яркостью резкой, подавляющей представлялся Илья и даже как будто предлагал
ему своим уверенным жирным голосом: "Надо кончить".
А Наталья Львовна все представлялась под руку с Макухиным, и, в то
время, как он шел вперед, блестя своим золотым упрямым затылком, она все
оборачивалась к нему, Алексею Иванычу, и смотрела на него сочувствующим,
призывающим, ободряющим даже, каким-то очень сложным и глубоким взглядом.
- Валя! - вполголоса, но упорно несколько раз призывал Алексей Иваныч,
и даже прикручивал лампу до полной почти темноты, и ждал, - но Вали не было.
На другой день, обойдя работы и потолковав с Иваном Гаврилычем, Алексей
Иваныч уехал на станцию железной дороги. Ехать было не близко: сорок верст
через горы. День стоял сыроватый, сероватый, но до чего же спокойный. А в
горах в такие дни все звуки особенно глухи: они в тишину врываются насильно,
- тишина их не хочет, - они рвут ее на части, части эти долго колышутся, и
их осязает все целиком тело: они - как долгий понятный трепет. Пара - тощая,
каурая, похожая на жирафов, - подымалась по липкому шоссе очень медленно,
извозчик попался сосредоточенный малый, а может, и сонный: очень шло ко
всему здесь кругом то, что у него волосы еще черные, а шея уж седая, и то
еще, что он ни разу не обернулся назад.
Верхушки гор были в сизых ровных тучах, и можно было воображать их
высоты необычайной, - например, в двести верст, - все равно от этого ничего
не менялось. Крепко преющим зимним дубовым листом пахло, размокшими пнями,
мокрыми лошадьми... кроме того, в горах зимою есть еще какие-то свои запахи,
равнинам незнакомые совсем.
Ехал Алексей Иваныч к Илье, снова к Илье, и уж на этот раз - один. Он
совершенно не ощущал теперь почему-то, как это было прежде, что везет Валю.
Валя оставалась, как всегда, в нем, только теперь глубже его (это оказалось
вполне возможным: и в нем и в то же время глубже его), а на поверхности в
нем был теперь только он сам. Он же сам теперь был против обыкновения
спокоен и даже с извозчиком не пытался заговорить о разных разностях, - до
того был сосредоточенно молчалив. Про себя он очень живо и образно
представлял, как он говорит с Ильей и о чем: не о многом, - только о себе
самом - и немного: незачем было говорить много. Только вот что странным
образом примешивалось сюда к ним двоим: разбитая вдребезги чья-то розовая
лампадка и в испуге метнувшаяся мимо кошка с задранным хвостом. Он не
понимал, зачем это еще ему - лампадка, кошка, а когда вспоминал вчерашнюю
Наталью Львовну, болезненно морщился и поводил головой.
Покормить лошадей остановились на постоялом дворе, в лесу. Тут и еще
стояла тройка, только ехала в обратную сторону, к морю, и забыто
прислонилась к перилам веранды вся разляпанная высохшей уже белой шоссейной
грязью мотоциклетка; на веранде сидел за столиком такой же заляпанный
чиновничек в форме, совершенно пьяный: давно уж, должно быть, он здесь
застрял. Краснолицый, маленький, топырил кошачьи усики, курил и поминутно
закрывал глаза и сколько ни насаживал на зубы папиросу, все вываливалась она
у него от дремы на кирпичный пол, а он ее через силу затаптывал ногой и
медлительно закуривал новую, которую опять ронял. На Алексея Иваныча глядел
он прищуренно и презрительно почему-то, а может быть, он уж на все так
глядел. В чистой комнате постоялого, - видно было через открытое окно, -
дама с белокурой девочкой и с горничной в синей жакетке пили чай и ели яйца
всмятку, - это они, конечно, и ехали на тройке к морю.
В стороне, под деревьями, около ручья с зеленой от тины колодой,
торчала телега, а на ней связанный пегий теленок, которого у молодого парня
торговал, видимо, сам хозяин постоялого, долговязый, в жилетке и без шапки,
желтобровый человек: тыкал в него пальцем и один глаз совсем закрывал, а
другой выпячивал кругло, как дуло пистолета, и все повторял:
- Я зря гавкать не буду... Я с тобой гавкать не буду: семь!
Парень, поминутно оправляя свой красный очкур, отмахивался и пятился, а
тот его настигал. Так они и вошли на веранду, а потом внутрь.
Белокурая же девочка, очень милая лицом, разглядев в окно теленка,
кричала матери:
- Мама, смотри: теленок!.. Какой хороший теленок!.. И знаешь, - его
везут, чтобы убить!..
Потом вошел стражник, шинель внакидку, - молодой и глупый по виду
парень. Чиновник поглядел на него, сбочив глаза, и закивал пальцем:
- А... Василий! С'да, В'силь!
- И вовсе я не Василь, - я Наум, - сказал стражник серьезно.
- К-как Наум?.. П'чему ж ты не Василий? (Чиновник был искренне
удивлен.)
- Василий - это утром был... Поняли?.. Василий уж сменился... А я -
Наум.
- П'чему ж ты Наум?.. - Потом спросил: - А ты водку можешь?
- Водку, ее всякий может, - ответил Наум, поглядевши кругом серьезно.
- Ты что б Василь, а?.. На какой черт Наум, а... Правда?
- Да, а то неправда? - ввернул вдруг извозчик с надворья. - Привыкай
тут ко всякому: тот Наум, тот Василь! - И даже голову просунул сквозь
зеленый плющ веранды, чтобы посмотреть на своего Алексея Иваныча и на чужого
чиновника (голову черную на седой шее) - и подмигнуть.
А Наум уж усаживался на придвинутый ногой к пьяному столику табурет,
складывал шинель на другой табурет и присматривался к разной на столе посуде
и снеди.
Двое музыкантов вышли изнутри, должно быть муж и жена, - он с гитарой,
она с мандолиной, он - старый, с опухшими щеками, сутулый и седой, она
помоложе и наглая, - вытерли рты, сели около перил и заиграли, - баба так
себе, без одушевления, а старик очень старательно, даже ртом шамкал,
наклоняясь, точно треньканье свое живьем глотал. Когда он подошел, сутулый,
с гитарой своей к Алексею Иванычу просить на струны, жена принялась срезать
ножницами мозоль на желтой грязной пятке, очень круто вывернув для этого
ногу, и пьяненький, озираясь на нее, шепнул что-то веселое стражнику Науму,
отчего пожиравший бараний огузок Наум только мотал, фыркая, головой и
откашливался вбок.
Потом опять появились на веранде, спускаясь к телеге, парень в красном
очкуре, с лицом нерешительным и даже несколько тоскливым, и неотвязный
желтобровый, направляющий на него сбоку свой круглый глаз, похожий на
пистолет.
Опять подошли к теленку, замахали руками, и говорил, убеждая,
долговязый:
- Что же я тебя, молодого такого человека, обдуривать буду? А?.. Хорошо
разве это, а?.. Уж лучше же я самого себя обдурю!.. - И даже теленок что-то
такое промычал недоверчиво.
А день кругом продолжался все такой же спокойный, и долго на него,
выйдя с террасы, любовался Алексей Иваныч.
Тут лес был отовсюду, но сзади он надвигался на постоялый двор сверху,
а спереди, сейчас перед глазами Алексея Иваныча, он падал вниз и подымался
только значительно дальше, на горах. Лес ближний был теперь весь слегка
рыжеватый, очень теплый на вид, и от туч, недавно проползших и поднявшихся,
весь густо влажный, и сизо струился, а дальний, до которого добралось,
наконец, через узкую голубую отдушину солнце, так внезапно засиял, что
глазам стало больно смотреть.
Было так: впереди теплое, как загорелое тело в поту, - это ближние
буки; дальше лес, охваченный солнечным пожаром; выше - камень верхушек
горных, расписанный по впадинам чистейшим снегом, и над ним продолговатый,
как опрокинутая пирога, прозор совершенно голубого неба, а кругом него талые
мягкие облака, готовые подняться... У Алексея Иваныча душа была податливая
на краски, а тут они были такой неслыханной первозданной чистоты, силы и
кротости!.. Когда же несколько дальше по шоссе вперед прошелся, все
оглядываясь по сторонам, Алексей Иваныч, он набрел на шоссейную казарму,
которой с постоялого двора за поворотом дороги не было совсем видно. И сам
по себе это был довольно щеголеватый домик из кирпича, окрашенного в розовое
с белыми разводами, и даже с резьбой на окнах, но вот что поразило Алексея
Иваныча чрезвычайно: на парапете крыши сидел большой, необыкновенно пышный
павлин; сидел он хвостом к дороге и неподвижно глядел тоже на осиянный
дальний лес, на голубой прозор неба, на скалы вверху, запорошенные снегом...
Он сам был весь голубой, темно-зеленый, индиговый, лиловый, оранжевый, -
самых могучих в природе тонов, - и это здесь, на рыжевато-тельном фоне леса,
который тихо струился, и на нежном молочном небе, на котором как раз
пришлась одна только коронованная голова его. Непременно о чем-то думал
павлин - тоска ли это была, или преклонение, - но Алексею Иванычу нужно было
хлопнуть в ладоши и даже вскрикнуть, чтобы он повернул к нему голову,
посмотрел очень спокойно, пожалуй даже обидно спокойно, и опять отвернулся
созерцать день, леса, горы в снегу.
Мы ведь никогда, в сущности, не знаем, что в нашей жизни важно для нас,
что не важно, и как часто мы ошибаемся в этом! Павлин на парапете казармы
шоссейной, может быть, был просто красив и только, можно было бы посмотреть
на него, подумать: "Ишь ты, кто-то здесь красивую какую птицу завел!" - и
пройти мимо; однако Алексей Иваныч чем-то встревожился и, удивленный,
смотрел долго и мог бы стоять еще хоть целый час, но, услышав
передвигающийся звон бубенцов и топот на постоялом, пошел навстречу своим,
как он думал, лошадям; шел и оглядывался поминутно назад, как мальчик, все
на парапет с павлином.
Подойдя, увидел, что съезжала это тройка дамы, - его же извозчик только
снимал пустые торбы с лошадиных голов, хотя уж тоже готовился ехать.
Стражник Наум, по виду судя, порядочно уже успел напиться и теперь учил
чиновника подымать шашку за конец ножен двумя пальцами.
- Вот тебе и... вид'шь?.. Так? - старался поднять чиновник.
А Наум говорил важно:
- Что ж что вижу... это вы, конечно, с мошенством, и то не можете, а
надо без мошенства... А я когда на службе (я ведь тоже, разумеется, взводный
был, и за стрельбу часы) - я тогда винтовку даже за конец от дула двумя
пальчиками подымал, этим и вот этим... А так - это мошенство одно!
- К'к м'шенство?.. Ты гляди рыл'м!.. Вид'шь?
- Ну да, гляжу... Я гляжу, - а ладонью зачем вот этим местом
подсобляете? Пальцы, брат, должны свою развитость иметь.
Чиновник воззрился тускло на Алексея Иваныча и прохрипел:
- Ск'жи, за что он меня ун'чтожает?
Бросил шашку на пол и отшвырнул ее ногой.
- Я вам правильное говорю, - убеждал стражник. - А так вы мне свободным
манером шашку сломать можете...
- Нет, ты ск'жи: за что он меня ун'чтожает? - обратился чиновник к
гитаристу.
Но гитарист что-то жевал так внимательно, вдумчиво и беззубо, что не
мог ничего ответить, а той, с мозолями на грязных пятках, что-то не было
видно.
Так и остался пьяный у своего столика и опять силился поднять двумя
пальчиками Наумову шашку, когда усаживался в фаэтон Алексей Иваныч (а около
теленка все еще торчал рыжий с пистолетом в упор).
Потом заструился ближний лес и засиял еще шире дальний, и несколько
памятных моментов было, когда ехали мимо шоссейной казармы и павлина.
Алексей Иваныч тревожно ждал, не повернет ли к нему хотя бы на звон бубенцов
созерцающую голову павлин, - очень этого хотелось; но он не повернул, - да и
мало ли проезжает мимо за целый день всяких этих ненужно звякающих бубенцами
троек и пар. Все-таки грустно почему-то стало Алексею Иванычу, что не
повернул.
Мотнув головой на корявый бук с вырезанным на коре крестом, сказал
ямщик:
- Этим месте третьем годе почту ограбили, человека убили, - вот через
что там стражники поставлены, на постоялом... Не водку они пить, а должны за
этим местом глядеть строго...
Но и это место теперь было только задумчиво и струилось, и все капало с
буковых сучьев на палые листья вниз.
А выехав из лесу, сказал ямщик:
- Теперь уж нам без препятствий... - кашлянул, сутуло поставил шею и
замолчал до самого города.
Пошли по сторонам перепаханные поля с лиловыми бороздами, огороды с
осенней скареженной ботвой и табачные плантации с мокрой желтой густой
щетиной, которую не всю еще спалили в печах; две-три маленьких деревушки
попалось, одна - с захудалой церковкой, покрашенной охрой, с древним дьячком
на зеленой скамеечке и с тремя веселухами-девками, стоявшими у колодца руки
в боки... А когда начало вечереть, был уже в городе на станции Алексей
Иваныч.
Эта сутолока больших станций, - как она странно влияет на людей,
приехавших из тишины! Так много вспыхивает и тут же гаснет разных мелькающих
лиц, рук и шей, так много наблюдающих тебя отовсюду чужих глаз, так крикливы
и беспокойны дамы, так деловиты мужчины в котелках, так стремительны синие
носильщики и арбузоголовые казанские татары из буфета и так пренебрежительно
важен бородатый швейцар в дверях, счастливый обладатель картуза с галуном,
колокольчика и трубного баса, что несколько теряешься даже и чувствуешь
какую-то неловкость, когда не совсем твердо убежден, что тебе необходимо
ехать по делу (главное, - "по делу"), непременно с таким-то вот поездом,
чтобы приехать в столько-то часов и определенно туда-то, в такое-то именно
место - ни на волос дальше, ни на волос ближе.
Бросилось в глаза Алексею Иванычу, что все были тепло одеты, а у него
была только бурка поверх обычной его тужурки, - и все вспоминалось, что
теперь уж глубокая зима, скоро крещенские морозы, что немного севернее снег,
снега, а еще дальше - лютый холод.
Но к Илье нужно было ехать на юго-восток.
Никак нельзя было отделаться от ощущения тихого леса кругом, который
струился, облаков мягких и теплых, с голубой отдушиной в них в виде
опрокинутой, никуда не стремящейся пироги, старого гитариста, связанного
теленка на возу, хорошенькой белокурой девочки с наивными глазами,
пьяненького чиновника с его заляпанной мотоциклеткой, который так спокойно
застрял на перепутье и отдал себя на уничтожение Науму-стражнику (к чему бы
это?)... а главное - павлин: он почему-то прочнее всего вошел в душу, в нем
что-то было.
На вокзале Алексей Иваныч сидел, следя за всеми и всем сразу, как он
умел (ведь мысли у него были бегучие).
Это был новенький, только прошлым летом законченный вокзал, и еще
разрисованный разными красками наивно блестел плафон, и не очень запылилась
недурная лепка вверху, но внизу все уже обвокзалилось: засалилось,
обшарпалось, захваталось всюду... Фальшивые пальмы на столах, унылое чучело
цапли на шкафу, армяне за буфетом и нумерованные касимовские во фраках, с
широкими задами и маленькими бритыми головами... Алексей Иваныч даже подумал
отчетливо: "Нет, не хотел бы я вокзала строить..." Он немного прозяб в
дороге, и теперь один из касимовских приносил ему чай стакан за стаканом, и
Алексей Иваныч, видя на всех теплые пальто, шубы и шапки, вспоминал, что
ведь зима теперь, ведь глубокая зима, - что там, куда он ехал теперь,
трескучие, может быть, морозы, а на нем всего только бурка. "Приеду -
куплю", - думал он, нащупывая кстати деньги: не потерял ли, и соседу своему,
старому священнику, или, скорее, дьякону, жевавшему украдкой домашнюю
курицу, завернутую в газету, сказал:
- Вот, еду на Волынь, а одет легко.
Дьякон вскинул на него испуганные глаза, перестал жевать и спросил
невнятно:
- Как-с?
- Впрочем, теплую одежду везде можно купить, не так ли?
И еще дьякон, - видимо, сельский, с косичкой, красноносый и несмелый, с
полным открытым ртом - смотрел на него выжидающе, не решаясь снова начать
жевать, как он уже говорил не ему, а сказал самому себе:
- Хотя, вне всякого сомнения, туда можно бы и не ездить: зачем? - И тут
же убеждал себя: - Однако непременно надо: больше некуда ехать.
Против него наискосок сидела смуглая семья, оживленно говорившая на
каком-то странном языке, должно быть караимы: две бойких девочки с усталой
черновекой матерью; потом, подальше расположились шумливые, все хохочущие, в
пух разряженные, перепудренные, перекрашенные три девицы, которых угощал
шоколадом пожилой путейский инженер.
Еще и другие были, много разных, но все мельком: чернели, белели,
зеленели, садились, вставали, уходили... эти засели прочнее других. По
общительности своей Алексей Иваныч и к черновекой даме обратился с услугой:
подставил ей графин с водой, и та поблагодарила томно. Алексей Иваныч
похвалил ее живых девочек, - конечно, вполне искренне похвалил, - и дама
была так польщена этим, точно за нею самой признали первую молодость, так
тронута, что сразу и навсегда расположилась в его пользу, что бы он ни
сделал потом, хотя бы на ее глазах убил человека.
Дьякон, прожевавши курицу и завернувши в бумагу остатки (может быть, он
был священник из глухого села), перекрестился и, видя душевность Алексея
Иваныча, счел нужным тоже поглядеть на него участливыми глазами и сказать с
улыбкой:
- По всему судя, вы с какого-нибудь курорта?
Голос у него оказался тенор, и потому Алексей Иваныч сразу решил, что
он священник (у дьяконов все больше басы).
- Батюшка, - ответил он вопросом, - вы в бессмертие души верите?
Он спросил это вполголоса, так, чтобы было интимнее, чтобы не расслышал
никто, например дама с девочками.
И так как у батюшки от неожиданности этого вопроса опять стали круглые
глаза и рот трубою, то Алексей Иваныч понял, что он ему, если что и ответит,
то что-нибудь всем известное, а перепудренные девицы с инженером вдруг в это
время залились таким оглушительным хохотом, что не только черновекая дама,
но и сам Алексей Иваныч болезненно поморщился.
Инженер был с сильной проседью, желто-пухлолицый, какой-нибудь
начальник дистанции, и за то, что он с такими девицами, Алексею Иванычу было
его искренне жаль.
- Мама, - спросила одна из девочек, - чего это они все смеются?
- Потому что им весело, - ответила дама, пожав узким плечом, и в
поучительных целях показала ей и другой дочери чучело цапли на шкафу с
посудой:
- Видите, какой журавль? - Потом спросила Алексея Иваныча, не к жене ли
он едет.
Оттого, что пустой вопрос этот больно его задел, Алексей Иваныч
ответил, подумав:
- Нет, у меня нет жены!.. Нет, жены нет... Это я к сестре.
- Или к невесте? - опять пусто спросила дама, улыбаясь. - Такой у вас
рассеянный вид.
- Вот как? - серьезно удивился Алексей Иваныч. Оглядел свою бурку и
добавил: - Это оттого так кажется, что я легко одет, а теперь зима.
В это время кто-то в волчьей шубе, почему-то знакомой походкой, прошел
мимо стола к буфету.
Только эту походку отметил взгляд. Почему-то павлин на парапете
вспомнился ярко, и, допивая четвертый стакан чаю, думал Алексей Иваныч
спросить священника: не дьякон ли он, и даму: не гречанка ли она из
Мариуполя, например... Но, еще раз внимательно всмотревшись, Алексей Иваныч
увидел, что этот в шубе волчьей, пожалуй, очень похож на Илью, только что
этот - бритый, - не на того Илью, которого он видел недавно, а на прежнего,
на студента, - Илью, который, уходя от него, поднял воротник шинели, на
того, которого он тогда с Валей в театре встретил... И даже бормотнул
Алексей Иваныч, изумясь: "Как же так? Неужели он?.." Вот он, подойдя к
буфету, что-то выпил, запрокинув назад голову, и медленно стал искать
глазами, чем закусить... все повадки Ильи.
Встревожась, насторожась, как охотник, бросив свой чай и дьякона (или
священника) и караимок (или гречанок из Мариуполя), Алексей Иваныч все
смотрел в спину вошедшему, но когда услышал, что тот сказал что-то (что
именно, - не расслышал, а только тембр голоса), сомнений уже не осталось:
если не сам Илья, то его двойник или брат (может быть, и есть у него брат),
и Алексей Иваныч быстро вскочил и подошел сам к буфету. Он даже испугался
несколько, ему даже хотелось ошибиться, - однако это был действительно Илья.
И ничуть не пытался он скрыться от Алексея Иваныча, даже глаз не отвел, а,
вытирая губы салфеткой, рассмотрел его всего с заметным любопытством.
- Это... вы? - с усилием спросил Алексей Иваныч.
- Я, я... В Харьков... А вы куда? - спросил Илья. - Уж не ко мне ли
опять? - и чуть улыбнулся.
От тембра этого голоса, жирного и круглого, Алексею Иванычу стало и
тоскливо вдруг и очень тревожно.
- Я? Нет... совсем не к вам... Я тоже в Харьков... - Он смешался было,
но добавил уже тверже: - Не в самый Харьков, то есть... А вы, значит, вот
как! Правду тогда сказали, что вам надо ехать? Вот как! Я не думал.
- Я большей частью говорю правду, - серьезно сказал Илья.
Он расплатился не спеша и отошел от буфета.
Забыв о своем чае, Алексей Иваныч шел рядом с ним.
У бокового столика, на котором лежали газеты и какой-то сверток, Илья
сел, распахнув шубу, и Алексей Иваныч, не совсем овладев еще собою, но уже
все случайнее забыв, уселся за тот же столик, точно это было опять в
кабинете Ильи, точно тот разговор, который был между ними, даже и не
прерывался. Он весь его припомнил сразу, этот путаный разговор, и сразу же
показались в нем бреши, неплотные, на живую нитку сметанные места, над
которыми нужно было бы еще поработать, кое-что кое с чем связать плотнее.
Странно было еще и то, что вся вокзальная суета не только перестала занимать
Алексея Иваныча, - она даже существовать для него совсем перестала: было
опять только двое их и опять Валя с ним, только прежде Алексей Иваныч себя
чувствовал более смелым, а теперь он начал ощущать какое-то превосходство
над собой Ильи (может быть, просто оттого это, что на нем была только бурка,
а на Илье шуба волчья). Он даже, глядя на Илью, иногда отводил глаза, чтобы
себя не выдать.
- Вы к доктору? - спросил Илья густо.
- Я? зачем? Нет, я не болен, - быстро ответил Алексей Иваныч.
- Нет, не лечиться, конечно, а... Вот вы говорили, что у вас санаторий
хочет строить какой-то доктор... Крылов, кажется.
- Да, да... я сказал, - припомнил Алексей Иваныч, - это я пошутил.
- По-шу-ти-ли?.. Ишь вы как!.. Хотя почему бы вам и не полечиться? -
лениво сказал Илья.
- Чем же я болен? - удивился Алексей Иваныч.
- Всякий из нас чем-нибудь болен.
- Нет, я не болен.
- Однако поговорить с доктором никогда не мешает. - Илья поправил
пенсне, потом снял его, протер, надел снова, потом медленно достал
портсигар, тяжелый, серебряный, с золотой монограммой, открыл и протянул
Алексею Иванычу, и тот взял было папиросу, но тут же положил ее обратно,
сказавши:
- Нет, у меня свои... Я только свои курю, простите...
Странно было ему видеть теперешнего Илью, так похожего на прежнего, год
тому назад. Теперешний, гладко выбритый, выпуклощекий, он был тот самый,
которого он носил в себе долго вместе с Валей, тот самый, с которым
объяснялся он мысленно тысячу раз, тот самый, который заставлял его и в
одиночестве даже вскакивать вдруг и сжимать кулаки, тот самый, ради которого
он приехал, наконец, на юг, к морю.
Вот этот самый настоящий, неподдельный Илья теперь против него... В
людном месте? Нет, вот именно наедине, - все равно что наедине. То свидание
с ним у него дома - его можно и не считать: это - начерно, это как будто и
не с ним было, а первое, желанное, жданное, - оно вот теперь. К этому Илье
он ведь не ехал даже, о встрече с ним теперь даже не думал... Этот Илья был
как будто подсунут ему кем-то (Валей?); он был как будто подарок ему чей-то
(чей же, если не Вали?), и у Алексея Иваныча все замерло в душе, притаилось,
стало таинством.
- Да, вот именно... Теперь вы такой, как надо... Как тогда, - бормотал
почти про себя Алексей Иваныч, вглядываясь в его бритую темную губу и
большой подбородок. - Почему это вы теперь стали, как прежде? Изменили себя
так?
- Так измениться можете и вы... за двугривенный, - вяло сказал Илья.
- Как актер... Впрочем, знаете ли, вы, - очень странно, - на какого-то
иностранца теперь похожи... немного, конечно... Вы не были за границей?
Илья подумал несколько и ответил:
- Был. Я недавно оттуда.
- Ну вот видите! - точно обрадовался Алексей Иваныч и продолжал
оживленно: - А сейчас в Харьков вы зачем?
- Э-э, это уж мое дело, конечно... Вы согласны? - Илья чуть усмехнулся
мясистыми бровями.
Правда, это было его дело, но Алексею Иванычу стало вдруг не только
неловко за себя, за ненужный вопрос, но и на Илью досадно: этой усмешечки
его он совершенно не мог вынести спокойно. И сразу заволновался.
- Да, конечно... Я не то хотел спросить... Я, видите ли, хотел только
узнать...
В это время подошел к нему татарин получить за чай.
- А? Чай?.. Да, я там пил чай рядом с дьячком... Четыре стакана? Вот я
сколько! И не заметил... На! - И сунул ему серебряный рубль. - Холодно было
ехать несколько, - вот я почему, а то я не особенно люблю чай, - сказал он
Илье, часто мигая: что-то мешало видеть его отчетливо, выпукло, так, как
хотелось видеть. Точно он все время уплывал, старался уплыть от него,
прятался за клубы табачного дыма.
- Вы с каким поездом едете? - спросил Илья.
- Я? В девять, с ускоренным... Кажется, он в девять идет.
- Дядя, - вдруг подняв голову, сказал Илья: - Не поехать ли нам в
одиннадцать, с бисом?
Алексей Иваныч обернулся и увидел подошедшего сзади дядю Ильи, того
самого, с чудным именем, с серебряными кудрями из-под меховой шапки и уже с
заранее прочно вдетой в широкое красное лицо искристо-веселой улыбкой.
- Ба-ба-ба! Кого я вижу! - раскатисто на весь вокзал обрадовался дядя и
протянул ему обе руки в рукавах огромной шубы. - Алексей... Алексей Иваныч?
Так? Не напутал лишнего?
Алексей Иваныч поднялся было уйти, до того неожиданным для него был
приход Асклепиодота. Он даже растерялся от этой внезапности, - это совсем
лишнее было теперь, этот шумоватый дядя. Но дядя и его усадил, взявши за
плечи, и сам повалился мешком рядом на стул.
- Гонял-гонял по городу и... до чего устал, до чего упрел. Нет уж, стар
я стал дела делать!.. Скоро уж, скоро мне отдерут подковки... А вы здесь по
ему своим уверенным жирным голосом: "Надо кончить".
А Наталья Львовна все представлялась под руку с Макухиным, и, в то
время, как он шел вперед, блестя своим золотым упрямым затылком, она все
оборачивалась к нему, Алексею Иванычу, и смотрела на него сочувствующим,
призывающим, ободряющим даже, каким-то очень сложным и глубоким взглядом.
- Валя! - вполголоса, но упорно несколько раз призывал Алексей Иваныч,
и даже прикручивал лампу до полной почти темноты, и ждал, - но Вали не было.
На другой день, обойдя работы и потолковав с Иваном Гаврилычем, Алексей
Иваныч уехал на станцию железной дороги. Ехать было не близко: сорок верст
через горы. День стоял сыроватый, сероватый, но до чего же спокойный. А в
горах в такие дни все звуки особенно глухи: они в тишину врываются насильно,
- тишина их не хочет, - они рвут ее на части, части эти долго колышутся, и
их осязает все целиком тело: они - как долгий понятный трепет. Пара - тощая,
каурая, похожая на жирафов, - подымалась по липкому шоссе очень медленно,
извозчик попался сосредоточенный малый, а может, и сонный: очень шло ко
всему здесь кругом то, что у него волосы еще черные, а шея уж седая, и то
еще, что он ни разу не обернулся назад.
Верхушки гор были в сизых ровных тучах, и можно было воображать их
высоты необычайной, - например, в двести верст, - все равно от этого ничего
не менялось. Крепко преющим зимним дубовым листом пахло, размокшими пнями,
мокрыми лошадьми... кроме того, в горах зимою есть еще какие-то свои запахи,
равнинам незнакомые совсем.
Ехал Алексей Иваныч к Илье, снова к Илье, и уж на этот раз - один. Он
совершенно не ощущал теперь почему-то, как это было прежде, что везет Валю.
Валя оставалась, как всегда, в нем, только теперь глубже его (это оказалось
вполне возможным: и в нем и в то же время глубже его), а на поверхности в
нем был теперь только он сам. Он же сам теперь был против обыкновения
спокоен и даже с извозчиком не пытался заговорить о разных разностях, - до
того был сосредоточенно молчалив. Про себя он очень живо и образно
представлял, как он говорит с Ильей и о чем: не о многом, - только о себе
самом - и немного: незачем было говорить много. Только вот что странным
образом примешивалось сюда к ним двоим: разбитая вдребезги чья-то розовая
лампадка и в испуге метнувшаяся мимо кошка с задранным хвостом. Он не
понимал, зачем это еще ему - лампадка, кошка, а когда вспоминал вчерашнюю
Наталью Львовну, болезненно морщился и поводил головой.
Покормить лошадей остановились на постоялом дворе, в лесу. Тут и еще
стояла тройка, только ехала в обратную сторону, к морю, и забыто
прислонилась к перилам веранды вся разляпанная высохшей уже белой шоссейной
грязью мотоциклетка; на веранде сидел за столиком такой же заляпанный
чиновничек в форме, совершенно пьяный: давно уж, должно быть, он здесь
застрял. Краснолицый, маленький, топырил кошачьи усики, курил и поминутно
закрывал глаза и сколько ни насаживал на зубы папиросу, все вываливалась она
у него от дремы на кирпичный пол, а он ее через силу затаптывал ногой и
медлительно закуривал новую, которую опять ронял. На Алексея Иваныча глядел
он прищуренно и презрительно почему-то, а может быть, он уж на все так
глядел. В чистой комнате постоялого, - видно было через открытое окно, -
дама с белокурой девочкой и с горничной в синей жакетке пили чай и ели яйца
всмятку, - это они, конечно, и ехали на тройке к морю.
В стороне, под деревьями, около ручья с зеленой от тины колодой,
торчала телега, а на ней связанный пегий теленок, которого у молодого парня
торговал, видимо, сам хозяин постоялого, долговязый, в жилетке и без шапки,
желтобровый человек: тыкал в него пальцем и один глаз совсем закрывал, а
другой выпячивал кругло, как дуло пистолета, и все повторял:
- Я зря гавкать не буду... Я с тобой гавкать не буду: семь!
Парень, поминутно оправляя свой красный очкур, отмахивался и пятился, а
тот его настигал. Так они и вошли на веранду, а потом внутрь.
Белокурая же девочка, очень милая лицом, разглядев в окно теленка,
кричала матери:
- Мама, смотри: теленок!.. Какой хороший теленок!.. И знаешь, - его
везут, чтобы убить!..
Потом вошел стражник, шинель внакидку, - молодой и глупый по виду
парень. Чиновник поглядел на него, сбочив глаза, и закивал пальцем:
- А... Василий! С'да, В'силь!
- И вовсе я не Василь, - я Наум, - сказал стражник серьезно.
- К-как Наум?.. П'чему ж ты не Василий? (Чиновник был искренне
удивлен.)
- Василий - это утром был... Поняли?.. Василий уж сменился... А я -
Наум.
- П'чему ж ты Наум?.. - Потом спросил: - А ты водку можешь?
- Водку, ее всякий может, - ответил Наум, поглядевши кругом серьезно.
- Ты что б Василь, а?.. На какой черт Наум, а... Правда?
- Да, а то неправда? - ввернул вдруг извозчик с надворья. - Привыкай
тут ко всякому: тот Наум, тот Василь! - И даже голову просунул сквозь
зеленый плющ веранды, чтобы посмотреть на своего Алексея Иваныча и на чужого
чиновника (голову черную на седой шее) - и подмигнуть.
А Наум уж усаживался на придвинутый ногой к пьяному столику табурет,
складывал шинель на другой табурет и присматривался к разной на столе посуде
и снеди.
Двое музыкантов вышли изнутри, должно быть муж и жена, - он с гитарой,
она с мандолиной, он - старый, с опухшими щеками, сутулый и седой, она
помоложе и наглая, - вытерли рты, сели около перил и заиграли, - баба так
себе, без одушевления, а старик очень старательно, даже ртом шамкал,
наклоняясь, точно треньканье свое живьем глотал. Когда он подошел, сутулый,
с гитарой своей к Алексею Иванычу просить на струны, жена принялась срезать
ножницами мозоль на желтой грязной пятке, очень круто вывернув для этого
ногу, и пьяненький, озираясь на нее, шепнул что-то веселое стражнику Науму,
отчего пожиравший бараний огузок Наум только мотал, фыркая, головой и
откашливался вбок.
Потом опять появились на веранде, спускаясь к телеге, парень в красном
очкуре, с лицом нерешительным и даже несколько тоскливым, и неотвязный
желтобровый, направляющий на него сбоку свой круглый глаз, похожий на
пистолет.
Опять подошли к теленку, замахали руками, и говорил, убеждая,
долговязый:
- Что же я тебя, молодого такого человека, обдуривать буду? А?.. Хорошо
разве это, а?.. Уж лучше же я самого себя обдурю!.. - И даже теленок что-то
такое промычал недоверчиво.
А день кругом продолжался все такой же спокойный, и долго на него,
выйдя с террасы, любовался Алексей Иваныч.
Тут лес был отовсюду, но сзади он надвигался на постоялый двор сверху,
а спереди, сейчас перед глазами Алексея Иваныча, он падал вниз и подымался
только значительно дальше, на горах. Лес ближний был теперь весь слегка
рыжеватый, очень теплый на вид, и от туч, недавно проползших и поднявшихся,
весь густо влажный, и сизо струился, а дальний, до которого добралось,
наконец, через узкую голубую отдушину солнце, так внезапно засиял, что
глазам стало больно смотреть.
Было так: впереди теплое, как загорелое тело в поту, - это ближние
буки; дальше лес, охваченный солнечным пожаром; выше - камень верхушек
горных, расписанный по впадинам чистейшим снегом, и над ним продолговатый,
как опрокинутая пирога, прозор совершенно голубого неба, а кругом него талые
мягкие облака, готовые подняться... У Алексея Иваныча душа была податливая
на краски, а тут они были такой неслыханной первозданной чистоты, силы и
кротости!.. Когда же несколько дальше по шоссе вперед прошелся, все
оглядываясь по сторонам, Алексей Иваныч, он набрел на шоссейную казарму,
которой с постоялого двора за поворотом дороги не было совсем видно. И сам
по себе это был довольно щеголеватый домик из кирпича, окрашенного в розовое
с белыми разводами, и даже с резьбой на окнах, но вот что поразило Алексея
Иваныча чрезвычайно: на парапете крыши сидел большой, необыкновенно пышный
павлин; сидел он хвостом к дороге и неподвижно глядел тоже на осиянный
дальний лес, на голубой прозор неба, на скалы вверху, запорошенные снегом...
Он сам был весь голубой, темно-зеленый, индиговый, лиловый, оранжевый, -
самых могучих в природе тонов, - и это здесь, на рыжевато-тельном фоне леса,
который тихо струился, и на нежном молочном небе, на котором как раз
пришлась одна только коронованная голова его. Непременно о чем-то думал
павлин - тоска ли это была, или преклонение, - но Алексею Иванычу нужно было
хлопнуть в ладоши и даже вскрикнуть, чтобы он повернул к нему голову,
посмотрел очень спокойно, пожалуй даже обидно спокойно, и опять отвернулся
созерцать день, леса, горы в снегу.
Мы ведь никогда, в сущности, не знаем, что в нашей жизни важно для нас,
что не важно, и как часто мы ошибаемся в этом! Павлин на парапете казармы
шоссейной, может быть, был просто красив и только, можно было бы посмотреть
на него, подумать: "Ишь ты, кто-то здесь красивую какую птицу завел!" - и
пройти мимо; однако Алексей Иваныч чем-то встревожился и, удивленный,
смотрел долго и мог бы стоять еще хоть целый час, но, услышав
передвигающийся звон бубенцов и топот на постоялом, пошел навстречу своим,
как он думал, лошадям; шел и оглядывался поминутно назад, как мальчик, все
на парапет с павлином.
Подойдя, увидел, что съезжала это тройка дамы, - его же извозчик только
снимал пустые торбы с лошадиных голов, хотя уж тоже готовился ехать.
Стражник Наум, по виду судя, порядочно уже успел напиться и теперь учил
чиновника подымать шашку за конец ножен двумя пальцами.
- Вот тебе и... вид'шь?.. Так? - старался поднять чиновник.
А Наум говорил важно:
- Что ж что вижу... это вы, конечно, с мошенством, и то не можете, а
надо без мошенства... А я когда на службе (я ведь тоже, разумеется, взводный
был, и за стрельбу часы) - я тогда винтовку даже за конец от дула двумя
пальчиками подымал, этим и вот этим... А так - это мошенство одно!
- К'к м'шенство?.. Ты гляди рыл'м!.. Вид'шь?
- Ну да, гляжу... Я гляжу, - а ладонью зачем вот этим местом
подсобляете? Пальцы, брат, должны свою развитость иметь.
Чиновник воззрился тускло на Алексея Иваныча и прохрипел:
- Ск'жи, за что он меня ун'чтожает?
Бросил шашку на пол и отшвырнул ее ногой.
- Я вам правильное говорю, - убеждал стражник. - А так вы мне свободным
манером шашку сломать можете...
- Нет, ты ск'жи: за что он меня ун'чтожает? - обратился чиновник к
гитаристу.
Но гитарист что-то жевал так внимательно, вдумчиво и беззубо, что не
мог ничего ответить, а той, с мозолями на грязных пятках, что-то не было
видно.
Так и остался пьяный у своего столика и опять силился поднять двумя
пальчиками Наумову шашку, когда усаживался в фаэтон Алексей Иваныч (а около
теленка все еще торчал рыжий с пистолетом в упор).
Потом заструился ближний лес и засиял еще шире дальний, и несколько
памятных моментов было, когда ехали мимо шоссейной казармы и павлина.
Алексей Иваныч тревожно ждал, не повернет ли к нему хотя бы на звон бубенцов
созерцающую голову павлин, - очень этого хотелось; но он не повернул, - да и
мало ли проезжает мимо за целый день всяких этих ненужно звякающих бубенцами
троек и пар. Все-таки грустно почему-то стало Алексею Иванычу, что не
повернул.
Мотнув головой на корявый бук с вырезанным на коре крестом, сказал
ямщик:
- Этим месте третьем годе почту ограбили, человека убили, - вот через
что там стражники поставлены, на постоялом... Не водку они пить, а должны за
этим местом глядеть строго...
Но и это место теперь было только задумчиво и струилось, и все капало с
буковых сучьев на палые листья вниз.
А выехав из лесу, сказал ямщик:
- Теперь уж нам без препятствий... - кашлянул, сутуло поставил шею и
замолчал до самого города.
Пошли по сторонам перепаханные поля с лиловыми бороздами, огороды с
осенней скареженной ботвой и табачные плантации с мокрой желтой густой
щетиной, которую не всю еще спалили в печах; две-три маленьких деревушки
попалось, одна - с захудалой церковкой, покрашенной охрой, с древним дьячком
на зеленой скамеечке и с тремя веселухами-девками, стоявшими у колодца руки
в боки... А когда начало вечереть, был уже в городе на станции Алексей
Иваныч.
Эта сутолока больших станций, - как она странно влияет на людей,
приехавших из тишины! Так много вспыхивает и тут же гаснет разных мелькающих
лиц, рук и шей, так много наблюдающих тебя отовсюду чужих глаз, так крикливы
и беспокойны дамы, так деловиты мужчины в котелках, так стремительны синие
носильщики и арбузоголовые казанские татары из буфета и так пренебрежительно
важен бородатый швейцар в дверях, счастливый обладатель картуза с галуном,
колокольчика и трубного баса, что несколько теряешься даже и чувствуешь
какую-то неловкость, когда не совсем твердо убежден, что тебе необходимо
ехать по делу (главное, - "по делу"), непременно с таким-то вот поездом,
чтобы приехать в столько-то часов и определенно туда-то, в такое-то именно
место - ни на волос дальше, ни на волос ближе.
Бросилось в глаза Алексею Иванычу, что все были тепло одеты, а у него
была только бурка поверх обычной его тужурки, - и все вспоминалось, что
теперь уж глубокая зима, скоро крещенские морозы, что немного севернее снег,
снега, а еще дальше - лютый холод.
Но к Илье нужно было ехать на юго-восток.
Никак нельзя было отделаться от ощущения тихого леса кругом, который
струился, облаков мягких и теплых, с голубой отдушиной в них в виде
опрокинутой, никуда не стремящейся пироги, старого гитариста, связанного
теленка на возу, хорошенькой белокурой девочки с наивными глазами,
пьяненького чиновника с его заляпанной мотоциклеткой, который так спокойно
застрял на перепутье и отдал себя на уничтожение Науму-стражнику (к чему бы
это?)... а главное - павлин: он почему-то прочнее всего вошел в душу, в нем
что-то было.
На вокзале Алексей Иваныч сидел, следя за всеми и всем сразу, как он
умел (ведь мысли у него были бегучие).
Это был новенький, только прошлым летом законченный вокзал, и еще
разрисованный разными красками наивно блестел плафон, и не очень запылилась
недурная лепка вверху, но внизу все уже обвокзалилось: засалилось,
обшарпалось, захваталось всюду... Фальшивые пальмы на столах, унылое чучело
цапли на шкафу, армяне за буфетом и нумерованные касимовские во фраках, с
широкими задами и маленькими бритыми головами... Алексей Иваныч даже подумал
отчетливо: "Нет, не хотел бы я вокзала строить..." Он немного прозяб в
дороге, и теперь один из касимовских приносил ему чай стакан за стаканом, и
Алексей Иваныч, видя на всех теплые пальто, шубы и шапки, вспоминал, что
ведь зима теперь, ведь глубокая зима, - что там, куда он ехал теперь,
трескучие, может быть, морозы, а на нем всего только бурка. "Приеду -
куплю", - думал он, нащупывая кстати деньги: не потерял ли, и соседу своему,
старому священнику, или, скорее, дьякону, жевавшему украдкой домашнюю
курицу, завернутую в газету, сказал:
- Вот, еду на Волынь, а одет легко.
Дьякон вскинул на него испуганные глаза, перестал жевать и спросил
невнятно:
- Как-с?
- Впрочем, теплую одежду везде можно купить, не так ли?
И еще дьякон, - видимо, сельский, с косичкой, красноносый и несмелый, с
полным открытым ртом - смотрел на него выжидающе, не решаясь снова начать
жевать, как он уже говорил не ему, а сказал самому себе:
- Хотя, вне всякого сомнения, туда можно бы и не ездить: зачем? - И тут
же убеждал себя: - Однако непременно надо: больше некуда ехать.
Против него наискосок сидела смуглая семья, оживленно говорившая на
каком-то странном языке, должно быть караимы: две бойких девочки с усталой
черновекой матерью; потом, подальше расположились шумливые, все хохочущие, в
пух разряженные, перепудренные, перекрашенные три девицы, которых угощал
шоколадом пожилой путейский инженер.
Еще и другие были, много разных, но все мельком: чернели, белели,
зеленели, садились, вставали, уходили... эти засели прочнее других. По
общительности своей Алексей Иваныч и к черновекой даме обратился с услугой:
подставил ей графин с водой, и та поблагодарила томно. Алексей Иваныч
похвалил ее живых девочек, - конечно, вполне искренне похвалил, - и дама
была так польщена этим, точно за нею самой признали первую молодость, так
тронута, что сразу и навсегда расположилась в его пользу, что бы он ни
сделал потом, хотя бы на ее глазах убил человека.
Дьякон, прожевавши курицу и завернувши в бумагу остатки (может быть, он
был священник из глухого села), перекрестился и, видя душевность Алексея
Иваныча, счел нужным тоже поглядеть на него участливыми глазами и сказать с
улыбкой:
- По всему судя, вы с какого-нибудь курорта?
Голос у него оказался тенор, и потому Алексей Иваныч сразу решил, что
он священник (у дьяконов все больше басы).
- Батюшка, - ответил он вопросом, - вы в бессмертие души верите?
Он спросил это вполголоса, так, чтобы было интимнее, чтобы не расслышал
никто, например дама с девочками.
И так как у батюшки от неожиданности этого вопроса опять стали круглые
глаза и рот трубою, то Алексей Иваныч понял, что он ему, если что и ответит,
то что-нибудь всем известное, а перепудренные девицы с инженером вдруг в это
время залились таким оглушительным хохотом, что не только черновекая дама,
но и сам Алексей Иваныч болезненно поморщился.
Инженер был с сильной проседью, желто-пухлолицый, какой-нибудь
начальник дистанции, и за то, что он с такими девицами, Алексею Иванычу было
его искренне жаль.
- Мама, - спросила одна из девочек, - чего это они все смеются?
- Потому что им весело, - ответила дама, пожав узким плечом, и в
поучительных целях показала ей и другой дочери чучело цапли на шкафу с
посудой:
- Видите, какой журавль? - Потом спросила Алексея Иваныча, не к жене ли
он едет.
Оттого, что пустой вопрос этот больно его задел, Алексей Иваныч
ответил, подумав:
- Нет, у меня нет жены!.. Нет, жены нет... Это я к сестре.
- Или к невесте? - опять пусто спросила дама, улыбаясь. - Такой у вас
рассеянный вид.
- Вот как? - серьезно удивился Алексей Иваныч. Оглядел свою бурку и
добавил: - Это оттого так кажется, что я легко одет, а теперь зима.
В это время кто-то в волчьей шубе, почему-то знакомой походкой, прошел
мимо стола к буфету.
Только эту походку отметил взгляд. Почему-то павлин на парапете
вспомнился ярко, и, допивая четвертый стакан чаю, думал Алексей Иваныч
спросить священника: не дьякон ли он, и даму: не гречанка ли она из
Мариуполя, например... Но, еще раз внимательно всмотревшись, Алексей Иваныч
увидел, что этот в шубе волчьей, пожалуй, очень похож на Илью, только что
этот - бритый, - не на того Илью, которого он видел недавно, а на прежнего,
на студента, - Илью, который, уходя от него, поднял воротник шинели, на
того, которого он тогда с Валей в театре встретил... И даже бормотнул
Алексей Иваныч, изумясь: "Как же так? Неужели он?.." Вот он, подойдя к
буфету, что-то выпил, запрокинув назад голову, и медленно стал искать
глазами, чем закусить... все повадки Ильи.
Встревожась, насторожась, как охотник, бросив свой чай и дьякона (или
священника) и караимок (или гречанок из Мариуполя), Алексей Иваныч все
смотрел в спину вошедшему, но когда услышал, что тот сказал что-то (что
именно, - не расслышал, а только тембр голоса), сомнений уже не осталось:
если не сам Илья, то его двойник или брат (может быть, и есть у него брат),
и Алексей Иваныч быстро вскочил и подошел сам к буфету. Он даже испугался
несколько, ему даже хотелось ошибиться, - однако это был действительно Илья.
И ничуть не пытался он скрыться от Алексея Иваныча, даже глаз не отвел, а,
вытирая губы салфеткой, рассмотрел его всего с заметным любопытством.
- Это... вы? - с усилием спросил Алексей Иваныч.
- Я, я... В Харьков... А вы куда? - спросил Илья. - Уж не ко мне ли
опять? - и чуть улыбнулся.
От тембра этого голоса, жирного и круглого, Алексею Иванычу стало и
тоскливо вдруг и очень тревожно.
- Я? Нет... совсем не к вам... Я тоже в Харьков... - Он смешался было,
но добавил уже тверже: - Не в самый Харьков, то есть... А вы, значит, вот
как! Правду тогда сказали, что вам надо ехать? Вот как! Я не думал.
- Я большей частью говорю правду, - серьезно сказал Илья.
Он расплатился не спеша и отошел от буфета.
Забыв о своем чае, Алексей Иваныч шел рядом с ним.
У бокового столика, на котором лежали газеты и какой-то сверток, Илья
сел, распахнув шубу, и Алексей Иваныч, не совсем овладев еще собою, но уже
все случайнее забыв, уселся за тот же столик, точно это было опять в
кабинете Ильи, точно тот разговор, который был между ними, даже и не
прерывался. Он весь его припомнил сразу, этот путаный разговор, и сразу же
показались в нем бреши, неплотные, на живую нитку сметанные места, над
которыми нужно было бы еще поработать, кое-что кое с чем связать плотнее.
Странно было еще и то, что вся вокзальная суета не только перестала занимать
Алексея Иваныча, - она даже существовать для него совсем перестала: было
опять только двое их и опять Валя с ним, только прежде Алексей Иваныч себя
чувствовал более смелым, а теперь он начал ощущать какое-то превосходство
над собой Ильи (может быть, просто оттого это, что на нем была только бурка,
а на Илье шуба волчья). Он даже, глядя на Илью, иногда отводил глаза, чтобы
себя не выдать.
- Вы к доктору? - спросил Илья густо.
- Я? зачем? Нет, я не болен, - быстро ответил Алексей Иваныч.
- Нет, не лечиться, конечно, а... Вот вы говорили, что у вас санаторий
хочет строить какой-то доктор... Крылов, кажется.
- Да, да... я сказал, - припомнил Алексей Иваныч, - это я пошутил.
- По-шу-ти-ли?.. Ишь вы как!.. Хотя почему бы вам и не полечиться? -
лениво сказал Илья.
- Чем же я болен? - удивился Алексей Иваныч.
- Всякий из нас чем-нибудь болен.
- Нет, я не болен.
- Однако поговорить с доктором никогда не мешает. - Илья поправил
пенсне, потом снял его, протер, надел снова, потом медленно достал
портсигар, тяжелый, серебряный, с золотой монограммой, открыл и протянул
Алексею Иванычу, и тот взял было папиросу, но тут же положил ее обратно,
сказавши:
- Нет, у меня свои... Я только свои курю, простите...
Странно было ему видеть теперешнего Илью, так похожего на прежнего, год
тому назад. Теперешний, гладко выбритый, выпуклощекий, он был тот самый,
которого он носил в себе долго вместе с Валей, тот самый, с которым
объяснялся он мысленно тысячу раз, тот самый, который заставлял его и в
одиночестве даже вскакивать вдруг и сжимать кулаки, тот самый, ради которого
он приехал, наконец, на юг, к морю.
Вот этот самый настоящий, неподдельный Илья теперь против него... В
людном месте? Нет, вот именно наедине, - все равно что наедине. То свидание
с ним у него дома - его можно и не считать: это - начерно, это как будто и
не с ним было, а первое, желанное, жданное, - оно вот теперь. К этому Илье
он ведь не ехал даже, о встрече с ним теперь даже не думал... Этот Илья был
как будто подсунут ему кем-то (Валей?); он был как будто подарок ему чей-то
(чей же, если не Вали?), и у Алексея Иваныча все замерло в душе, притаилось,
стало таинством.
- Да, вот именно... Теперь вы такой, как надо... Как тогда, - бормотал
почти про себя Алексей Иваныч, вглядываясь в его бритую темную губу и
большой подбородок. - Почему это вы теперь стали, как прежде? Изменили себя
так?
- Так измениться можете и вы... за двугривенный, - вяло сказал Илья.
- Как актер... Впрочем, знаете ли, вы, - очень странно, - на какого-то
иностранца теперь похожи... немного, конечно... Вы не были за границей?
Илья подумал несколько и ответил:
- Был. Я недавно оттуда.
- Ну вот видите! - точно обрадовался Алексей Иваныч и продолжал
оживленно: - А сейчас в Харьков вы зачем?
- Э-э, это уж мое дело, конечно... Вы согласны? - Илья чуть усмехнулся
мясистыми бровями.
Правда, это было его дело, но Алексею Иванычу стало вдруг не только
неловко за себя, за ненужный вопрос, но и на Илью досадно: этой усмешечки
его он совершенно не мог вынести спокойно. И сразу заволновался.
- Да, конечно... Я не то хотел спросить... Я, видите ли, хотел только
узнать...
В это время подошел к нему татарин получить за чай.
- А? Чай?.. Да, я там пил чай рядом с дьячком... Четыре стакана? Вот я
сколько! И не заметил... На! - И сунул ему серебряный рубль. - Холодно было
ехать несколько, - вот я почему, а то я не особенно люблю чай, - сказал он
Илье, часто мигая: что-то мешало видеть его отчетливо, выпукло, так, как
хотелось видеть. Точно он все время уплывал, старался уплыть от него,
прятался за клубы табачного дыма.
- Вы с каким поездом едете? - спросил Илья.
- Я? В девять, с ускоренным... Кажется, он в девять идет.
- Дядя, - вдруг подняв голову, сказал Илья: - Не поехать ли нам в
одиннадцать, с бисом?
Алексей Иваныч обернулся и увидел подошедшего сзади дядю Ильи, того
самого, с чудным именем, с серебряными кудрями из-под меховой шапки и уже с
заранее прочно вдетой в широкое красное лицо искристо-веселой улыбкой.
- Ба-ба-ба! Кого я вижу! - раскатисто на весь вокзал обрадовался дядя и
протянул ему обе руки в рукавах огромной шубы. - Алексей... Алексей Иваныч?
Так? Не напутал лишнего?
Алексей Иваныч поднялся было уйти, до того неожиданным для него был
приход Асклепиодота. Он даже растерялся от этой внезапности, - это совсем
лишнее было теперь, этот шумоватый дядя. Но дядя и его усадил, взявши за
плечи, и сам повалился мешком рядом на стул.
- Гонял-гонял по городу и... до чего устал, до чего упрел. Нет уж, стар
я стал дела делать!.. Скоро уж, скоро мне отдерут подковки... А вы здесь по