Серегин Михаил. Годен к строевой

   – Пьяная рожа. Хорошо живете, подполковник.
   Огорченный тем, что его разоблачили, Леша сошел с небольшого возвышения, обозначающего пост, и истинный дневальный тут же занял свое место.
   – Ты чего здесь шляешься?! – снова набросился комбат, улавливая за спиной частые хмыканья и похохатывание.
   – В туалет шел, – промычал Простаков.
   – Ну так пошли, – генерал направился первым, заложив руки за спину. Следом за ним Простаков и лишь потом подполковник и остальные.
   Яркий свет ударил по глазам, когда Веретенко отворил обычную обшарпанную дверь, каких в армии тысячи.
   Прищурившись, он некоторое время стоял на входе, затем осмелился сделать шаг вперед.
   Стойлохряков оттеснил рядового в сторону и вошел вторым.
   «Ну, хоть здесь-то все в порядке», – первое, что подумал подполковник. И только затем стал ошарашенно оценивать представшую картину.
   Склонившись над раковинами, трое солдат спокойно умывались и переговаривались друг с другом. Увидев в зеркало неожиданных гостей, они благоразумно закончили и, так как выйти не было никакой возможности – не распихивать же стоящих в проходе, – не знали, что им делать.
   – Продолжайте, – разрешил генерал.
   Резинкин снова повернулся к раковине, дернул за цепочку, включающую светильник, и отвернул хромированный кран.
   – Здорово вы придумали, подполковник, – инспектор был доволен. – Учитесь, товарищи офицеры, как надо проявлять заботу о личном составе. Везде кафель.
   Кафель действительно был везде. Пол был выложен черными большими плитками с белыми прожилками, а стены покрывала приятная голубая с розовыми вензелями.
   Все пятнадцать раковин были нежно-розового колора, заманивая ополоснуться. Сплошной полосой шли зеркала, над которыми располагались большие бра с хрустальными плафонами и подвесками. Потолок был облеплен белой плиткой. Венцом программы была большая, сверкающая, подобно одному большому драгоценному алмазу, хрустальная трехъярусная люстра на восемь плафонов, на которую без слез нельзя было смотреть.
   Генерал подошел к одному из кранов и с удовольствием отвернул его. Вода с тихим журчанием полилась через рассеиватель.
   Затем он подошел к крайнему умывальнику и взял шланг с насадкой для душа.
   – Это для того, чтобы ноги мыть, – пояснил, не вынимая щетки изо рта, Резинкин.
   В это время комбат в сотый раз проводил по лицу тяжелой ладонью, умываясь насухую. Он не мог не узнать эту люстру, эти светильники, которые они вместе с майором Холодцом заказывали в одной из самарских фирм. Эти розовенькие раковины, что закупали для всех офицеров. А кафель... Черный кафель так нравился его жене, а ему голубой. Он снова посмотрел наверх. Какую же красивую он выбрал по каталогу люстру. У него есть вкус.
   Ошарашенный генерал подошел к подполковнику.
   – Не будем скрывать друг от друга – вы готовились к нашему приезду.
   – Пидорасы.
   – Что?!
   – Извините, товарищ генерал, это я не вам.
   – А что такое?
   – Да ничего, может, посмотрим туалет?
   Родные братья раковин – унитазы со сливными бачками той же масти, что и сестры, обозначали вчерашние дыры. И снова тот же до боли знакомый кафель.
   Капитан, чирикавший до этого по бумаге, заинтересовался новенькой дверью.
   – Где вы достали такую? Я хотел себе в зал. Правда, если точно такая же ведет... ничего, ничего. Надо будет подыскать что-нибудь еще.
   Матовые плафоны висели на стенах, наводя плавным свечением на размышления. Так и хотелось сесть на унитаз и задуматься.
   Никто не остановил вошедшего в туалет бойца. Подойдя к крайнему из унитазов, он открыл кран, из него брызнул фонтанчик. Валетов сделал несколько глотков, затем повернулся к офицерам.
   – Это биде, чтобы когда... вот, допустим, у вас понос... Им никто еще не пользовался.
   – Перестань тут рекламировать, – цыкнул на него подполковник, и Валетов исчез.
   – Даа-а-а! – Генерал опустился на один из унитазов. – Оставьте нас наедине.
   Свита удалилась. Подполковник закрыл за ними дверь. Маленький блокиратор приятно щелкнул.
   Генерал достал сигарету, а подполковник, боясь задымить помещение, подошел к новенькому окошку и поспешно открыл его. В конце концов, теперь это его помещение, это его окно.
   – Я не буду у вас спрашивать, где вы взяли на это средства. Но такого я не видел в странах НАТО. Буржуины отдыхают. Случись к нам дружеский визит по обмену опытом оттуда, – генерал махнул в сторону рукой, – буду рекомендовать посетить вашу казарму.
   – Что ж мне теперь, и мягкую мебель, что ли, для солдат закупать?! – в сердцах двинул комбат.
   – Нет, не надо. Биде в туалете – этого вполне достаточно. Вы академию заканчивали?
   – Нет, шестой год как подполковник.
   – Готовьтесь ехать на учебу в Москву. В Генштабе сортиры хуже. Будете и учиться, и учить.
   Обалдевший пока еще подполковник, а в перспективе, может быть, и маршал замер перед сидящим на унитазе генералом по стойке «смирно».
   – А теперь вы оставьте меня ненадолго одного. Я уже, признаться, отвык делать такие дела на людях.
   В камере предварительного заключения витал сквознячок. Маленькое, заштопанное решеткой окошко открыли. Сивый парился на нарах не первый день. Рядом с ним сидел и его кореш Леня. Цепь с Лени сняли сразу после задержания, и ремень, и шнурки отобрали. Шили им только угон, но у шести сокамерников и такой пустяк вызывал унылое, актерски выстраданное сочувствие. Местного папу за решетку. Что за времена, что за нравы. Среди базарных воров, наперсточников и карманников затесался бывший прапорщик, обвиненный в краже сантехники и стройматериалов с объекта, финансировавшегося военными.
   Мужик базарил по-человечески, он сивобородому и крепышу Лене приглянулся. Ему хоть можно пару фраз в репу бросить и ответ вразумительный услышать. Остальные просто скалились, а вот один болтал без умолку. Одетый в драные штаны, когда-то называвшиеся джинсами, давно не брившийся сгорбленный молодой человек лет тридцати особо раздражал Сивого. В КПЗ, по словам Десятки Буб – такое означивал он сам себе погоняло, – тело его провело полжизни, и все за мелкие кражи на базаре. Тащил прямо с прилавков. Убежать удавалось не всегда. От него устала не только милиция, но и гоблины. Что с ним только не делали: и били, и в тюрьму сажали – все равно ворует. Сим мастерством Десятка Буб и жил, и дышал. Сивому частенько приходилось затыкать стяжателю рот, от его постоянной болтовни пухли уши. Опустившийся просто мешал размышлять. Иногда приходилось самому отвешивать этому типу пинка или швырять в него единственный табурет. Иначе не понимает. Гундит. На пинки и деревяшки не особенно вроде как обижается. Затихает на полчасика – и снова. Больной человек. Но остальным от этого не легче.
   Что ему могут предъявить? Чужие машины во дворе? Сопротивления при аресте он не оказывал. Его просто повалили и стали бить. Не все еще зажило. Медицинское освидетельствование есть. Адвокаты разнесут обвинение. Леня, вместо того чтобы спокойно ждать суда, с каждым днем скисал все больше. В тюрьму ему не хотелось, но человека надо туда еще посадить. Долго они тут не проторчат. Их дело скоро начнет рассматриваться в суде. Со Шпындрюком он приватно побеседует обязательно. Пусть хотя бы ответит на вопрос: почему он, Сивый, до сих пор не на свободе?
   Под вечер дверца камеры открылась, и надзиратель крикнул Десятке:
   – С вещами на выход!
   – Э, – со своего места встал Леня, чем напряг служивого. – Про передачку не забудь.
   – Не забуду, – пообещал Десятка Буб и, довольный, тут же исчез за дверью.

* * *

   Командир отдельного батальона подполковник Стойлохряков подошел к двери дома, что выделили ему с женой местные власти. Поселковый глава Шпындрюк мог бы и не участвовать в подборе апартаментов, но кто тогда ему самому дом подправит и пристроечку сделает, как не солдатики? Кто огород перепашет? Солдатики. Кто распорядится отходы со столовой отвозить к нему на скотный двор? А там свинки, уточки кушать хочут. Товарищ подполковник. Дай бог ему здоровья. И дал, надо сказать, изрядно. Два метра в высоту. Вокруг пуза не обхватить. Даже с мегафоном не переорать.
   «Мерседес» генерала Веретенко, любезно доставивший комбата к дому после дружеских посиделок, ширкнул колесами по асфальту и исчез в темноте весенней прохладной ночи. Подполковник, пыхтя, вытащил связку ключей из кармана брюк. Окна в доме не горят. Верочка уже спит поди. Пусть спит. Главное, сортиры в казарме впечатление произвели. Особо на первом этаже. Ну, Мудрецкий, ну лейтенант. Сопля молочная. Вот уедут шишки, получишь на орешки.
   Супруга не спала и, примостившись в кресле-качалке, читала какой-то томик. Он вошел, как обычно. Не спеша перевалился через порог. Снял ботинки, занялся плащом. Маленькая фигуристая женщина успела вспорхнуть с нагретого места.
   – Ну как?
   – Чего не спишь? – буркнул он, насупясь.
   – Петя, у тебя же печень. Нельзя тебе пить, – запах спирта, после того как ее муж пролежал в госпитале на обследовании, стал ей ненавистен.
   Избавившись от плаща, подполковник наконец обнял жену.
   – Петя, не молчи, не тяни, – попискивала она в мягких ладонях.
   – Если завтра в парке две из трех машин заведутся, то, считай, усидел на стуле.
   Он едва улыбнулся, а она уже вспыхнула изнутри радостью и повела его на кухню. Ох, и завлекательная походка все ж таки у его жены. Закачаешься. Хмель по второму кругу ударил в голову и подкосил ноги.
   – Вот скажи ты мне, – начал Стойлохряков заигрывающим тоном, – секс – это больше работа или удовольствие?
   – Конечно, удовольствие, иначе бы ты сюда солдат своих пригнал.
   Мысль о личном составе ему страшно не понравилась. Особенно если представить рядом с Верочкой этого бугая Простакова. Или Валетова того же. Маленький-маленький, а верткий. Нет, не понравилась ему мысль, не понравилась. Выходит, и правда любовь для удовольствия.
   – У меня там картошечка, огурчики, – заметив помрачение во взгляде супруга, примирительно сказала жена. Стойлохряков оживился: здесь-то все ясно – жуй и жуй. А с солдатами не делись!
   – Погоди, разденусь. Наперед сказал, нехорошо, – бурчал он, насупив брови и уставившись в жаренную на сале картошку.
   – Ничего-ничего. Может, обойдется.
   – Пить генерал не умеет, – он отложил вилку, поскрябал волосатую ляжку под семейными голубенькими трусами с огромными красными маками и, вновь вооружившись приспособой, придуманной римлянами во внезапамятные времена для нанизывания ломтиков сыра, продолжил скромную вечернюю трапезу.

Глава 11
Движимая цель – движок

   Лейтенант Мудрецкий, навозившись с ремонтом сортира, умер вживую на одной из свободных коек прямо во взводе. Его поддержал весь личный состав. В результате стены сотрясали и могучий храп, и тихое посапывание, и посвистывание, и похрюкивание с нервным подрагиванием.
   Сержант Батраков медленно поднялся со своей койки и вышел в проход. Он видел, куда залег лейтенант, и найти Мудрецкого даже в полной темноте не составило труда.
   – Товарищ лейтенант, – Батраков говорил одними губами. – Мне надо с вами поговорить.
   Юра, не будь дураком, смекнул, что просто так посреди ночи подчиненные командиров не будят.
   Вышли в коридор.
   – Пойдем в штаб роты?
   – Нет, лучше в туалет.
   Дневальный, стоящий на тумбочке, настолько отупел от желания поспать, что даже и не удивился, чего это так запросто офицер вместе с солдатом среди ночи по нужде пошли. Взглянув на парочку, он поднял молящие о пощаде глаза вверх, к часам. Без пятнадцати два. Еще чуть-чуть – и можно будить смену.
   Горящая под потолком огромная люстра заставила химиков встряхнуться.
   – Здорово получилось, – снова восхитился дед Женя. – Я даже и не верю, что в армии. Больше напоминает сортир богатого борделя, как в кино показывают.
   – В парке все машины на ходу?
   – Все. Я же с вечера доложил.
   – Извини, забыл, – Мудрецкий еле стоял на ватных ногах. Ему хотелось завалиться сейчас на боковую суток на двое, и чтобы ни одна муха над ухом не жужжала. Завтра еще в шесть вечера наряд по столовой. И какого же черта его сейчас толкает Батраков?
   Прошаркав тапочками по черному кафелю, они подошли к крайней розовой раковине у окна и закурили.
   – Не тяни, выкладывай.
   Женя отправил комок, сдавивший горло, вниз. То, что он сейчас собирался сделать, ни в одном коллективе не поощрялось.
   – Вас интересует, кто поменял двигатель на законсервированном «уазике»?
   До сего момента Мудрецкий вроде как спал.
   Огромный вулкан проснулся глубоко внутри его сознания и, прорвав горную породу дремоты, стал извергать на поверхность горячую лаву.
   – Что ты знаешь? – Губы вяло шевельнулись, пролился первый обжигающий розовый ручеек. Ничто еще не выдавало начавшийся душевный апокалипсис.
   – Я надеюсь, вы никому не скажете, кто рассказал вам.
   – Не скажу. Выкладывай, – испепеляющий поток расширился и ускорил движение. Цель его была одна – дед Женя.
   – Я знал, что готовится замена двигателя.
   – Не тяни меня за яйца! – Фраза заполнила весь туалет и на секунду повисла в воздухе. Командир взвода подошел к Батракову вплотную. Напряжение внутри его стало так велико, что он едва сдерживал себя. Еще немного – и он схватит этого стукача за уши и пару раз приложит отъевшуюся моську к собственному колену.
   Сержант испугался громкого голоса.
   – Может кто-нибудь услышать.
   – Здесь никого, говори.
   Глядя на стремительно слетающего с катушек лейтенанта, Батраков усомнился в правильности своих действий. Не исключено, что Мудацкий поднимет вой на всю казарму, и тогда ему придется отстаивать право на существование в драке. На него много никто не поставит. Здоровье может резко пошатнуться.
   – Кикимор помогал Евздрихину.
   Батраков с облегчением увидел, как кровь отливает от лица лейтенанта. Мудрецкий быстро успокоился, загнав дикую натуру за решетку интеллигентности.
   – Почему ты мне рассказываешь об этом?
   – Кикимор затрахал весь взвод.
   Лейтенант только ухмыльнулся.
   – Как только он дембельнется, кто займет его место?
   Сержант молчал.
   – Это будешь ты, не так ли?
   – Не знаю.
   – Простаков проснется, пусть сидит в казарме, не дай бог, комбату на глаза попадется. Завтрак принесите ему.
   – Комбат сказал, чтобы на губу его до дальнейшего разбирательства.
   – Я помню.
   – Где это он так напился? Второй день болеет.
   Лейтенант не собирался докладывать. И оставил вопрос без ответа.
   – Иди в койку. Через полчаса придешь сюда снова.
   – А вы?
   – Я покурю.
   У Евздрихина «УАЗ» есть. Это точно. Через пару лет ему на пенсию. Понятное дело, надо нести не только в руках, но и в ногах. Как в том анекдоте про новую форму для прапорщиков – пальцы прорезали в ботинках, чтоб удобнее и ногами хапать было. А офицерам новые портупеи выдали, крепкие, широкие, крест-накрест во всю грудь, чтоб от зависти не лопнули, наблюдая, как прапорщики прут себе домой все, что плохо и хорошо лежит.
   Завтра сразу после обеда генерал поедет в парк. Если только выяснится, что на «УАЗе» не родной движок, подполковник автоматически его вложит, сообщив, что ведется расследование, а двигатель подменили во время дежурства лейтенанта Мудрецкого. Потом столовая – здесь снова все хреново. Повара выше копчика не прыгнут. Картошка будет на ужин, понятное дело. Пюре. Чуть больше половины от объема – бульба, тридцать процентов воды плюс двадцать процентов той же воды, но с фрагментами сухого молока. Еще дадут «котлету» – смесь жилок, сухарей и лука. Генерал попробует, поплюется. Стойлохрякова превратят в майора, а он поедет на Северный Кавказ. Весело.
   Мудрецкий с солдатской кормежкой успел познакомиться. Пару раз по столовой заступал, да и так видел, что из столовки приносят солдатам в парк. Вроде не голодные времена-то. И прав тот солдатик, что пожаловался.
   Что же делать с двигателем? Впереди у него вся ночь.
   Они вышли из казармы вдвоем. Лейтенант, одетый по форме, и Резинкин.
   Мудрецкий пока не объяснял солдату, что от него требуется. Просто скомандовал подъем и повел за собой следом в поселок.
   Чернодырье спало крепким сном. На небе светились звездочки, дул приятный тихий ветерок. Время от времени над ушами военных пролетали голодные перепончатокрылые самки, с визгом выпуская воздух из задних проходов и мечтая проткнуть тонкую человеческую кожу, дабы напиться теплой крови.
   Шли молча, в колонне. Солдат за офицером. Где-то по поселку ходят два патруля из батальона, мечтая отловить своих же, кто мог пуститься в самоход за водкой или наркотиками. Магазины работают круглые сутки. Наркодилеры тоже.
   Витек не знал, куда они топают, но отметил, что по центральной улице поселка, прозванной в народе «Ильич-стрит», они не пошли. Там и фонари горят аж через один, а не через пять, как на второстепенных улочках, там и две с половиной полосы для автомобилей, двухэтажные полудома-полубараки хрущевских времен. Трехэтажный универсам, выросший во времена Брежнева, и зияющие дыры канализационных колодцев – люки, отлитые при Сталине, уперли года два назад и сдали в чермет местные «синяки», очень уважающие последний рубль, когда его не хватает на настойку боярышника. Все это проявление роскоши и достатка они обходили стороной. Да и через КПП часть не покидали, а пошли кругом. Вначале Витек подумал, что в парк идут, ан нет. Крюк дали и вошли в поселок по козьей тропке.
   На окраинах скотину в каждом доме держат. Вот товарищ лейтенант быстро идет. Надо ему куда-то, он и не замечает, что левая нога у него в коровьем навозе первой стадии свежести. Ветер в лицо, запах уносится назад, и Витя может наслаждаться ароматами свободы за спиной красного командира.
   Сказать? А надо ли? Пусть потопчет. Нечего среди ночи дергать.
   Собачки, почуяв солдатский дух, пару раз принимались гавкать, но волна не пошла. Часто бывает, одной псине не спится, так она воет на луну и тявкает на все, что движется, сидя на цепи. Будит соседнего кобеля, тот начинает брехать не из-за того, что ему чего-то чудится за высоким забором, а так, для порядку. И вот они уже в две глотки стараются, растравливая душу тем лохматым, кто сторожит дома напротив и по соседству. Чужие уж ушли давно, а псы не успокаиваются, тогда выходит кто-нибудь из хозяев, чтобы цыкнуть на свою, остальные слышат человеческий голос и заливаются еще сильнее, до хрипоты. И так минут десять, а то и больше. Не ночь, а дурдом. Правда, говорят, люди спят спокойно и в тех домах, что рядом с аэропортами стоят. Ничего, привыкают.
   Старый пес лежал на молодой траве и в полудреме втягивал ноздрями аромат обновившейся после долгих студеных дней земли. Ему не спалось. Болело сердце. Он доживал свой недолгий собачий век за высоким зеленым забором, сваренным из стальных листов. Он много видел, на пару человечьих жизней хватит точно. Афганистан... В годовалом возрасте он уже вынюхивал мины на пыльных дорогах. Потом Север, когда он своим теплом пару раз спасал хозяину жизнь. Почему-то глохли урчащие машины во время пурги, и они вдвоем оставались похороненными внутри железного чрева на долгие дни с несколькими вкусными бутербродиками с кусочками колбасы и сыра, залитыми взбитыми с молоком яйцами и зажаренными на сливочном маргарине, что делала хозяйка. Их находили полуживыми, откапывали. Отправляли в отпуск, на юг. Солнце жаркое там. Воздух мягкий. И невообразимое количество соленой воды, которую пить не будешь. Море, в общем.
   Потом сытая Германия. Славное время. И предки его оттуда, порода его так и называется – немецкая овчарка. А какие там женщины! Вы бы знали – век бы не уснули.
   Потом они приехали сюда. На Родину. Он даже смог осчастливить здесь одну леди той же породы, что и сам, проживающую через дом. Говорят, у нее трое. Все пацаны. Все в него. Им уж год. Наверняка обрели новых хозяев.
   Пес навострил уши. Странно, похоже, напротив дома, метрах в двадцати от него, остановилось двое солдат, уж запах ваксы он не забыл, а вместе с ними немытая корова. Тогда почему он не слышал копыт? Старость? Ветер? Встав, черный «немец» медленно потянулся и лениво пошел к калитке. Цепь не гремела. Его просто никогда не сажали на нее. Да и куда он денется в свои семнадцать лет.
   Если бы он мог улыбаться. Вакса и коровье дерьмо вперемешку. Только люди могут вляпаться в чужое. Животные на такое не способны. Носа, что ли, нет?
   – Вот дом Евздрихина, – зашептал лейтенант, указывая на высокую и развесистую телевизионную антенну на крыше. Они стояли вдвоем за толстым дубом. Ствол, неимоверно разросшийся вширь, без труда скрывал обоих от дороги, через которую стоял высокий особнячок из белого кирпича с мансардой. Очень неплохое зданьице по местным меркам.
   – Прапорщика? – Витек хотел закурить, но лейтенант не позволил.
   – Ты в машинах разбираешься, я знаю. «Уазик» видишь?
   – Нет.
   – Правильно. Он за забором. Стоит под дикой яблоней прямо перед окнами.
   Витек про себя отметил, что угнать «УАЗ» для него так же просто, как монаху «Отче наш» прочитать. Но не сбрендил ли летеха?
   – Про комиссию из округа, естественно, знаешь?
   – Знаю.
   – А то, что двигатель с «УАЗа», стоящего на хранении, Евздрихин поставил себе на машину, знаешь?
   – Круто. За пять минут такие вещи не делаются. А свой на его место всунул, да?
   – Именно. Комбат считает, что случилось это в мое дежурство. Сегодня днем комиссия поедет в парк. Надо, чтобы по дороге машина прапорщика заглохла.
   – Генерал на «Мерседесе» ездит.
   – Не твоя забота.
   – А Стойлохряков на служебной.
   – Не твоя забота.
   – А прапорщик вообще может не поехать.
   – Ты сделаешь или нет?
   – За рулем кто будет, я?
   – Нет, скорее всего, сам Евздрихин.
   – Это сложнее.
   – Было бы просто, я бы с тобой не консультировался.
   – Почему со мной?
   – А с кем? Не пойду же я к Паркину. По угонам ты у нас спец.
   – Можно грязи в бензобак добавить, тогда карбюратор забьется. Но время, когда движок начнет лихорадить, угадать невозможно. А если у него топливный фильтр, тогда вообще ничего не выйдет.
   – А свечи? – с надеждой произнес Мудрецкий.
   – С места не тронется. Мне надо подумать.
   Тут молодому офицеру, бывшему аспиранту университета, пришлось себе признаться, что выпускники ПТУ тоже могут соображать и для поиска ответа им нужно время.
   – Сейчас три часа. В четыре поселок начнет просыпаться. Станет светлее. Если комиссия обнаружит сегодня в парке подмену двигателя, я влечу в дерьмо по горло.
   – Может, самое простое номера перебить на двигателе?
   – И ты можешь это сделать?
   – Нет, но я слышал, что так делают. Правда, в любом случае фигня выходит. Может, прикуривать его постоянно?
   – Чего?
   Витек подошел к забору и, подтянувшись, сунул нос за ограду. С другой стороны на него флегматично смотрели большие, блестящие в темноте глаза. Полумрак помешал оценить размеры пса, а разглядывать его долго не представлялось возможным. Собачка начала потихоньку выходить из себя. Злобное рычание не обещало радушного приема, если он решится все же лезть во двор.
   Пес вяло вильнул хвостом и умолк. «И чего это не спится людям? Голодные, что ли? Еду ищут? Ну это я могу понять. Все одно, если уж полезет, вцеплюсь, где помягче, старыми истертыми клыками. Извиняйте, если чего не так выйдет. Ушел, похоже. Даже не интересно. Сердечко разыгралось опять. Ох уж эти люди! Чем старше становлюсь, тем яснее понимаю, что вреда от них больше, чем пользы».
   – Чего там? – нервно спросил Мудрецкий, доставая «Родопи».
   – Курить нельзя, демаскируете подразделение.
   – Ах да, черт, – лейтенант выкинул сигарету в траву.
   Резинкин тут же наклонился и подобрал ее, засунул себе за ухо.
   – Потом покурю.
   – Вам что, сигарет не дают?
   – Дают, но не хватает же.
   Мудрецкий отдал солдату всю пачку.
   – Чего видел?
   – Псина там огромная. Похоже, цепи на шее нет. Сидит прямо у забора. Я даже испугался от неожиданности.
   Мудрецкий вздохнул.
   «Чем я занимаюсь тут, господи! Надо было держать язык за зубами на кафедре. Идиот».
   – Сиди тут, за дубом. Я через полчаса приду, – лейтенант нащупал в кармане наличность.
   – Вы куда?
   – Надо же с собачкой разобраться.
   – Отравить хотите?
   – Зачем так грубо?
   – Надо бы фонарик, маленький, чтобы во рту держать можно было, и отвертку помощнее.
   – Хорошо.
   Пес глядел на луну и молил собачьего бога послать ему кусочек колбаски. Ну хочется ему, старику, в последние дни побаловать себя, пока еще аппетит не пропал.
   Случилось чудо. С неба, шлепнув его по морде, свалился кусок вареной, высшего сорта. Пес долго обнюхивал свалившийся на его голову подарок, потом взглянул на луну, вильнул хвостом в знак благодарности и в мгновение ока слопал лакомство.
   Так быстро. Больше не будет?
   На удивление, дело не кончилось одной подачкой. Чем же он так понравился тем, кто на небе?
   После третьей порции его стало клонить в сон. Ничего удивительного, сытый и под утро. Облизнувшись и убедившись, что больше ничего не будет, пес пошел в будку да и заснул на полпути к своему домику, завалившись на бок.
   – Не сдох? – забеспокоился Резинкин.
   – Какая на фиг разница. Давай лезь.
   Звездочки не на погонах, на небе. Маленькие, а светят. Месяц помогает – тоску разгоняет.