тела, - только это.
Прежде, каким он видел его два раза, Илья был похож на сырого ленивого
артиста, из тех, которые плохо учат роли, много пьют и говорят о нутре. Это
тот, прежний Илья вошел в его дом, и вот - нет дома, нет жены, нет сына, -
тот Илья сделал его таким неприкрытым, обветренным, осенним, - а этого,
нового Илью он даже и не узнал сразу.
И, подумав об этом, сказал быстро Алексей Иваныч:
- Вы себя изменили очень... Зачем это?
- Вам так не нравится? - медленно спросил Илья.
- Нет!.. И прежде, прежде тоже нет... Всегда нет!
Илья подобрал в кулак бородку, поднял ее, полузакрывши рот, и спросил:
- А ко мне вы зачем?
- О-о, "зачем"!.. Зачем! - живо подхватил Алексей Иваныч. Еще раз
прошелся и еще раз сказал: - Зачем!
- Я понимаю, что вы хотите объясниться, и я не прочь, только...
- Что "только"?
- Не здесь, потому что я здесь не один... Здесь дядя мой, сестра. Ведь
я в семействе.
- Ах, вы в семействе!.. То я был в семействе, а теперь вы в
семействе!.. Значит, вы меня куда же, - в ресторан позовете?.. Это где
сорока, - а-а, это где собака слюнявая, и потом горбатенькая такая за
стойкой?.. И у таперши подглазни вот такие?.. Спасибо!.. Нет, я туда не
пойду, - я уж здесь.
- M-м... да... Но-о... ко мне сейчас должен прийти клиент... Лучше мы
сделаем так... (Илья вынул часы.)
- Ах, у вас уже и клиенты!.. По бракоразводным делам?.. Вообще мой
визит вам, кажется, неприятен? Что делать! Мне это больше неприятно, чем
вам, - да, больше... в тысячу раз, - верно, верно... И мы "как лучше" не
сделаем, а сделаем "как хуже".
- Хорошо.
Илья пожал плечами, сел на стул, кивнул на кресло Алексею Иванычу,
сказал густо, как говорил, вероятно, своим немногим клиентам:
- Присядьте! - и подвинул к нему спички и большую коробку папирос.
Когда много накопилось против кого-нибудь, трудно сразу вынуть из этого
запаса то, что нужнее, главнее, - так не мог подойти сразу к своему главному
и Алексей Иваныч. Он обшарил глазами весь обширный письменный стол Ильи, ища
чего-нибудь ее, Валентины, своей жены, - ничего не нашел: обыкновенные чужие
вещи, толстые, скучные книги, чернильница бронзовая, пресс-папье в виде
копилки - все, как у всех, а от нее ничего. На стене, над столом, была
карточка девочки-гимназистки с толстой косой и самого Ильи, теперешнего, -
больше никаких. От этого и на душе стало пустовато, тускло... даже
неуверенно немного, холодно...
Но совершенно независимо ни от чего, что в нем было, чуть дотронулся
Алексей Иваныч до подлокотников кресла, привстал и спросил тихо:
- Она тоже в этом кресле сидела?
- Кто?
Но уж почувствовав сразу, что именно в этом, и потому приподнявшись во
весь рост, Алексей Иваныч впился белыми глазами в купеческое лицо Ильи:
- Это здесь, в этой вот комнате, вы дали ей двадцать пять рублей на
дорогу?
- Кому?
- Ей, ей, а не "кому"!.. До кого-нибудь мне нет дела! Не "кому", а ей!
Об этом написала ему сестра Валентины и уж давно, тогда же, как
Валентина приехала к ней, но тогда он не обратил на это внимания, тогда
как-то много всего было, тогда не до того было, а теперь это неожиданно
прежде всего вытолкнула память резко и крупно, и теперь он сам был оглушен
обидой: ее кровной обидой, - это ей пришлось вынести от Ильи, именно это и
вот именно здесь.
Он представил ярко, как Илья из этого вот стола доставал бумажку.
Должно быть, в левой руке держал папиросу, вот такую, с длинным мундштуком,
а правой выдвинул ящик стола, не спеша (он все не спеша делает) взял бумажку
за угол двумя пальцами и, когда давал ей, экал густо... экал потому, что -
что же он мог говорить?
- И она, такая гордая, - она взяла?!. Двадцать пять рублей. Ей!.. Как
нищей!.. Бедная моя!..
Он сам это чувствовал (и Илья это видел), - у него стали совсем
прозрачные, как слезы, глаза. В первый раз теперь это тронуло его до
глубины, - глубоко изумило, - так глубоко, что совершенно отчетливо он
представил всего себя ею, - Валей, - и этих слез, которые набежали на глаза,
не было даже стыдно: это ее слезы были, Вали, - и этого, чуть
отшатнувшегося, укоряющего безмолвно, немужского совсем наклона тела тоже не
было стыдно: это ее тогдашняя поза была, - Вали, - и так он стоял и смотрел
на Илью долго, а Илья был как в белом тумане, почти и не было Ильи, - так
что-то неясное, - и не было комнаты, ни слона с гвоздикой, и печью не пахло:
было только одно это, найденное теперь, ощутимое, живое: оскорбили
смертельно.
- И вот, жить ей стало нельзя... - проговорил, наконец, Алексей Иваныч,
опускаясь на стул рядом с креслом, потому что обмякли ноги.
- Валентина... Михайловна?.. у меня была, - глуховато, но твердо сказал
Илья, - это так...
- Здесь?.. В этой вот комнате?
- Здесь, и нигде больше... От поезда до поезда... Ехала она к сестре.
- А-а... а двадцать пять рублей? (Мелькнуло: может быть, и нет?..
Анюта, она - честная, но... может быть...)
- Да, у нее не хватало на дорогу, и я ей, конечно, дал.
- Дали!.. Больную... беременную... К вам она уехала от меня совсем, -
потому-то и денег у меня не взяла, что ехала к вам, совсем, - понимаете?.. А
вы ее... не приняли! - изумился и опять вскочил со стула Алексей Иваныч.
- Нет, это не так, - сказал Илья, кашлянув.
- Как же?.. А как же?
- Ко мне она только заехала, а ехала к сестре.
- Больная? Перед тем как родить... Совсем ведь больная!.. Я ведь
останавливал ее, предупреждал... Что вы мне говорите: к сестре!.. Зачем?
- По крайней мере мне лично она именно так сказала.
- Ах, вот как!.. Сестра на Волыни, а к вам она заехала по дороге!
Хорошо "по дороге" - тысяча верст крюку!.. Правда, мне она не сказала даже,
куда едет... Мне она сказала только: "Тебе нет до этого никакого дела!.." Но
вам она так и сказала: к сестре?.. Она могла именно так и сказать - из
гордости... чтобы вы сами уж догадались понять ее иначе... Вам же это было
ни к чему; зачем догадываться, когда можно и не догадываться? Не так ли?.. Я
разве не знал, что так именно и будет? О, как еще знал! Отлично знал! Но она
- женщина ужасно большой веры в себя... Я ее не осуждаю... Она все время
говорила о свободе, а искала рабства. Все женщины всю жизнь говорят о
свободе, а ищут рабства... Мне она была только... ну, просто часть меня
самого, и я над ней не имел власти... Разве я мог бы заставить ее взять
какие-то двадцать пять рублей? Как это?.. Даже и представить не могу. А от
вас она взяла, как подаяние... и... может быть, еще и руку по... пожала?
Он хотел сказать что-то другое и сам испугался вдруг: "Нет, другого она
не могла все-таки сделать"... - так хотелось поверить в это, а глаза впились
в руку Ильи, легшую тяжко на стол. "Что, если вдруг высокая, гордая, но ведь
измученная, но ведь брошенная, - наклонилась и поцеловала?"
- За что же она вас настолько любила? - тихо сказал Алексей Иваныч и
даже усмехнулся грустно. - Вы для нее ничего не сделали, ничем не
поступились, а она... О, я понимаю, конечно, что каждый человек - свой мир,
и я не судья ей, - нет, нет... Я даже и вам не судья... однако... Должно же
было что-то быть в вас такое, если Валя... И вы поверите ли - я ведь до сих
пор ничего не знаю, как это у вас вышло, когда, где вы познакомились даже, -
ничего она мне не сказала... Но до чего вы мне чужой!.. До чего вы мне
ненавистны! И череп этот ваш... и пенсне, - все!..
- По-зволь-те!
- Нет уж, теперь вы позвольте!.. Вы пришли откуда-то, неизвестно
откуда, и вот... Моего сына, Митю, вы помните? Вы его должны были видеть, не
правда ли?.. Вот... Он умер - месяца три назад.
- Как?.. И Митя?
Илья посмотрел небезучастно, и Алексей Иваныч это заметил.
- Да, и Митя... Если бы был материнский, ее уход, он бы, может быть, и
поправился, - не так ли?.. Вне всякого сомнения, если бы жива была она, и он
был бы жив... Это, это ведь вне сомнений... Предупреждал ее, уговаривал: "К
этому негодяю ты едешь, Валя? А если он не примет?.. У всякого своя правда:
у тебя своя, у него своя... А если эти две правды, твоя и его, не
совпадут?.. И какая же правда у него? У негодяев какая правда?"
Илья снял пенсне и посмотрел на него щуро.
- Это вы обо мне так?
- А?.. Да, - рассеянно сказал Алексей Иваныч. - Она ведь забыла даже
проститься с Митей, когда уезжала, - так спешила к вам: боялась опоздать на
поезд... Везла вам нового, вашего сына, а вы ей - двадцать пять руб-лей и
помахали на прощанье шляпой... А может быть, вы даже и на вокзал не
проводили ее?.. Я даже убежден, что нет!.. Она ушла, вы затворили за нею
дверь... и выругались: все-таки двадцать пять рублей!.. Негодяй!
- Да вы... вы сознаете ли ясно, что вы говорите, или вы бредите?!
Илья поднялся. Алексей Иваныч только поднял голову.
- А-а!.. Я оскорбил все-таки вас?.. Это хорошо. Я думал, что у меня не
выйдет. Издали это казалось легче, а здесь... Я ведь, главное, не знаю, как
она... Ведь самое важное для меня это, а не вы... Вы - нуль. Даже то, что
Митя... Этого я также не могу поставить вам в вину: может быть, это она так
хотела и взяла... Что мы знаем в этом? Но я сам за себя, я лично вас, лично
- ненавижу! Для меня лично вы всегда, ныне и присно - негодяй!.. И вовеки
веков!.. Вы слышите?
- Сейчас же идите вон! - сказал Илья тихо.
- Ага! Хорошо, мы будем драться с вами... Вы думаете, вы сильней меня
физически? Нет... И я красивее вас гораздо, замечу в скобках... Да и
моложе-то вы меня на очень немного... Значит, то, что называлось - суд
божий... Я готов. Вот! - и он сунул руку в боковой карман, чтобы выхватить
револьвер, как в каюте, но нащупал рядом с ним какой-то плотный конверт и
вспомнил, что это последнее письмо Анюты о маленьком Лепетюке, который носит
зачем-то и будет носить фамилию Дивеев.
Он вынул письмо, посмотрел на него забывчиво, протянул Илье:
- У вашего сына режутся зубки... Если вам интересно, какие именно, то
вот.
- Нет, мне это неинтересно, - повысил Илья голос, не взяв письма. -
Интереснее будет, если вы уйдете. Сейчас же!
- Не-ет уж, нет... Нет, это нет... Я не уйду! Не уйду, - нет!
Алексей Иваныч прошелся по комнате уже совершенно спокойный, а в это
время зазвенел очень слышный отсюда дверной звонок, и Илья привычно сделал
два шага к двери, чтобы открыть, но остановился:
- Самый удобный момент вам выйти... Это или клиент, или...
- Для меня безразлично, кто, - перебил Алексей Иваныч и продолжал
мерять комнату своими стукотливыми шагами.
Звонок повторился, и Илья вышел, прихлопнув двери, и слышно стало потом
два женских голоса и еще чей-то мужской - очень веселый, но старый.
"Не это ли дядя?" - подумал Алексей Иваныч.
"Нет, это все что-то не то у меня вышло... То или не то? - думал он
дальше, никакого уже больше внимания не обращая на кабинет Ильи, шагая в
нем, как в своих комнатах на даче Алимовой. - Нет, не то; я говорю все время
сам, а он молчит... Узнать нужно мне, а не ему, а говорю все время я, а не
он... Нет, я буду теперь спокоен... совершенно успокоюсь... - Остановился,
сжал голову руками и опять: - То я делаю или не то?" (Это уж он ее спрашивал
робко, Валю.)
Ильи что-то долго не было. Разделись в прихожей и прошли в другую
комнату: это слышно было по топоту ног. Алексей Иваныч еще походил немного,
остановился перед письменным столом, понюхал гвоздику, посмотрел на девочку
с толстой косой и опять походил с минуту. Потом подумал, что Илья и не может
скоро прийти, если это гости. "А я от него не уйду так, ни с чем... Все
равно, и я буду сидеть с гостями"... И он, поправив галстук и пригладив
волосы, двинулся уже было к двери, как вошел снова Илья.
- Ну что? Кто это? Клиенты? - спросил Алексей Иваныч очень участливо,
увидя, что Илья переоделся.
- Н-нет... Это свои.
- Ну, и хорошо... Мы еще поговорим с вами.
Илья посмотрел на него искоса и густо вздохнул; Алексей же Иваныч
заметил, что правый карман его пиджака сильно отдут, догадался, почему
именно, и не сумел удержать беглой улыбки.
- Если вы можете говорить спокойно... - начал было Илья, но Алексей
Иваныч его перебил:
- Совершенно спокойно!.. Я именно этого-то и хочу, спокойно! - и сел на
стул, но оперся рукою о подлокотник кресла, которое было ему знакомо.
Илья тоже сел, но глядел на него подозрительно, - боком, хотя руки не
держал в правом кармане.
- Только все это все-таки странно, чтобы не сказать больше, -
проговорил он.
- А как же? В жизни все странно! - живо подхватил Алексей Иваныч. - Или
совсем нет ничего странного!.. А то, что было между нами тогда, - разве это
не странно? И неужели вам так и не хотелось никогда узнать, почему же я так
отнесся к этому тогда, тогда ничего не предпринял, не старался увидеться
даже с вами?.. А вот только поэтому: я ошеломлен был... И ведь вы, конечно,
тут главное, а она... Непостижимо!
- И об этом лучше не говорить, - сказал Илья, поморщась.
- Нет, нельзя "лучше"... И когда-нибудь с вами случится то же самое,
что со мной, и вы будете так же... Вы от кого узнали о смерти... Валентины
Михайловны? От Анюты, конечно, - это она вас известила... Нет, я не то хотел
спросить... Вот что я хотел: она, Валентина Михайловна, писала ли вам, когда
уехала от вас, отсюда вот?
- Ничего.
- А-а... Неужели?.. Ничего? А мне она написала, чтобы я... А вы тогда
ждали письма? Только откровенно, ради бога!
- Ждал, и это вполне откровенно.
- Ничего? даже карандашом?..
Какая-то бодрость, если не веселость, заметно проступила на лице
Алексея Иваныча, и он погладил пальцами подлокотник кресла, но вдруг
вскочил:
- Что же у нее на душе тогда было? Какой ужас!
И опять заходил по комнате. А Илья как будто уж привыкал к нему и не
так напряженно следил за ним, и Алексей Иваныч это заметил. "Это хорошо, -
думал он, - теперь он мне все расскажет"... И сам он не притворился (это не
притворство, а что-то другое было), когда сел снова на стул и спросил
просто, как у хорошего знакомого:
- У вас, конечно, герметические печи?
- Д-а... а что?
- Но уж давние... Теперь они, как простые: потрескались. Купите для них
задвижки, - печник вставит... А так и тепла много пропадает и опасно, -
верно, верно... Ходы нужно выкладывать изнутри кровельным железом, а не так.
И потолок и окна он оглядел внимательно и только потом уже спросил
внезапно и поспешно:
- Когда вы были у моей жены, а я шел с Митей из церкви, это первый раз
вы у нас были?
Илья пожал плечами, вздохнул почему-то, но все-таки ответил:
- Да, и в последний... - Но тут же спросил сам: - Вы сюда по
какому-нибудь делу?
- То есть? - очень удивился Алексей Иваныч.
- Сюда, то есть в наш город, по делу?
Алексей Иваныч ни минуты не думал:
- Конечно, я сюда совсем! Не только по делу, а совсем... А дело
ближайшее: одно частное лицо строит здесь за городом лечебницу... это - врач
один.
- Здешний? Как фамилия?
- Мм... Крылов... Не здешний, нет... Мы с ним в Харькове договорились.
- Вы прямо из Харькова?
- Да... Да, я сюда совсем... Ведь уж мне все равно, где... У меня уж
нигде ничего не осталось... У вас хоть сын растет... на Волыни, а у меня?..
Вы ударили надо мною, как гром! Почему именно вы?
- Мог быть и другой, - сказал Илья вяло.
- Как вы смеете? Как другой?.. Всякий другой?.. Как вы смеете? -
вскочил Алексей Иваныч.
- Зачем же кричать?.. Дело прошлое: теперь мы никаким криком не
поможем, - и Илья тоже встал.
- Но так говорить о моей покойной Вале я вам не позволю, - прекратите!
- поднял голос Алексей Иваныч. - И прошу не обобщать! И прошу прекратить!
Совсем!.. Ничего не надо больше, решительно ничего! Аминь!
- Конечно, аминь, - сказал Илья, а Алексей Иваныч вновь в сильнейшем
волнении заходил по комнате, и, сделав несколько кругов в то время, как Илья
спокойно курил, он заговорил снова:
- Я вижу теперь одно: это несчастие!.. Вы ударили, как гром, но громом
вы не были, конечно, - ни громом, ни молнией... а просто это ошибка, -
несчастие... Например, когда синица залетит осенью в комнату и потом в
стекло бьется... Она-то думает, что небо, а это стекло только, а небо
дальше... Мы это видим и знаем, а она не может понять: хватит в стекло
головой с разлета, - и на пол, и из носика кровь... Пошипит немного, - и
конец... Так и Валя. Она не знала, но мы с вами - мы это видели и знали: и я
видел и знал, и вы тоже... Вы еще больше, чем я... Я все-таки так же, как
Валя, тогда думал, что-о... Вы говорили ей когда-нибудь, что на ней
женитесь?
- Никогда, - спокойно сказал Илья.
- Никогда?.. Как же это?.. Нет, вы откровенно? - умоляюще поглядел
Алексей Иваныч.
- Никогда, - так же повторил Илья.
- Вы были только несчастие наше... Вам даже и мстить нельзя: дико... Вы
- как тиф, как дифтерит, вот от которого Митя умер!.. Верно... Это верно...
Илья побарабанил пальцами по столу и спросил скучно:
- Ну-с, значит, вам теперь ничего уж от меня не надо больше? - и поднял
ожидающе круглое вялое сытое лицо.
Алексей Иваныч долго смотрел на него, пока не заговорил сбивчиво:
- Никогда, вы сказали... Что ж это было? Но она с вами все-таки была же
когда-нибудь счастлива? Должно быть, была... Разумеется, была... И вот
приехала к вам сюда вот, в эту комнату... (Алексей Иваныч положил руку на
спинку кресла.) Что же она вам говорила здесь?.. Передайте мне что-нибудь,
ведь вы помните?.. Больше ничего мне не нужно, - только это. Только одно
это... Вот, вошла... так же, как я вошел... Вы были изумлены, конечно,
неприятно... Я уверен, вы и не знали, что она приедет: она про себя решила
это, и ей казалось, что это - все. Это могло быть... Вошла...
Алексей Иваныч попятился к двери и стал так же, как могла стать она,
войдя, и опять ясно показалось ему, что и теперь это не он совсем, что это
она пришла снова к Илье: ведь только в нем, в Алексее Иваныче, жила еще она
на земле, - он ее принес сюда. Так же, как семь месяцев назад, вот вошла она
опять к Илье, стала у порога и... и...
- Что же она вам сказала, кроме того, что едет к сестре?..
Илья побарабанил по столу, сбычив голову, поглядел на него пристально,
дотянулся до папирос, закурил не спеша и спросил:
- Вы в какой гостинице остановились?
- То-то и есть... Вы не хотите этого сказать мне... Почему же?..
Конечно, я так и думал, что не скажете.
Ему казалось, что одна половина его самого - темная, ночная - знает,
что тут произошло, а другая - дневная - никогда не узнает. Он так и сказал
Илье:
- Стало быть, этого я не узнаю?.. Вы могли бы сочинить что-нибудь, и,
может быть, я бы поверил, но вы и этого не хотите сделать?.. Не хотите?..
Нет?.. Нет?..
Он ударил кулаком по дужке кресла, а лицо его опять - точно кто исколол
иголками; и Илья снял со стола правую руку и поднялся наполовину.
В это время отворилась смело дверь в кабинет, и девочка с толстой
косой, лет пятнадцати, вся, и лицом и фигурой, похожая на Илью, остановилась
в дверях и сказала по-домашнему:
- Сюда подать чаю, или... - и тщательно осмотрела Алексея Иваныча с
головы до ног.
- Конечно, сюда, - сказал Илья недовольно. - Сто раз говорить!
- Нет, отчего же?.. Это ваша сестра? - Алексей Иваныч вдруг поклонился
девочке и решил с той общительностью, которая его всегда отличала: - Мы
придем сейчас оба... Через две минуты... Вы нас ждите.
Девочка улыбнулась одними глазами и ушла, оставив дверь полуоткрытой.
Илья смотрел на гостя немым рыбьим взглядом поверх пенсне, раздув
ноздри и губы поджав.
- Что, - вы не хотите меня познакомить с вашим семейством? Почему
это?.. Нет, непременно пойдемте к ним туда... Отчего же?.. Или у вас
церемонно очень?
- Нет, не церемонно... Напротив, бесцеремонно... Но-о... разговор наш
личный окончен, надеюсь?
- Ну, конечно, он не окончен еще, но там его не будет, - даю слово: это
я умею.
И Алексей Иваныч опять поправил галстук и опять пригладил волосы, хотя
они у него были небольшие и негустые и совсем не торчали вихрами: это просто
осталась прежняя привычка к волосам упругим, сильным и весьма своенравным.
А сердце у него все-таки нехорошо билось, и рука дрожала.
- Вот-во-от!.. Итак, - мы сегодня с го-остем! То-то Марья не ножик
даже, а цельный самовар уронила, хе-хе-хе-хе!.. Посмотрите же, любезный
приезжий, на самовар этот: он уж сам припал на передние лапки, он уж молит
(слышите, - поет жалостно как?), он уж со слезами просит (видите, - слезки
из крана капают?): да выпейте же из меня чайку! Хе-хе-хе-хе-хе!..
Это дядя Ильи так угощал Алексея Иваныча с первого слова.
Он был совсем простой, этот дядя с большой-большой сереброкудрой
головою, с широким добродушнейшим красным носом и с бородкой, как у
Николы-угодника. Из тех стариков был этот дядя, на которых смотришь и
думаешь: "Что ж, и стариком не так плохо все-таки быть... Да, даже очень
недурно иногда стариком быть..." Так и Алексей Иваныч думал.
Самовар, действительно, несколько пострадал, бок у него был погнут, с
краном тоже что-то случилось, и под передние ножки подложена была скомканная
газета.
Кроме дяди, одетого в серую домашнюю просторную блузу, две девочки
сидели за столом: сестра Ильи и, должно быть, подруга-однолетка, которая все
не могла удержаться от смешков и все прятала личико (очень тонкое и нежное)
в толстую косу сестры Ильи, Саши.
Хорошо, когда смеются весело подростки: подростки должны быть солнечны,
веселы и бездумны, - и всегда любил это Алексей Иваныч. Столовая оказалась
тоже какая-то располагающая к добродушию: два сытых архиерея из стареньких
рам глядели со стены напротив; у большого посудного шкафа был отбит кусок
фанеры, и одной точеной шишечки не хватало наверху на фронтоне; блюдечко,
которое подала Алексею Иванычу Саша, было со щербинкой и желтой трещиной;
большая висячая лампа над столом чуть коптила, и Алексей Иваныч сам поднялся
и старательно прикрутил фитиль насколько было нужно.
В этой комнате не была Валя, - это чувствовал Алексей Иваныч, - поэтому
здесь он был другой. Он рассказал, конечно, - вложил в ожидающие серые глаза
дяди все, что придумал насчет лечебницы доктора Крылова, добавив при этом,
что с местностью здесь он незнаком и не знает еще, где именно будет строить,
но ждет самого доктора, который приедет не сегодня-завтра из Харькова.
- Наконец, - добавил он, - имеется возможность мне здесь поступить и на
постоянную должность, но куда именно, пока сказать не могу: это тайна.
Тайны для веселого дяди, конечно, были священны, да он как будто и
доволен был, что сам может теперь порассказать гостю о своем. Только это
свое у него было... Таня, подружка Саши, все бесперечь хохотала, и когда
останавливала ее Саша, что-то внушая шепотком, - она говорила с перерывами,
как от рыданий, вздрагивая крупно узенькой рыбьей спинкой.
- Ну, когда я... не могу - так смешно!
Должно быть, в свежем зимнем воздухе, которым он досыта надышался
недавно, развеяны были нарочно для него, для этого дяди, разные легкие
зимние мысли (зимою ведь гораздо легче думается земле - и людям тоже), - и
хоть сам он был на вид важный, с носом широким и губами толстыми и с шеей
четыреугольноскладчатой, как у носорога, но, видимо, теперь он иначе не мог
говорить, как только по-легкому.
Должно быть, перед тем, как прийти в столовую Алексею Иванычу с Ильей,
здесь говорили об абиссинцах, потому что дядя вдруг вспомнил о них и,
прихлебывая с блюдечка, сказал:
- Этих басурманов абиссин я очень хорошо знаю.
- Они, дядя, - христианской религии, - возразила Саша, а дядя притворно
осерчал:
- Басурманы, говорю тебе! Какая там христианская?.. Танцуют в своих
природных костюмах и все, - только ихней и религии, что танцуют до упаду, -
вроде шелапутов наших, и кто больше вытанцует, тот, конечно, считается у них
главный угодник, - хе-хе-хе...
- Абиссинцы, - сказал Алексей Иваныч, - кажется, еретики какие-то...
монофизиты, а? - посмотрел он вопросительно на Илью. (А в памяти мелькал
ночной кок с парохода: "В Бейруте есть русское училище...")
Илья пожал плечами, степенно мешая ложечкой в чаю, а дядя повторил
убежденно:
- Шелапуты, будьте уверены!.. Только в гимназии своей, чудесные девицы,
этого не говорите, а то сочтут это вольнодумством. Многих вещей на свете
люди стесняются, однако к чему это? Шелапуты и шелапуты, - что ж тут
такого?.. Я вот одну попечительницу приюта знавал, старую княжну - до того
была, можете представить, деликатно воспитана, что даже "куриное яйцо"
стеснялась выговорить, а вот как называла: куриный фрюкт!.. Ей-богу-с!.. Чем
же это лучше, любезный приезжий, "куриный фрюкт"?
Смешливая Таня упала головой на колени Саши, твердя, что она не может,
а вслед за нею и сам дядя пустил затяжное - "хе-хе-хе-хе..."
Когда же несколько успокоился, то, весь еще красный и ражий, начал еще
о чем-то:
- Уж из свиного уха никак не сделать шелкового кошелька... А я вот один
раз в жизни был шафером и один раз ездил из Ростова в Таганрог... Мало, а?
Очень это мне мало! Вот уж теперь меня в шафера никто не возьмет, шабаш!
Только и утешения мне осталось, что из Ростова в Таганрог я еще раз могу
всегда поехать, если захочу... Держу это утешение про запас, - тем и жив...
А отчего же вы, любезный и милый приезжий, ничего не кушаете? Я ведь не
говорю вам: нашего не тронь! - И, сделав глаза задумчиво-хитрыми, добавил: -
А что же именно наше-то? Наше только то и есть, - я так думаю, - что еще
покамест не наше, а что наше кровное, то уж, пожалуй, и не наше - то уж
другого хозяина ищет, а?
- Как-как? Что-то вы запутанное такое: наше - не наше? - очень заспешил
Алексей Иваныч.
- Ага, запутал я вас? Вот как! (Старик был очень доволен.) А ржевской
пастилы не хотите ли? Без этого понять меня мудрено и даже нельзя.
- Нет, я почти понял... Да, это так и есть, конечно! - и Алексей Иваныч
не мог удержаться, чтобы долго не посмотреть на Илью.
Но Илья сидел скучный и чинный, как будто тоже в гостях.
- А бывает и так еще, - думая все о своем, добавил живо Алексей Иваныч:
- что уже не наше, то опять стало наше.
- Это, любезный приезжий, так оно и должно быть, - согласился старик.
- Дядя, любезного приезжего зовут?.. - вопросительно поглядела на гостя
Саша.
- Алексей Иваныч.
- Зовут Алексей Иваныч, дядя.
- Легчайшее имя!.. Счастливый вы человек... Алексей Иваныч!.. А вот
Прежде, каким он видел его два раза, Илья был похож на сырого ленивого
артиста, из тех, которые плохо учат роли, много пьют и говорят о нутре. Это
тот, прежний Илья вошел в его дом, и вот - нет дома, нет жены, нет сына, -
тот Илья сделал его таким неприкрытым, обветренным, осенним, - а этого,
нового Илью он даже и не узнал сразу.
И, подумав об этом, сказал быстро Алексей Иваныч:
- Вы себя изменили очень... Зачем это?
- Вам так не нравится? - медленно спросил Илья.
- Нет!.. И прежде, прежде тоже нет... Всегда нет!
Илья подобрал в кулак бородку, поднял ее, полузакрывши рот, и спросил:
- А ко мне вы зачем?
- О-о, "зачем"!.. Зачем! - живо подхватил Алексей Иваныч. Еще раз
прошелся и еще раз сказал: - Зачем!
- Я понимаю, что вы хотите объясниться, и я не прочь, только...
- Что "только"?
- Не здесь, потому что я здесь не один... Здесь дядя мой, сестра. Ведь
я в семействе.
- Ах, вы в семействе!.. То я был в семействе, а теперь вы в
семействе!.. Значит, вы меня куда же, - в ресторан позовете?.. Это где
сорока, - а-а, это где собака слюнявая, и потом горбатенькая такая за
стойкой?.. И у таперши подглазни вот такие?.. Спасибо!.. Нет, я туда не
пойду, - я уж здесь.
- M-м... да... Но-о... ко мне сейчас должен прийти клиент... Лучше мы
сделаем так... (Илья вынул часы.)
- Ах, у вас уже и клиенты!.. По бракоразводным делам?.. Вообще мой
визит вам, кажется, неприятен? Что делать! Мне это больше неприятно, чем
вам, - да, больше... в тысячу раз, - верно, верно... И мы "как лучше" не
сделаем, а сделаем "как хуже".
- Хорошо.
Илья пожал плечами, сел на стул, кивнул на кресло Алексею Иванычу,
сказал густо, как говорил, вероятно, своим немногим клиентам:
- Присядьте! - и подвинул к нему спички и большую коробку папирос.
Когда много накопилось против кого-нибудь, трудно сразу вынуть из этого
запаса то, что нужнее, главнее, - так не мог подойти сразу к своему главному
и Алексей Иваныч. Он обшарил глазами весь обширный письменный стол Ильи, ища
чего-нибудь ее, Валентины, своей жены, - ничего не нашел: обыкновенные чужие
вещи, толстые, скучные книги, чернильница бронзовая, пресс-папье в виде
копилки - все, как у всех, а от нее ничего. На стене, над столом, была
карточка девочки-гимназистки с толстой косой и самого Ильи, теперешнего, -
больше никаких. От этого и на душе стало пустовато, тускло... даже
неуверенно немного, холодно...
Но совершенно независимо ни от чего, что в нем было, чуть дотронулся
Алексей Иваныч до подлокотников кресла, привстал и спросил тихо:
- Она тоже в этом кресле сидела?
- Кто?
Но уж почувствовав сразу, что именно в этом, и потому приподнявшись во
весь рост, Алексей Иваныч впился белыми глазами в купеческое лицо Ильи:
- Это здесь, в этой вот комнате, вы дали ей двадцать пять рублей на
дорогу?
- Кому?
- Ей, ей, а не "кому"!.. До кого-нибудь мне нет дела! Не "кому", а ей!
Об этом написала ему сестра Валентины и уж давно, тогда же, как
Валентина приехала к ней, но тогда он не обратил на это внимания, тогда
как-то много всего было, тогда не до того было, а теперь это неожиданно
прежде всего вытолкнула память резко и крупно, и теперь он сам был оглушен
обидой: ее кровной обидой, - это ей пришлось вынести от Ильи, именно это и
вот именно здесь.
Он представил ярко, как Илья из этого вот стола доставал бумажку.
Должно быть, в левой руке держал папиросу, вот такую, с длинным мундштуком,
а правой выдвинул ящик стола, не спеша (он все не спеша делает) взял бумажку
за угол двумя пальцами и, когда давал ей, экал густо... экал потому, что -
что же он мог говорить?
- И она, такая гордая, - она взяла?!. Двадцать пять рублей. Ей!.. Как
нищей!.. Бедная моя!..
Он сам это чувствовал (и Илья это видел), - у него стали совсем
прозрачные, как слезы, глаза. В первый раз теперь это тронуло его до
глубины, - глубоко изумило, - так глубоко, что совершенно отчетливо он
представил всего себя ею, - Валей, - и этих слез, которые набежали на глаза,
не было даже стыдно: это ее слезы были, Вали, - и этого, чуть
отшатнувшегося, укоряющего безмолвно, немужского совсем наклона тела тоже не
было стыдно: это ее тогдашняя поза была, - Вали, - и так он стоял и смотрел
на Илью долго, а Илья был как в белом тумане, почти и не было Ильи, - так
что-то неясное, - и не было комнаты, ни слона с гвоздикой, и печью не пахло:
было только одно это, найденное теперь, ощутимое, живое: оскорбили
смертельно.
- И вот, жить ей стало нельзя... - проговорил, наконец, Алексей Иваныч,
опускаясь на стул рядом с креслом, потому что обмякли ноги.
- Валентина... Михайловна?.. у меня была, - глуховато, но твердо сказал
Илья, - это так...
- Здесь?.. В этой вот комнате?
- Здесь, и нигде больше... От поезда до поезда... Ехала она к сестре.
- А-а... а двадцать пять рублей? (Мелькнуло: может быть, и нет?..
Анюта, она - честная, но... может быть...)
- Да, у нее не хватало на дорогу, и я ей, конечно, дал.
- Дали!.. Больную... беременную... К вам она уехала от меня совсем, -
потому-то и денег у меня не взяла, что ехала к вам, совсем, - понимаете?.. А
вы ее... не приняли! - изумился и опять вскочил со стула Алексей Иваныч.
- Нет, это не так, - сказал Илья, кашлянув.
- Как же?.. А как же?
- Ко мне она только заехала, а ехала к сестре.
- Больная? Перед тем как родить... Совсем ведь больная!.. Я ведь
останавливал ее, предупреждал... Что вы мне говорите: к сестре!.. Зачем?
- По крайней мере мне лично она именно так сказала.
- Ах, вот как!.. Сестра на Волыни, а к вам она заехала по дороге!
Хорошо "по дороге" - тысяча верст крюку!.. Правда, мне она не сказала даже,
куда едет... Мне она сказала только: "Тебе нет до этого никакого дела!.." Но
вам она так и сказала: к сестре?.. Она могла именно так и сказать - из
гордости... чтобы вы сами уж догадались понять ее иначе... Вам же это было
ни к чему; зачем догадываться, когда можно и не догадываться? Не так ли?.. Я
разве не знал, что так именно и будет? О, как еще знал! Отлично знал! Но она
- женщина ужасно большой веры в себя... Я ее не осуждаю... Она все время
говорила о свободе, а искала рабства. Все женщины всю жизнь говорят о
свободе, а ищут рабства... Мне она была только... ну, просто часть меня
самого, и я над ней не имел власти... Разве я мог бы заставить ее взять
какие-то двадцать пять рублей? Как это?.. Даже и представить не могу. А от
вас она взяла, как подаяние... и... может быть, еще и руку по... пожала?
Он хотел сказать что-то другое и сам испугался вдруг: "Нет, другого она
не могла все-таки сделать"... - так хотелось поверить в это, а глаза впились
в руку Ильи, легшую тяжко на стол. "Что, если вдруг высокая, гордая, но ведь
измученная, но ведь брошенная, - наклонилась и поцеловала?"
- За что же она вас настолько любила? - тихо сказал Алексей Иваныч и
даже усмехнулся грустно. - Вы для нее ничего не сделали, ничем не
поступились, а она... О, я понимаю, конечно, что каждый человек - свой мир,
и я не судья ей, - нет, нет... Я даже и вам не судья... однако... Должно же
было что-то быть в вас такое, если Валя... И вы поверите ли - я ведь до сих
пор ничего не знаю, как это у вас вышло, когда, где вы познакомились даже, -
ничего она мне не сказала... Но до чего вы мне чужой!.. До чего вы мне
ненавистны! И череп этот ваш... и пенсне, - все!..
- По-зволь-те!
- Нет уж, теперь вы позвольте!.. Вы пришли откуда-то, неизвестно
откуда, и вот... Моего сына, Митю, вы помните? Вы его должны были видеть, не
правда ли?.. Вот... Он умер - месяца три назад.
- Как?.. И Митя?
Илья посмотрел небезучастно, и Алексей Иваныч это заметил.
- Да, и Митя... Если бы был материнский, ее уход, он бы, может быть, и
поправился, - не так ли?.. Вне всякого сомнения, если бы жива была она, и он
был бы жив... Это, это ведь вне сомнений... Предупреждал ее, уговаривал: "К
этому негодяю ты едешь, Валя? А если он не примет?.. У всякого своя правда:
у тебя своя, у него своя... А если эти две правды, твоя и его, не
совпадут?.. И какая же правда у него? У негодяев какая правда?"
Илья снял пенсне и посмотрел на него щуро.
- Это вы обо мне так?
- А?.. Да, - рассеянно сказал Алексей Иваныч. - Она ведь забыла даже
проститься с Митей, когда уезжала, - так спешила к вам: боялась опоздать на
поезд... Везла вам нового, вашего сына, а вы ей - двадцать пять руб-лей и
помахали на прощанье шляпой... А может быть, вы даже и на вокзал не
проводили ее?.. Я даже убежден, что нет!.. Она ушла, вы затворили за нею
дверь... и выругались: все-таки двадцать пять рублей!.. Негодяй!
- Да вы... вы сознаете ли ясно, что вы говорите, или вы бредите?!
Илья поднялся. Алексей Иваныч только поднял голову.
- А-а!.. Я оскорбил все-таки вас?.. Это хорошо. Я думал, что у меня не
выйдет. Издали это казалось легче, а здесь... Я ведь, главное, не знаю, как
она... Ведь самое важное для меня это, а не вы... Вы - нуль. Даже то, что
Митя... Этого я также не могу поставить вам в вину: может быть, это она так
хотела и взяла... Что мы знаем в этом? Но я сам за себя, я лично вас, лично
- ненавижу! Для меня лично вы всегда, ныне и присно - негодяй!.. И вовеки
веков!.. Вы слышите?
- Сейчас же идите вон! - сказал Илья тихо.
- Ага! Хорошо, мы будем драться с вами... Вы думаете, вы сильней меня
физически? Нет... И я красивее вас гораздо, замечу в скобках... Да и
моложе-то вы меня на очень немного... Значит, то, что называлось - суд
божий... Я готов. Вот! - и он сунул руку в боковой карман, чтобы выхватить
револьвер, как в каюте, но нащупал рядом с ним какой-то плотный конверт и
вспомнил, что это последнее письмо Анюты о маленьком Лепетюке, который носит
зачем-то и будет носить фамилию Дивеев.
Он вынул письмо, посмотрел на него забывчиво, протянул Илье:
- У вашего сына режутся зубки... Если вам интересно, какие именно, то
вот.
- Нет, мне это неинтересно, - повысил Илья голос, не взяв письма. -
Интереснее будет, если вы уйдете. Сейчас же!
- Не-ет уж, нет... Нет, это нет... Я не уйду! Не уйду, - нет!
Алексей Иваныч прошелся по комнате уже совершенно спокойный, а в это
время зазвенел очень слышный отсюда дверной звонок, и Илья привычно сделал
два шага к двери, чтобы открыть, но остановился:
- Самый удобный момент вам выйти... Это или клиент, или...
- Для меня безразлично, кто, - перебил Алексей Иваныч и продолжал
мерять комнату своими стукотливыми шагами.
Звонок повторился, и Илья вышел, прихлопнув двери, и слышно стало потом
два женских голоса и еще чей-то мужской - очень веселый, но старый.
"Не это ли дядя?" - подумал Алексей Иваныч.
"Нет, это все что-то не то у меня вышло... То или не то? - думал он
дальше, никакого уже больше внимания не обращая на кабинет Ильи, шагая в
нем, как в своих комнатах на даче Алимовой. - Нет, не то; я говорю все время
сам, а он молчит... Узнать нужно мне, а не ему, а говорю все время я, а не
он... Нет, я буду теперь спокоен... совершенно успокоюсь... - Остановился,
сжал голову руками и опять: - То я делаю или не то?" (Это уж он ее спрашивал
робко, Валю.)
Ильи что-то долго не было. Разделись в прихожей и прошли в другую
комнату: это слышно было по топоту ног. Алексей Иваныч еще походил немного,
остановился перед письменным столом, понюхал гвоздику, посмотрел на девочку
с толстой косой и опять походил с минуту. Потом подумал, что Илья и не может
скоро прийти, если это гости. "А я от него не уйду так, ни с чем... Все
равно, и я буду сидеть с гостями"... И он, поправив галстук и пригладив
волосы, двинулся уже было к двери, как вошел снова Илья.
- Ну что? Кто это? Клиенты? - спросил Алексей Иваныч очень участливо,
увидя, что Илья переоделся.
- Н-нет... Это свои.
- Ну, и хорошо... Мы еще поговорим с вами.
Илья посмотрел на него искоса и густо вздохнул; Алексей же Иваныч
заметил, что правый карман его пиджака сильно отдут, догадался, почему
именно, и не сумел удержать беглой улыбки.
- Если вы можете говорить спокойно... - начал было Илья, но Алексей
Иваныч его перебил:
- Совершенно спокойно!.. Я именно этого-то и хочу, спокойно! - и сел на
стул, но оперся рукою о подлокотник кресла, которое было ему знакомо.
Илья тоже сел, но глядел на него подозрительно, - боком, хотя руки не
держал в правом кармане.
- Только все это все-таки странно, чтобы не сказать больше, -
проговорил он.
- А как же? В жизни все странно! - живо подхватил Алексей Иваныч. - Или
совсем нет ничего странного!.. А то, что было между нами тогда, - разве это
не странно? И неужели вам так и не хотелось никогда узнать, почему же я так
отнесся к этому тогда, тогда ничего не предпринял, не старался увидеться
даже с вами?.. А вот только поэтому: я ошеломлен был... И ведь вы, конечно,
тут главное, а она... Непостижимо!
- И об этом лучше не говорить, - сказал Илья, поморщась.
- Нет, нельзя "лучше"... И когда-нибудь с вами случится то же самое,
что со мной, и вы будете так же... Вы от кого узнали о смерти... Валентины
Михайловны? От Анюты, конечно, - это она вас известила... Нет, я не то хотел
спросить... Вот что я хотел: она, Валентина Михайловна, писала ли вам, когда
уехала от вас, отсюда вот?
- Ничего.
- А-а... Неужели?.. Ничего? А мне она написала, чтобы я... А вы тогда
ждали письма? Только откровенно, ради бога!
- Ждал, и это вполне откровенно.
- Ничего? даже карандашом?..
Какая-то бодрость, если не веселость, заметно проступила на лице
Алексея Иваныча, и он погладил пальцами подлокотник кресла, но вдруг
вскочил:
- Что же у нее на душе тогда было? Какой ужас!
И опять заходил по комнате. А Илья как будто уж привыкал к нему и не
так напряженно следил за ним, и Алексей Иваныч это заметил. "Это хорошо, -
думал он, - теперь он мне все расскажет"... И сам он не притворился (это не
притворство, а что-то другое было), когда сел снова на стул и спросил
просто, как у хорошего знакомого:
- У вас, конечно, герметические печи?
- Д-а... а что?
- Но уж давние... Теперь они, как простые: потрескались. Купите для них
задвижки, - печник вставит... А так и тепла много пропадает и опасно, -
верно, верно... Ходы нужно выкладывать изнутри кровельным железом, а не так.
И потолок и окна он оглядел внимательно и только потом уже спросил
внезапно и поспешно:
- Когда вы были у моей жены, а я шел с Митей из церкви, это первый раз
вы у нас были?
Илья пожал плечами, вздохнул почему-то, но все-таки ответил:
- Да, и в последний... - Но тут же спросил сам: - Вы сюда по
какому-нибудь делу?
- То есть? - очень удивился Алексей Иваныч.
- Сюда, то есть в наш город, по делу?
Алексей Иваныч ни минуты не думал:
- Конечно, я сюда совсем! Не только по делу, а совсем... А дело
ближайшее: одно частное лицо строит здесь за городом лечебницу... это - врач
один.
- Здешний? Как фамилия?
- Мм... Крылов... Не здешний, нет... Мы с ним в Харькове договорились.
- Вы прямо из Харькова?
- Да... Да, я сюда совсем... Ведь уж мне все равно, где... У меня уж
нигде ничего не осталось... У вас хоть сын растет... на Волыни, а у меня?..
Вы ударили надо мною, как гром! Почему именно вы?
- Мог быть и другой, - сказал Илья вяло.
- Как вы смеете? Как другой?.. Всякий другой?.. Как вы смеете? -
вскочил Алексей Иваныч.
- Зачем же кричать?.. Дело прошлое: теперь мы никаким криком не
поможем, - и Илья тоже встал.
- Но так говорить о моей покойной Вале я вам не позволю, - прекратите!
- поднял голос Алексей Иваныч. - И прошу не обобщать! И прошу прекратить!
Совсем!.. Ничего не надо больше, решительно ничего! Аминь!
- Конечно, аминь, - сказал Илья, а Алексей Иваныч вновь в сильнейшем
волнении заходил по комнате, и, сделав несколько кругов в то время, как Илья
спокойно курил, он заговорил снова:
- Я вижу теперь одно: это несчастие!.. Вы ударили, как гром, но громом
вы не были, конечно, - ни громом, ни молнией... а просто это ошибка, -
несчастие... Например, когда синица залетит осенью в комнату и потом в
стекло бьется... Она-то думает, что небо, а это стекло только, а небо
дальше... Мы это видим и знаем, а она не может понять: хватит в стекло
головой с разлета, - и на пол, и из носика кровь... Пошипит немного, - и
конец... Так и Валя. Она не знала, но мы с вами - мы это видели и знали: и я
видел и знал, и вы тоже... Вы еще больше, чем я... Я все-таки так же, как
Валя, тогда думал, что-о... Вы говорили ей когда-нибудь, что на ней
женитесь?
- Никогда, - спокойно сказал Илья.
- Никогда?.. Как же это?.. Нет, вы откровенно? - умоляюще поглядел
Алексей Иваныч.
- Никогда, - так же повторил Илья.
- Вы были только несчастие наше... Вам даже и мстить нельзя: дико... Вы
- как тиф, как дифтерит, вот от которого Митя умер!.. Верно... Это верно...
Илья побарабанил пальцами по столу и спросил скучно:
- Ну-с, значит, вам теперь ничего уж от меня не надо больше? - и поднял
ожидающе круглое вялое сытое лицо.
Алексей Иваныч долго смотрел на него, пока не заговорил сбивчиво:
- Никогда, вы сказали... Что ж это было? Но она с вами все-таки была же
когда-нибудь счастлива? Должно быть, была... Разумеется, была... И вот
приехала к вам сюда вот, в эту комнату... (Алексей Иваныч положил руку на
спинку кресла.) Что же она вам говорила здесь?.. Передайте мне что-нибудь,
ведь вы помните?.. Больше ничего мне не нужно, - только это. Только одно
это... Вот, вошла... так же, как я вошел... Вы были изумлены, конечно,
неприятно... Я уверен, вы и не знали, что она приедет: она про себя решила
это, и ей казалось, что это - все. Это могло быть... Вошла...
Алексей Иваныч попятился к двери и стал так же, как могла стать она,
войдя, и опять ясно показалось ему, что и теперь это не он совсем, что это
она пришла снова к Илье: ведь только в нем, в Алексее Иваныче, жила еще она
на земле, - он ее принес сюда. Так же, как семь месяцев назад, вот вошла она
опять к Илье, стала у порога и... и...
- Что же она вам сказала, кроме того, что едет к сестре?..
Илья побарабанил по столу, сбычив голову, поглядел на него пристально,
дотянулся до папирос, закурил не спеша и спросил:
- Вы в какой гостинице остановились?
- То-то и есть... Вы не хотите этого сказать мне... Почему же?..
Конечно, я так и думал, что не скажете.
Ему казалось, что одна половина его самого - темная, ночная - знает,
что тут произошло, а другая - дневная - никогда не узнает. Он так и сказал
Илье:
- Стало быть, этого я не узнаю?.. Вы могли бы сочинить что-нибудь, и,
может быть, я бы поверил, но вы и этого не хотите сделать?.. Не хотите?..
Нет?.. Нет?..
Он ударил кулаком по дужке кресла, а лицо его опять - точно кто исколол
иголками; и Илья снял со стола правую руку и поднялся наполовину.
В это время отворилась смело дверь в кабинет, и девочка с толстой
косой, лет пятнадцати, вся, и лицом и фигурой, похожая на Илью, остановилась
в дверях и сказала по-домашнему:
- Сюда подать чаю, или... - и тщательно осмотрела Алексея Иваныча с
головы до ног.
- Конечно, сюда, - сказал Илья недовольно. - Сто раз говорить!
- Нет, отчего же?.. Это ваша сестра? - Алексей Иваныч вдруг поклонился
девочке и решил с той общительностью, которая его всегда отличала: - Мы
придем сейчас оба... Через две минуты... Вы нас ждите.
Девочка улыбнулась одними глазами и ушла, оставив дверь полуоткрытой.
Илья смотрел на гостя немым рыбьим взглядом поверх пенсне, раздув
ноздри и губы поджав.
- Что, - вы не хотите меня познакомить с вашим семейством? Почему
это?.. Нет, непременно пойдемте к ним туда... Отчего же?.. Или у вас
церемонно очень?
- Нет, не церемонно... Напротив, бесцеремонно... Но-о... разговор наш
личный окончен, надеюсь?
- Ну, конечно, он не окончен еще, но там его не будет, - даю слово: это
я умею.
И Алексей Иваныч опять поправил галстук и опять пригладил волосы, хотя
они у него были небольшие и негустые и совсем не торчали вихрами: это просто
осталась прежняя привычка к волосам упругим, сильным и весьма своенравным.
А сердце у него все-таки нехорошо билось, и рука дрожала.
- Вот-во-от!.. Итак, - мы сегодня с го-остем! То-то Марья не ножик
даже, а цельный самовар уронила, хе-хе-хе-хе!.. Посмотрите же, любезный
приезжий, на самовар этот: он уж сам припал на передние лапки, он уж молит
(слышите, - поет жалостно как?), он уж со слезами просит (видите, - слезки
из крана капают?): да выпейте же из меня чайку! Хе-хе-хе-хе-хе!..
Это дядя Ильи так угощал Алексея Иваныча с первого слова.
Он был совсем простой, этот дядя с большой-большой сереброкудрой
головою, с широким добродушнейшим красным носом и с бородкой, как у
Николы-угодника. Из тех стариков был этот дядя, на которых смотришь и
думаешь: "Что ж, и стариком не так плохо все-таки быть... Да, даже очень
недурно иногда стариком быть..." Так и Алексей Иваныч думал.
Самовар, действительно, несколько пострадал, бок у него был погнут, с
краном тоже что-то случилось, и под передние ножки подложена была скомканная
газета.
Кроме дяди, одетого в серую домашнюю просторную блузу, две девочки
сидели за столом: сестра Ильи и, должно быть, подруга-однолетка, которая все
не могла удержаться от смешков и все прятала личико (очень тонкое и нежное)
в толстую косу сестры Ильи, Саши.
Хорошо, когда смеются весело подростки: подростки должны быть солнечны,
веселы и бездумны, - и всегда любил это Алексей Иваныч. Столовая оказалась
тоже какая-то располагающая к добродушию: два сытых архиерея из стареньких
рам глядели со стены напротив; у большого посудного шкафа был отбит кусок
фанеры, и одной точеной шишечки не хватало наверху на фронтоне; блюдечко,
которое подала Алексею Иванычу Саша, было со щербинкой и желтой трещиной;
большая висячая лампа над столом чуть коптила, и Алексей Иваныч сам поднялся
и старательно прикрутил фитиль насколько было нужно.
В этой комнате не была Валя, - это чувствовал Алексей Иваныч, - поэтому
здесь он был другой. Он рассказал, конечно, - вложил в ожидающие серые глаза
дяди все, что придумал насчет лечебницы доктора Крылова, добавив при этом,
что с местностью здесь он незнаком и не знает еще, где именно будет строить,
но ждет самого доктора, который приедет не сегодня-завтра из Харькова.
- Наконец, - добавил он, - имеется возможность мне здесь поступить и на
постоянную должность, но куда именно, пока сказать не могу: это тайна.
Тайны для веселого дяди, конечно, были священны, да он как будто и
доволен был, что сам может теперь порассказать гостю о своем. Только это
свое у него было... Таня, подружка Саши, все бесперечь хохотала, и когда
останавливала ее Саша, что-то внушая шепотком, - она говорила с перерывами,
как от рыданий, вздрагивая крупно узенькой рыбьей спинкой.
- Ну, когда я... не могу - так смешно!
Должно быть, в свежем зимнем воздухе, которым он досыта надышался
недавно, развеяны были нарочно для него, для этого дяди, разные легкие
зимние мысли (зимою ведь гораздо легче думается земле - и людям тоже), - и
хоть сам он был на вид важный, с носом широким и губами толстыми и с шеей
четыреугольноскладчатой, как у носорога, но, видимо, теперь он иначе не мог
говорить, как только по-легкому.
Должно быть, перед тем, как прийти в столовую Алексею Иванычу с Ильей,
здесь говорили об абиссинцах, потому что дядя вдруг вспомнил о них и,
прихлебывая с блюдечка, сказал:
- Этих басурманов абиссин я очень хорошо знаю.
- Они, дядя, - христианской религии, - возразила Саша, а дядя притворно
осерчал:
- Басурманы, говорю тебе! Какая там христианская?.. Танцуют в своих
природных костюмах и все, - только ихней и религии, что танцуют до упаду, -
вроде шелапутов наших, и кто больше вытанцует, тот, конечно, считается у них
главный угодник, - хе-хе-хе...
- Абиссинцы, - сказал Алексей Иваныч, - кажется, еретики какие-то...
монофизиты, а? - посмотрел он вопросительно на Илью. (А в памяти мелькал
ночной кок с парохода: "В Бейруте есть русское училище...")
Илья пожал плечами, степенно мешая ложечкой в чаю, а дядя повторил
убежденно:
- Шелапуты, будьте уверены!.. Только в гимназии своей, чудесные девицы,
этого не говорите, а то сочтут это вольнодумством. Многих вещей на свете
люди стесняются, однако к чему это? Шелапуты и шелапуты, - что ж тут
такого?.. Я вот одну попечительницу приюта знавал, старую княжну - до того
была, можете представить, деликатно воспитана, что даже "куриное яйцо"
стеснялась выговорить, а вот как называла: куриный фрюкт!.. Ей-богу-с!.. Чем
же это лучше, любезный приезжий, "куриный фрюкт"?
Смешливая Таня упала головой на колени Саши, твердя, что она не может,
а вслед за нею и сам дядя пустил затяжное - "хе-хе-хе-хе..."
Когда же несколько успокоился, то, весь еще красный и ражий, начал еще
о чем-то:
- Уж из свиного уха никак не сделать шелкового кошелька... А я вот один
раз в жизни был шафером и один раз ездил из Ростова в Таганрог... Мало, а?
Очень это мне мало! Вот уж теперь меня в шафера никто не возьмет, шабаш!
Только и утешения мне осталось, что из Ростова в Таганрог я еще раз могу
всегда поехать, если захочу... Держу это утешение про запас, - тем и жив...
А отчего же вы, любезный и милый приезжий, ничего не кушаете? Я ведь не
говорю вам: нашего не тронь! - И, сделав глаза задумчиво-хитрыми, добавил: -
А что же именно наше-то? Наше только то и есть, - я так думаю, - что еще
покамест не наше, а что наше кровное, то уж, пожалуй, и не наше - то уж
другого хозяина ищет, а?
- Как-как? Что-то вы запутанное такое: наше - не наше? - очень заспешил
Алексей Иваныч.
- Ага, запутал я вас? Вот как! (Старик был очень доволен.) А ржевской
пастилы не хотите ли? Без этого понять меня мудрено и даже нельзя.
- Нет, я почти понял... Да, это так и есть, конечно! - и Алексей Иваныч
не мог удержаться, чтобы долго не посмотреть на Илью.
Но Илья сидел скучный и чинный, как будто тоже в гостях.
- А бывает и так еще, - думая все о своем, добавил живо Алексей Иваныч:
- что уже не наше, то опять стало наше.
- Это, любезный приезжий, так оно и должно быть, - согласился старик.
- Дядя, любезного приезжего зовут?.. - вопросительно поглядела на гостя
Саша.
- Алексей Иваныч.
- Зовут Алексей Иваныч, дядя.
- Легчайшее имя!.. Счастливый вы человек... Алексей Иваныч!.. А вот