Страница:
— Да, поскольку теперь не зима, речка эта проходима, конечно… Но там есть болота… Наконец, если проходимы и болота, то князь, должно быть, придумал какой-нибудь тактический прием, чтобы их разбить…
Наконец, были сведения, что неприятель усиленно окапывается — значит, он сам боится нашего нападения.
— Когда я проезжал мимо нашей позиции пять дней назад, я нигде не заметил у нас окопов, ваше превосходительство, — припомнил Стеценко то, что его тогда поразило. — Значит, у них уже роют окопы, а у нас нет.
— Как не было окопов? — даже повернулся к нему в седле Корнилов. — Вы просто промчались тогда мимо в карьер и не заметили их!
— Именно там я не мчался, ваше превосходительство, — там я дал отдых лошадям и ехал шагом… Но, конечно, за пять дней все там сделали неузнаваемым, — добавил Стеценко, заметив, что лицо адмирала из благодушного, каким оно было раньше, становится слишком начальственным.
— Разумеется, при такой массе рабочей силы там уже теперь повернули плато! — отходчиво сказал Корнилов. — Что же там еще им делать, как не рыть окопы?
То и дело попадались по дороге казачьи пикеты, на которых еще издали встречали адмирала раскатистой командой: «Смирна-а!» Но из деревень поспешно выезжали татары, угоняя и скот. Это было особенно заметно в долине Качи, близкой к позициям русских войск. Подводы тянулись цепочкой, обозами на восток, к Бахчисараю.
IV
V
Глава четвертая
I
Наконец, были сведения, что неприятель усиленно окапывается — значит, он сам боится нашего нападения.
— Когда я проезжал мимо нашей позиции пять дней назад, я нигде не заметил у нас окопов, ваше превосходительство, — припомнил Стеценко то, что его тогда поразило. — Значит, у них уже роют окопы, а у нас нет.
— Как не было окопов? — даже повернулся к нему в седле Корнилов. — Вы просто промчались тогда мимо в карьер и не заметили их!
— Именно там я не мчался, ваше превосходительство, — там я дал отдых лошадям и ехал шагом… Но, конечно, за пять дней все там сделали неузнаваемым, — добавил Стеценко, заметив, что лицо адмирала из благодушного, каким оно было раньше, становится слишком начальственным.
— Разумеется, при такой массе рабочей силы там уже теперь повернули плато! — отходчиво сказал Корнилов. — Что же там еще им делать, как не рыть окопы?
То и дело попадались по дороге казачьи пикеты, на которых еще издали встречали адмирала раскатистой командой: «Смирна-а!» Но из деревень поспешно выезжали татары, угоняя и скот. Это было особенно заметно в долине Качи, близкой к позициям русских войск. Подводы тянулись цепочкой, обозами на восток, к Бахчисараю.
IV
Меншиков встретил Корнилова в своем шатре, где он только что собирался обедать со всеми своими адъютантами. Шатер этот был основательной величины вместилище, разделен он был большим персидским ковром на две части: столовую и княжескую спальню.
Из столовой в сторону неприятеля был направлен телескоп такой же величины и силы, как и стоящий на библиотеке морского собрания. Около телескопа Корнилов и застал князя.
Конечно, приезд Корнилова был не вполне самочинным: он просил разрешения на это Меншикова накануне депешей и получил ответ: «Если обстоятельства позволят вам отлучиться на день из Севастополя, приезжайте». Князь мог бы добавить к этому: «Буду рад вас видеть», — но даже из вежливости не добавил. В таком ответе можно было прочитать желание князя, чтобы обстоятельства оказались сильнее и не позволили любопытному адмиралу появиться в лагере перед боем. Но Корнилов пренебрег всякими догадками и на этот счет: пересилило любопытство.
Однако не одно только любопытство двигало Корниловым, хотя и более чем законное любопытство: было одно очень важное дело, о котором хотелось поподробнее поговорить с князем.
Желая усилить свою армию, Меншиков требовал безотлагательно прислать ему команды лучших стрелков флота. Между тем батальон матросов был уже откомандирован на пополнение войск князя. Корнилов думал, что такая мера, как отзыв из флота лучших людей, сделает флот совершенно небоеспособным; адмирал, он думал все-таки больше о флоте, о деле всей своей жизни, но другой адмирал, старший его в чине, его начальник, требовал тех, кто должен был обслуживать суда на море, в поле… зачем? Чтобы обессилить флот?
С высокого холма, на котором стоял шатер князя, видно было море верст на тридцать и флот союзников на нем. Несколько минут, не отрываясь, Корнилов рассматривал оценивающим взглядом старого моряка союзную эскадру.
Он знал, что здесь стоят далеко не все силы союзного флота, но и эта часть их была подавляюще громадна по сравнению с количеством крупных судов Черноморского флота, однако…
— Однако, — сказал он князю, отрываясь от стекол трубы, — я отнюдь не теряю куражу, несмотря на то, что их флот сильнее! — и глаза его расширились, потемнели и загорелись.
— Я тоже не теряю куражу, хотя они вдвое сильнее меня! — улыбнулся непроницаемо весело князь, показывая длинной тощей рукой на лагерь противника. — Разве можно проиграть сражение с такими молодцами?
Посмотрите, что они делают?
Долина Алмы не широка, и вся опушка садов и виноградников с той стороны реки была занята цепями русских стрелков. Вся позиция тянулась по высокому берегу реки верст за семь. В середине ее приходилась небольшая татарская деревня Бурлюк, на левом фланге деревня Алматамак, на правом фланге другая такая же деревня, Тарханлар, а от берега моря войска были отодвинуты версты на две, чтобы не пострадать от артиллерии союзного флота. Но цепи противника залегли местами всего в пятистах шагах от русских цепей, и то, на что указывал Меншиков, было, пожалуй, излишнее удальство казаков, которые прорвались ближе к правому флангу — шесть-семь человек, сквозь неприятельскую цепь, зажгли там стог сена и, рассыпавшись, под выстрелами умчались обратно.
— Это что? Завязка сражения? — спросил Корнилов.
— Нет, это милые бранятся — только тешатся, — улыбнулся Меншиков. — Сражения я сегодня не могу начать: жду московского полка из отряда Хомутова. Два батальона должны прийти из Арабатского укрепления, два из-под Керчи. Арабатским ближе — их я жду сегодня к ночи, а вот керченские могут меня задержать. Впрочем, я с Сент-Арно не совещался: может быть, он вздумает меня предупредить и начнет сегодня.
— Сколько у них орудий, Александр Сергеевич?
— Много! Это меня печалит, — серьезно уже сказал князь. — Мы насчитали свыше ста тридцати полевых, у меня же всего восемьдесят. Большая разница! Их осадных орудий я даже не касаюсь, хотя их тоже много, конечно.
— Я могу вам прислать еще несколько судовых орудий, — живо отозвался Корнилов.
— Если не будет поздно, распорядитесь, пожалуйста. Хотя у меня, кажется, для лишних орудий не хватит артиллерийской прислуги, — вяло проговорил Меншиков, а Корнилов вспомнил то, что слышал от Стеценко насчет окопов, и внимательно присмотрелся к рыжим скатам, за которыми стояли главные силы.
— Я что-то не вижу окопов, Александр Сергеич, — сказал он с беспокойством.
— Окопов не видите! Трудно и увидеть то, чего нет, — снова улыбнулся Меншиков.
— Как? Совсем нет окопов? — почти испугался Корнилов.
— Есть кое-где эполементы, но окопы для пехоты мне кажутся совершенно лишними. Видите, как продвинулись к самому морю французы? Ведь под защитой своей эскадры они приготовились меня обойти с моего левого фланга. Какой же смысл будет в том, что мои полки будут вязнуть в окопах. Засади их в окопы, они будут защищать окопы до последней капли крови, а ни мне, ни России этого совсем не нужно. Зачем бесполезно истреблять армию?
И опять по этому желтому морщинистому лицу от седых бровей к щегольски подстриженным белым усам пробежала мгновенная улыбка.
— Но все-таки, ваша светлость, — переходя уже на официальный тон, прямо спросил Корнилов, — ведь вы надеетесь же на победу?
— Надеюсь, что будем драться на совесть, — качнул головой Меншиков, — а там уже что бог даст. Вот если бы я своевременно получил еще корпус, тогда другое дело…
И Корнилов из этого ответа понял, что больше незачем уже спрашивать об этом князя, — что он сказал все, что считал возможным сказать, а вывод из его слов только один: надо еще усерднее, чем до этого дня, укреплять подступы к Севастополю.
Так как все адъютанты князя были довольно юны, то за обедом царило такое веселье, какого ни Корнилов, ни тем более Стеценко совсем не ожидали найти здесь, в шатре главнокомандующего, накануне боя.
Стеценко знал, конечно, что первый остроумец своего времени Меншиков любил видеть около себя остряков, но слишком непринужденные остроты полковника Сколкова, Грейга и некоторых других его коробили.
После обеда варили и пили жженку. Князь был отнюдь не наигранно добродушен и весел: явно отложил он все важные дела на завтра.
Корнилов, с недоумением на него смотревший, обратился вполголоса к сидевшему за столом рядом с ним старшему из адъютантов, полковнику Вуншу:
— Какие наши главные козыри в завтрашнем бою?
— Разве завтра ожидается бой? Завтра едва ли… Может быть, послезавтра, — как бы хотел уклониться от ответа Вунш.
— Хорошо, допустим, что послезавтра. На что можно надеяться? — повторил в иной форме свой вопрос Корнилов.
— Все надежды на наш испытанный штыковой удар, — вполголоса ответил Вунш. — Мы думаем опрокинуть их штыками.
— Гм… штыками? По-суворовски? Какой старинный прием! Теперь ведь не времена покоренья Крыма, послушайте, — теперь мы за-щи-ща-ем Крым! И все-таки ничего, значит, кроме штыков?
Моряк, привыкший иметь дело только с пушками и мортирами, он в силу штыков верил мало.
Еще раз и теперь уже гораздо внимательнее, чем с приезда, оглядел он в трубу лагерь противника. Там как будто бы даже и слишком мирно на вид, но густо, сплошь, как опенки в урожайную осень, сзади резервных колонн уже сидели палатки.
Там, за речной зеленой долиной, было так же голо, как и здесь, и лагерь противника был так же весь на виду, как и русский лагерь, и ему, моряку, даже непостижимым казалось, почему же два этих лагеря врагов соседствуют так мирно, поглядывая друг на друга, вместо того чтобы завязать бой, едва сойдясь, как это принято делать на море.
Странно было видеть, что так же, как и русские гусары, в белых коротких кителях толпились там, на своем левом фланге, спешенные английские кавалеристы дивизии лорда Лукана, а кровные кони привязаны были к длинным пряслам и тянулись тонкими шеями к раскинутому за пряслами сену.
Кавалерийский лагерь англичан был расположен сзади пехотных частей, которым в первую голову нужно было двигаться на линии русских, точно так же сзади французов разбили свои палатки турки, которых, видимо, было не так много. Они знакомо уже для глаз Корнилова алели своими фесками с черными кистями и голубели потертыми кафтанами с крупными медными пуговицами на них.
Линейки пехотного лагеря англичан ярко краснели: «дети королевы Виктории» были одеты в мундиры красного сукна, линейки французского лагеря густо синели. Но среди синемундирного василькового поля французов видны были, как венчики дикого мака, празднично-кумачовые повязки на головах зуавов, алжирских стрелков, получивших свое странное название от африканского племени зуа-зуа, из которого набирались первые туземные полки на французской службе. Зуавы дивизии Боске и Канробера не имели уж никакого отношения к племени зуа-зуа, но, чистейшие французы, они удерживали в своей форме эту дикарскую повязку на голове, нечто среднее между чалмой и феской: это была как бы вывеска их исключительного удальства, и, как пешим казакам французского войска, им сходило с рук многое в мирное время, за что сурово наказывали солдат других частей.
На переднем плане Корнилов увидел и очень знакомое ему по последним дням дело: ретивое рытье окопов. Союзники не были праздными в своем лагере: они передвигались большими частями, они не совсем еще установились, они подтягивали свой тыл, но главное — они деятельно окапывались по всей линии своего фронта.
Может быть, они ждали нападения русских, может быть, готовили себе укрепленную позицию на случай отступления, если их атака будет отбита, но видно было одно: они тщательно старались соблюсти все правила современного ведения сражений, чего совершенно незаметно было в лагере Меншикова.
Корнилов подозвал к себе Стеценко и сказал ему:
— Вот что, лейтенант, хотя его светлость имеет как будто достаточное количество адъютантов, но вы… Я думаю, вы ему пригодитесь тоже. Я сейчас поеду обратно, чтобы приехать мне засветло. Возьму с собой казаков для эскорта, а вас хочу подкинуть князю. Мне кажется, вы здесь принесете больше пользы, чем… чем там, в городе. Вы меня поняли?
— Есть, ваше превосходительство! — ответил Стеценко, но так как Корнилов заметил недоумение в его глазах, то повторил вполголоса:
— Здесь вы можете принести гораздо больше пользы, чем кое-кто из адъютантов князя.
И отошел, чтобы поговорить с Меншиковым с глазу на глаз.
Стеценко же не успел еще разобраться в тех мотивах, которые заставили Корнилова отказаться от него как адъютанта и «подкинуть» его главнокомандующему, но одно то, что он будет участником назревающего, готового вот-вот разразиться, может быть решающего боя для всей кампании, сразу взбодрило его необычайно, и он был рад, когда, поговорив несколько минут с князем, Корнилов сказал ему как будто даже торжественно:
— Итак, остаетесь здесь! Прошу помнить, что от адъютанта зависит многое и до сражения, и во время сражения, и после сражения тоже. Я надеюсь, что головы вы не потеряете, — это самое важное. Я так и рекомендовал вас князю.
И Стеценко понял, что, уезжая отсюда, Корнилов оставлял при Меншикове не столько его, сколько через него ту самую свою недреманную подзорную трубу, которую чувствовал он, лейтенант Черноморского флота, в каждый момент своей службы на рейде.
Из столовой в сторону неприятеля был направлен телескоп такой же величины и силы, как и стоящий на библиотеке морского собрания. Около телескопа Корнилов и застал князя.
Конечно, приезд Корнилова был не вполне самочинным: он просил разрешения на это Меншикова накануне депешей и получил ответ: «Если обстоятельства позволят вам отлучиться на день из Севастополя, приезжайте». Князь мог бы добавить к этому: «Буду рад вас видеть», — но даже из вежливости не добавил. В таком ответе можно было прочитать желание князя, чтобы обстоятельства оказались сильнее и не позволили любопытному адмиралу появиться в лагере перед боем. Но Корнилов пренебрег всякими догадками и на этот счет: пересилило любопытство.
Однако не одно только любопытство двигало Корниловым, хотя и более чем законное любопытство: было одно очень важное дело, о котором хотелось поподробнее поговорить с князем.
Желая усилить свою армию, Меншиков требовал безотлагательно прислать ему команды лучших стрелков флота. Между тем батальон матросов был уже откомандирован на пополнение войск князя. Корнилов думал, что такая мера, как отзыв из флота лучших людей, сделает флот совершенно небоеспособным; адмирал, он думал все-таки больше о флоте, о деле всей своей жизни, но другой адмирал, старший его в чине, его начальник, требовал тех, кто должен был обслуживать суда на море, в поле… зачем? Чтобы обессилить флот?
С высокого холма, на котором стоял шатер князя, видно было море верст на тридцать и флот союзников на нем. Несколько минут, не отрываясь, Корнилов рассматривал оценивающим взглядом старого моряка союзную эскадру.
Он знал, что здесь стоят далеко не все силы союзного флота, но и эта часть их была подавляюще громадна по сравнению с количеством крупных судов Черноморского флота, однако…
— Однако, — сказал он князю, отрываясь от стекол трубы, — я отнюдь не теряю куражу, несмотря на то, что их флот сильнее! — и глаза его расширились, потемнели и загорелись.
— Я тоже не теряю куражу, хотя они вдвое сильнее меня! — улыбнулся непроницаемо весело князь, показывая длинной тощей рукой на лагерь противника. — Разве можно проиграть сражение с такими молодцами?
Посмотрите, что они делают?
Долина Алмы не широка, и вся опушка садов и виноградников с той стороны реки была занята цепями русских стрелков. Вся позиция тянулась по высокому берегу реки верст за семь. В середине ее приходилась небольшая татарская деревня Бурлюк, на левом фланге деревня Алматамак, на правом фланге другая такая же деревня, Тарханлар, а от берега моря войска были отодвинуты версты на две, чтобы не пострадать от артиллерии союзного флота. Но цепи противника залегли местами всего в пятистах шагах от русских цепей, и то, на что указывал Меншиков, было, пожалуй, излишнее удальство казаков, которые прорвались ближе к правому флангу — шесть-семь человек, сквозь неприятельскую цепь, зажгли там стог сена и, рассыпавшись, под выстрелами умчались обратно.
— Это что? Завязка сражения? — спросил Корнилов.
— Нет, это милые бранятся — только тешатся, — улыбнулся Меншиков. — Сражения я сегодня не могу начать: жду московского полка из отряда Хомутова. Два батальона должны прийти из Арабатского укрепления, два из-под Керчи. Арабатским ближе — их я жду сегодня к ночи, а вот керченские могут меня задержать. Впрочем, я с Сент-Арно не совещался: может быть, он вздумает меня предупредить и начнет сегодня.
— Сколько у них орудий, Александр Сергеевич?
— Много! Это меня печалит, — серьезно уже сказал князь. — Мы насчитали свыше ста тридцати полевых, у меня же всего восемьдесят. Большая разница! Их осадных орудий я даже не касаюсь, хотя их тоже много, конечно.
— Я могу вам прислать еще несколько судовых орудий, — живо отозвался Корнилов.
— Если не будет поздно, распорядитесь, пожалуйста. Хотя у меня, кажется, для лишних орудий не хватит артиллерийской прислуги, — вяло проговорил Меншиков, а Корнилов вспомнил то, что слышал от Стеценко насчет окопов, и внимательно присмотрелся к рыжим скатам, за которыми стояли главные силы.
— Я что-то не вижу окопов, Александр Сергеич, — сказал он с беспокойством.
— Окопов не видите! Трудно и увидеть то, чего нет, — снова улыбнулся Меншиков.
— Как? Совсем нет окопов? — почти испугался Корнилов.
— Есть кое-где эполементы, но окопы для пехоты мне кажутся совершенно лишними. Видите, как продвинулись к самому морю французы? Ведь под защитой своей эскадры они приготовились меня обойти с моего левого фланга. Какой же смысл будет в том, что мои полки будут вязнуть в окопах. Засади их в окопы, они будут защищать окопы до последней капли крови, а ни мне, ни России этого совсем не нужно. Зачем бесполезно истреблять армию?
И опять по этому желтому морщинистому лицу от седых бровей к щегольски подстриженным белым усам пробежала мгновенная улыбка.
— Но все-таки, ваша светлость, — переходя уже на официальный тон, прямо спросил Корнилов, — ведь вы надеетесь же на победу?
— Надеюсь, что будем драться на совесть, — качнул головой Меншиков, — а там уже что бог даст. Вот если бы я своевременно получил еще корпус, тогда другое дело…
И Корнилов из этого ответа понял, что больше незачем уже спрашивать об этом князя, — что он сказал все, что считал возможным сказать, а вывод из его слов только один: надо еще усерднее, чем до этого дня, укреплять подступы к Севастополю.
Так как все адъютанты князя были довольно юны, то за обедом царило такое веселье, какого ни Корнилов, ни тем более Стеценко совсем не ожидали найти здесь, в шатре главнокомандующего, накануне боя.
Стеценко знал, конечно, что первый остроумец своего времени Меншиков любил видеть около себя остряков, но слишком непринужденные остроты полковника Сколкова, Грейга и некоторых других его коробили.
После обеда варили и пили жженку. Князь был отнюдь не наигранно добродушен и весел: явно отложил он все важные дела на завтра.
Корнилов, с недоумением на него смотревший, обратился вполголоса к сидевшему за столом рядом с ним старшему из адъютантов, полковнику Вуншу:
— Какие наши главные козыри в завтрашнем бою?
— Разве завтра ожидается бой? Завтра едва ли… Может быть, послезавтра, — как бы хотел уклониться от ответа Вунш.
— Хорошо, допустим, что послезавтра. На что можно надеяться? — повторил в иной форме свой вопрос Корнилов.
— Все надежды на наш испытанный штыковой удар, — вполголоса ответил Вунш. — Мы думаем опрокинуть их штыками.
— Гм… штыками? По-суворовски? Какой старинный прием! Теперь ведь не времена покоренья Крыма, послушайте, — теперь мы за-щи-ща-ем Крым! И все-таки ничего, значит, кроме штыков?
Моряк, привыкший иметь дело только с пушками и мортирами, он в силу штыков верил мало.
Еще раз и теперь уже гораздо внимательнее, чем с приезда, оглядел он в трубу лагерь противника. Там как будто бы даже и слишком мирно на вид, но густо, сплошь, как опенки в урожайную осень, сзади резервных колонн уже сидели палатки.
Там, за речной зеленой долиной, было так же голо, как и здесь, и лагерь противника был так же весь на виду, как и русский лагерь, и ему, моряку, даже непостижимым казалось, почему же два этих лагеря врагов соседствуют так мирно, поглядывая друг на друга, вместо того чтобы завязать бой, едва сойдясь, как это принято делать на море.
Странно было видеть, что так же, как и русские гусары, в белых коротких кителях толпились там, на своем левом фланге, спешенные английские кавалеристы дивизии лорда Лукана, а кровные кони привязаны были к длинным пряслам и тянулись тонкими шеями к раскинутому за пряслами сену.
Кавалерийский лагерь англичан был расположен сзади пехотных частей, которым в первую голову нужно было двигаться на линии русских, точно так же сзади французов разбили свои палатки турки, которых, видимо, было не так много. Они знакомо уже для глаз Корнилова алели своими фесками с черными кистями и голубели потертыми кафтанами с крупными медными пуговицами на них.
Линейки пехотного лагеря англичан ярко краснели: «дети королевы Виктории» были одеты в мундиры красного сукна, линейки французского лагеря густо синели. Но среди синемундирного василькового поля французов видны были, как венчики дикого мака, празднично-кумачовые повязки на головах зуавов, алжирских стрелков, получивших свое странное название от африканского племени зуа-зуа, из которого набирались первые туземные полки на французской службе. Зуавы дивизии Боске и Канробера не имели уж никакого отношения к племени зуа-зуа, но, чистейшие французы, они удерживали в своей форме эту дикарскую повязку на голове, нечто среднее между чалмой и феской: это была как бы вывеска их исключительного удальства, и, как пешим казакам французского войска, им сходило с рук многое в мирное время, за что сурово наказывали солдат других частей.
На переднем плане Корнилов увидел и очень знакомое ему по последним дням дело: ретивое рытье окопов. Союзники не были праздными в своем лагере: они передвигались большими частями, они не совсем еще установились, они подтягивали свой тыл, но главное — они деятельно окапывались по всей линии своего фронта.
Может быть, они ждали нападения русских, может быть, готовили себе укрепленную позицию на случай отступления, если их атака будет отбита, но видно было одно: они тщательно старались соблюсти все правила современного ведения сражений, чего совершенно незаметно было в лагере Меншикова.
Корнилов подозвал к себе Стеценко и сказал ему:
— Вот что, лейтенант, хотя его светлость имеет как будто достаточное количество адъютантов, но вы… Я думаю, вы ему пригодитесь тоже. Я сейчас поеду обратно, чтобы приехать мне засветло. Возьму с собой казаков для эскорта, а вас хочу подкинуть князю. Мне кажется, вы здесь принесете больше пользы, чем… чем там, в городе. Вы меня поняли?
— Есть, ваше превосходительство! — ответил Стеценко, но так как Корнилов заметил недоумение в его глазах, то повторил вполголоса:
— Здесь вы можете принести гораздо больше пользы, чем кое-кто из адъютантов князя.
И отошел, чтобы поговорить с Меншиковым с глазу на глаз.
Стеценко же не успел еще разобраться в тех мотивах, которые заставили Корнилова отказаться от него как адъютанта и «подкинуть» его главнокомандующему, но одно то, что он будет участником назревающего, готового вот-вот разразиться, может быть решающего боя для всей кампании, сразу взбодрило его необычайно, и он был рад, когда, поговорив несколько минут с князем, Корнилов сказал ему как будто даже торжественно:
— Итак, остаетесь здесь! Прошу помнить, что от адъютанта зависит многое и до сражения, и во время сражения, и после сражения тоже. Я надеюсь, что головы вы не потеряете, — это самое важное. Я так и рекомендовал вас князю.
И Стеценко понял, что, уезжая отсюда, Корнилов оставлял при Меншикове не столько его, сколько через него ту самую свою недреманную подзорную трубу, которую чувствовал он, лейтенант Черноморского флота, в каждый момент своей службы на рейде.
V
Московский полк, которого ждал Меншиков, получил от конного ординарца князя приказ о выступлении 4 сентября, но собрался только через сутки. От селения Аргин под Керчью, где стояли два первые батальона этого полка вместе со своим командиром, до позиции на Алме считалось двести двадцать верст, пять суток пути форсированным маршем, причем, конечно, много было бы отсталых.
Командир полка, генерал-майор Куртьянов, человек огромного полнокровия и сверхъестественной толщины, весьма зычноголосый, читавший только журнал «Русский инвалид», и то на тех только страницах, где помещались списки произведенных и награжденных орденами, и предпочитавший так называемые «крепкие» слова всем вообще словам русского лексикона, получив приказ «явиться без всяких промедлений», начал с того, что отобрал у населения все подводы, какая бы запряжка в них ни была: быки так быки, буйволы так буйволы, верблюды так верблюды, приказал солдатам усесться в скрипучие арбы и погонять что есть силы.
Батальоны двинулись по степи.
Конечно, пущенные рысью лошади скоро оставили за собою верблюдов, верблюды быков, быки буйволов, самых неторопливых животных. Но по пути попадались хутора болгар, колонии немцев, имения помещиков. Буйволов и быков бросали и заменяли лошадьми. Усталых лошадей тоже бросали, когда попадалось большое селение с запасом свежих коней. Обедов не варили, чтобы не медлить, но во всех встречных хуторах и деревнях врывались в хаты и тащили к себе в арбы все, что попадалось съестного, даже пучки кукурузы, сушившейся вдоль стен под стрехами, даже тыквы, которые долеживались на крышах, и начисто отрясали яблоки и груши в садах.
От недостатка лошадей набивались в арбы так тесно, что ни лежать, ни сидеть в них не могли, стояли — благо арбы эти строились для перевозки соломы и сена и имели высокие боковины.
Стоя пытались и спать, но это не удавалось.
Пели жалостную песню, старательно длинно и высокими фальцетами вытягивая концы:
Вы прощайте, девки-бабы,
На-ам теперьча не до ва-а-ас!
Эх, нам тепереча д не до ва-а-ас:
На сраженье везут на-а-ас!
Но ротным командирам, ехавшим верхами, не нравилась эта заунывная, совершенно неформенная песня, они обрывали ее в самом начале: мало ли хороших настоящих солдатских песен? И вот по степи летела другая, гораздо более подходящая к случаю, хотя и старинная, песня на взятие Хотина:
Ой, пошли наши ребята
На горушку на круту,
Ко цареву кабаку,
Ко Ивану Чумаку.
Ой, Иване, ты чумак,
Отворяй царев кабак,
Увпущай наших ребят!
Не успели вина пить,
Барабаны стали бить,
Они били-выбивали,
Нас, молодцев, вызывали
Сорок пушек заряжать
Хотин-город разорять!
Уже ночью на вторые сутки езды заметили в степи зарево пожаров: это казаки по чьему-то приказанию жгли то здесь, то там татарские аулы и русские деревни, чтобы они не достались врагам.
Утром стали попадаться дымившиеся пепелища, уже брошенные жителями.
Лошади устали, но их негде было менять, много лошадей пало, выбившись из сил. Наконец, ротам пришлось после небольшого привала идти пешком. Было уже утро 8 сентября, до позиций на Алме оставалось, по расспросам у жителей, верст двадцать. Роты одна за другою двинулись форсированным маршем. Вышли на дорогу, ведущую из Бахчисарая в Севастополь, и пошли по ней.
Никто не встречал батальон, шли наугад и вдруг с того плоскогорья, по которому шли, увидели верстах в двух от себя неприятельские разъезды, а несколько далее — огромный враждебный лагерь, в котором все двигалось, все устанавливалось, и уже доносились сигналы трубачей.
Толстый Куртьянов выкрикнул не один десяток слов, предпочтенных им раз и навсегда даже и для менее тревожных случаев, выехал на своем вместительном экипаже вперед и покатил по направлению к аулу Тарханлар, заметив там русские резервы, за ним бегом пустились оба батальона.
Через Алму переправились вброд и в мокрых сапогах вышли на пыльную, узкую и длинную улицу этой татарской деревни, покинутой жителями уже несколько дней назад.
Так близко были от них, бежавших сюда с незаряженными ружьями, английские кавалеристы, что одного эскадрона было бы довольно, чтобы их смять лихим ударом в тыл. Тем больше была радость солдат, когда они проскочили благополучно.
Проходя мимо русских батарей, направленных жерлами в неприятельский стан, солдаты вдруг хватили лихую песню даже без команды «песенники вперед!» Ударили в бубны, заиграла музыка, даже плясуны выскочили перед ротой.
Но идти к своим третьему и четвертому батальону пришлось далеко, с правого фланга на левый, через весь лагерь, растянувшийся на несколько верст. Радость успела улечься за это время, заступила ее место такая усталость, что еле доволокли ноги.
Генерал Кирьяков, объехав их по фронту и выехав на середину, крикнул:
— Вовремя дошли! Спасибо за службу! Молодцы!
— Рады стараться, ваше прево-сходи-тельст-во! — дружно ответили батальоны.
— Садись, отдыхай, ребята! Будете в резерве полка… Садитесь!
Мешками повалились солдаты наземь.
Толстого Куртьянова тоже благодарил Кирьяков. Он был торжественен, точно выиграл сражение, но сидел на коне нетвердо: он много выпил рому в это утро.
— Видали эполементы? — вдруг спросил он Куртьянова зло и с надсадой.
— Приказал светлейший, длинный черт этот, такие люнеты сделать, что можно палить из пушек и туда и сюда! Это для того, чтобы французы, когда займут наши позиции, били бы из наших орудий нам в спину!
— Не займут, Василий Яковлевич, наших позиций французы, — отозвался Куртьянов. — Пусть-ка лучше вспомнят двенадцатый год.
— Не возьмут? — прищурился Кирьяков. — Ну, тогда докладывайте командующему, что привели свои два батальона. А я с ним говорить не хочу.
Но Меншиков был недалеко. Он слышал дружное «рады стараться!» И вот штаб-ротмистр Грейг, подъехав рысью, передал приказ князя новоприбывшим батальонам Московского полка выйти в первую линию левого фланга.
— Они не могут! Они только что пришли! Они без ног! — запальчиво крикнул Кирьяков.
— Не могу знать, ваше превосходительство, таков именно приказ его светлости, — отозвался Грейг, отъезжая.
Кирьяков повернул за ним коня.
Меншиков сидел на рослом гнедом донце — сухой, костяной, желтый.
Глаза Кирьякова с трудом выкарабкивались из набрякших век, когда он, поднимая руку к козырьку, проговорил желчно:
— Я приказал только что пришедшим батальонам Московского полка остаться в резерве, ваша светлость.
— А я… я приказываю, — поднял голос Меншиков, — взять их из резерва сюда, на левый фланг!
— Они устали, ваша светлость!
— Пустяки! «Устали»!.. Извольте передвинуть их сюда сейчас же! Не медля!.. Сюда! Вот!
И Меншиков, отвернувшись от Кирьякова, указал рукой, куда он думал поставить батальон.
— Слушаю, ваша светлость! — вызывающе громко гаркнул Кирьяжов и дернул поводья с такой силой, что едва удержался в седле.
Между тем Куртьянов уже скомандовал:
— Первому и второму батальонам надеть чистые рубахи и сподники!
А ротные подхватили разноголосо:
— Первой роте надеть рубахи и споднее!
— Второй роте надеть рубашки и сподники!
Солдаты, которым только что сам начальник дивизии приказал заслуженно расположиться на отдых, недоуменно вскочили, но проворно начали вытаскивать из ранцев чистое белье.
Меняя белье перед боем, усталые батальоны разделись, как для купанья, когда снова подъехал к ним Кирьяков и, покачиваясь в седле и поблескивая Георгием, полученным за усмирение польского восстания, знаменитым звонким голосом прокричал так, чтобы было слышно и Меншикову:
— Ребя-та! Пойдете сейчас на передовую позицию!.. На голое, открытое ме-сто!.. Но зна-ать, ребята, это — приказ командующего армией, а не мой!
Солдаты же говорили, натягивая на не желающие разгибаться ноги чистые сподники:
— Ну, кажись, так, братцы: паны тут промеж собой дерутся, а у нас, хлопцев, будут чубы трещать!
Все-таки голые потные тела их продуло утренним ветерком, освежило.
Начали даже шутить по рядам:
— Отысповедались у начальства, причепурились, — айда теперь, братцы, к французским попам причащаться!
Они уже узнали от своих однополчан, раньше их пришедших с Арабатской стрелки, что против них и всего левого фланга русской позиции стоят французы.
Кирьяков назначен был Меншиковым командовать левым флангом, князь Горчаков 1-й — центром и правым. Против него строились к наступлению красные полки англичан, а синие колонны лучшего из французских генералов — Боске — под музыку и ожесточенный барабанный бой парадным форсированным маршем двинулись уже к устью Алмы, против которого выстроились левыми бортами к русской позиции восемь линейных паровых судов.
Палатки еще рано утром были сняты как в лагере союзников, так и в русском. Уложен был на подводы в тылу и огромный шатер Меншикова вместе с обеденным столом и телескопом, теперь уже ненужным, так как враги шли открыто и были близко.
Командир полка, генерал-майор Куртьянов, человек огромного полнокровия и сверхъестественной толщины, весьма зычноголосый, читавший только журнал «Русский инвалид», и то на тех только страницах, где помещались списки произведенных и награжденных орденами, и предпочитавший так называемые «крепкие» слова всем вообще словам русского лексикона, получив приказ «явиться без всяких промедлений», начал с того, что отобрал у населения все подводы, какая бы запряжка в них ни была: быки так быки, буйволы так буйволы, верблюды так верблюды, приказал солдатам усесться в скрипучие арбы и погонять что есть силы.
Батальоны двинулись по степи.
Конечно, пущенные рысью лошади скоро оставили за собою верблюдов, верблюды быков, быки буйволов, самых неторопливых животных. Но по пути попадались хутора болгар, колонии немцев, имения помещиков. Буйволов и быков бросали и заменяли лошадьми. Усталых лошадей тоже бросали, когда попадалось большое селение с запасом свежих коней. Обедов не варили, чтобы не медлить, но во всех встречных хуторах и деревнях врывались в хаты и тащили к себе в арбы все, что попадалось съестного, даже пучки кукурузы, сушившейся вдоль стен под стрехами, даже тыквы, которые долеживались на крышах, и начисто отрясали яблоки и груши в садах.
От недостатка лошадей набивались в арбы так тесно, что ни лежать, ни сидеть в них не могли, стояли — благо арбы эти строились для перевозки соломы и сена и имели высокие боковины.
Стоя пытались и спать, но это не удавалось.
Пели жалостную песню, старательно длинно и высокими фальцетами вытягивая концы:
Вы прощайте, девки-бабы,
На-ам теперьча не до ва-а-ас!
Эх, нам тепереча д не до ва-а-ас:
На сраженье везут на-а-ас!
Но ротным командирам, ехавшим верхами, не нравилась эта заунывная, совершенно неформенная песня, они обрывали ее в самом начале: мало ли хороших настоящих солдатских песен? И вот по степи летела другая, гораздо более подходящая к случаю, хотя и старинная, песня на взятие Хотина:
Ой, пошли наши ребята
На горушку на круту,
Ко цареву кабаку,
Ко Ивану Чумаку.
Ой, Иване, ты чумак,
Отворяй царев кабак,
Увпущай наших ребят!
Не успели вина пить,
Барабаны стали бить,
Они били-выбивали,
Нас, молодцев, вызывали
Сорок пушек заряжать
Хотин-город разорять!
Уже ночью на вторые сутки езды заметили в степи зарево пожаров: это казаки по чьему-то приказанию жгли то здесь, то там татарские аулы и русские деревни, чтобы они не достались врагам.
Утром стали попадаться дымившиеся пепелища, уже брошенные жителями.
Лошади устали, но их негде было менять, много лошадей пало, выбившись из сил. Наконец, ротам пришлось после небольшого привала идти пешком. Было уже утро 8 сентября, до позиций на Алме оставалось, по расспросам у жителей, верст двадцать. Роты одна за другою двинулись форсированным маршем. Вышли на дорогу, ведущую из Бахчисарая в Севастополь, и пошли по ней.
Никто не встречал батальон, шли наугад и вдруг с того плоскогорья, по которому шли, увидели верстах в двух от себя неприятельские разъезды, а несколько далее — огромный враждебный лагерь, в котором все двигалось, все устанавливалось, и уже доносились сигналы трубачей.
Толстый Куртьянов выкрикнул не один десяток слов, предпочтенных им раз и навсегда даже и для менее тревожных случаев, выехал на своем вместительном экипаже вперед и покатил по направлению к аулу Тарханлар, заметив там русские резервы, за ним бегом пустились оба батальона.
Через Алму переправились вброд и в мокрых сапогах вышли на пыльную, узкую и длинную улицу этой татарской деревни, покинутой жителями уже несколько дней назад.
Так близко были от них, бежавших сюда с незаряженными ружьями, английские кавалеристы, что одного эскадрона было бы довольно, чтобы их смять лихим ударом в тыл. Тем больше была радость солдат, когда они проскочили благополучно.
Проходя мимо русских батарей, направленных жерлами в неприятельский стан, солдаты вдруг хватили лихую песню даже без команды «песенники вперед!» Ударили в бубны, заиграла музыка, даже плясуны выскочили перед ротой.
Но идти к своим третьему и четвертому батальону пришлось далеко, с правого фланга на левый, через весь лагерь, растянувшийся на несколько верст. Радость успела улечься за это время, заступила ее место такая усталость, что еле доволокли ноги.
Генерал Кирьяков, объехав их по фронту и выехав на середину, крикнул:
— Вовремя дошли! Спасибо за службу! Молодцы!
— Рады стараться, ваше прево-сходи-тельст-во! — дружно ответили батальоны.
— Садись, отдыхай, ребята! Будете в резерве полка… Садитесь!
Мешками повалились солдаты наземь.
Толстого Куртьянова тоже благодарил Кирьяков. Он был торжественен, точно выиграл сражение, но сидел на коне нетвердо: он много выпил рому в это утро.
— Видали эполементы? — вдруг спросил он Куртьянова зло и с надсадой.
— Приказал светлейший, длинный черт этот, такие люнеты сделать, что можно палить из пушек и туда и сюда! Это для того, чтобы французы, когда займут наши позиции, били бы из наших орудий нам в спину!
— Не займут, Василий Яковлевич, наших позиций французы, — отозвался Куртьянов. — Пусть-ка лучше вспомнят двенадцатый год.
— Не возьмут? — прищурился Кирьяков. — Ну, тогда докладывайте командующему, что привели свои два батальона. А я с ним говорить не хочу.
Но Меншиков был недалеко. Он слышал дружное «рады стараться!» И вот штаб-ротмистр Грейг, подъехав рысью, передал приказ князя новоприбывшим батальонам Московского полка выйти в первую линию левого фланга.
— Они не могут! Они только что пришли! Они без ног! — запальчиво крикнул Кирьяков.
— Не могу знать, ваше превосходительство, таков именно приказ его светлости, — отозвался Грейг, отъезжая.
Кирьяков повернул за ним коня.
Меншиков сидел на рослом гнедом донце — сухой, костяной, желтый.
Глаза Кирьякова с трудом выкарабкивались из набрякших век, когда он, поднимая руку к козырьку, проговорил желчно:
— Я приказал только что пришедшим батальонам Московского полка остаться в резерве, ваша светлость.
— А я… я приказываю, — поднял голос Меншиков, — взять их из резерва сюда, на левый фланг!
— Они устали, ваша светлость!
— Пустяки! «Устали»!.. Извольте передвинуть их сюда сейчас же! Не медля!.. Сюда! Вот!
И Меншиков, отвернувшись от Кирьякова, указал рукой, куда он думал поставить батальон.
— Слушаю, ваша светлость! — вызывающе громко гаркнул Кирьяжов и дернул поводья с такой силой, что едва удержался в седле.
Между тем Куртьянов уже скомандовал:
— Первому и второму батальонам надеть чистые рубахи и сподники!
А ротные подхватили разноголосо:
— Первой роте надеть рубахи и споднее!
— Второй роте надеть рубашки и сподники!
Солдаты, которым только что сам начальник дивизии приказал заслуженно расположиться на отдых, недоуменно вскочили, но проворно начали вытаскивать из ранцев чистое белье.
Меняя белье перед боем, усталые батальоны разделись, как для купанья, когда снова подъехал к ним Кирьяков и, покачиваясь в седле и поблескивая Георгием, полученным за усмирение польского восстания, знаменитым звонким голосом прокричал так, чтобы было слышно и Меншикову:
— Ребя-та! Пойдете сейчас на передовую позицию!.. На голое, открытое ме-сто!.. Но зна-ать, ребята, это — приказ командующего армией, а не мой!
Солдаты же говорили, натягивая на не желающие разгибаться ноги чистые сподники:
— Ну, кажись, так, братцы: паны тут промеж собой дерутся, а у нас, хлопцев, будут чубы трещать!
Все-таки голые потные тела их продуло утренним ветерком, освежило.
Начали даже шутить по рядам:
— Отысповедались у начальства, причепурились, — айда теперь, братцы, к французским попам причащаться!
Они уже узнали от своих однополчан, раньше их пришедших с Арабатской стрелки, что против них и всего левого фланга русской позиции стоят французы.
Кирьяков назначен был Меншиковым командовать левым флангом, князь Горчаков 1-й — центром и правым. Против него строились к наступлению красные полки англичан, а синие колонны лучшего из французских генералов — Боске — под музыку и ожесточенный барабанный бой парадным форсированным маршем двинулись уже к устью Алмы, против которого выстроились левыми бортами к русской позиции восемь линейных паровых судов.
Палатки еще рано утром были сняты как в лагере союзников, так и в русском. Уложен был на подводы в тылу и огромный шатер Меншикова вместе с обеденным столом и телескопом, теперь уже ненужным, так как враги шли открыто и были близко.
Глава четвертая
БОЙ НА АЛМЕ
I
На балу, данном Бородинским полком 30 августа, мало было офицеров Владимирского и Суздальского полков, 1-й бригады 16-й дивизии, корпуса князя Горчакова: эти полки еще за две недели до бала вышли из Севастополя и стали лагерем на той самой позиции при устье Алмы, которая-была выбрана Меншиковым для встречи союзников.
Может быть, служба в министерстве иностранных дел, с которой начал свою государственную деятельность Меншиков, приучила его как дипломата к большой скрытности, но он никогда не был тем, что называется «душа нараспашку». Он как будто твердо помнил ядовитый афоризм Талейрана о языке, который дан человеку, чтобы скрывать свои мысли.
Может быть, эта скрытность, как и высокомерие в отношении окружающих, объяснялась переоценкой своих способностей; может быть, он думал, что таким именно и должен быть всякий вообще «светлейший» князь, так как «светлейших» было в России немного. Но могло быть и так, что, сознательно или нет, Меншиков подражал царю Николаю, который готов был вмешиваться во все даже мельчайшие дела своих министров и выносил очень часто решения, совершенно неожиданные для них по своей непродуманности (вроде беседы с английским посланником Сеймуром о разделе Турции), зато самостоятельные и без задержек.
Меншиков тоже привык самостоятельно решать самые разнообразные дела во всех ведомствах, какие поручались ему царем, и потому не заводил штаба, а многочисленных адъютантов держал при себе, как ординарцев, для посылок.
Между тем среди них были люди, хорошо для своего времени знавшие военное дело, офицеры-генерального штаба, как капитан Жолобов, полковник Исаков, полковник Сколков и другие.
Позицию на Алме он наметил еще в конце июня, когда писал свою докладную записку царю о единственно возможном, по его мнению, месте высадки союзников у Евпатории. Он надеялся, что царь не поскупится на войско, чтобы увеличить крымскую армию вдвое-втрое; тогда он думал решительным сражением на этой именно позиции раздавить союзников, если не удастся помешать их высадке. Однако, любивший только свои личные решения, Николай не хотел допустить и мысли, чтобы союзный десант высадился в Крыму: берега Кавказа — это другое дело, но никак не Крым!
Меншиков остался при тех слабых силах, какие у него были, но с облюбованной им заранее позиции для встречи противника не сошел, хотя позиция эта и была слишком велика для его тридцатидвухтысячной армии.
Однако позицию эту, природно сильную, можно было значительно укрепить для оборонительного боя, чтобы этим несколько возместить недостаток войск.
Для этого было время и было много рабочих рук.
Но владимирцы и суздальцы, поставив тут свои палатки и наскоро устроив кухни и пекарни, повели обычную лагерную жизнь. Утром барабанщики и горнисты на передних линейках выбивали и трубили зорю; затем роты маршировали под барабан, благо места для этого было вполне довольно, делали сложные построения и ружейные приемы, ходили учебным шагом, на прямой поднятой ноге вытягивали носок и, продержав ее так с минуту, топали ею о землю что было силы, для того чтобы тут же поднять и вытянуть другую ногу, и под тягучую команду «два-а-а» с минуту дожидаться благодатной команды «три!» Часами ходили так, как никто и никогда не подумает ходить в жизни, но это называлось «ученьем» солдат, но этого только и требовало начальство на смотрах. Иногда вечером командир бригады устраивал для разнообразия «зорю с церемонией» по всем правилам, существовавшим на этот счет в печатном уставе. А ночью, вылезая из палаток и мимо дневальных проходя как бы «до ветру», солдаты делали набеги на искушающие виноградники и сады этой богатой долины, где у нескольких мурзаков, татарских дворян, были отдельно стоявшие от деревень усадьбы.
Может быть, служба в министерстве иностранных дел, с которой начал свою государственную деятельность Меншиков, приучила его как дипломата к большой скрытности, но он никогда не был тем, что называется «душа нараспашку». Он как будто твердо помнил ядовитый афоризм Талейрана о языке, который дан человеку, чтобы скрывать свои мысли.
Может быть, эта скрытность, как и высокомерие в отношении окружающих, объяснялась переоценкой своих способностей; может быть, он думал, что таким именно и должен быть всякий вообще «светлейший» князь, так как «светлейших» было в России немного. Но могло быть и так, что, сознательно или нет, Меншиков подражал царю Николаю, который готов был вмешиваться во все даже мельчайшие дела своих министров и выносил очень часто решения, совершенно неожиданные для них по своей непродуманности (вроде беседы с английским посланником Сеймуром о разделе Турции), зато самостоятельные и без задержек.
Меншиков тоже привык самостоятельно решать самые разнообразные дела во всех ведомствах, какие поручались ему царем, и потому не заводил штаба, а многочисленных адъютантов держал при себе, как ординарцев, для посылок.
Между тем среди них были люди, хорошо для своего времени знавшие военное дело, офицеры-генерального штаба, как капитан Жолобов, полковник Исаков, полковник Сколков и другие.
Позицию на Алме он наметил еще в конце июня, когда писал свою докладную записку царю о единственно возможном, по его мнению, месте высадки союзников у Евпатории. Он надеялся, что царь не поскупится на войско, чтобы увеличить крымскую армию вдвое-втрое; тогда он думал решительным сражением на этой именно позиции раздавить союзников, если не удастся помешать их высадке. Однако, любивший только свои личные решения, Николай не хотел допустить и мысли, чтобы союзный десант высадился в Крыму: берега Кавказа — это другое дело, но никак не Крым!
Меншиков остался при тех слабых силах, какие у него были, но с облюбованной им заранее позиции для встречи противника не сошел, хотя позиция эта и была слишком велика для его тридцатидвухтысячной армии.
Однако позицию эту, природно сильную, можно было значительно укрепить для оборонительного боя, чтобы этим несколько возместить недостаток войск.
Для этого было время и было много рабочих рук.
Но владимирцы и суздальцы, поставив тут свои палатки и наскоро устроив кухни и пекарни, повели обычную лагерную жизнь. Утром барабанщики и горнисты на передних линейках выбивали и трубили зорю; затем роты маршировали под барабан, благо места для этого было вполне довольно, делали сложные построения и ружейные приемы, ходили учебным шагом, на прямой поднятой ноге вытягивали носок и, продержав ее так с минуту, топали ею о землю что было силы, для того чтобы тут же поднять и вытянуть другую ногу, и под тягучую команду «два-а-а» с минуту дожидаться благодатной команды «три!» Часами ходили так, как никто и никогда не подумает ходить в жизни, но это называлось «ученьем» солдат, но этого только и требовало начальство на смотрах. Иногда вечером командир бригады устраивал для разнообразия «зорю с церемонией» по всем правилам, существовавшим на этот счет в печатном уставе. А ночью, вылезая из палаток и мимо дневальных проходя как бы «до ветру», солдаты делали набеги на искушающие виноградники и сады этой богатой долины, где у нескольких мурзаков, татарских дворян, были отдельно стоявшие от деревень усадьбы.