника. Пусть даже и у Железного.
Свое смущение он, кстати, поначалу пытался скрыть напористой манерой общения: говорил нарочито громко, избыточно уверенно и несколько даже, на мой слух, безапелляционно. Давал этакого нахрапа, про который в народе говорят, что он и отмолчится так, как будто обругает. Ни «привета» тебе, ни «как дошли», а сухо, через губу: «Заходите, живо. И дверь за собой плотнее. Не май месяц».
Я заметил, что начальственный тон Железного Дорожника Серегу напряг. Мне даже пришлось другана за рукав подергать, мол, расслабься, чего ты. Нам с этим дядькой детей не крестить.
Серегу вообще-то трудно завести. Но хамства он не переносит. Терпит-терпит, а потом взрывается. Как граната. Вот недавно… Хотя…
Ладно, времени еще, похоже, есть немного — расскажу.
По-быстрому.
В конце июня — числа двадцать пятого, что ли, — случился у нас какой-то такой небывало суетный день. Накопилось чего-то так всё к концу недели и навалилось разом. Нужно было всё здесь и сейчас и всё равно срочно: по четырем точкам мясо кур зарядить, оформить вагон с пиловочником, пробить цены на гречку, подшаманить какие-то левые сертификаты, с кем-то встретиться, кому-то позвонить — короче, запарка. И тут еще одной фирмочке дилерской желательно было за сухое молоко проплатить (просили срочно, потому что типа цена поплыла). Приехали платить, часть суммы привезли векселями Сбербанка, а они уперлись — хотим наличкой. Хотим — и всё тут. Как дети малые. Мы в свой банк метнулись — перевести на карточку. Верунчик пообещала за два часа справиться. И справилась. Но это дело застало нас уже на левом берегу — нужно было в одно место договор с синей печатью завезти. Время поджимало, и мы сунулись в ближайшее отделение Сбербанка. Но там, как услышали, что нам двести штук надо снять, сразу опупели. У них и на десять-то, оказывается, надо за два дня записываться. Короче — со-вет-ский цирк. Ну нет и нет. До свидания. В смысле — прощайте. Пошли на выход. Но тут Серега обратил внимание на то, что возле одного окошка трутся старушки. Десятка три. Древние такие бабульки. Галдят чего-то, валокордин глотают. Нам бы мимо пройти, так нет — Серега возьми да спроси, за какой такой надобностью они в такую жарищу в такой духотище в очередь выстроились. Оказалось, за утраченные в девяносто втором вклады компенсацию получают. По штуке на брата. В смысле — на сестру. Поскольку братьев, родившихся до двадцать восьмого включительно, уже давным-давно всех выкосило. Тут Серега на лицо строгости напустил, к окошку протиснулся и спрашивает, дескать, почему только один операционист на эти выплаты задействован. Девчонка сразу старшую позвала, а та Серегу вежливо-вежливо так послала подальше. Серега сразу к служебному ходу, я, естественно, за ним. Охранник-парниша попытался дернуться, но мы его смяли — чего там вдвоем-то? — и в кабинет к управляющему, четвертая табличка по коридору слева, без стука. Я на двери встал, плечом припер, а Серега прошел и поинтересовался у пупсика зализанного в спецовке от Армани-кармани про все эти дела. Типа какого хрена ты, уважаемый, тут под кондиционером кайфуешь и марьяж по монитору распихиваешь, когда у тебя в цеху бардак натуральный творится. А уважаемый Серьге спокойно так, не отрываясь: пошел вон.
Ну и Серега взорвался.
Взял его за галстук от Гучи-фигучи и носом его несколько раз об итальянскую полировку. До тех пор, пока юшкой кровавой все входящие-исходящие не уделал.
Ну, Серега его, конечно, не просто туда-сюда возил, а еще при этом инструктировал, чтобы в зубах эти копейки несчастные кинутым старушкам по домам разнес.
Проинструктировал его Серега, и пошли мы себе. Дальше российскую экономику из руин поднимать. ВэВэПэ удваивать. Но не вышло: на выходе богатыри из подъехавшего наряда энергично руки нам скрутили и с мигалкой в райотдел доставили. Ну, там мы в глухую несознанку, конечно, намылились — свидетелей-то не было. Думали легко отделаться. Но, как оказалось, в кабинете у мажора камера слежения установлена была, и дело закрутилось. Ограбление банка нам, естественно, не стали лепить. Глупость. Но на полном серьезе инкриминировали нанесение легких телесных повреждений. Сотрясение мозга. Все дела. Статью не помню.
Решил этот сучонок в носках от Хубоссссса упаковать нас основательно.
Ага! Так и легли мы под него.
Ведь это не он, а мы себе давали слово. Не сходить с пути прямого. И мы кое в чем сильны. Потому что сила, она в правде.
Дальше так.
Через полчаса дядя Лева Купер подъехал, залог оплатил, и мы сразу к Стасу Хасанову, к начальнику штаба минюстовского «Беркута» (шесть командировок в Чечню, зона ответственности — Аргун) порулили.
Стас — наш человек, вопрос порешать не отказался. Чего ему тот мажор? Не мажор же пацанов из его отряда в командировку к чехам жратвой, шилом и приборами ночного видения обеспечивал. Не-а, не мажор. А Блинов Сергей Иванович. Индивидуальный предприниматель. С которым он, Стас Хасанов, позывной «Хан», восемь лет учился в одном классе.
Ну и он сразу свой административный ресурс через авторитетов с пятнадцатой включил (как Жванецкий говорил, кто кого охраняет, тот того и имеет) — в ту же ночь у банкира его новехонький «лексус» из гаража пропал. Как и не было его там. Все сто пять замков на месте, а тачки нет. Сеанс практической черной магии. Телепортация в натуре. Корова языком слизала.
Он там помыкался недельку, кнопки по записной книжке понажимал и даже в РУБОПе в отделе у Сан Саныча лично сопли попускал со ссылками на дядьку своего — пом-упол-пол-преда. Но фиг ему. Потому что, говорю же, в правде сила. И циркулирует эта правда не по властной вертикали, а по горизонтали человеческих отношений.
Потом уже правильные люди намекнули ему, как в таких случаях грамотный человек поступать должен. Поступил — заявление свое забрал. Ровно через десять минут прозвонил ему на мобилу незнакомый доброжелатель и сообщил, на каком пустыре «лексус» евойный стоит.
Вот так вот.
Вот так…
Считаете, что мы неправы были? Согласен. Мы были неправы. Считаете, что не по закону всё это и дурно пахнет? И тут согласен. Не по закону. И дурно пахнет. Согласен. Эта наша гордость всегда будет напоминать нам о нашем позоре.
Но, блин…
А над бабульками измываться и за штуку девяностого года штуку ноль четвертого — это по закону? И унижать их при этом — по закону?
В задницу такие законы!
Я знаю, что социальная справедливость — химера. Не было ее никогда, нет и никогда не будет. И знаю, что всякие там революции — чушь несусветная. Знаю и никогда на это дело не подпишусь. Тем более сейчас, когда…
Но.
Но тем, кто мамок наших мамок на такое кидалово подсадил, стоило бы, пожалуй, горло перегрызть.
Зубами перегрызть. И бросить подыхать…
А потом, конечно, спасти.
Великим Деланием…
В домике у Железного Дорожника было тепло — в углу чадила буржуйка, сработанная из небольшой бочки. Из-под неприкрытой ее вьюшки сифонил и расползался по полу сизый угар.
Изнутри стало видно, что домик собран из старых шпал. Шпалы были настолько щербаты, что казалось, это именно у них по законам сталинского шариата расстреляли всех смертников ГУЛага.
Гошка сразу плюхнулся на топчан — был там такой, и даже с матрасом, — и стал расшнуровывать правый бот. Он уже несколько часов ныл, что, видимо, натер от этого новья мозоль. Решил проверить.
Я спросил у хозяина, куда стекло примостить. Дорожник махнул на металлический шкафчик, в котором висела грязная спецовка, и сказал:
— За него просунь. — И добавил: — Хорошо, что нынче со своим пришли.
— А зачем оно вам? — спросил я, увидев, что стекло в единственном окне было цело и даже нигде не треснуто.
— Не напасешьси на вас, — хмуро ответил Дорожник.
— Мы передохнем у вас пару часов, — спросил-предупредил Серега.
— Валяйте, — кивнул Дорожник. — Передохнуть, оно не борщ хозяйский лопать.
Он подошел к заваленному всякой всячиной столу и зачем-то сдвинул разом весь этот хлам на одну половину. Впрочем, сразу стало понятно зачем.
— Кому? — спросил он у Сереги.
— Ему, — показал Серега на изучающего свою пятку Гошку.
— А ну-ка подь сюда, — поманил американца Дорожник.
Гошка чертыхнулся, но поскакал на левой к столу. Дорожник вынул из кармана засаленную колоду, встал так, чтобы заслонить от нас с Серегой обзор, и метнул на свободное пространство стола три карты.
— Запомнил? — спросил он.
— Запомнил, — кивнул американец.
— Посмотри-ка еще раз, в каком порядке, — сказал Дорожник, потасовал колоду, дал Гошке сдвинуть и еще раз метнул на стол три верхние карты.
— Да запомнил я, запомнил, — пробурчал Гошка и поскакал назад к топчану. Досматривать мозоль. Спасение мира спасением мира, а мозоль мозолью.
— Осталось к Оракулу, — прикинул Серега вслух. Я спросил у Дорожника:
— Не знаете, он на самом деле оракул?
— А хрен его знает, — ответил он.
Потом помолчал. Еще помолчал. И вдруг, глядя в окно, в углу которого показался кусок луны, стал рассказывать:
— Не знаю, какой он там оракул, а одного оракула я знавал. Два-Слова-Блядь звали. Это еще до Полигона. Ага… На той станции, где я до того служил. Был там у нас главным инженером Кузьма Егорыч. Кузьма Егорыч Бубенец. Вот, доложу, воистину голова мужик был! Всё на станции только через одного его и крутилось. Начальники-то наши всяко-разно и года не задерживались, пришли-ушли. Одно слово — номенхалтурщики. А Егорыч, почитай, с пацанов на станции. Без малого сорок пять годков оттрубил. Как пришел поммашиниста, так до инженера голавного и дорос. Все ходы-выходы на станции знавал, такой мужик был: и по железкам тебе дока превеликий, и с людями мог обходительно — где по батюшке, а где надобно — и по матушке. И на пенсию когда вышел, так всё к нему народец наш домой бегал, всяко-разно — и путейщики там, и машинисты, и ремонтники, опять же — из депо. А потом Егорыча нашего инсульт прижал. Страшное дело, скажу вам, — вся правая сторона как неживая… И язык отнялся. Сперва-сначала напрочь. А потом на «два слова б….» его пробило. Ничего не мог сказать, окромя: «Два слова …». Во как Егорыча заломало… А народ чего? А народец ничего — всё одно к нему по всем своим делам шастал. Как к Ленину. Ага. Придет один такой ходок, спросит: «Егорыч, я тут вот надумал ботинок тормозной по-новому смастырить, ну и, стал быть, вот тут вот так вот у меня, а вот здесь, вот не знаю, как с вот этим вот быть». И в чертеж пальцем тычет. Егорыч помолчит-помолчит, а потом ему, значит, и советует делово: «Два слова …» А этот, из рационализаторов который, хлоп себя по лбу: «А ведь точно! Втулку-то надобно на три сантиметра дальше ставить!» И уже побег в мастерскую — вытачивать. А быват, придут бригадиры ремонтников и докладают за беду свою, что, мол, струмент один на всех, претензиев при передаче полно, потому на пересмену времени уходит незнама скока. А Егорыч им на то опять же свое. И бригадиры: «Ешкин кот, как же мы до того сами не докумекали?!» И бегут на склад второй комплект выписывать. Ага… А другой раз придет парторг и жалобится, что с одним из поммашей беда натуральная — запиваться стал паренек. И не сказать, что только по праздникам. А паренек толковый. Как быть? Ну, Егорыч сразу ему и режет: «Два слова б …» Строго так: «Два слова…». Парторг беломорину домусолит и соглашается: «Ладно, завтра в кадрах поговорю, нехай оформляют старшим на сто шестой». Ага… Вот так вот. Такой вот оракул. Скажете, нет?
— Отчего ж, — ответил я. — Продвинутый оракул — он и есть такой. Он не ответ тебе дает, а понимание, что ответ ты уже знаешь. Что он, ответ, не где-то там, хрен знает где, а в тебе самом.
— Вот то-то ж, — сказал Дорожник, а потом засобирался: — Ладно, вы тут мироедствуйте, а мне на обход всяко-разно. Пойду, колеса обстучу.
Схватил фонарь, еще кувалдометр какой-то и действительно вышел. В будке сразу стало темно и мистически — освещал ее теперь только огонь буржуйки, который дразнил нас через щели перекошенной дверцы.
— Я дверь открою, — сказал я. — Лучше замерзнуть, чем угореть.
— Открой, — согласился Серега.
А Гошка ничего не сказал. Он уже посапывал. И всей своей расслабленной позой — разутая нога на топчане, обутая на полу — выражал одну-единственную просьбу: «Not to Distur!»
Глядя на его лицо, белеющее в темноте подобно гипсовой посмертной маске, я подумал: «Прости, Господи, — или кто там вместо него! — в гробу Гошка был бы, пожалуй, страшен».
Через приоткрытую дверь стали доноситься звонкие удары молотка по легированным колесам. Меня это торкнуло: нет, это уже была не кроличья нора, это уже была нора имени гражданина Франца Кафки. В натуре. И мы, как те его пассажиры, что застряли в метро: света в начале уже не видно, света в конце — еще. И темнота такая, что нет никакой возможности верить в существование начала и конца. Наваливающееся безверие в наличие координатной оси вводит чувства в полное смятение, что делает запутанную игру еще более рульной. Настолько рульной, что вопросами типа «Что мне делать?» и «Зачем мне это делать?» уже не задаешься.
Через несколько минут Железный Дорожник вернулся. Не просто вернулся, а ворвался. Захлопнул дверь, вбил в паз задвижку и с криком: «Валитесь на пол!» сам рухнул на пол
Мы с Серегой, пребывая в легкой полудреме, ничего не поняли, но выполнили команду мгновенно. А Серега еще и Гошку за ногу рванул — тот свалился с топчана вниз, как мешок с картошкой. Причем с гнилой, потому что с каким-то смачным хлюпом.
Правда, тут же криком: «Что за йоп!» дал понять, что всё же не мешок, но сапиенс.
Едва мы успели залечь, пошла дикая пальба — задолбили из многих стволов длинными очередями. И по двери, и по окну.
Если дверь была обшита стальным листом и ей было глубоко это дело по фиг, то стекло в окне мгновенно разлетелось вдрызг, оросив наши спины обильным стеклянным дождем.
Влетающие в проем пули вгрызались голодными короедами в деревянные стены. Впрочем, шпалам, из которых были сложены стены, похоже, было тоже на это глубоко наплевать — не привыкать им. Видели всякое. И это надеялись пережить.
Железный Дорожник пополз к печке и, добравшись, энергичным толчком сдвинул ее в сторону — дымоходная труба выскочила из паза и с грохотом упала. Буржуйка стояла на жестяном листе. Дорожник сдвинул и его. Открылась дыра в полу.
— Сигайте! — крикнул Дорожник.
Мы, прихватив только автоматы, поползли к этому весьма своеобразному выходу.
— А кто это наехал? — по ходу спросил Серега.
— Топорок со своими басмачами! — крикнул Дорожник.
— Много их?
— На «ЛиАЗе» подкатили, полный автобус
— Ни хрена себе! — воскликнул Гошка.
— Пошли, — приказал Серега и спрыгнул первым.
За ним ушел Гошка, за Гошкой — я. Последним выпал Дорожник.
Никакого подземного хода там не было — домик стоял на металлических сваях, и мы просто вывалились наружу. Не совсем, конечно, наружу — пространство между металлоконструкциями было с трех сторон обложено кирпичной кладкой. Тыльной стены у этого укрытия не было, и нам открылся вид на овраг, вдоль которого, по той стороне, тянулась заградительная лесополоса.
Засранцы, не подходя пока вплотную, боеприпасов не жалели — тупо проводили артподготовку перед зачисткой. Подавляли противника огнем.
— Что делать будем? — спросил Гошка. Серега сразу не ответил, осмотрелся, потом спросил у Дорожника:
— Там цистерны на путях, что в них?
— В дальней авиационного керосину малеха, другие две — порожняк.
— А этот вот овраг, он в ту сторону до упора?
— Волчий-то? Ага, до первого пути.
— Значит, так, парни, — определился Серега, — выход один: до того леска добраться, что за оврагом. И уже там их мотать. Работать будем по плану. План такой: я сейчас назад уйду, буду из окна долбить, обозначу огневую точку. Пусть мыслят, что мы все внутри. Ты, Дрон, давай, пока они нас совсем не окружили, оврагом косяк делай и поджигай, на хрен, керосин. Сделай побольше тарараха. Сумеешь их оттянуть — мы тогда в лесок рванем. А там по обстановке. Усек?
— Усек, — кивнул я.
— А я? — спросил Гошка.
— Сиди здесь, не дергайся, прикрывай гражданского. — Серега кивнул на Дорожника и, усмехнувшись, добавил: — Куда тебе скакать в одном ботинке.
Гошка хотел что-то возразить, но Серега, хлопнув меня по плечу, уже полез в будку. Я в свою очередь на прощанье хлопнув по плечу Гошку, сосчитал до трех и перебежками рванул к оврагу.
Луна была не на нашей стороне — ее в ту ночь надули до упора. А облака стерли. И как я ни старался пригибаться, меня запалили — двое придурков, стреляя на ходу, рванули мне наперерез. Одного получилось снять сразу — с разворота краем длинной очереди, как боевым веером, — а второго, упав в снег и притворившись дохлым лисом, я подпустил поближе. И только потом завалил. Теперь экономя пули — одиночным.
И уже не стал вставать, а пополз к оврагу по-пластунски, пропахивая снежный наст небритой мордой. Загребал на себя, под себя, от себя и заглушал пальбу и свист внутренним своим отчаянным ритмом.
Вышел, стало быть, разлад.
Замириться б, да неловко.
Вот такая распальцовка.
Вот такой судьбы расклад.
Начинается. Пора.
Мажь волыну перед боем.
На луну дурного воя
Начинается пора.
Ползти пришлось метров двадцать, но до края добрался благополучно, нырнул в кусты и скатился на заднице вниз.
Овраг оказался неглубоким, что радовало, но был, где-то по колено, наполнен каким-то вонючим отстоем, что огорчало. Но выбирать не приходилось, и я почавкал.
И ритмом, ритмом страх гнал.
Как: «Хоп! Хоп! Хоп!»
Забожились не стонать.
И не влево. И не вправо.
И еще: свою канаву
До упора не сдавать.
Эх, не вышла бы промашка,
Недозор да недогляд.
Не сгубить бы мне ребят
В пасти Волчьего Овражка.
Овраг выгнулся подковой, второй рог которой выходил к ближнему тупику. Мне по плану — к дальнему. Но сначала нужно было, конечно, еще из этой ямы выбраться. Что оказалось делом непростым — подъем в том месте был крут. Но я, сначала забросив автомат наверх, кое-как, цепляясь за кусты, где руками, где зубами, всё же выкарабкался.
Выполз как раз напротив паровоза, что было ништяк. Но нарвался на засаду. Что было не ништяк.
Поставили там эти дебилы одного из своих.
— Эй, чувачок, а вот и я! — крикнул он и направил на меня ствол. Подошел ко мне и встал метрах в двух. Думал поглумиться.
Я не стал дергаться к своему «калашу», а, вытащив из подсумка полный магазин — придурок, увидев это, заржал, — сделал длинный кувырок. Он успел расстрелять землю за моей спиной, прежде чем я, используя энергию наката, свалил его с ног ударом плеча в правое бедро. Опрокинул навзничь, оседлал и бил магазином куда билось, пока не перестал он дергаться.
Вот не понимаю я эту их тему — зачем они понты-то кидают, когда нужно молча засаживать? Блок-бастеров насмотрелись? Придурки. Надо проще быть. Определил «свой — чужой» и гаси, если чужой. А еще лучше — загаси, а потом определяй. Встретил меня — убей меня. Встретил себя — убей себя. Встретил Будду — убей Будду. Похоронная команда разберется, кого куда. А война всё спишет.
Уже не пытаясь отдышаться — знал бы, что такая беготня выпадет, за месяц бы курить бросил, — подхватил свой автомат и рванул к насыпи. Интенсивность стрельбы возле будки возросла охренительно, и я торопился. Паровоз по этой же причине не стал оббегать — кинулся под ним проползать. Чуть скальп не потерял, зацепившись башкой за какой-то выступ на оси колесной пары.
Добежал до последней цистерны и, уже совсем никакой, полез наверх. Цепляясь за леера, добрался до горловины. Она была не законтрована и даже не закрыта — народ, видно, не стеснялся и вовсю черпал халявную горючку. Я сдвинул накидные болты и отбросил люк полностью.
Спустившись на землю, нашарил подходящую каменюку, обмотал носовым платком и поджег. Дал разгореться, прицелился и швырнул навесиком.
Как ни странно, трехочковый вышел с первой попытки.
Дальше не помню.
Вернее, не помню то, что было на самом деле.
(Надеюсь, вы понимаете, что «на самом деле» — применительно к присутствию нашего штурмового отряда на Полигоне — не то же самое, что «реально»?)
Ну так вот.
Повторюсь: то, что было на самом деле, я не помню. Наверное, подкинуло меня, убегающего, взрывной волной и образцово-показательно шмякнуло о землю. И лежал я, где упал, как дохлый. Наверное.
А так, если не «на самом деле», то во время короткого замыкания разума случилось у меня короткое же видение.
Пригрезилось вот что.
Сначала — будто бы стою я себе на небольшой такой льдине, площадью не больше квадратного метра, а вокруг больше ничего нет. Точнее — не вижу я за ней ничего. Шагнуть никуда не могу, невозможно это — твердь льдиной ограничена. Поэтому просто стою, балансирую.
Стою-стою, стою-стою и вдруг спрашиваю, причем сам у себя: «А что это ты, старичок, тут такое делаешь?»
И сам же себе отвечаю: «Стою на своем, старичок».
И как только это сказал, тут же вижу, что мою льдину несет куда-то по натуральному такому морю-океану мощным теплым течением.
Выходило так, что если взять отдельно меня и льдину, то я стоял на ней и никуда не двигался. А так, в целом, получалось, что и не стою я вовсе, а плыву. Такая вот картина в мировом масштабе вырисовывалась: не на своем локальном стою, а по чьему-то чужому и огромному — плыву. Без весел и ветрил.
И еще: льдина таяла. Моего становилось меньше, а чужого — больше. И я стал понимать, что, когда льдина растает без остатка, я в этом чужом утону на хрен. Как Му-му, натурально.
Впрочем, дрожала одна мыслишка на заднем плане, что, когда я утону, это чужое уже станет моим. И не просто моим, но и родным.
Проверить это не получилось.
Точно, поди, обменял я тогда эту забаву. На какой-нибудь самопальный пугач…
Снег вскоре стал стеной — шли чисто по приборам. В смысле — по компасу. И без малого через три часа вышли на полотно железной дороги. Вообще, с этой самой дорогой странно было: она начиналась «вдруг», то есть ничего не было, ничего не предвещало и — вдруг сразу под ногой шпала. Как здрасьте.
Но нам, впрочем, какая разница была, что шла она из ниоткуда, да пусть она даже шла в никуда, главное — точно на сто три градуса. И хотя между шпалами трава прямо из щебня росла, а сами шпалы прогнившими были, но всё же по ним гораздо легче и веселее было идти, чем по полю-то, — это в любом случае не сквозь подмороженные джунгли продираться.
Вскоре совсем хорошо стало — снег прекратился. Облака ветром сдуло, и луна покатилась вместе с нами по ржавым рельсам.
И катилась до самой будки Железного Дорожника.
Будка была точно такой, какие обычно строят на жэдэ переездах, — ну, представляете? — такой домик приподнятый, из которого при появлении поезда выскакивают зачем-то заполошные тетки с желтыми флажками.
Здесь никакого переезда не было, служебный перрон с перилами тоже отсутствовал, зато — как раз напротив домика — имелась механическая стрелка, за которой железнодорожное полотно раздваивалось. Вновь образованные пути бодро разбегались друг от друга под небольшим углом, но оба метрах в ста обрывались гравийными сугробами. В одном тупике стояла сцепка из трех нефтяных цистерн, двух полувагонов и двух товарных. А во втором одиноко ржавел маневровый паровоз. Между путями, сразу за штабелем черных просмоленных шпал, возвышался навсегда ослепший семафор, а еще дальше — технологическая мачта, с которой свисал на проводах и тоскливо повизгивал на ветру не то раскореженный репродуктор, не то корпус убитого прожектора.
Железный Дорожник нас уже ждал — вышел встречать на крыльцо с «летучей мышью». Немолодой, сутулый человек в стеганом форменном пальто.
Странноватый человек.
Нет, так-то ничего. Просто, разговаривая, он старательно избегал взгляда собеседника. Всё время смотрел куда-то в сторону. Я только потом понял почему: на левой щеке у него было большое сизое пятно, и, наверное, это его здорово смущало. Видимо, он боялся увидеть, что собеседник рассматривает этот его изъян…
Нет, пожалуй, всё же не так.
Скорее он всё-таки боялся, что собеседник смутится, когда заметит, что он увидел, как собеседник рассматривает это его, похожее формой на Южную Америку, родимое пятно. Да, скорее так. Ну я так думаю.
Что на это сказать? Бывает. Небольшой у человека комплекс. У кого их нет? Я, например, стесняюсь использовать при разговоре слово «паштет». Оно у меня как-то не так звучит, как у большинства человеков. Высмеяли когда-то в детстве, и как отрезало. Не использую. Комплекс. У меня и еще один комплекс есть — боюсь летать на самолетах. А Серега, например, комплексует из-за того, что не умеет рассказывать анекдоты. А Гошка — что лысеть рано начал. У всех комплексы есть. Почему бы не быть и у Дорожника. Пусть даже и у Железного.
Свое смущение он, кстати, поначалу пытался скрыть напористой манерой общения: говорил нарочито громко, избыточно уверенно и несколько даже, на мой слух, безапелляционно. Давал этакого нахрапа, про который в народе говорят, что он и отмолчится так, как будто обругает. Ни «привета» тебе, ни «как дошли», а сухо, через губу: «Заходите, живо. И дверь за собой плотнее. Не май месяц».
Я заметил, что начальственный тон Железного Дорожника Серегу напряг. Мне даже пришлось другана за рукав подергать, мол, расслабься, чего ты. Нам с этим дядькой детей не крестить.
Серегу вообще-то трудно завести. Но хамства он не переносит. Терпит-терпит, а потом взрывается. Как граната. Вот недавно… Хотя…
Ладно, времени еще, похоже, есть немного — расскажу.
По-быстрому.
В конце июня — числа двадцать пятого, что ли, — случился у нас какой-то такой небывало суетный день. Накопилось чего-то так всё к концу недели и навалилось разом. Нужно было всё здесь и сейчас и всё равно срочно: по четырем точкам мясо кур зарядить, оформить вагон с пиловочником, пробить цены на гречку, подшаманить какие-то левые сертификаты, с кем-то встретиться, кому-то позвонить — короче, запарка. И тут еще одной фирмочке дилерской желательно было за сухое молоко проплатить (просили срочно, потому что типа цена поплыла). Приехали платить, часть суммы привезли векселями Сбербанка, а они уперлись — хотим наличкой. Хотим — и всё тут. Как дети малые. Мы в свой банк метнулись — перевести на карточку. Верунчик пообещала за два часа справиться. И справилась. Но это дело застало нас уже на левом берегу — нужно было в одно место договор с синей печатью завезти. Время поджимало, и мы сунулись в ближайшее отделение Сбербанка. Но там, как услышали, что нам двести штук надо снять, сразу опупели. У них и на десять-то, оказывается, надо за два дня записываться. Короче — со-вет-ский цирк. Ну нет и нет. До свидания. В смысле — прощайте. Пошли на выход. Но тут Серега обратил внимание на то, что возле одного окошка трутся старушки. Десятка три. Древние такие бабульки. Галдят чего-то, валокордин глотают. Нам бы мимо пройти, так нет — Серега возьми да спроси, за какой такой надобностью они в такую жарищу в такой духотище в очередь выстроились. Оказалось, за утраченные в девяносто втором вклады компенсацию получают. По штуке на брата. В смысле — на сестру. Поскольку братьев, родившихся до двадцать восьмого включительно, уже давным-давно всех выкосило. Тут Серега на лицо строгости напустил, к окошку протиснулся и спрашивает, дескать, почему только один операционист на эти выплаты задействован. Девчонка сразу старшую позвала, а та Серегу вежливо-вежливо так послала подальше. Серега сразу к служебному ходу, я, естественно, за ним. Охранник-парниша попытался дернуться, но мы его смяли — чего там вдвоем-то? — и в кабинет к управляющему, четвертая табличка по коридору слева, без стука. Я на двери встал, плечом припер, а Серега прошел и поинтересовался у пупсика зализанного в спецовке от Армани-кармани про все эти дела. Типа какого хрена ты, уважаемый, тут под кондиционером кайфуешь и марьяж по монитору распихиваешь, когда у тебя в цеху бардак натуральный творится. А уважаемый Серьге спокойно так, не отрываясь: пошел вон.
Ну и Серега взорвался.
Взял его за галстук от Гучи-фигучи и носом его несколько раз об итальянскую полировку. До тех пор, пока юшкой кровавой все входящие-исходящие не уделал.
Ну, Серега его, конечно, не просто туда-сюда возил, а еще при этом инструктировал, чтобы в зубах эти копейки несчастные кинутым старушкам по домам разнес.
Проинструктировал его Серега, и пошли мы себе. Дальше российскую экономику из руин поднимать. ВэВэПэ удваивать. Но не вышло: на выходе богатыри из подъехавшего наряда энергично руки нам скрутили и с мигалкой в райотдел доставили. Ну, там мы в глухую несознанку, конечно, намылились — свидетелей-то не было. Думали легко отделаться. Но, как оказалось, в кабинете у мажора камера слежения установлена была, и дело закрутилось. Ограбление банка нам, естественно, не стали лепить. Глупость. Но на полном серьезе инкриминировали нанесение легких телесных повреждений. Сотрясение мозга. Все дела. Статью не помню.
Решил этот сучонок в носках от Хубоссссса упаковать нас основательно.
Ага! Так и легли мы под него.
Ведь это не он, а мы себе давали слово. Не сходить с пути прямого. И мы кое в чем сильны. Потому что сила, она в правде.
Дальше так.
Через полчаса дядя Лева Купер подъехал, залог оплатил, и мы сразу к Стасу Хасанову, к начальнику штаба минюстовского «Беркута» (шесть командировок в Чечню, зона ответственности — Аргун) порулили.
Стас — наш человек, вопрос порешать не отказался. Чего ему тот мажор? Не мажор же пацанов из его отряда в командировку к чехам жратвой, шилом и приборами ночного видения обеспечивал. Не-а, не мажор. А Блинов Сергей Иванович. Индивидуальный предприниматель. С которым он, Стас Хасанов, позывной «Хан», восемь лет учился в одном классе.
Ну и он сразу свой административный ресурс через авторитетов с пятнадцатой включил (как Жванецкий говорил, кто кого охраняет, тот того и имеет) — в ту же ночь у банкира его новехонький «лексус» из гаража пропал. Как и не было его там. Все сто пять замков на месте, а тачки нет. Сеанс практической черной магии. Телепортация в натуре. Корова языком слизала.
Он там помыкался недельку, кнопки по записной книжке понажимал и даже в РУБОПе в отделе у Сан Саныча лично сопли попускал со ссылками на дядьку своего — пом-упол-пол-преда. Но фиг ему. Потому что, говорю же, в правде сила. И циркулирует эта правда не по властной вертикали, а по горизонтали человеческих отношений.
Потом уже правильные люди намекнули ему, как в таких случаях грамотный человек поступать должен. Поступил — заявление свое забрал. Ровно через десять минут прозвонил ему на мобилу незнакомый доброжелатель и сообщил, на каком пустыре «лексус» евойный стоит.
Вот так вот.
Вот так…
Считаете, что мы неправы были? Согласен. Мы были неправы. Считаете, что не по закону всё это и дурно пахнет? И тут согласен. Не по закону. И дурно пахнет. Согласен. Эта наша гордость всегда будет напоминать нам о нашем позоре.
Но, блин…
А над бабульками измываться и за штуку девяностого года штуку ноль четвертого — это по закону? И унижать их при этом — по закону?
В задницу такие законы!
Я знаю, что социальная справедливость — химера. Не было ее никогда, нет и никогда не будет. И знаю, что всякие там революции — чушь несусветная. Знаю и никогда на это дело не подпишусь. Тем более сейчас, когда…
Но.
Но тем, кто мамок наших мамок на такое кидалово подсадил, стоило бы, пожалуй, горло перегрызть.
Зубами перегрызть. И бросить подыхать…
А потом, конечно, спасти.
Великим Деланием…
В домике у Железного Дорожника было тепло — в углу чадила буржуйка, сработанная из небольшой бочки. Из-под неприкрытой ее вьюшки сифонил и расползался по полу сизый угар.
Изнутри стало видно, что домик собран из старых шпал. Шпалы были настолько щербаты, что казалось, это именно у них по законам сталинского шариата расстреляли всех смертников ГУЛага.
Гошка сразу плюхнулся на топчан — был там такой, и даже с матрасом, — и стал расшнуровывать правый бот. Он уже несколько часов ныл, что, видимо, натер от этого новья мозоль. Решил проверить.
Я спросил у хозяина, куда стекло примостить. Дорожник махнул на металлический шкафчик, в котором висела грязная спецовка, и сказал:
— За него просунь. — И добавил: — Хорошо, что нынче со своим пришли.
— А зачем оно вам? — спросил я, увидев, что стекло в единственном окне было цело и даже нигде не треснуто.
— Не напасешьси на вас, — хмуро ответил Дорожник.
— Мы передохнем у вас пару часов, — спросил-предупредил Серега.
— Валяйте, — кивнул Дорожник. — Передохнуть, оно не борщ хозяйский лопать.
Он подошел к заваленному всякой всячиной столу и зачем-то сдвинул разом весь этот хлам на одну половину. Впрочем, сразу стало понятно зачем.
— Кому? — спросил он у Сереги.
— Ему, — показал Серега на изучающего свою пятку Гошку.
— А ну-ка подь сюда, — поманил американца Дорожник.
Гошка чертыхнулся, но поскакал на левой к столу. Дорожник вынул из кармана засаленную колоду, встал так, чтобы заслонить от нас с Серегой обзор, и метнул на свободное пространство стола три карты.
— Запомнил? — спросил он.
— Запомнил, — кивнул американец.
— Посмотри-ка еще раз, в каком порядке, — сказал Дорожник, потасовал колоду, дал Гошке сдвинуть и еще раз метнул на стол три верхние карты.
— Да запомнил я, запомнил, — пробурчал Гошка и поскакал назад к топчану. Досматривать мозоль. Спасение мира спасением мира, а мозоль мозолью.
— Осталось к Оракулу, — прикинул Серега вслух. Я спросил у Дорожника:
— Не знаете, он на самом деле оракул?
— А хрен его знает, — ответил он.
Потом помолчал. Еще помолчал. И вдруг, глядя в окно, в углу которого показался кусок луны, стал рассказывать:
— Не знаю, какой он там оракул, а одного оракула я знавал. Два-Слова-Блядь звали. Это еще до Полигона. Ага… На той станции, где я до того служил. Был там у нас главным инженером Кузьма Егорыч. Кузьма Егорыч Бубенец. Вот, доложу, воистину голова мужик был! Всё на станции только через одного его и крутилось. Начальники-то наши всяко-разно и года не задерживались, пришли-ушли. Одно слово — номенхалтурщики. А Егорыч, почитай, с пацанов на станции. Без малого сорок пять годков оттрубил. Как пришел поммашиниста, так до инженера голавного и дорос. Все ходы-выходы на станции знавал, такой мужик был: и по железкам тебе дока превеликий, и с людями мог обходительно — где по батюшке, а где надобно — и по матушке. И на пенсию когда вышел, так всё к нему народец наш домой бегал, всяко-разно — и путейщики там, и машинисты, и ремонтники, опять же — из депо. А потом Егорыча нашего инсульт прижал. Страшное дело, скажу вам, — вся правая сторона как неживая… И язык отнялся. Сперва-сначала напрочь. А потом на «два слова б….» его пробило. Ничего не мог сказать, окромя: «Два слова …». Во как Егорыча заломало… А народ чего? А народец ничего — всё одно к нему по всем своим делам шастал. Как к Ленину. Ага. Придет один такой ходок, спросит: «Егорыч, я тут вот надумал ботинок тормозной по-новому смастырить, ну и, стал быть, вот тут вот так вот у меня, а вот здесь, вот не знаю, как с вот этим вот быть». И в чертеж пальцем тычет. Егорыч помолчит-помолчит, а потом ему, значит, и советует делово: «Два слова …» А этот, из рационализаторов который, хлоп себя по лбу: «А ведь точно! Втулку-то надобно на три сантиметра дальше ставить!» И уже побег в мастерскую — вытачивать. А быват, придут бригадиры ремонтников и докладают за беду свою, что, мол, струмент один на всех, претензиев при передаче полно, потому на пересмену времени уходит незнама скока. А Егорыч им на то опять же свое. И бригадиры: «Ешкин кот, как же мы до того сами не докумекали?!» И бегут на склад второй комплект выписывать. Ага… А другой раз придет парторг и жалобится, что с одним из поммашей беда натуральная — запиваться стал паренек. И не сказать, что только по праздникам. А паренек толковый. Как быть? Ну, Егорыч сразу ему и режет: «Два слова б …» Строго так: «Два слова…». Парторг беломорину домусолит и соглашается: «Ладно, завтра в кадрах поговорю, нехай оформляют старшим на сто шестой». Ага… Вот так вот. Такой вот оракул. Скажете, нет?
— Отчего ж, — ответил я. — Продвинутый оракул — он и есть такой. Он не ответ тебе дает, а понимание, что ответ ты уже знаешь. Что он, ответ, не где-то там, хрен знает где, а в тебе самом.
— Вот то-то ж, — сказал Дорожник, а потом засобирался: — Ладно, вы тут мироедствуйте, а мне на обход всяко-разно. Пойду, колеса обстучу.
Схватил фонарь, еще кувалдометр какой-то и действительно вышел. В будке сразу стало темно и мистически — освещал ее теперь только огонь буржуйки, который дразнил нас через щели перекошенной дверцы.
— Я дверь открою, — сказал я. — Лучше замерзнуть, чем угореть.
— Открой, — согласился Серега.
А Гошка ничего не сказал. Он уже посапывал. И всей своей расслабленной позой — разутая нога на топчане, обутая на полу — выражал одну-единственную просьбу: «Not to Distur!»
Глядя на его лицо, белеющее в темноте подобно гипсовой посмертной маске, я подумал: «Прости, Господи, — или кто там вместо него! — в гробу Гошка был бы, пожалуй, страшен».
Через приоткрытую дверь стали доноситься звонкие удары молотка по легированным колесам. Меня это торкнуло: нет, это уже была не кроличья нора, это уже была нора имени гражданина Франца Кафки. В натуре. И мы, как те его пассажиры, что застряли в метро: света в начале уже не видно, света в конце — еще. И темнота такая, что нет никакой возможности верить в существование начала и конца. Наваливающееся безверие в наличие координатной оси вводит чувства в полное смятение, что делает запутанную игру еще более рульной. Настолько рульной, что вопросами типа «Что мне делать?» и «Зачем мне это делать?» уже не задаешься.
Через несколько минут Железный Дорожник вернулся. Не просто вернулся, а ворвался. Захлопнул дверь, вбил в паз задвижку и с криком: «Валитесь на пол!» сам рухнул на пол
Мы с Серегой, пребывая в легкой полудреме, ничего не поняли, но выполнили команду мгновенно. А Серега еще и Гошку за ногу рванул — тот свалился с топчана вниз, как мешок с картошкой. Причем с гнилой, потому что с каким-то смачным хлюпом.
Правда, тут же криком: «Что за йоп!» дал понять, что всё же не мешок, но сапиенс.
Едва мы успели залечь, пошла дикая пальба — задолбили из многих стволов длинными очередями. И по двери, и по окну.
Если дверь была обшита стальным листом и ей было глубоко это дело по фиг, то стекло в окне мгновенно разлетелось вдрызг, оросив наши спины обильным стеклянным дождем.
Влетающие в проем пули вгрызались голодными короедами в деревянные стены. Впрочем, шпалам, из которых были сложены стены, похоже, было тоже на это глубоко наплевать — не привыкать им. Видели всякое. И это надеялись пережить.
Железный Дорожник пополз к печке и, добравшись, энергичным толчком сдвинул ее в сторону — дымоходная труба выскочила из паза и с грохотом упала. Буржуйка стояла на жестяном листе. Дорожник сдвинул и его. Открылась дыра в полу.
— Сигайте! — крикнул Дорожник.
Мы, прихватив только автоматы, поползли к этому весьма своеобразному выходу.
— А кто это наехал? — по ходу спросил Серега.
— Топорок со своими басмачами! — крикнул Дорожник.
— Много их?
— На «ЛиАЗе» подкатили, полный автобус
— Ни хрена себе! — воскликнул Гошка.
— Пошли, — приказал Серега и спрыгнул первым.
За ним ушел Гошка, за Гошкой — я. Последним выпал Дорожник.
Никакого подземного хода там не было — домик стоял на металлических сваях, и мы просто вывалились наружу. Не совсем, конечно, наружу — пространство между металлоконструкциями было с трех сторон обложено кирпичной кладкой. Тыльной стены у этого укрытия не было, и нам открылся вид на овраг, вдоль которого, по той стороне, тянулась заградительная лесополоса.
Засранцы, не подходя пока вплотную, боеприпасов не жалели — тупо проводили артподготовку перед зачисткой. Подавляли противника огнем.
— Что делать будем? — спросил Гошка. Серега сразу не ответил, осмотрелся, потом спросил у Дорожника:
— Там цистерны на путях, что в них?
— В дальней авиационного керосину малеха, другие две — порожняк.
— А этот вот овраг, он в ту сторону до упора?
— Волчий-то? Ага, до первого пути.
— Значит, так, парни, — определился Серега, — выход один: до того леска добраться, что за оврагом. И уже там их мотать. Работать будем по плану. План такой: я сейчас назад уйду, буду из окна долбить, обозначу огневую точку. Пусть мыслят, что мы все внутри. Ты, Дрон, давай, пока они нас совсем не окружили, оврагом косяк делай и поджигай, на хрен, керосин. Сделай побольше тарараха. Сумеешь их оттянуть — мы тогда в лесок рванем. А там по обстановке. Усек?
— Усек, — кивнул я.
— А я? — спросил Гошка.
— Сиди здесь, не дергайся, прикрывай гражданского. — Серега кивнул на Дорожника и, усмехнувшись, добавил: — Куда тебе скакать в одном ботинке.
Гошка хотел что-то возразить, но Серега, хлопнув меня по плечу, уже полез в будку. Я в свою очередь на прощанье хлопнув по плечу Гошку, сосчитал до трех и перебежками рванул к оврагу.
Луна была не на нашей стороне — ее в ту ночь надули до упора. А облака стерли. И как я ни старался пригибаться, меня запалили — двое придурков, стреляя на ходу, рванули мне наперерез. Одного получилось снять сразу — с разворота краем длинной очереди, как боевым веером, — а второго, упав в снег и притворившись дохлым лисом, я подпустил поближе. И только потом завалил. Теперь экономя пули — одиночным.
И уже не стал вставать, а пополз к оврагу по-пластунски, пропахивая снежный наст небритой мордой. Загребал на себя, под себя, от себя и заглушал пальбу и свист внутренним своим отчаянным ритмом.
Вышел, стало быть, разлад.
Замириться б, да неловко.
Вот такая распальцовка.
Вот такой судьбы расклад.
Начинается. Пора.
Мажь волыну перед боем.
На луну дурного воя
Начинается пора.
Ползти пришлось метров двадцать, но до края добрался благополучно, нырнул в кусты и скатился на заднице вниз.
Овраг оказался неглубоким, что радовало, но был, где-то по колено, наполнен каким-то вонючим отстоем, что огорчало. Но выбирать не приходилось, и я почавкал.
И ритмом, ритмом страх гнал.
Как: «Хоп! Хоп! Хоп!»
Забожились не стонать.
И не влево. И не вправо.
И еще: свою канаву
До упора не сдавать.
Эх, не вышла бы промашка,
Недозор да недогляд.
Не сгубить бы мне ребят
В пасти Волчьего Овражка.
Овраг выгнулся подковой, второй рог которой выходил к ближнему тупику. Мне по плану — к дальнему. Но сначала нужно было, конечно, еще из этой ямы выбраться. Что оказалось делом непростым — подъем в том месте был крут. Но я, сначала забросив автомат наверх, кое-как, цепляясь за кусты, где руками, где зубами, всё же выкарабкался.
Выполз как раз напротив паровоза, что было ништяк. Но нарвался на засаду. Что было не ништяк.
Поставили там эти дебилы одного из своих.
— Эй, чувачок, а вот и я! — крикнул он и направил на меня ствол. Подошел ко мне и встал метрах в двух. Думал поглумиться.
Я не стал дергаться к своему «калашу», а, вытащив из подсумка полный магазин — придурок, увидев это, заржал, — сделал длинный кувырок. Он успел расстрелять землю за моей спиной, прежде чем я, используя энергию наката, свалил его с ног ударом плеча в правое бедро. Опрокинул навзничь, оседлал и бил магазином куда билось, пока не перестал он дергаться.
Вот не понимаю я эту их тему — зачем они понты-то кидают, когда нужно молча засаживать? Блок-бастеров насмотрелись? Придурки. Надо проще быть. Определил «свой — чужой» и гаси, если чужой. А еще лучше — загаси, а потом определяй. Встретил меня — убей меня. Встретил себя — убей себя. Встретил Будду — убей Будду. Похоронная команда разберется, кого куда. А война всё спишет.
Уже не пытаясь отдышаться — знал бы, что такая беготня выпадет, за месяц бы курить бросил, — подхватил свой автомат и рванул к насыпи. Интенсивность стрельбы возле будки возросла охренительно, и я торопился. Паровоз по этой же причине не стал оббегать — кинулся под ним проползать. Чуть скальп не потерял, зацепившись башкой за какой-то выступ на оси колесной пары.
Добежал до последней цистерны и, уже совсем никакой, полез наверх. Цепляясь за леера, добрался до горловины. Она была не законтрована и даже не закрыта — народ, видно, не стеснялся и вовсю черпал халявную горючку. Я сдвинул накидные болты и отбросил люк полностью.
Спустившись на землю, нашарил подходящую каменюку, обмотал носовым платком и поджег. Дал разгореться, прицелился и швырнул навесиком.
Как ни странно, трехочковый вышел с первой попытки.
Дальше не помню.
Вернее, не помню то, что было на самом деле.
(Надеюсь, вы понимаете, что «на самом деле» — применительно к присутствию нашего штурмового отряда на Полигоне — не то же самое, что «реально»?)
Ну так вот.
Повторюсь: то, что было на самом деле, я не помню. Наверное, подкинуло меня, убегающего, взрывной волной и образцово-показательно шмякнуло о землю. И лежал я, где упал, как дохлый. Наверное.
А так, если не «на самом деле», то во время короткого замыкания разума случилось у меня короткое же видение.
Пригрезилось вот что.
Сначала — будто бы стою я себе на небольшой такой льдине, площадью не больше квадратного метра, а вокруг больше ничего нет. Точнее — не вижу я за ней ничего. Шагнуть никуда не могу, невозможно это — твердь льдиной ограничена. Поэтому просто стою, балансирую.
Стою-стою, стою-стою и вдруг спрашиваю, причем сам у себя: «А что это ты, старичок, тут такое делаешь?»
И сам же себе отвечаю: «Стою на своем, старичок».
И как только это сказал, тут же вижу, что мою льдину несет куда-то по натуральному такому морю-океану мощным теплым течением.
Выходило так, что если взять отдельно меня и льдину, то я стоял на ней и никуда не двигался. А так, в целом, получалось, что и не стою я вовсе, а плыву. Такая вот картина в мировом масштабе вырисовывалась: не на своем локальном стою, а по чьему-то чужому и огромному — плыву. Без весел и ветрил.
И еще: льдина таяла. Моего становилось меньше, а чужого — больше. И я стал понимать, что, когда льдина растает без остатка, я в этом чужом утону на хрен. Как Му-му, натурально.
Впрочем, дрожала одна мыслишка на заднем плане, что, когда я утону, это чужое уже станет моим. И не просто моим, но и родным.
Проверить это не получилось.