Страница:
Это была приманчивая для неприятельских артиллеристов цель. Кроме двух адмиралов, тут стояли по обязанности и три адъютанта Корнилова, и флаг-офицер Нахимова, и командир бастиона Ильинский.
Ядра свистели пронзительно кругом, делая свое страшное дело; землею и кровью убитых обдавало адмиралов и их свиту, но они заняты были наблюдением такой же точно картины в стане противника и не двигались с места. Это было, может быть, только щегольство личной храбростью и могло бы продолжаться так долго, как позволила бы плохая наводка неприятельских комендоров, но Нахимов, наконец, как бы очнулся и, взяв за локоть Корнилова, решительно свел его вниз под прикрытие.
— Ваше превосходительство! — обратился к Корнилову Ильинский. — Ваша жизнь слишком дорога для Севастополя… Простите, но я вас очень прошу оставить бастион!
Нахимов смотрел на Ильинского поощрительно и кивал в знак согласия головою. Корнилов же, не отвечая, наклонился над орудием, проверяя прицелку.
— Ваше превосходительство, — продолжал, заходя с другой стороны, Ильинский, — беру на себя смелость доложить, что своим присутствием на бастионе вы показываете недоверие ко всем нам — к офицерам, к матросам, к солдатам…
— Все вы выполняете свой долг прекрасно, — отозвался, наконец, Корнилов, — но у меня тоже есть долг: всех вас видеть!
И он пробыл на бастионе еще с четверть часа и увидел не только спокойную, бесстрашную работу молодцов-матросов, солдат и офицеров, причем на место убитого или раненого у орудия сейчас же, без команды, становился другой, и каждый разбитый лафет заменялся новым с тою же быстротою, какая требовалась на судах во время учения: он увидел еще и матросских жен — толпу баб в скромных платочках на головах и с кувшинами в руках.
Кувшины были то глиняные, то жестяные, и у каждой, кроме них, были еще и узелки с тарелками и мисками — домашняя снедь. Их не пускали на бастион, они толпились сзади, эти бесстрашные бабы, около оборонительных казарм и бараков, кое-где уже полуразваленных бомбами.
Корнилов испугался за них, — снаряды падали неистово часто.
— Кто вы такие? Куда? Зачем?
— Водички вот, водички холодненькой своим принесли… Душу промочить… Душа-то горит небось али нет?
Бабы даже показывали Корнилову на свои загорелые шеи, не надеясь, что в таком несусветном шуме и громе расслышит он их, хотя и голосистых, и не считая необходимым держать руки по швам при разговоре с таким высоким начальством.
Корнилов справился, есть ли вода на бастионе; бабы оказались правы: воды не было, и души у матросов около орудий действительно горели.
Воду, правда, привезли с утра и успели наполнить ею корабельные цистерны, но частью ее уже успели выпить, частью вылили на орудия, которые слишком нагревались от безостановочной пальбы, а в одну цистерну угодило неприятельское ядро и разбрызгало и разлило драгоценную влагу.
Одного из своих адъютантов — лейтенанта Жандра — Корнилов сейчас же отправил в город наладить подвоз воды ко всем бастионам, а кувшины и узелки бабьи приказал передать по назначению.
— А сами идите скорей домой, пока живы! — сказал адмирал бабам.
— Как же так — домой, без посуды? — удивились такой несообразности бабы. — Еще пропадет тут, в содоме таком. Где ее тогда искать?.. И своих тоже повидать бы хотелось…
Бабы так и не двинулись, — двинулся Корнилов со своими флаг-офицерами на шестой бастион.
VI
VII
VIII
Ядра свистели пронзительно кругом, делая свое страшное дело; землею и кровью убитых обдавало адмиралов и их свиту, но они заняты были наблюдением такой же точно картины в стане противника и не двигались с места. Это было, может быть, только щегольство личной храбростью и могло бы продолжаться так долго, как позволила бы плохая наводка неприятельских комендоров, но Нахимов, наконец, как бы очнулся и, взяв за локоть Корнилова, решительно свел его вниз под прикрытие.
— Ваше превосходительство! — обратился к Корнилову Ильинский. — Ваша жизнь слишком дорога для Севастополя… Простите, но я вас очень прошу оставить бастион!
Нахимов смотрел на Ильинского поощрительно и кивал в знак согласия головою. Корнилов же, не отвечая, наклонился над орудием, проверяя прицелку.
— Ваше превосходительство, — продолжал, заходя с другой стороны, Ильинский, — беру на себя смелость доложить, что своим присутствием на бастионе вы показываете недоверие ко всем нам — к офицерам, к матросам, к солдатам…
— Все вы выполняете свой долг прекрасно, — отозвался, наконец, Корнилов, — но у меня тоже есть долг: всех вас видеть!
И он пробыл на бастионе еще с четверть часа и увидел не только спокойную, бесстрашную работу молодцов-матросов, солдат и офицеров, причем на место убитого или раненого у орудия сейчас же, без команды, становился другой, и каждый разбитый лафет заменялся новым с тою же быстротою, какая требовалась на судах во время учения: он увидел еще и матросских жен — толпу баб в скромных платочках на головах и с кувшинами в руках.
Кувшины были то глиняные, то жестяные, и у каждой, кроме них, были еще и узелки с тарелками и мисками — домашняя снедь. Их не пускали на бастион, они толпились сзади, эти бесстрашные бабы, около оборонительных казарм и бараков, кое-где уже полуразваленных бомбами.
Корнилов испугался за них, — снаряды падали неистово часто.
— Кто вы такие? Куда? Зачем?
— Водички вот, водички холодненькой своим принесли… Душу промочить… Душа-то горит небось али нет?
Бабы даже показывали Корнилову на свои загорелые шеи, не надеясь, что в таком несусветном шуме и громе расслышит он их, хотя и голосистых, и не считая необходимым держать руки по швам при разговоре с таким высоким начальством.
Корнилов справился, есть ли вода на бастионе; бабы оказались правы: воды не было, и души у матросов около орудий действительно горели.
Воду, правда, привезли с утра и успели наполнить ею корабельные цистерны, но частью ее уже успели выпить, частью вылили на орудия, которые слишком нагревались от безостановочной пальбы, а в одну цистерну угодило неприятельское ядро и разбрызгало и разлило драгоценную влагу.
Одного из своих адъютантов — лейтенанта Жандра — Корнилов сейчас же отправил в город наладить подвоз воды ко всем бастионам, а кувшины и узелки бабьи приказал передать по назначению.
— А сами идите скорей домой, пока живы! — сказал адмирал бабам.
— Как же так — домой, без посуды? — удивились такой несообразности бабы. — Еще пропадет тут, в содоме таком. Где ее тогда искать?.. И своих тоже повидать бы хотелось…
Бабы так и не двинулись, — двинулся Корнилов со своими флаг-офицерами на шестой бастион.
VI
Зарубины по сыпучему песку Северной стороны дотащились туда, где, — они заметили это издали, — в безопасном от снарядов и даже сытном месте, около кухонь резервного батальона Литовского полка, расположились со своими саквояжами и узлами все бежавшие из города.
Витя огляделся и вдруг, совсем неожиданно для себя, заметил своего товарища Боброва, также юнкера гардемаринской роты.
Бобров, тех же лет, что и он, встретившись с ним глазами, тут же отшатнулся и спрятался за спинами своих семейных.
Витя понял это движение, потому что ему тоже хотелось в первый момент спрятаться за отца от Боброва. Но момент этой обоюдной неловкости прошел, и мальчики в форме гардемаринов бросились один к другому.
— Ты что тут делаешь? — спросил Витя, как будто даже с надеждой на то, что тут можно что-то такое делать им, юнкерам, а не сидеть, подпирая солдатскую кухню.
— Я вот — переехал со своими; перепугались, — конфузливо объяснил Бобров, ростом немного повыше Вити, но тоньше его и с девичьим лицом.
Витя знал, что отец Боброва служил в порту: к такой нестроевщине, хотя и в чинах морских офицеров, у них в роте относились несколько свысока.
— Я тоже своих переправил с Екатерининской, — сам греб, — отозвался он как мог небрежнее. — Яличник струсил, — ни за какие деньги не соглашался грести.
— А на чем же ты переправился?
— На ялике же… Мы его купили, только его ядром разбило.
— Сочиняешь?.. А как же вы спаслись?
— Ты думаешь, ты один умный? Ядро, брат, тоже не из глупых; разбило ялик, когда мы уже высадились.
— Вот черт!.. Если ты не врешь, — очень жалко!
— Я, брат, раньше тебя пожалел!.. Был бы цел ялик, ты думаешь, я бы здесь остался?
Вид у Вити был бравый, Боброву не нужно было доказывать ничего больше: он знал Витю и если не совсем верил в историю с яликом, то признавал, что она все-таки могла бы быть на самом деле. Отстать от Вити не позволяло ему самолюбие, и он заметил:
— Можно попробовать дойти до пристани, а там…
— Пойдем, — тут же, решительно взяв его за руку, сказал Витя.
Они оба уже и теперь стояли в стороне от своих. Бобров нерешительно оглянулся. В толпе у кухонь у всех нашлись общие знакомые. Его семейные затерялись между другими. Витя смотрел на него неумолимо требовательно.
Отказаться было нельзя.
— Пойдем… только…
— Что — только?
— Надо так, чтобы не заметили, — сконфузился Бобров, и Витя тут же нашел, как это сделать, чтобы не подняли тревоги востроглазые его сестры Варя и Оля.
— Сейчас давай разойдемся, а то догадаются. Потом поодиночке выйдем вон туда на дорогу, а там сойдемся: Есть?
— Есть, — отозвался Бобров, тут же от него отходя.
Минут через десять они сошлись на дороге к пристани в таком месте, которое не было видно толпе у кухонь.
Но только что они успели сойтись, как увидели своего офицера: лейтенант Стеценко в сопровождении двух казаков скакал к пристани, куда воровато направились они.
Они вытянулись во фронт. Стеценко придержал лошадь.
— Вы что здесь? — крикнул он.
— Перевезли свои семейства! — ответил за обоих Витя.
— А-а!.. Переправа под обстрелом?
— Так точно, ваше благородие!
Стеценко кивнул головой в знак трудности положения и помчался дальше, а оба юнкера поглядели друг на друга так, как будто получили то, чего им недоставало: приказание своего ближайшего начальника идти не куда-то вообще, а именно туда, на пристань, где переправа под обстрелом противника.
Они знали, конечно, что Стеценко теперь адъютант князя Меншикова, и не сомневались в том, что он послан в город с каким-то приказом князя.
Приказ действительно был: Стеценко был послан на пристань подготовить баркас или шлюпку с гребцами для переправы князя в город: командующий войсками Крыма хотел своими глазами видеть, как отбивается от англо-французов твердыня Крыма.
Витя и Бобров шли к пристани, не оглядываясь назад. Они видели, как засуетились на пристани, готовя шлюпку, но не для лейтенанта Стеценко, — для самого князя, который прискакал со свитой в шесть человек. Из флотских были при нем барон Виллебрандт и мичман Томилин. Последнему, который был старше каждого из них всего пятью-шестью годами, мальчики позавидовали от души.
Переехать в одной шлюпке с князем нечего было и думать; от него они прятались. Они знали, что он приказал распустить роту юнкеров не затем, чтобы юнкера рвались туда, где рвутся бомбы. Но когда светлейший, усевшись в шлюпку с адъютантами, отчалил, а лошадей повели грузить на плоскодонный баркас, то кто же мог запретить им устроиться на том же баркасе?
И они устроились, и снова перед глазами Вити стали чертить густой дымный воздух над Большим рейдом снаряды; из Южной бухты выходили транспорты «Дунай», «Буг», «Сухум-Калэ», спасаясь от сильнейшего обстрела;
«Ягудиил» — в который уже раз! — загорелся снова, а в городе на одной из церквей очень заметен был подбитый ядром и повисший крест колокольни.
Прибыв к Екатерининской пристани, светлейший со свитой не ждал баркаса с лошадьми и пошел к библиотеке Морского собрания. Витя и Бобров сияли от своей удачи: они были в городе, в котором то справа, то слева падали ядра и рвались бомбы, и идти можно было куда угодно.
Но им хотелось прежде всего знать, зачем сюда переправился Меншиков.
Может быть, думает он двинуть на союзников свою армию с Бельбека во фланг?
Но что же может он рассмотреть в телескоп с библиотеки, когда на сухопутье везде такой сплошной дым?
Они дождались минуты, когда князь спустился, сел на лошадь; за ним очень бодро вскочили на лошадей своих Стеценко, Виллебрандт и другие, потом двинулась кавалькада.
— Куда он? — спросил Бобров Витю.
— Неужели на Корабельную? — недоуменно спросил Боброва Витя.
Витя огляделся и вдруг, совсем неожиданно для себя, заметил своего товарища Боброва, также юнкера гардемаринской роты.
Бобров, тех же лет, что и он, встретившись с ним глазами, тут же отшатнулся и спрятался за спинами своих семейных.
Витя понял это движение, потому что ему тоже хотелось в первый момент спрятаться за отца от Боброва. Но момент этой обоюдной неловкости прошел, и мальчики в форме гардемаринов бросились один к другому.
— Ты что тут делаешь? — спросил Витя, как будто даже с надеждой на то, что тут можно что-то такое делать им, юнкерам, а не сидеть, подпирая солдатскую кухню.
— Я вот — переехал со своими; перепугались, — конфузливо объяснил Бобров, ростом немного повыше Вити, но тоньше его и с девичьим лицом.
Витя знал, что отец Боброва служил в порту: к такой нестроевщине, хотя и в чинах морских офицеров, у них в роте относились несколько свысока.
— Я тоже своих переправил с Екатерининской, — сам греб, — отозвался он как мог небрежнее. — Яличник струсил, — ни за какие деньги не соглашался грести.
— А на чем же ты переправился?
— На ялике же… Мы его купили, только его ядром разбило.
— Сочиняешь?.. А как же вы спаслись?
— Ты думаешь, ты один умный? Ядро, брат, тоже не из глупых; разбило ялик, когда мы уже высадились.
— Вот черт!.. Если ты не врешь, — очень жалко!
— Я, брат, раньше тебя пожалел!.. Был бы цел ялик, ты думаешь, я бы здесь остался?
Вид у Вити был бравый, Боброву не нужно было доказывать ничего больше: он знал Витю и если не совсем верил в историю с яликом, то признавал, что она все-таки могла бы быть на самом деле. Отстать от Вити не позволяло ему самолюбие, и он заметил:
— Можно попробовать дойти до пристани, а там…
— Пойдем, — тут же, решительно взяв его за руку, сказал Витя.
Они оба уже и теперь стояли в стороне от своих. Бобров нерешительно оглянулся. В толпе у кухонь у всех нашлись общие знакомые. Его семейные затерялись между другими. Витя смотрел на него неумолимо требовательно.
Отказаться было нельзя.
— Пойдем… только…
— Что — только?
— Надо так, чтобы не заметили, — сконфузился Бобров, и Витя тут же нашел, как это сделать, чтобы не подняли тревоги востроглазые его сестры Варя и Оля.
— Сейчас давай разойдемся, а то догадаются. Потом поодиночке выйдем вон туда на дорогу, а там сойдемся: Есть?
— Есть, — отозвался Бобров, тут же от него отходя.
Минут через десять они сошлись на дороге к пристани в таком месте, которое не было видно толпе у кухонь.
Но только что они успели сойтись, как увидели своего офицера: лейтенант Стеценко в сопровождении двух казаков скакал к пристани, куда воровато направились они.
Они вытянулись во фронт. Стеценко придержал лошадь.
— Вы что здесь? — крикнул он.
— Перевезли свои семейства! — ответил за обоих Витя.
— А-а!.. Переправа под обстрелом?
— Так точно, ваше благородие!
Стеценко кивнул головой в знак трудности положения и помчался дальше, а оба юнкера поглядели друг на друга так, как будто получили то, чего им недоставало: приказание своего ближайшего начальника идти не куда-то вообще, а именно туда, на пристань, где переправа под обстрелом противника.
Они знали, конечно, что Стеценко теперь адъютант князя Меншикова, и не сомневались в том, что он послан в город с каким-то приказом князя.
Приказ действительно был: Стеценко был послан на пристань подготовить баркас или шлюпку с гребцами для переправы князя в город: командующий войсками Крыма хотел своими глазами видеть, как отбивается от англо-французов твердыня Крыма.
Витя и Бобров шли к пристани, не оглядываясь назад. Они видели, как засуетились на пристани, готовя шлюпку, но не для лейтенанта Стеценко, — для самого князя, который прискакал со свитой в шесть человек. Из флотских были при нем барон Виллебрандт и мичман Томилин. Последнему, который был старше каждого из них всего пятью-шестью годами, мальчики позавидовали от души.
Переехать в одной шлюпке с князем нечего было и думать; от него они прятались. Они знали, что он приказал распустить роту юнкеров не затем, чтобы юнкера рвались туда, где рвутся бомбы. Но когда светлейший, усевшись в шлюпку с адъютантами, отчалил, а лошадей повели грузить на плоскодонный баркас, то кто же мог запретить им устроиться на том же баркасе?
И они устроились, и снова перед глазами Вити стали чертить густой дымный воздух над Большим рейдом снаряды; из Южной бухты выходили транспорты «Дунай», «Буг», «Сухум-Калэ», спасаясь от сильнейшего обстрела;
«Ягудиил» — в который уже раз! — загорелся снова, а в городе на одной из церквей очень заметен был подбитый ядром и повисший крест колокольни.
Прибыв к Екатерининской пристани, светлейший со свитой не ждал баркаса с лошадьми и пошел к библиотеке Морского собрания. Витя и Бобров сияли от своей удачи: они были в городе, в котором то справа, то слева падали ядра и рвались бомбы, и идти можно было куда угодно.
Но им хотелось прежде всего знать, зачем сюда переправился Меншиков.
Может быть, думает он двинуть на союзников свою армию с Бельбека во фланг?
Но что же может он рассмотреть в телескоп с библиотеки, когда на сухопутье везде такой сплошной дым?
Они дождались минуты, когда князь спустился, сел на лошадь; за ним очень бодро вскочили на лошадей своих Стеценко, Виллебрандт и другие, потом двинулась кавалькада.
— Куда он? — спросил Бобров Витю.
— Неужели на Корабельную? — недоуменно спросил Боброва Витя.
VII
Когда Корнилов вернулся с бастиона в город, было уже девять утра. Он хотел было двинуться прямо на Малахов, к Истомину, но вспомнил об арестантах и поскакал к острогу.
— Вызови караульного начальника, — приказал он часовому.
Часовой ударил в колокол.
— Ну, не дико ли это? — обратился Корнилов к одному из своих флаг-офицеров, капитан-лейтенанту Попову. — Тут адская канонада, — я боюсь, что у нас и снарядов не хватит: с часу на час ожидаем штурма, — а колодники сидят за решетками и при них караул, как в мирное время!
Вышел на вызов часового караульный начальник, подпоручик Минского полка, и застыл в ожидании с рукой у козырька.
— Сделайте вот что, — обратился к нему Корнилов. — Сейчас же всех арестантов, не прикованных к тачкам, ведите на Малахов. Я буду туда следом за вами и распоряжусь, что вам делать.
— Ваше превосходительство, караульный начальник… не имеет права отлучаться со своего поста! — несколько запинаясь, ответил подпоручик адмиралу, явно как будто незнакомому с уставом гарнизонной службы.
— Вы знаете, кто я?.. Я — Корнилов!
— Так точно, знаю, ваше превосходительство…
Подпоручик смотрел на адмирала, как полагалось смотреть на высшее начальство, но не поворачивался кругом, щелкнув по форме каблуками, и не мчался опрометью исполнять приказ, столь странный для его сознания.
— Над вами есть дежурный по караулам, кроме того — тюремное начальство, — заметил его замешательство Корнилов. — Вот вам моя визитная карточка, — это взамен моего письменного приказа вам. И сейчас же выводите всех арестантов на плац.
Только получив карточку, повернул налево кругом подпоручик и пошел к воротам острога, четко отбивая шаг.
Острог был большой. До тысячи арестантов, исполняя приказ, высыпало минут через десять из ворот на площадь. Они были возбужденно-радостны, как будто получали полную свободу, а эта свобода была только подаренная им возможность умереть на бастионе.
Но человек завистлив: колодники, прикованные к тачкам, подняли крик, чтобы выпустили и их туда, где сражаются с врагами.
— Какие люди! Какие прекрасные люди! — растроганно говорил о них Корнилов флаг-офицерам и приказал сбить кандалы со всех, чтобы ни одного человека, кроме больных, не оставалось в этих мрачных казематах.
Бритоголовые, в странных здесь, вне острога, арестантских бушлатах и серых суконных бескозырках, бородатые, бледные тюремной бледностью люди сами строились в шеренги, а когда построились наконец, Корнилов прокричал им в неподдельном волнении:
— Братцы! Теперь не время вспоминать ваши вины, — забудем их!
Вспомните, что вы русские, — слышите, как громят Севастополь враги, — идем защищать его!.. За мною! Ма-арш!
— Ура-а-а! — далеко перекричали канонаду арестанты и двинулись за Корниловым, сами соблюдая равнение и ногу.
Флаг-офицерам показалось несколько неудобным ехать впереди арестантов; но канонада, доносившаяся со стороны Малахова кургана, была гораздо внушительнее и грознее, чем там, на пятом и шестом бастионах, и всем страшно было за пылкого адмирала.
Никто из них, и сам Корнилов также, ничего еще не ел и не пил с самого утра, и всем хотелось выпить хоть по стакану чаю; поэтому один из них, Лихачев, напомнил Корнилову, что буйки накануне расставлялись противником недаром, и не худо бы на всякий случай посмотреть с библиотеки на море, не собираются ли и оттуда тучи.
— Вы правы, — согласился Корнилов, — а я совсем как-то выпустил это из вида… Конечно, мы должны ждать еще сюрприза и с моря.
И батальон арестантов пошел дальше, а Корнилов повернул к библиотеке.
Но сколько ни стремились все разглядеть что-нибудь подозрительное в море перед рейдом, там было пустынно; эскадра же союзников стояла, как и раньше, у устья Качи.
В двух шагах от библиотеки был дом Волохова, и Корнилов вспомнил, что там дожидается его, чтобы ехать курьером в Николаев, капитан-лейтенант Христофоров, а у него еще не дописано начатое было письмо жене.
И он зашел к себе на квартиру, наскоро, обжигаясь, проглотил стакан горячего чаю, наскоро дописал письмо жене и передал его Христофорову вместе с отцовскими золотыми часами и только что приготовился выйти, чтобы ехать на Малахов, как вошел лейтенант Стеценко.
— Ваше превосходительство, его светлость просит вас к себе.
— Вот как! Он здесь! Где именно?
— Возле библиотеки.
— А я как раз собрался ехать на Малахов.
— Его светлость только что оттуда.
— А-а! Ну, что там, как?.. Я только что послал туда арестантов.
— Мы их встретили, ваше превосходительство.
Стеценко не сказал, конечно, Корнилову, что, встретив колонну арестантов и узнав, куда они идут и кто их послал, Меншиков сделал одну из своих гримас, в которые умел вкладывать, по обыкновению, очень много невысказанного, неудобного для высказывания вслух.
Корнилов тотчас же сел на еще не остывшую лошадь, и около библиотеки съехались два генерал-адъютанта.
— А я и не предполагал, что застану вас дома, Владимир Алексеевич, — сказал, здороваясь, Меншиков.
Почувствовав какую-то неприязнь и колкость в этих словах, выпрямился на седле Корнилов.
— Я объехал первую и вторую дистанцию, ваша светлость!
— Ах, вы уже были там! Ну, что?
— Когда я был на шестом бастионе, слышен был сильный взрыв на французской батарее, — взорвался пороховой погреб.
— А-а! Это хорошо!
— Я уехал успокоенный, ваша светлость. Французов мы заставим замолчать, и очень скоро.
— Да, мне тоже кажется, — если мне не изменяет слух, — что с той стороны, от Рудольфа, канонада стала слабее, зато у Истомина очень жарко.
Там мы несем большие потери.
— Я думаю, что и англичане тоже… Сейчас я поеду туда.
— Но если вы говорите, что французские батареи вот-вот будут к молчанию приведены, тогда я, стало быть, видел самую жестокую картину артиллерийского боя… Ну что ж… лишь бы хватило снарядов… Надо позаботиться о снарядах.
— Трех офицеров я назначил, ваша светлость, следить за доставкой снарядов на батареи… что же касается фортов, если вздумает пожаловать к нам эскадра, то они получили достаточный запас…
— Я имею в виду, что атака с моря будет непременно, не нам с вами ее накликать, но она как будто даже запоздала несколько… В таком случае мне, я думаю, лучше проверить готовность фортов Северной стороны.
И Меншиков двинулся к Екатерининской пристани, до которой провожал его Корнилов.
Князь расстался с Корниловым очень любезно, но в тоне, каким он просил его беречь себя и не рваться на явную опасность, почудилась Корнилову какая-то скрытая, далеко затаенная насмешка, и еще ядовитее показались первые его слова: «А я и не предполагал, что застану вас дома!»
Канонада гремела; ядра падали около и выбрасывали камни мостовой на тротуар; Южная бухта будто кипела от обилия разрывавшихся над ней конгревовых ракет, от каленых ядер и бомб, щедрой рукой посылавшихся с английских батарей; но едва только отчалила от пристани и пошла в очень опасный путь шлюпка с князем и его адъютантами, Корнилову будто даже в виски ударила изнутри эта спрятавшаяся на время насмешка: «Не предполагал, что застану дома!»
Не раз приходилось говорить самому Корнилову о Меншикове, что он просто бежал из Севастополя в Бахчисарай, оставив город и порт без защиты.
И вот теперь, — нужно же было так случиться! — он, этот беглец, возвращаясь с опаснейшего участка обороны, застает его дома, за чаем!
Флаг-офицеры его, благодаря которым попал он не на Малахов впереди колонны арестантов, а домой, сразу стали ему противны, и он разослал их с приказаниями — одного по доставке снарядов на батареи, другого — по уборке раненых и убитых в городе; с ним остался только лейтенант Жандр, наиболее скромный и молчаливый.
Ненужно горяча лошадь, Корнилов поскакал по Екатерининской улице к театру, около которого стояли резервные части; посмотрел, как они укрыты от снарядов противника, справился, много ли потеряли людей. Кирьякова предупредил, что штурма, по мнению светлейшего, можно ожидать скорее всего со стороны Малахова кургана, но когда Кирьяков упорно почему-то начал уверять его, что он ждет штурма отнюдь не там, а со стороны четвертого бастиона, что весь его военный опыт говорит именно за это, — Корнилов направился на близкий от площади четвертый бастион снова.
Там представился ему новый начальник штаба генерала Моллера, — то есть его штаба, — присланный из Петербурга полковник Попов, о котором накануне писал ему Меншиков.
Корнилов думал встретить в нем самоуверенного знатока военных дел, как все штабные в полковничьем чине; но перед ним стоял сырого вида и значительно уже оглушенный канонадой человек, который слушал его открытым ртом, а говорил — казалось так — ерзавшими вверх и вниз по лбу толстыми каштановыми бровями: он имел слабый голос, и слов его не было слышно из-за беспрерывной пальбы.
Однако Корнилов заметил, что убитые и тяжело раненные не валялись уже теперь здесь и там, как было это в его первый приезд; они были убраны, хотя сюда и не были направлены им арестанты, как он обещал Новосильскому.
От орудий шел пар, заметно белевший на фоне сплошного дыма, — их обильно поливали водой, значит, успели уже подвезти бочки. Комендоры сбросили с себя мундиры: слишком жарко было около орудий.
Улучив момент, Попов доложил, что был командирован военным министром, князем Долгоруковым, с назначением начальником штаба не крепостных, а полевых войск армии Меншикова, но командующий армией решительно заявил, что начальник штаба ему не нужен, так как у него нет штаба и он не собирается его заводить.
— Поэтому его светлость и откомандировал меня к вам, — закончил в новый, тихий сравнительно момент полковник и этим еще больше понравился Корнилову.
— Буду благодарить за вас князя! — прокричал он Попову. — Вижу, что нам принесете вы большую пользу!
Попов преданно наклонил голову.
Потом он ехал верхом рядом с Корниловым уже как признанный начальник штаба гарнизона крепости, обязанный до мелочей знать все, что делается для обороны.
Между бараками четвертого бастиона, по горе, над бульваром, по которому точно прошел ураган, заваливший буреломом аллеи, он рысил осторожно, держась в отдалении от редута «Язона», где команда с брига этого имени стояла около двух батарей своих бомбических орудий.
— Генерал Кирьяков убежден, что штурмовать нас готовятся союзники именно с этой стороны, — говорил Корнилов. — Поверим его опытности… В таком случае вам придется остаться здесь, на второй дистанции.
— Слушаю, — я сам того же мнения, — с готовностью отозвался Попов. — Но я был на третьем бастионе. Туда направлен весьма сосредоточенный огонь.
Штурмовать нас могут и оттуда тоже.
— Вот видите, а мне никто не донес, — встревожился Корнилов. — Тогда я поеду прямо на третий бастион.
Попов посмотрел на него испуганно.
— Ваше превосходительство! Считаю своим долгом вам доложить, что третий бастион… очень опасен, — проговорил он, поднимая брови. — Там большая убыль людей, ваше превосходительство!
— Вот видите, а мне это не было известно, — и Корнилов послал лошадь вперед.
— Ваше превосходительство, — Попов тронулся следом за ним, — в Петербурге… я получил приказ военного министра оберегать вашу личную безопасность!
— Но ведь вы такой же самый приказ получили, конечно, и относительно князя Меншикова? — улыбнулся слегка Корнилов.
Однако Попов возразил весьма живо:
— Никак нет, ваше превосходительство, — о князе Меншикове в этом смысле ничего не было сказано.
— От смерти не уйдешь, — улыбнулся снова Корнилов и протянул ему руку на прощание.
Жандру же он сказал по дороге на третий бастион:
— Наш начальник штаба, кажется, знает свое дело, почему от него и отказался князь… Кроме того, он по всей видимости очень хороший человек, а?
— Позвольте и мне быть тоже хорошим человеком, — горячо отозвался на это обычно молчаливый Жандр. — Если у нас есть теперь начальник штаба, то должен быть и неподвижный штаб, ваше превосходительство, и непременно в центре города, а не на бастионах, с которых в штаб должны поступать донесения!
— Так что мое место, по-вашему, где же должно быть? — удивленно спросил Корнилов.
— В доме Волохова, ваше превосходительство, — очень твердо ответил лейтенант.
Корнилов поглядел на него искоса, но ласково и сказал:
— Я вижу, что вам хочется просто попить чайку!
Из-за бульвара навстречу им показались тоже двое конных: это был Тотлебен с ординарцем, и Корнилов был непритворно обрадован, увидя его.
— Поздравляю с чином полковника! — крикнул он ему шага за три.
— О-о, благодарю, благодарю вас! — не столько радостно, сколько как будто оторопело ответил на это Тотлебен, подъезжая.
Он знал, что представление об этом было сделано адмиралом еще до сражения на Алме, и неожиданного в поздравлении Корнилова было только то, что производство почему-то не затянули, как обычно.
— Откуда вы, Эдуард Иваныч?
— Я объехал все укрепления Корабельной стороны… Они держатся, но… но мне бы хотелось, чтобы они наносили большой вред противнику. Этого, последнего я не заметил.
Подробно и обстоятельно докладывал он Корнилову о том, что им было замечено на Малаховом кургане и на соседних редутах.
— А как третий бастион? — спросил Корнилов.
— Я только что оттуда сейчас… Против него действуют очень сильные батареи… Он отбивается, конечно, как может, но… явный перевес на стороне англичан.
— Я сейчас еду туда, — заторопился Корнилов, но Тотлебен совершенно непосредственно спросил:
— Зачем, ваше превосходительство? — и с тою обстоятельностью, которая его отличала, добавил:
— Существенную пользу там могла бы оказать батарея шестидесятивосьмифунтовых орудий, если бы мы имели возможность туда их доставить немедленно и… и невидимо для противника… Но если мы продержимся до ночи, то есть если штурм сегодня не состоится, то третий бастион мы укрепим ночью.
— Очень жалею, что я не поехал туда раньше, — сказал Корнилов, прощаясь, а Тотлебен припомнил тем временем, что еще нужно доложить адмиралу:
— Замечено мною с башни Малахова кургана, что эскадра союзников покинула устье Качи.
— Покинула, и?.. — живо спросил Корнилов.
— Держит направление на Севастополь, ваше превосходительство.
— Наконец-то! — Корнилов повел шеей, как будто сразу стал узок ему воротник сюртука. — Значит, скоро начнется вдобавок ко всему еще и атака с моря… А вы, — он укоризненно повернулся к Жандру, — додумались при таких обстоятельствах до неподвижного штаба!
— Вызови караульного начальника, — приказал он часовому.
Часовой ударил в колокол.
— Ну, не дико ли это? — обратился Корнилов к одному из своих флаг-офицеров, капитан-лейтенанту Попову. — Тут адская канонада, — я боюсь, что у нас и снарядов не хватит: с часу на час ожидаем штурма, — а колодники сидят за решетками и при них караул, как в мирное время!
Вышел на вызов часового караульный начальник, подпоручик Минского полка, и застыл в ожидании с рукой у козырька.
— Сделайте вот что, — обратился к нему Корнилов. — Сейчас же всех арестантов, не прикованных к тачкам, ведите на Малахов. Я буду туда следом за вами и распоряжусь, что вам делать.
— Ваше превосходительство, караульный начальник… не имеет права отлучаться со своего поста! — несколько запинаясь, ответил подпоручик адмиралу, явно как будто незнакомому с уставом гарнизонной службы.
— Вы знаете, кто я?.. Я — Корнилов!
— Так точно, знаю, ваше превосходительство…
Подпоручик смотрел на адмирала, как полагалось смотреть на высшее начальство, но не поворачивался кругом, щелкнув по форме каблуками, и не мчался опрометью исполнять приказ, столь странный для его сознания.
— Над вами есть дежурный по караулам, кроме того — тюремное начальство, — заметил его замешательство Корнилов. — Вот вам моя визитная карточка, — это взамен моего письменного приказа вам. И сейчас же выводите всех арестантов на плац.
Только получив карточку, повернул налево кругом подпоручик и пошел к воротам острога, четко отбивая шаг.
Острог был большой. До тысячи арестантов, исполняя приказ, высыпало минут через десять из ворот на площадь. Они были возбужденно-радостны, как будто получали полную свободу, а эта свобода была только подаренная им возможность умереть на бастионе.
Но человек завистлив: колодники, прикованные к тачкам, подняли крик, чтобы выпустили и их туда, где сражаются с врагами.
— Какие люди! Какие прекрасные люди! — растроганно говорил о них Корнилов флаг-офицерам и приказал сбить кандалы со всех, чтобы ни одного человека, кроме больных, не оставалось в этих мрачных казематах.
Бритоголовые, в странных здесь, вне острога, арестантских бушлатах и серых суконных бескозырках, бородатые, бледные тюремной бледностью люди сами строились в шеренги, а когда построились наконец, Корнилов прокричал им в неподдельном волнении:
— Братцы! Теперь не время вспоминать ваши вины, — забудем их!
Вспомните, что вы русские, — слышите, как громят Севастополь враги, — идем защищать его!.. За мною! Ма-арш!
— Ура-а-а! — далеко перекричали канонаду арестанты и двинулись за Корниловым, сами соблюдая равнение и ногу.
Флаг-офицерам показалось несколько неудобным ехать впереди арестантов; но канонада, доносившаяся со стороны Малахова кургана, была гораздо внушительнее и грознее, чем там, на пятом и шестом бастионах, и всем страшно было за пылкого адмирала.
Никто из них, и сам Корнилов также, ничего еще не ел и не пил с самого утра, и всем хотелось выпить хоть по стакану чаю; поэтому один из них, Лихачев, напомнил Корнилову, что буйки накануне расставлялись противником недаром, и не худо бы на всякий случай посмотреть с библиотеки на море, не собираются ли и оттуда тучи.
— Вы правы, — согласился Корнилов, — а я совсем как-то выпустил это из вида… Конечно, мы должны ждать еще сюрприза и с моря.
И батальон арестантов пошел дальше, а Корнилов повернул к библиотеке.
Но сколько ни стремились все разглядеть что-нибудь подозрительное в море перед рейдом, там было пустынно; эскадра же союзников стояла, как и раньше, у устья Качи.
В двух шагах от библиотеки был дом Волохова, и Корнилов вспомнил, что там дожидается его, чтобы ехать курьером в Николаев, капитан-лейтенант Христофоров, а у него еще не дописано начатое было письмо жене.
И он зашел к себе на квартиру, наскоро, обжигаясь, проглотил стакан горячего чаю, наскоро дописал письмо жене и передал его Христофорову вместе с отцовскими золотыми часами и только что приготовился выйти, чтобы ехать на Малахов, как вошел лейтенант Стеценко.
— Ваше превосходительство, его светлость просит вас к себе.
— Вот как! Он здесь! Где именно?
— Возле библиотеки.
— А я как раз собрался ехать на Малахов.
— Его светлость только что оттуда.
— А-а! Ну, что там, как?.. Я только что послал туда арестантов.
— Мы их встретили, ваше превосходительство.
Стеценко не сказал, конечно, Корнилову, что, встретив колонну арестантов и узнав, куда они идут и кто их послал, Меншиков сделал одну из своих гримас, в которые умел вкладывать, по обыкновению, очень много невысказанного, неудобного для высказывания вслух.
Корнилов тотчас же сел на еще не остывшую лошадь, и около библиотеки съехались два генерал-адъютанта.
— А я и не предполагал, что застану вас дома, Владимир Алексеевич, — сказал, здороваясь, Меншиков.
Почувствовав какую-то неприязнь и колкость в этих словах, выпрямился на седле Корнилов.
— Я объехал первую и вторую дистанцию, ваша светлость!
— Ах, вы уже были там! Ну, что?
— Когда я был на шестом бастионе, слышен был сильный взрыв на французской батарее, — взорвался пороховой погреб.
— А-а! Это хорошо!
— Я уехал успокоенный, ваша светлость. Французов мы заставим замолчать, и очень скоро.
— Да, мне тоже кажется, — если мне не изменяет слух, — что с той стороны, от Рудольфа, канонада стала слабее, зато у Истомина очень жарко.
Там мы несем большие потери.
— Я думаю, что и англичане тоже… Сейчас я поеду туда.
— Но если вы говорите, что французские батареи вот-вот будут к молчанию приведены, тогда я, стало быть, видел самую жестокую картину артиллерийского боя… Ну что ж… лишь бы хватило снарядов… Надо позаботиться о снарядах.
— Трех офицеров я назначил, ваша светлость, следить за доставкой снарядов на батареи… что же касается фортов, если вздумает пожаловать к нам эскадра, то они получили достаточный запас…
— Я имею в виду, что атака с моря будет непременно, не нам с вами ее накликать, но она как будто даже запоздала несколько… В таком случае мне, я думаю, лучше проверить готовность фортов Северной стороны.
И Меншиков двинулся к Екатерининской пристани, до которой провожал его Корнилов.
Князь расстался с Корниловым очень любезно, но в тоне, каким он просил его беречь себя и не рваться на явную опасность, почудилась Корнилову какая-то скрытая, далеко затаенная насмешка, и еще ядовитее показались первые его слова: «А я и не предполагал, что застану вас дома!»
Канонада гремела; ядра падали около и выбрасывали камни мостовой на тротуар; Южная бухта будто кипела от обилия разрывавшихся над ней конгревовых ракет, от каленых ядер и бомб, щедрой рукой посылавшихся с английских батарей; но едва только отчалила от пристани и пошла в очень опасный путь шлюпка с князем и его адъютантами, Корнилову будто даже в виски ударила изнутри эта спрятавшаяся на время насмешка: «Не предполагал, что застану дома!»
Не раз приходилось говорить самому Корнилову о Меншикове, что он просто бежал из Севастополя в Бахчисарай, оставив город и порт без защиты.
И вот теперь, — нужно же было так случиться! — он, этот беглец, возвращаясь с опаснейшего участка обороны, застает его дома, за чаем!
Флаг-офицеры его, благодаря которым попал он не на Малахов впереди колонны арестантов, а домой, сразу стали ему противны, и он разослал их с приказаниями — одного по доставке снарядов на батареи, другого — по уборке раненых и убитых в городе; с ним остался только лейтенант Жандр, наиболее скромный и молчаливый.
Ненужно горяча лошадь, Корнилов поскакал по Екатерининской улице к театру, около которого стояли резервные части; посмотрел, как они укрыты от снарядов противника, справился, много ли потеряли людей. Кирьякова предупредил, что штурма, по мнению светлейшего, можно ожидать скорее всего со стороны Малахова кургана, но когда Кирьяков упорно почему-то начал уверять его, что он ждет штурма отнюдь не там, а со стороны четвертого бастиона, что весь его военный опыт говорит именно за это, — Корнилов направился на близкий от площади четвертый бастион снова.
Там представился ему новый начальник штаба генерала Моллера, — то есть его штаба, — присланный из Петербурга полковник Попов, о котором накануне писал ему Меншиков.
Корнилов думал встретить в нем самоуверенного знатока военных дел, как все штабные в полковничьем чине; но перед ним стоял сырого вида и значительно уже оглушенный канонадой человек, который слушал его открытым ртом, а говорил — казалось так — ерзавшими вверх и вниз по лбу толстыми каштановыми бровями: он имел слабый голос, и слов его не было слышно из-за беспрерывной пальбы.
Однако Корнилов заметил, что убитые и тяжело раненные не валялись уже теперь здесь и там, как было это в его первый приезд; они были убраны, хотя сюда и не были направлены им арестанты, как он обещал Новосильскому.
От орудий шел пар, заметно белевший на фоне сплошного дыма, — их обильно поливали водой, значит, успели уже подвезти бочки. Комендоры сбросили с себя мундиры: слишком жарко было около орудий.
Улучив момент, Попов доложил, что был командирован военным министром, князем Долгоруковым, с назначением начальником штаба не крепостных, а полевых войск армии Меншикова, но командующий армией решительно заявил, что начальник штаба ему не нужен, так как у него нет штаба и он не собирается его заводить.
— Поэтому его светлость и откомандировал меня к вам, — закончил в новый, тихий сравнительно момент полковник и этим еще больше понравился Корнилову.
— Буду благодарить за вас князя! — прокричал он Попову. — Вижу, что нам принесете вы большую пользу!
Попов преданно наклонил голову.
Потом он ехал верхом рядом с Корниловым уже как признанный начальник штаба гарнизона крепости, обязанный до мелочей знать все, что делается для обороны.
Между бараками четвертого бастиона, по горе, над бульваром, по которому точно прошел ураган, заваливший буреломом аллеи, он рысил осторожно, держась в отдалении от редута «Язона», где команда с брига этого имени стояла около двух батарей своих бомбических орудий.
— Генерал Кирьяков убежден, что штурмовать нас готовятся союзники именно с этой стороны, — говорил Корнилов. — Поверим его опытности… В таком случае вам придется остаться здесь, на второй дистанции.
— Слушаю, — я сам того же мнения, — с готовностью отозвался Попов. — Но я был на третьем бастионе. Туда направлен весьма сосредоточенный огонь.
Штурмовать нас могут и оттуда тоже.
— Вот видите, а мне никто не донес, — встревожился Корнилов. — Тогда я поеду прямо на третий бастион.
Попов посмотрел на него испуганно.
— Ваше превосходительство! Считаю своим долгом вам доложить, что третий бастион… очень опасен, — проговорил он, поднимая брови. — Там большая убыль людей, ваше превосходительство!
— Вот видите, а мне это не было известно, — и Корнилов послал лошадь вперед.
— Ваше превосходительство, — Попов тронулся следом за ним, — в Петербурге… я получил приказ военного министра оберегать вашу личную безопасность!
— Но ведь вы такой же самый приказ получили, конечно, и относительно князя Меншикова? — улыбнулся слегка Корнилов.
Однако Попов возразил весьма живо:
— Никак нет, ваше превосходительство, — о князе Меншикове в этом смысле ничего не было сказано.
— От смерти не уйдешь, — улыбнулся снова Корнилов и протянул ему руку на прощание.
Жандру же он сказал по дороге на третий бастион:
— Наш начальник штаба, кажется, знает свое дело, почему от него и отказался князь… Кроме того, он по всей видимости очень хороший человек, а?
— Позвольте и мне быть тоже хорошим человеком, — горячо отозвался на это обычно молчаливый Жандр. — Если у нас есть теперь начальник штаба, то должен быть и неподвижный штаб, ваше превосходительство, и непременно в центре города, а не на бастионах, с которых в штаб должны поступать донесения!
— Так что мое место, по-вашему, где же должно быть? — удивленно спросил Корнилов.
— В доме Волохова, ваше превосходительство, — очень твердо ответил лейтенант.
Корнилов поглядел на него искоса, но ласково и сказал:
— Я вижу, что вам хочется просто попить чайку!
Из-за бульвара навстречу им показались тоже двое конных: это был Тотлебен с ординарцем, и Корнилов был непритворно обрадован, увидя его.
— Поздравляю с чином полковника! — крикнул он ему шага за три.
— О-о, благодарю, благодарю вас! — не столько радостно, сколько как будто оторопело ответил на это Тотлебен, подъезжая.
Он знал, что представление об этом было сделано адмиралом еще до сражения на Алме, и неожиданного в поздравлении Корнилова было только то, что производство почему-то не затянули, как обычно.
— Откуда вы, Эдуард Иваныч?
— Я объехал все укрепления Корабельной стороны… Они держатся, но… но мне бы хотелось, чтобы они наносили большой вред противнику. Этого, последнего я не заметил.
Подробно и обстоятельно докладывал он Корнилову о том, что им было замечено на Малаховом кургане и на соседних редутах.
— А как третий бастион? — спросил Корнилов.
— Я только что оттуда сейчас… Против него действуют очень сильные батареи… Он отбивается, конечно, как может, но… явный перевес на стороне англичан.
— Я сейчас еду туда, — заторопился Корнилов, но Тотлебен совершенно непосредственно спросил:
— Зачем, ваше превосходительство? — и с тою обстоятельностью, которая его отличала, добавил:
— Существенную пользу там могла бы оказать батарея шестидесятивосьмифунтовых орудий, если бы мы имели возможность туда их доставить немедленно и… и невидимо для противника… Но если мы продержимся до ночи, то есть если штурм сегодня не состоится, то третий бастион мы укрепим ночью.
— Очень жалею, что я не поехал туда раньше, — сказал Корнилов, прощаясь, а Тотлебен припомнил тем временем, что еще нужно доложить адмиралу:
— Замечено мною с башни Малахова кургана, что эскадра союзников покинула устье Качи.
— Покинула, и?.. — живо спросил Корнилов.
— Держит направление на Севастополь, ваше превосходительство.
— Наконец-то! — Корнилов повел шеей, как будто сразу стал узок ему воротник сюртука. — Значит, скоро начнется вдобавок ко всему еще и атака с моря… А вы, — он укоризненно повернулся к Жандру, — додумались при таких обстоятельствах до неподвижного штаба!
VIII
На третьем бастионе было несколько флотских офицеров: два капитан-лейтенанта — Рачинский и Лесли, лейтенант Ребровский, мичман Попандопуло, а также много матросов, которые в конце сентября были участниками вылазки, очень удачной и стоившей очень дешево в смысле жертв.
Поэтому с самого начала артиллерийского поединка настроение тут было приподнятое, несмотря на сильнейший огонь, сразу развитый английскими батареями.
Наперебой кидались офицеры к орудиям, чуть только выходили из строя убитыми или ранеными матросы-комендоры, и сами становились на их места, пока подоспевала смена.
Это был исключительно жизнерадостный бастион, несмотря на явную и страшную смерть, которая неслась к нему с каждым огромным снарядом осадных орудий, и поддерживал жизнерадостность эту Евгений Иванович Лесли, неистощимо веселый, как будто все еще продолжалась вчерашняя пирушка, только под неистово трескучий оркестр орудий, разрыв гранат и бомб и тяжкое шлепанье ядер.
Шутка ли, сказанная всегда метко ближайшим, а потом переданная от одного к другому во все углы бастиона; ходовое ли, всем известное, словцо, которое всегда в трудных обстоятельствах бывает кстати, лишь бы кто-нибудь вспомнил его вовремя; просто ли бесшабашный жест, или яркая усмешка, способная далеко блеснуть даже и сквозь густой пороховой дым, — все это, исходя от одного Лесли, общего любимца, действовало на всех кругом, как праздничные подарки на детвору.
Поэтому с самого начала артиллерийского поединка настроение тут было приподнятое, несмотря на сильнейший огонь, сразу развитый английскими батареями.
Наперебой кидались офицеры к орудиям, чуть только выходили из строя убитыми или ранеными матросы-комендоры, и сами становились на их места, пока подоспевала смена.
Это был исключительно жизнерадостный бастион, несмотря на явную и страшную смерть, которая неслась к нему с каждым огромным снарядом осадных орудий, и поддерживал жизнерадостность эту Евгений Иванович Лесли, неистощимо веселый, как будто все еще продолжалась вчерашняя пирушка, только под неистово трескучий оркестр орудий, разрыв гранат и бомб и тяжкое шлепанье ядер.
Шутка ли, сказанная всегда метко ближайшим, а потом переданная от одного к другому во все углы бастиона; ходовое ли, всем известное, словцо, которое всегда в трудных обстоятельствах бывает кстати, лишь бы кто-нибудь вспомнил его вовремя; просто ли бесшабашный жест, или яркая усмешка, способная далеко блеснуть даже и сквозь густой пороховой дым, — все это, исходя от одного Лесли, общего любимца, действовало на всех кругом, как праздничные подарки на детвору.