Сердюк Андрей. Дороги Младших Богов

   Во-о-от.
   Натурально так мерещилось.
   Нет, конечно, дело не в том, что мне было страшно или там жутко. Еще чего! Просто обычно я сплю голяком, и мне стремно, когда кто-то чужой пялит на мои нагие мудя свои бесстыжие зенки.
   Да, именно так: не страшно, но стремно.
   И каждую ночь, при такой вот лютой беде, приходилось отважно вставать и шкандыбать в тапошную — дверь проверять. А что делать?
   И всегда, кстати, находил ее запертой, а ключи — висящими на заветном крючке.
   Я слышал, что подобное расстройство есть верный признак начинающегося шизняка. И это меня смущало, если честно. Не могло не смущать. Мало ли… Боязно мне было за мой рассудок. Не великая, конечно, ценность, но ведь своя же.
   В общем, как ни крути, а получалось так, что с вариантами в те минуты у меня было негусто. Либо мир сошел с ума. Либо я. Одно из двух.
   Хотя, если исходить из заманчивых начал радикального идеализма и считать, что мой ум и ум мира суть одно, то не одно из двух, а одно из одного. Что, конечно, возвышало меня до единственного субъекта, но ничего, по сути, в тревожных раскладах не меняло. И я, естественно, грешил на этот наш ночной марш-бросок в сумеречную зону свободы. Как говорил Жид — не тот, который Вечный, а тот, который Андре: когда человек освобождается от цепей, его сознание становится прибежищем химер. Похоже, прав он был. Вот же, мерекал: случилось — и зазвенели они, предупредительные звоночки.
   Теперь, наверное, понятно, почему я не хотел ничего говорить Сереге. До поры до времени. Хотел в себе для начала разобраться, в своих на этот счет ос-чу-че-ни-ях. Хотел, вот так. Но только он первым начал. Когда, выйдя на крыльцо, я почесал свое яйцо и посетовал, что Гошка достал уже своими выеживаниями, Серега мне возразил в принципиальном:
   — Если мы там сейчас втроем сидели, в чем я не сомневаюсь, как бы Анюта-девочка зачем-то глазки ни округляла удивленно — с этим, кстати, стоит позже разобраться, — то это, Дрон, не Магоша с нами был. Ты не догнал?
   — А кто, если не он? — стал я раскручивать Серегу.
   — Не знаю, но не Магоша.
   — С чего решил?
   — А с того… Ты давно видел Магошу таким жизнерадостным?
   — Ну, года три назад. Помнишь, он вьетнамцам партию левых чипов скинул и хорошо так приподнялся? А к чему ты ведешь?
   — А к тому, что не Магоша это был, хоть убей. Кто-то похожий на Магошу, копия, клон, неизвестный нам брат его близнец, но не Магоша. Слишком уж раскрепощенный, незагруженный какой-то. Понимаешь, о чем я?
   — Это не есть факт, Серега, это есть субъективная лабуда. Может, просто повелся он на кралю, губищу раскатил — ну и распустил хвост веером. И все дела.
   — Тебе факты нужны? Хорошо. На рубашке и пиджаке у него крови не было. Заметил? Это, знаешь ли…
   — В речке отстирал. Мелочь.
   — Не скажи. Мелочь-то мелочь, но в мелочах как раз дьявол и прячется. Сковырни мелочь, тут же серным духом из дырочки засифонит. Фиг ты кровь просто так отстираешь. А еще — борсетка.
   — Что «борсетка»? — И Серега напомнил:
   — У этого Магоши борсетка была, а у нашего…
   — У нашего сгорела, — сказал я. — А у этого что, разве… Точно! Он же витамины нам…
   И тут уж я, раз такая пьянка пошла, решился:
   — Слушай тогда, чего я тебе, Серега, как натурфилософ натурфилософу, скажу. Если честно, мне тоже этот вариант Магоши каким-то размороженным показался — это во-первых, а во вторых, вот еще что…
   И рассказал ему о постигшей меня пять минут назад веселухе — о встрече с его, Серегиным, двойником.
   Эмоционально всё преподнес. На радостях, что схожу с ума не в одиночку.
   Он внимательно, не перебивая, выслушал и сделал взбодривший меня вывод:
   — Ага, значит, вот как. Значит, здесь не только Магошин двойник появляется, но и мой. Ладно. Хорошо…. Тогда выходит, что где-то рядом с моим двойником бродит и твой.
   — Думаешь? — озадачился я.
   — А что тут думать? Девчонка же, сам слышал, сказала, что мы уже сегодня сюда заходили. Причем вдвоем. Но мы-то не заходили.
   — Да, мы не заходили.
   — Врубаешься?
   — Врубаюсь… Ну, то есть врубаюсь, что наши двойники тут толпами разгуливают, но пока не врубаюсь, что всё это означает.
   — Узнаем, — обнадежил Серега. — Должно быть всему этому маскараду какое-то рациональное объяснение. Разберемся.
   — Ну-у спасибо. А может, ну его на фиг, может, свалим, пока нас в этот омут не засосало? — осторожничал я. — Вольным ветром подышать я, Серега, конечно, не против, но на охоту за привидениями не подписывался. Что-что, а инстинкт самосохранения у меня развит прекрасно.
   — А тебе разве не по кайфу узнать, что это тут за дела такие стремные пошли? — стал брать меня на «слабо» Серега.
   Он упорно не хотел возвращаться к производству прибавочной стоимости и увеличению капитализации нашего брошенного на заботу автоответчика частного предприятия.
   — Хочу ли во всю эту фигню врубиться? — переспросил я, чтобы потянуть с ответом. Помял ухо и попытался хитрожопо выкрутиться: — Скорее да, чем нет, но только «да» какое-то, знаешь, Серега, хиленькое и равнодушное, а «нет» — такое настойчивое и заботливое.
   — Да не бзди ты, Дрон. Надо разобраться, раз уж… Это, впрочем, по ходу дела. Главное — где-то здесь Магоша блукает. Забыл? Нельзя его бросать одного.
   — Ну да, — вздохнул я, — как говорил брат Данила, русские своих на войне не бросают. Так? Типа сам погибай, но товарища… Все эти дела?
   — Верно, — кивнул Серега.
   Меня не очень вдохновляла эта вот сентенция про «сам погибай», но она ведь возведена у нас в принцип, а с принципами у Сереги это строго. Даже не рыпайся. И поэтому он тут останется. По-любому. Стало быть, и мне придется. Ведь мы друзья. И почти братья. Мы молоко… Ну, вы в курсе уже.
   Но и всё-таки я спросил у него с дохлой надеждой, что он скорое свое решение переиграет:
   — С чего ты взял, что настоящий Магоша еще здесь? Может, он уже на каком-нибудь лесовозе к городу подъезжает.
   — Это вряд ли, — не согласился Серега и объяснил: — Сам подумай, я здесь, и мой двойник здесь, значит, если здесь бродит двойник Магоши, то и он должен быть где-то рядом.
   — Не очевидно всё это, но какая-то бледная логика присутствует, — пришлось мне согласиться. — А где будем искать?
   У Сереги уже был план.
   — Для начала обойдем по-быстрому окрестности. Разделимся — ты туда, я сюда. При любых раскладах ровно через час встречаемся на этом самом месте. А там посмотрим.
   — А не лучше вдвоем пойти? Парным, так сказать, патрулем?
   — Если будем «мы с Тамарой ходим парой», до ночи хрен успеем. Ты в темноте хочешь шарахаться?
   — Нет.
   — Тогда разбегаемся. И лучше знаешь как?.. — Серега почесал маковку и предложил: — Лучше всего по спирали искать. Так оно ловчее выйдет — больший охват и обзор. Ты давай по часовой заходи, до вон тех, видишь, зарослей. А я против пойду, до того вон оврага. И, если что, ори.
   Я кивнул и сказал:
   — Ты тоже ори, если что. Я всё же с пушкой.
   И мы, сверив часы, погнали нарезать ведьмины круги.
   Сначала мне ничего так было, думал, вот иду себе, типа в войнушку играю или в пейнтбол — кто, мол, не спрятался, я не виноват.
   Сначала.
   А подальше отошел, и волнительно стало — представил себе, как клоны-гопники сейчас толпами навстречу попрут. Или на их гнездо, не дай бог, наткнусь. Как себя вести тогда? Чего хватать? Куда бежать?
   Даже остановился.
   Но плюнул — чего зря заморачиваться-то? — и растер. Пару раз кулаком себе в грудь врезал, зарычал протяжно уссурийским тигром и постановил: считая всяких там двойников нечестью-нежитью-нелюдью, с образованиями этими контрафактными не церемониться, а гасить гадов на месте всеми доступными средствами.
   Я, б… — человек. И, как всякий из этого натерпевшегося племени, склонен к простым решениям.
   Короче, поправил я волыну в кобуре, что под левой рукой у меня по-прежнему висела, и дальше двинул.
   А чтобы отвлечься от мыслей-хабалок, начал притчу сочинять. О Последней Сигарете.
   Я вообще-то часто притчи сочиняю. Питаю склонность, если заметили, к подобному жанру. Хотя точно и не знаю, есть ли такой жанр. А также того не знаю, можно ли называть результаты моего праздного словоблудия притчами.
   Ну не знаю и не знаю. По барабану. Незнание не мешает мне их придумывать. Я и придумываю. Мне это по кайфу. Мне это то, что доктор прописал. Психотерапия.
   Вот почему по ходу дела — притча о Последней Сигарете. Короче.
   Во времена недавние, а может, и давние — это кому как — жила-была одна такая Сигарета. Такая же, как другие, — ничем не примечательная сигарета с фильтром.
   При рождении своем очутилась она вместе с другими в обычном картонном боксе. Попала в пачку. В самую обыкновенную…
   Впрочем, это для нас с вами коробка та проходит по разряду обыкновенных, а для нее была она целым миром. Причем единственным. И неповторимым, кстати. Хотя Сигарета наша и слышала, конечно, — как не слышать? — красивую легенду о том, что за пределами их собственного существует некий иной мир. Огромный и удивительный. И непостижимый для сигаретного ума. Ибо в мире том чудесном обитает только Он — Тот, в чьих руках находится и пачка, и судьбы сигаретные.
   Заметим, что некоторые декадентски настроенные ее подруги мечтали всенепременно попасть в тот волшебный край, пусть даже и ценой собственной жизни. Кстати, по легенде, переход в мной мир и был сопряжен со смертью. Там так прямо и говорилось (впрочем, может, и не прямо, а иносказательно), что при попадании в Тот Мир — который зовется вообще-то Тем Светом, поскольку в отличие от здешнего заливает его не тьма, но свет, — тело любой сигареты превращается в скрюченный окурок, но зато душа ее возносится в дали горние — в царство вечных и прекрасных снов.
   Время шло. И вскоре многие сигареты стали действительно исчезать. И ритуал их исчезновения был всегда грандиозен в своей простоте, но впечатляюще при этом обставлен: пачку внезапно заливал нестерпимо яркий свет, и Его рука быстро уносила куда-то очередную жертву.
   Нашу Сигарету (а была она весьма впечатлительна) это действо приводило каждый раз в священный трепет. И неизбежно стала она рефлексировать на этот счет.
   Временами думалось ей, что как это прекрасно — умереть, уснуть, увидеть сны…
   Видеть сны, в которых существование лишено жестокости ментальных и физических мук, — о чем, казалось бы, еще и мечтать.
   Но, с другой стороны, ее пугала перспектива того, что никаких снов Там не будет, что Того Мира в природе не было и нет, что этот Сиюсекундный Свет, заливающий время от времени привычную реальность, лишь иная ипостась Вечной Тьмы, лишь тень ее. И в общем…
   В общем, из оппозиции «быть — не быть» ей как-то милее показалось вот это самое «быть». Пусть в тесной и убогой пачке, но «быть».
   Такую для себя, короче, выбрала она жизненную парадигму.
   Мало того — решила она прожить как можно дольше и стать последней сигаретой. Последней из живых. И стала даже называть саму себя нарочито, пытаясь обмануть судьбу, Последней.
   И какое-то время ей на самом деле удавалось избегать печальной доли. Даже очень удавалось. Даже очень-очень. Пока их не осталось только две.
   А дальше приключилось вот что.
   Однажды пачка открылась, ее скромные пределы, как обычно, залил свет, и был Голос: «Последнее желание приговоренного — святое». И был другой Голос: «Здесь последняя. Последнюю как-то… А-а, нет, тут две».
   И произошло то, что произошло. Чьи-то дрожащие пальцы подхватили Последнюю Сигарету, и вскоре адское пламя превратило ее тело в жалкий окурок. И было вдавлено оно в щербатую кирпичную стенку. Ну а душа ее, как и было обещано, вознеслась. Сквозь колючую проволоку в серую срань осеннего неба.
   Едким вонючим дымком…
   В общем, всё тут всем предельно ясно: приговоренный к высшей мере выкурил свою последнюю сигарету, которой оказалась наша Последняя Сигарета. И тут же был расстрелян. Не за это, конечно. За что-то другое. Такие дела…
   Ну а затем приводивший приговор в исполнение палач засунул свой тэтэшник в потертую кобуру, вытащил последнюю сигарету и, швырнув смятую пачку на залитый кровью бетон, тоже закурил. С чувством выполненного долга.
   Кстати, эта последняя сигарета стала последней его сигаретой. Чаша переполнилась той самой смертельной каплей никотина, и заболел он. Скорее всего, раком легких. И вскоре умер. В утро первого в том году снега… И всё.
   Интересно, утешило бы Последнюю Сигарету, что Его настигла та же участь, что и Ее?
   Не думаю.
   Так что выходит? Выходит, от судьбы никому не уйти? Даже самой судьбе?
   Похоже.
   Но суть, конечно, не в этом. Суть в чем-то другом. Но в чем именно, не знаю…
   Не дано.
   Надеюсь — пока.
   Я без приключений завершил первый свой круг и вновь подошел к дороге. Вышел на нее метрах в ста от вагончика. Сереги нигде видно не было. И я без перерыва пошел на второй заход, взяв радиус покруче. Что на этот раз мне повезет больше, верилось не очень, но уговор дороже денег.
   И зря я не верил.
   Ой зря!
   Там одно такое место было — вроде как холмик, непричесанными кустами густо заросший. Возле него всё это и случилось.
   Я к нему еще не подошел, а мне уже как-то так зябко стало, кровь по перепонкам — бум-бум-бум, и ноги ватными сделались. Предчувствовал, видать. Ну а когда из кустов какие-то пичуги вдруг шумно так фырх в небо перепуганными молитвами, тут у меня сердце вообще чуть не разорвалось. Шутка ли!
   Я сразу за ствол. Ведь понял, что кто-то птичек вспугнул. Что не зря они. Подхожу ближе — точно. Вышел из кустов и стоит. Вернее — стою. Я стою. Невысокий белобрысый мужичонка под сорок. С маловыразительными чертами лица, близко посаженными серыми глазками, припухлыми губами и вялым подбородком. В общем, я. Красавец. Чего тут сомневаться. Я — он и есть я.
   И всё, конечно, как у известного пиита: «Я, я, я! Что за дикое слово! Неужели вон тот — это я? Разве мама любила такого…»
   Знаете выражение «посмотреть на себя со стороны»? Не дай вам бог.
   Нет, когда в зеркале, — не то. В зеркале твоя правая рука у отражения левая, а здесь правая — это и есть правая. И родинка на левой щеке, как и у меня. У меня, как у меня. Не эффект это зеркала. Тут другое. Не описать словами. Нет таких слов. Не придуманы. Объем, фактура, дыхание. И почвы дыхание. И судьбы. И ощущение особое. И знаешь, о чем тот, другой, думает. И знаешь, что он знает, что ты знаешь, что он знает, что ты думаешь сейчас о том, что он знает, о чем ты сейчас думаешь. И в чем тут фокус — не разобрать…
   Но, впрочем, было-было уже со мной нечто подобное. Не точно такое, но что-то навроде того. В школе еще. Математика, помню, стою у доски, что-то там такое себе решаю, мелом крошу, всё путем… И вдруг странное ощущение, что вижу себя со стороны. И сознание плывет. И контроль уходит от того меня, который решает, к тому, который наблюдает. И у того, который у доски, ступор. Ни бе ни ме. Сжимает мел, мнется и молчит. Подавленный появлением второго. А тот, второй, в это же самое время мыслит: «О, как всё это нелепо. Глупо и смешно. Зачем всё это? Зачем я здесь? Доска какая-то, мел… Пустое».
   Было. Двойка была. Ни за что, полагаю. Но сегодня я не хотел допускать двоишных операций.
   Я поднял пистолет. Но этот тоже поднял. Парень оказался не промах. Один в один — я.
   Да, мы такие. Непредсказуемые.
   И тут я почувствовал, что в голове моей проносится какой-то вихрь. Нет, не просто вихрь, а смерч. И даже, пожалуй, ураган. И всё реальное реально становится мне по барабану. И сигнальным маячком одна лишь только мысль — верней, их родных полно, но они слиплись в одну, чужую: давай не тормози, стреляй! И поживей. Иначе…
   Я глянул в его глаза. То есть в свои, получается. И свои увидел. То есть, выходит, его? Или нет?
   И тут же из кома мыслей вылетает еще одна — суровая, как гвоздь, и драгоценная, как родинка на мошонке: если я выстрелю в него, он выстрелит в меня. Без вариантов. Моя пуля против моей. Мое сердце против моего. Я опустил пистолет. Он тоже.
   Пат.
   Реально — пат.
   Но нечто неведомое, находящееся одновременно и во мне и вне меня, научило, что делать.
   И я не замедлил.
   А затем, подстегнув себя дурным криком: «Сознанью, блин, не выдержать двоих!», — ткнул дулом себе в висок и нажал на спусковой крюк.
   Он тоже ткнул и тоже нажал. Точь-в-точь. Повелся дурак замороченный.
   Почему-то это выбрало из меня и меня только меня.
   И я увидел, как пуля пробила его, такую мою, голову и, увлекая за собой фонтан кровавой слякоти, улетела куда-то в кусты. Дура.
   Он-я упал в траву. Завалился на бок.
   Я прислушался к себе: как там? — не-а, не чувствовал себя ни убийцей, ни самоубийцей. Чего-то мне для этого не хватало.
   Это, знаете, как в фильмах Тарантино, где всех мочат почем зря, но при этом все время подмигивают — мол, не забывайте, братцы, что вы смотрите кино. Нечто подобное я чувствовал и в тот момент. Не знаю, правда, почему. Не успел разобраться.
   И подходить не стал. Преодолел желание. Всё то же неведомое посоветовало, что, мол, не надо, что, мол, нехорошо это.
   И я послушался.
   Но мне стало, кстати, гораздо лучше. В первые секунды. А потом — опустошение, конечно. И тошнота. Будто сотрясение мозга схлопотал. Еще бы! Такое испытать — это вам не шелухой креветочной под себя сорить.
   Но ничего, подумал, фигня. Зато ведь жив. А если жив, выходит, что не умер.
   Вставил зажатый в левой руке магазин назад, в паз «Макарова». До щелчка. И побрел напрямки — ну его всё на фиг! — к дороге.
   «Всё, что в мире зримо мне или мнится, — сон во сне».
   Шел, почему-то гоняя по кругу именно эту строчку Эдгара По, минут пятнадцать, наверное. Пока выстрел не услышал. Он раздался где-то там, сзади.
   Услышал — и остановился.
   И тут по солнцу и линии гор просекаю, что в другую сторону иду. Не к дороге. Блякнул, мозги в кучу и исправился.
   Холмик непроизвольно сторонкой стал обходить — и тут-то с Серегой и столкнулся. Продирался он откуда-то сбоку сквозь густой кисель травы. Весь всклоченный. Меня увидел, наставил пистолет. И глядит выжидаючи. Я дергаться не стал, замер и спрашиваю спокойно так:
   — Это ты сейчас стрелял?
   — Я, — отвечает.
   — В кого?
   — В себя.
   — В безоружного? — любопытствую.
   — У меня… у него нож был, — объясняет.
   — Разделочный?
   — Да.
   — Ну и?
   — Ну я и… Когда он кинулся.
   — Ясно. А ствол где взял?
   — Возле тебя… Возле твоего трупа… подобрал. Слушай, а ты — это точно ты?
   — А ты?
   — Я — да.
   — И я… Не веришь?
   — Верю, но…
   — Что «но»?
   — Сомневаюсь.
   — А ты проверь.
   — Как?
   Я намекнул ему:
   — Мелочи, Серега, мелочи. — И он догадался, о чем это я:
   — В смысле я тебе чего-нибудь такое, что только ты до мелочей?
   Я кивнул. Правильно понял он меня. Не зря ведь целых двадцать девять лет дружим — со второго класса.
   И тогда, опустив пистолет, вот что он мне поведал:
   — Слушай тогда, Дрон, вы-нимательно-вы-нимательно. Повторять не стану. Не радио. Значит, так дело было…
   В прошлом сентябре нужно нам было квоту на лес пробить. Решал всё один перец с третьего этажа Серого дома — известный тебе начальник профильного департамента. Мы вышли на его зама, лично заинтересовали, и он нам встречу в верхах организовал. И желательные нули на промокашке нарисовал. Но заранее предупредил, что помимо бабла уроду этому надо шенка какого-нибудь породистого подкатить. Дескать, любит он щенков и всё такое.
   Ну, короче говоря, в ближайшее воскресенье мы нал в конверт, зама в машину, заехали по дороге на Свердловский, взяли у перекупщика за две тонны щенка чау-чау и к уроду этому на дачу почалили.
   Ну а там всякое такое, коньячок-кофе, то-се, трали-вали, это нам не задавали. И мы ему такие — конверт на стол, щенка под стол. А он нам — типа приятно было познакомиться, бумаги заберете в среду.
   Ну и мы сразу же на радостях по коням.
   Но пока грузились, слышим какой-то дикий визг. Зам урода лыбится, говорит, что, когда у урода новый щенок появляется, он прежнего изводит. Удавкой душит. Такая, мол, у урода слабость. Ты как это услышал, побелел и весь на измене назад в дом. Я пока за тобой подорвался, ты успел его каким-то поленом ухайдакать. В мясню. Когда я тебя оттащил, тот уже ласты клеил. Столярным клеем. Хорошо, «скорая» подоспела вовремя, а то совсем бы фигня вышла. Подсел бы ты, Дрон. Даже и гадать нечего — подсел бы. А так, слава яйцам и лепилам, откупились. Но с квотой, конечно, пролетели. Еще бы тут не пролететь… А щенка ты, кстати, подарил моей соседке сверху.
   — Ну вот, — подвел черту Серега, — рассказал. Теперь отвечай мне, Дрон, как на духу: так дело было?
   Я кивнул.
   — Да, в общем так… похоже.
   — Точно? — переспросил Серега и медленно стал поднимать пистолет, в котором было, к слову, на два патрона меньше, чем в моем.
   — Щенок был не чау-чау, а шарпей, — успел я внести редакторскую правку в его рассказ. — И не за две тонны, а за две с половиной мы его на рынке взяли. Не стали торговаться.
   И Серега облегченно опустил свой-мой ствол. Всё сработало.
   — Ну а теперь ты рассказывай, — предложил Серега.
   — Зачем? — не понял я. — И так всё уже ясно.
   — Ни фига, — настаивал Серега, — давай контрольную.
   — Контрольную байку в голову?
   — Ну.
   — Хорошо, — согласился я и, немного подумав, предложил: — Историю о трех погибших пионэрах помнишь?
   Он долго напрягался и наконец кивнул.
   — Кажись.
   И теперь уже я воспроизвел:
   — Значит, так, слушай…
   После пятого класса отправили меня папа-мама в пионэрский лагерь. На третью смену. И жил я там в одной комнате с тремя чуваками. Чуваки эти, в отличие от меня, примерного мальчика, члена совета отряда и победителя второго этапа Всесоюзного марша «Мой труд вливается в труд моей республики», были настойчивыми искателями приключений на свои огрубевшие от отцовских ремней жопы. И неудивительно, что однажды с ними произошло то, на что напрашивались.
   А приключилось с ними, собственно, вот что. Возле нашего лагеря, километрах в пяти, был разбит колхозный сад. В сад этот было нам строго-настрого запрещено лазать. Начальник лагеря на первом же инструктаже так и предупредил всех нас без обиняков насчет этих колхозных яблок: «Поймают, расстреляю к буям, за которые, кстати, заплывать при купании запрещаю». Но запретный плод, как известно, сладок, хотя на самом деле в начале августа в наших краях кислее не бывает, но опять же — чужой же уксус…
   Короче, эти чуваки из моей комнаты решили сад тряхануть. Зудело у них. И однажды в сон-час, как сейчас помню, выбрались они через окно и пошли на дело.
   Но не повезло им.
   Когда набрали они яблок в связанные узлами майки, накрыл их — полные штаны радости! — местный сторож. Всех не поймал, по причине своей колченогости, но того, что был на стреме, прихватил. А двое других рванули в лагерь через поле. Там поле такое большое было. Или луг… Да, скорее луг. Заливной. А посредине луга — дуб. В общем, бегут они такие через этот луг. А тут как раз гроза случилась. Один-то не стал останавливаться, а второй раскатов и сверканий испугался и под деревом укрылся. Молния по этому дубу тут же ловко и шандарахнула — и на одного пионэра во Всесоюзной пионэрской организации имени Председателя общества чистых тарелок Вэ И Ленина стало меньше.
   А тот, который не стал останавливаться, благополучно до лагеря добрался, вернулся в комнату, опять же через окно, и, чтобы улики уничтожить, принялся яблоки ворованные жрать. За полчаса не меньше ведра схавал. А через три дня усрался насмерть — помер при оскомине от кровавого поноса. Так стало в мире меньше еще на одного юного борца за дело Коммунистической партии.
   А потом славная организация лишилась и третьего пионэра — того, которого привел в лагерь колхозный сторож. В ближайший банный день он был расстрелян перед строем на утренней линейке. И валялось трое суток на плацу его бездыханное тело, не способное больше жить, учиться и бороться, как завещано ему было. До самого родительского дня его не убирали.
   Кстати, на той самой линейке мне было доверено поднятие флага — я отличился в чистке картошки во время дежурства по столовой.
   Я развел руки и объявил:
   — Всё. Я закончил. Ну как? Бери ложку, бери хлеб, собирайся на обед?
   — Бери ложку, нож не нужен, и скорей беги на ужин, — откликнулся Серега и покачал осуждающе головой. — Ну ты, блин, даешь! Ты же эту историю рассказывал нам с Магошей в шестом классе. Еще бы чего-нибудь из детсадовского вспомнил.
   — Это я чтобы уж наверняка. Вообще-то я сначала хотел историю про то, как мы в восьмом — помнишь? — сдали на металлолом новенькую чугунную трубу с водокачки, а потом волокли ее назад, подбадриваемые пинками слесарей. Но решил, лучше про пионэров.
   — Ну ладно… Сдается, ты тогда врал, что парня, который дизентерией маялся, задрал медведь. Типа, когда везли его в больничку, он попросился в кусты посрать и там ему медведь-людоед полчерепа снес. Ведь ты так тогда врал?
   — Код доступа совпал, блокировки сняты, — кивнул я. — Я рад видеть тебя живым и здоровым, Серега.
   — А я тебя, в здравом уме и светлой памяти.
   И мы с ним присели передохнуть и отдышаться. Спина к спине.
   — Слушай, ты, когда в себя стрелял, о чем думал? — спросил я, сорвав стебелек травы «петушок-курочка».
   — Ни о чем, — ответил Серега, — только одна мысль в голове и была: «Стреляй и ни о чем не думай». И всё. Как приказ. Который не обсуждается. Будто кто подсказывал, что делать. Будто вел кто… А у тебя?
   — Такая же фигня, — ответил я и резко провел большим и указательным по зажатой травинке вверх — оказалась «курочкой».