Страница:
— Что-то вроде этого… Ты читал про учение тольтеков?
Я пожал плечами:
— Чувствую, мне еще много предстоит прочесть, чтобы говорить с тобой на одном языке…
— Я тебе дам прочитать, обязательно, когда… — хотела по инерции продолжить: «когда вернемся», но споткнулась. Я не стал развивать тему возвращения.
— Так что там, насчет тольтеков?
— Согласно их учению, людей после физической смерти ожидает орел. Он выклевывает душу человека, питается душой. И, если поймает тебя, если выклюет душу, ты не сможешь жить дальше — уже на другом уровне, естественно. И земной путь человека подчинен тому, чтобы научиться обмануть орла. Стать сильнее, чтобы сберечь свое «я» после кончины.
— И ты выбрала себе для веры эту модель бессмертия?
Впереди Хосе зажег фонарик; они вдвоем с шофером, склонясь над картой, обсуждали маршрут. Пенчо, обнимая свою боеголовку, сидел неподвижно, словно маленький копченый сфинкс.
— Да, я верю, что здесь ничего для нас не кончается.
— А где же поместятся наши души? Миллиарды людей уже умерли…
— А ты способен представить, — она махнула рукой вверх, — что там бесконечность? Там хватит места для всех. Я абсолютно уверена, что не может просто так всё взять и закончиться. Иначе нет никакого смысла в моем и в твоем появлении на свет.
— Ха, а как же смена поколений? Мы дадим жизнь новым людям, они следующим, рано или поздно родится гений, который сделает бестолковое человечество счастливее…
— Вот ты и попался. Что в представлении человечества «быть счастливее»? Не по мнению отдельного дяди Васи, счастье которого субъективно, а с позиции всего человечества? Согласись, так или иначе люди стремятся уйти от смерти, продлить жизнь, насколько возможно. Так я тебя теперь спрашиваю, зачем смена поколений, если бессмертие достижимо уже сегодня? Только надо уметь к нему прийти.
— Надо убежать от орла.
— Не будем сейчас спорить. Орел — это пример. Тольтеки ассоциировали его с той силой, которая мешает человеку достичь… Неважно чего достичь. Они руководствовались своими представлениями о мире, орел был для них знакомой фигурой.
— Я осознал. Для тебя знакомая фигура — дракончик.
— Что ж… И я, и Пенчо, мы оба представляем так то, к чему стремимся…
— Вот оно как… — Мои разбухшие мозги выдали новую версию происходящего. — Ты всё-таки ждала их? Вы знакомы заранее? Честно только! Сейчас-то можно честно?
В сумраке лицо ее представлялось светлым овалом, но, по-моему, она посмотрела с сожалением, как смотрят в цирке на безнадежно тупое животное. Мне стало стыдно. Она потянулась и поцеловала меня в утешение.
— Куда мы сейчас едем, ты в курсе? — виновато осведомился я.
— В курсе. Мы едем в больницу. Должны были ехать к друзьям, где нас спрячут, но из-за моей болячки свернули. Мне нужен инсулин.
— Тебе плохо?
— Мне давно уже очень плохо, я же всё оставила дома.
— Что же делать?
— Не бойся, Пенчо всё купит. Меня так трогает, что ты боишься за меня.
Мне подумалось, что, возможно, в ее вселенной не настолько всё запущено.
— Пару часов я продержусь, — она вздохнула. — И потом… Человек в моем положении не умирает так сразу, не переживай.
— А когда… умирает?
— Примерно спустя сутки.
10
Час проходил за часом, два раза нас обогнали с включенными маячками. Хосе, как и я, напрягался, но в первом случае это была скорая помощь, а второй раз — какие-то дорожные спасатели. Постепенно я начал клевать носом. Инна давно уже посапывала на разложенном для нее сиденье, закутавшись в верблюжье одеяло со свежим ценником на веревочке.
Проснулся глубокой ночью, снаружи висела плотная жаркая чернота. Водитель укладывался в спальник. Хосе, сменивший его за рулем, высунулся наружу и поливал голову минералкой из пластиковой бутыли. Пенчо улыбнулся мне и показал знаками: мол, отдыхай дальше. Он-то когда спит, дровосек железный? Я вытянул ноги в проход и, проваливаясь уже в сон, краешком сознания уловил блеск дорожного указателя. Пронеслись по деревушке: шесть домов, церковь, фонтан, опять указатель. На французском языке…
Следующей ночью пересекли границу Испании. За день Пенчо отважился на четыре коротких привала. Дважды заправлялись, и на заправках нас отпускали в душ. Но не более того. Телефонная кабина оставалась для меня недосягаемой. Если Пеликанчик захочет меня найти, ему понадобится максимум чутья.
Шофер вел машину очень аккуратно, нигде не превышал, а порой ехал даже слишком медленно, раз двадцать переспрашивал дорогу, крутил перед носом карту. Встречные французские крестьяне на его помесь испанского с английским широко улыбались, отвечали преимущественно на языке д'Артаньяна. Таким макаром мы неоднократно блуждали, сворачивали в тупики, но двигаться по автобану Пенчо не позволил.
Океан. Грозная, соленая, невидимая во мраке громада фыркала сейчас у наших ног. Там, где жидкий винил смешивался с вязкой полосой тумана, перемигивались огоньки стоящих на рейде судов. Попав на берег, Инна по-ребячески оживилась, спустилась потрогать воду, отскакивала с визгом от набегавшей пены. Попыталась подговорить меня насчет костра, но неотлучный Хосе разгадал ее намерения и запретил. В километре уютно светился маленький прибрежный городишко, и там непременно существовал отель, но Пенчо приказал оставаться тут, а сам уехал до ближайшей бензоколонки за продуктами.
Если правда то, что он не спал и предыдущую ночь, его следовало считать существом мистическим или киборгом с вечным заводом. Я умею долго не спать, но подобные самоистязания без острой необходимости заканчиваются плачевно: можно вырубиться совсем не там, где надо. За полтора суток, несмотря на неудобства, дед совершил ради Инны немало подвигов. Гораздо больше внимания, чем полагалось бы для рядового заложника. Он раздобыл лекарство и специальные шприцы, спальный мешок, крем от загара, безумно дорогую цифровую фотокамеру, небольшой кухонный комбайн, груду косметики, зонтик… Потом индейцы посовещались и приняли решение посылать за покупками меня, как личность менее заметную и менее ценную. Через три часа после того, как мы начали кружение по горным серпантинам, старик повеселел и, пожалуй, подобрел. Пока Инка уминала груду тигровых креветок, я был удостоен чести побеседовать с ним.
Мы обсудили разницу между испанским и португальским языками, затем разницу между произношением в Мексике и Южной Америке. Пенчо при этом проявил занятную осведомленность, спросил, понимаю ли я украинцев. Несколько невинных вопросов коснулись нашей «прошлой семейной» жизни. Я рапортовал почти без ошибок, небрежно путался в незначащих мелочах. Останавливались на подступах к городкам, сворачивали с трассы. Инна с Пенчо и Хосе отсиживались в кустах, а мы вдвоем с шофером ехали в магазин. Выходили также вдвоем, статус мужа от слежки не избавлял, но кое-что я приобрел и для себя в тех же аптеках, в цветочных лавках. Вроде бы отступления от списка никого не насторожили. Покупали всё, что наша боярыня просила. Попросила она много, но Пенчо ни разу не возмутился. Грелка, шампуни, фен, одеяло, два свитера, две пары кроссовок, даже эпилятор… Пенчо сунул мне в руку банковскую запечатанную пачку по пятьдесят евро, но когда я, старательно собрав везде чеки, попытался отчитаться по затратам, отмахнулся.
Он начинал заботиться о девушке не хуже родного отца. Когда мы добыли клубники, оказалось, что часть ягод давно перележали. Пенчо самолично принялся перебирать их, выкидывая порченые плоды в окно, чтобы Инне достались лучшие. Во мне непроизвольно засвербило чувство ревности. Я уговаривал себя, что он делает это не от большого душевного тепла, а из соображений санитарии, но до конца сомнения так и не изгнал. И попутно сочинил новую теорию, по которой Пенчо, кокаиновый барон, приехал в Европу отдохнуть от надоевшего Нового Света, влюбился в Инну и поклялся на ней жениться любой ценой. Мне в этом сценарии уготовили на выбор яму с бетоном или болото с молодыми аллигаторами в джунглях Колумбии.
После того как мы затарились испанским вином (заказ Инны), CD-плейером с десятком дисков в придачу (просьба Инны) и букетом орхидей для ароматизации воздуха в машине (понятно, чья идея), двух мнений у меня не осталось. Старый сластолюбец решил отойти от дел, продал последнюю тонну кокаина и купил островок в районе Бермуд для своих слюнявых плотских утех. Прежнего «мужа» с нетерпением ожидала стая тигровых акул по ту сторону пляжной сетки.
Мы разложили в «фольксвагене» сиденья. Пенчо осчастливил нас: мол, ночевать завтра будем по-человечески, — и как-то уж слишком настойчиво предлагал нам отдыхать. Краснокожие, судя по всему, спать не собирались, вышли из машины и уселись на травке. От воды тянуло сыростью, мы с Инкой подняли окна, завернулись в плед, но я еще долго не мог согреться. Чисто автоматически я прикинул, сколько в баке солярки, далеко ли до ближайшей деревни, где есть полицейский участок, и какая у Пенчо может иметься версия на этот случай. Скажем, я бы, на его месте, обвинил меня в угоне…
— У тебя была когда-нибудь настоящая мечта? — Инна ткнулась мне в щеку ледяным носом. — Я имею в виду такая мечта, чтоб просыпаться ночами и лежать, глядя вверх, и только об этом и думать? Вот такая мечта для меня Юкатан.
— Почему Юкатан? Почему не Ямал? — предложил я более достижимую цель.
— Я не знаю… — Она оставалась серьезной. — Существует еще одно место, Гранд-Каньон в Соединенных Штатах, туда тоже было бы здорово попасть.
— Я видел только в кино.
— А я вижу его во сне. Мне плакать хочется, когда открываю глаза и понимаю, что всё это только снилось.
— И что ты там во сне в каньоне делаешь?
— Ничего. Я там телесно как бы не присутствую. Ностальгирую. Острейшее чувство, словно тоска по родине. Мы с Робертом планировали туда поехать и начали уже копить деньги. Не так много и надо, тысячи четыре…
— Ого, это немного?
— Можно же накопить, согласись. Мы, пока еще в Риге работали и у Роберта была фирма, откладывали, а потом началась эта Германия, и всё как-то рухнуло, тысячи все разлетелись. Я собрала кучу материалов про этот полуостров, про древние индейские памятники, про туристические маршруты. Я даже загадывать боялась, смогу ли туда добраться, разочаровываться не хотела.
Если она играла, то лучшей актрисы мне видеть не приходилось. Полнейшая, стройная бессмыслица, ни одной контактной точки с происходящим. Но что-то же этой абсурдной схемой движет? Драные шлепанцы старика и пять тысяч евро на булавки… Один банк обчистили, и везут ее в другой? На шухере поставят или в форточку ночью пропихнут?
— И что бы ты там делала? — вернулся я к разговору. — Искала древних тольтеков?
— Я думаю, когда я туда попала бы, — она обняла меня под пледом, — мне бы пришло озарение, куда идти и что делать. Но скорее всего, идти никуда не придется. Вероятно, будет важнее сесть и послушать… Послушать ветер, понимаешь? Я верю, что как раз там находится конец моего пути, то место, куда стремится моя истинная сущность.
— Так ты там собираешься жить оставаться?
— Не обязательно. После того как я осуществлю свою мечту, кто знает, что со мной произойдет. Многие вещи могут показаться абсолютно неважными, понимаешь? Наверное, я смогла бы опять петь, но не так, как раньше. Мне почему-то кажется, я нашла бы совершенно иное звучание, совсем другую подачу… Во всяком случае, во мне исчезнет всё плохое. Расплывется, как синяк.
— То есть достаточно красиво запеть — и расплывется всё плохое?
— Милый Герочка, я не вижу ничего смешного… Тебе не приходило в голову, что все мелкие пакости, которые мы замышляем, происходят от бездарности? Если я целиком сумею окунуться туда, где я чего-то достигну, мне станет не до пакостей.
— Стой, стой, стой! Стало быть, коли мне медведь на ухе повалялся и рисую я, как та птица, значит, до конца дней останусь мелким подонком?
— Тебе подонком стать уже не суждено, не надейся.
— С чего бы это? Всё, что я умею, — гонять «КамАЗы» от Питера до Сибири, грузы подбирать… Ни нижайшего полета духа! С твоих слов получается, я в любой момент способен на гадость, а какой-нибудь там авангардист, измазанный в краске, — он почти святой.
— Зачем так сердито? Герочка, я стараюсь не тратить время на пустых мужчин. Я же чувствую, в тебе, несомненно, что-то есть. Я всегда это чувствую, в мужчинах, по крайней мере. Например, даже если он богат, но деньги достались ему легко, случайно, если он не приложил усилий, значит, он внутри пустой. А это очень страшно, пустота стремится себя чем-то заполнить. У человека внешне может быть всё замечательно, но если он не одержим хоть малюсеньким даром, то… Впрочем, ты не такой. Возможно, ты просто не хочешь мне сказать…
Я слегка запнулся. Да, кое-что ей явно знать не полагалось…
— Ладно, замнем насчет меня. Так ты станешь в Мексике второй Эллой Фицджеральд?
— Как я могу заранее знать, кем я стану?
— Ты увидишь мир под другим углом?
— Смотри-ка, а ты догадливей, чем кажешься с первого взгляда…
Я ущипнул ее за бок, она взвизгнула, принялась колотить меня в живот. Некоторое время мы катались по сиденью и сражались, затем я победил, положил ее на лопатки и взял в заложники ее язык. Спящий океан выдыхал горькой, тревожной сыростью. Наползающие волны монотонно перешептывались с мокрой галькой. Позади, по хребту невидимой горы, редкими светлячками пробегали огни машин. Среди скалистых обломков багровым огоньком метался кончик сигареты Хосе. Он курил, пряча окурок в кулаке, как делают солдаты в наряде, и смотрел на воду. Пенчо отсутствовал. Под капотом потрескивал остывающий двигатель.
— Давай?… — она расстегнула на мне ремень.
— Ты что? Они сейчас вернутся.
— Не вернутся. Парни лягут снаружи, — Инка укусила меня за подбородок. Чужое присутствие превращало ее в весеннюю кошку. — Пенчо важно, чтобы я выспалась. Если бы я не сказала, что ты мой мужчина, он бы и тебя выгнал на берег.
Извиваясь под копной одеял, стягивала с себя джинсы.
— Мог бы и помочь, это же мужская работа…
Я помог, а после еще помог, потому что и свитера, и блузка рукам моим мешать стали. Голой прохладной спиной она терлась о мою рубаху, словно змея… Я разглядывал ее наготу в бликах молодого, открывшегося вдруг месяца, я вдыхал запах ее пота перемешавшийся с соленым дыханием моря, и дрожь ее накатывала на меня волнами всякий раз, как я подтягивал ее к себе в извечном мужском стремлении стать как можно ближе… Словно вожжи, дернув на себя концы моего брючного ремня, она зажмурилась от предвкушения… И, угадав в моем ритме начало завершения, перекатила меня, не выпуская вожжей, на спину и сама упала сверху, пяточками упираясь в соседние кресла. Автобус ходуном ходил от нашего вальса. Она косила блестящим, влажно-бесстыдным глазом, вобравшим в зрачок отражение Млечного Пути, в сантиметре от края моего глаза… Обнажив десны в оскале, прогнулась, подставляя шею под укусы… И в последнюю секунду вырвалась… Сломалась в азиатском поклоне, далеко внизу колдовала. Ой, как выстрелил…
Месяц окончательно освободился от низких туч. Мы опустили стекло. Я курил в форточку, подражая Хосе в конспирации, она лежала у меня на коленях, распахнув роскошные ресницы навстречу звездам. На бережке, метрах в двадцати, завернувшись в пончо, поджав пятки, спал водитель. Молодой бодрствовал, прислонившись к камню, лицом к воде. Пенчо, как и в прошлую ночь, видно не было. Пропадал в темноте со своим грузом. Я в порядке домашнего задания повторял про себя номера всех трех машин, на которых нам довелось покататься.
— Я надеюсь, что увижу мир не под другим углом, а снаружи, — Инна откинулась на спину, положила руки за голову. — Мы с тобой сейчас, как и все люди, внутри огромного пузыря. Изредка появляется кто-то и кричит: «Братцы, я заметил, что мы в пузыре!» А ему все отвечают: «Да, это неплохо, повиси-ка на дыбе, остынь малость». Спустя столетие появляется другой и кричит: «Братцы, там, за пределами нашего пузыря, есть другие пузыри!» «Ишь ты, — чешут в затылке окружающие, — экая закавыка… Ну возьми за это шапку с кисточкой…» Приходит третий и кричит: «Братцы, ежели вот под эдаким углом прищуриться, то заметно, что наш пузырь подвижный и с другими пузырями пересекается…» «Загнул же ты!» — с уважением качают головами знакомые. «Ладно, нам некогда, на тебе пока Нобелевскую премию…» Такие дела. А я хочу снаружи посмотреть на наш пузырь.
— На Божье замахиваешься?
— А почему нет? А вдруг Бог, если он есть, специально отвлекает людей от главного? Вдруг он боится, что раз появляются такие, которые способны изменить угол зрения изнутри, то, не ровен час, появятся и те, кто сумеет взглянуть снаружи? И тогда его божеской власти конец.
— Бог всегда останется сильнее людей.
— Он же создал человека по образу и подобию, так? В этом и заключается отгадка. Человек не слабее Бога, он просто не тем занят на земле. Ты не согласен?
— Ладно, раз мы отталкиваемся от религии, то почему Бог не создал людей телепатами, ясновидцами, не подарил нам возможность летать? Стало быть, он хотел, чтобы мы оставались слабыми, раз так редко появляются те, кто способен на необычные штуки.
— Это сейчас и здесь редко. Не тем заняты. Мы все не тем заняты. А ты не задумывался, что раньше могли жить целые народы, которым открывались совсем иные пути, пути познания, поэтому им не требовалось лихорадочно производить себе бытовые излишества, как это делаем мы, а потом нанимать целые армии, чтобы отбирать излишки друг у друга.
— А что им требовалось? — Я наблюдал за плеском танцующей в океане рыбы.
Наши провожатые снова сгруппировались рядом — неподвижно, у самой кромки воды. Три подсвеченных луной силуэта: Пенчо с пакетом, Хосе и шофер с АКМ.
— Им требовалось… — Инна задумалась. — Скажем так, им требовалось научиться управлять реальностью.
— И как, научились?
— Они приближались к этому, но не успели.
— Кто же им мешал?
— Сами себе мешали, как и мы.
— Вот я тебя и поймал на слове. Стало быть, наемник с ножом в зубах ничем не лучше изысканного придворного… ну, например, звездочета. Ты, кстати, не про Древний Рим толкуешь? Так в эпоху последних императоров больше половины граждан только изящными искусствами и убивали время. Сама же соглашаешься, ни к чему путному это не привело!
— Жила же в Риме и вторая половина, пустых внутри. И от злобы на то, что ничего не могут подарить миру, они поливали землю вокруг себя кровью… Но я не про Европу. Ты способен представить, что жили когда-то люди, которые придумали себе богов, утверждавших абсолютно отличные от европейских нравственные принципы?
— Ясно. Приплыли жадные европейцы со своими христианскими крестами и всех поубивали.
— Дотянись, пожалуйста, до клубники, — Инна закуталась в одеяло, с ногами забралась на кресло. Божественно запахло ягодой, томительный аромат детства. — Не всех.
— Не понял?
— Всех не поубивать. Потому что, к счастью, это передается по наследству.
— Ты начиталась Кастанеды и всерьез веришь, что эти немытые крестьяне с пушками понимают мир лучше нас.
Она промолчала. Я уже научился различать оттенки ее молчания, когда она задумывалась или уставала, или, как сейчас, обижалась.
— Ты добрый, — она отложила ягоды, проткнула иголкой безымянный палец. — Ты добрый, до тебя никто не интересовался, что я себе колю, сколько и когда. И в тебе есть творческое начало, ты способен слышать и узнавать красоту, если в настроении, конечно. Вот если ты, ко всему этому, сумеешь вырваться из клетки своих догматов, будет просто замечательно.
— Тогда я стану тебя достоин?
— Я разве утверждаю, что я в чем-то лучше тебя? — Похоже, она отучилась обижаться, или Пенчо ее переориентировал… Я решил не отступать:
— Персонажи твоих любимых книжек разводят философские диспуты под действием наркотиков! Ты называешь «клеткой с догматами» обычное, трезвое состояние рассудка?
— А кто сказал, что состояние мозга, на которое ты так уповаешь и из которого так панически боишься выглянуть наружу — хотя бы щелочку проделать и выглянуть, — кто сказал, что оно единственно правильное?
— Так заложено природой. Человек рождается без потребности в кокаине и грибах!
— Хочешь, я назову тебе десяток людей, без преувеличения великих, которые в десять раз лучше творили под кайфом? Это что, случайность?
— Есть в сто раз больше людей, которые обходятся без дури.
— Ты снова не о том… Будь по-твоему, зайдем с другой стороны. Ты согласен, что человечество непрерывно стремится улучшать условия труда? Так. Зачем целые институты и заводы заняты производством посудомоечных всяких агрегатов, домашних роботов, персоналок, наконец? Чтобы облегчить людям труд! Дальше идем. Самолеты летают всё быстрее, машины доступны в кредит, хэндик у каждого ребенка… Зачем? Чтоб сэкономить человеку время, облегчить его коммуникации! То есть, иными словами, чтобы люди могли меньше работать. Согласен? А для чего человеку отдых, который, во всяком случае тут, на Западе, стремится к бесконечности? Лежать на диване? Пить? Загорать?
— Я понял, что ты хочешь сказать. Работа должна потесниться, уступить место личному… э-э… творчеству.
— Именно. Ты же умный, а притворяешься. Не обязательно индивидуальному творчеству — резать там из дерева фигурки. Вполне допустимо и коллективному. Безусловно, никто не назовет источником прогресса столь высокие мотивы. Предположат скорее личную наживу, погоню за властью, комфорт, всё в таком духе. Но изначально мы движемся к тому, чтобы каждому дать возможность стать мастером.
— Здорово. А кто же будет кормить такую ораву поэтов, певцов и прочих скульпторов?
— Всегда найдутся те, для кого вырастить репку — огромное удовольствие. Взять даже тебя: в России вкалывал, сутками не спал в грузовиках, организовывал всю эту торговлю… Это что, мечта детства? Нет, на самом деле ты занялся бы фотографией, снимал бы фильмы, купил бы маленькую подводную лодку… А теперь подумай. Что мы получим, если освободить всё человечество по примеру тех немногих истинно талантливых людей, которые умеют стимулировать свой мозг.
— Большинство людей прекрасно обойдется без этого!
— Не кричи, пожалуйста, — она открыла шприц. — Не научившись стимулировать свои мозги для истинного назначения, для творчества, бессмысленно производить супы быстрого приготовления и улучшать стиральные машины. Вот что я пытаюсь до твоей упрямой головы донести. Есть люди, которые давно поняли, что спасение не в количестве барахла на полках.
— Но сама-то ты любишь хорошо одеваться!
— Люблю, я же женщина.
— Тогда я совсем запутался.
— Ты попросту путаешь причину со следствием. Я не отказываю людям в материальных удовольствиях, но богатство не спасло еще ни одну империю. Надо вовремя остановиться и не пялиться наружу, а заглянуть внутрь. Дай сегодня миру изобилие — мы обретем всеобщее счастье? Мы обретем, скорее, дикую попойку и войну. А способы… Не по нраву тебе грибы, хотя это один из самых невинных… Пусть будет что-нибудь другое. Но люди научатся будить сознание.
— Что, плохо дело? — Щекочущий аромат инсулина напоминал мне запах новых кирзовых сапог; едва его почуяв, я терял способность спорить.
— Да, неважно, одиннадцать.
— А должно быть?
— Не больше шести. Фруктов обожралась, ягоды могу есть без конца.
— А они что, тоже вредные?
— Для меня практически всё вредное.
Ее манипуляции со шприцами, иголками, сама технология инъекций, зажатый в пальцах кусочек кожи на животе, вызывали во мне болезненное безотчетное томление, которое и жалостью-то не назовешь; это было нечто, сродни стигматам. Я старался не следить за ней, отворачивался, но раз за разом ловил себя на том, что практически точно начинаю предугадывать ее состояние — по тону голоса, по выражению глаз, по перепадам ее темперамента. Всё чаще я раньше ее улавливал симптомы дисбаланса: она становилась замкнутой, заторможенной или, напротив, раздраженной, почти разъяренной, на грани нервного срыва.
«Ты привязываешься к ней», — сказал внутренний голос. «Просто симпатизирую», — вяло отмахнулся я. «И когда ты последний раз подобным образом симпатизировал?» «Давно, — согласился я. — Мне нельзя закрепляться…» «И долго ты будешь держать дистанцию?» — вредно хихикнул голос. «Понятия не имею, — честно признал я, — нет у меня права сближаться, планида такая. Пока не пойму, что ей нужно и что, вообще, вокруг меня происходит». «А разве ты ей не нужен, разве она не дает тебе понять ежечасно, что ты ей нужен? » «Нет у меня права раскисать, — прошептал я, — никогда еще в такой переплет не попадал. Видно, существуют стены, выше которых мне пока не заглянуть. Она держит в руках нить, которую было бы неплохо размотать, но конца этой нитки пока не видно… Пока существо ее занято этой нитью, кто я здесь? Зачем я?» «Ты подошел к зрелости и остался глуп, — удрученно констатировал голос. — Она держит нить, а ты держи ее. Сейчас тебе никто не указ, сейчас все слишком далеко. Не дай ей упасть. Возможно, для этого ты и открыл когда-то глаза».
Я пожал плечами:
— Чувствую, мне еще много предстоит прочесть, чтобы говорить с тобой на одном языке…
— Я тебе дам прочитать, обязательно, когда… — хотела по инерции продолжить: «когда вернемся», но споткнулась. Я не стал развивать тему возвращения.
— Так что там, насчет тольтеков?
— Согласно их учению, людей после физической смерти ожидает орел. Он выклевывает душу человека, питается душой. И, если поймает тебя, если выклюет душу, ты не сможешь жить дальше — уже на другом уровне, естественно. И земной путь человека подчинен тому, чтобы научиться обмануть орла. Стать сильнее, чтобы сберечь свое «я» после кончины.
— И ты выбрала себе для веры эту модель бессмертия?
Впереди Хосе зажег фонарик; они вдвоем с шофером, склонясь над картой, обсуждали маршрут. Пенчо, обнимая свою боеголовку, сидел неподвижно, словно маленький копченый сфинкс.
— Да, я верю, что здесь ничего для нас не кончается.
— А где же поместятся наши души? Миллиарды людей уже умерли…
— А ты способен представить, — она махнула рукой вверх, — что там бесконечность? Там хватит места для всех. Я абсолютно уверена, что не может просто так всё взять и закончиться. Иначе нет никакого смысла в моем и в твоем появлении на свет.
— Ха, а как же смена поколений? Мы дадим жизнь новым людям, они следующим, рано или поздно родится гений, который сделает бестолковое человечество счастливее…
— Вот ты и попался. Что в представлении человечества «быть счастливее»? Не по мнению отдельного дяди Васи, счастье которого субъективно, а с позиции всего человечества? Согласись, так или иначе люди стремятся уйти от смерти, продлить жизнь, насколько возможно. Так я тебя теперь спрашиваю, зачем смена поколений, если бессмертие достижимо уже сегодня? Только надо уметь к нему прийти.
— Надо убежать от орла.
— Не будем сейчас спорить. Орел — это пример. Тольтеки ассоциировали его с той силой, которая мешает человеку достичь… Неважно чего достичь. Они руководствовались своими представлениями о мире, орел был для них знакомой фигурой.
— Я осознал. Для тебя знакомая фигура — дракончик.
— Что ж… И я, и Пенчо, мы оба представляем так то, к чему стремимся…
— Вот оно как… — Мои разбухшие мозги выдали новую версию происходящего. — Ты всё-таки ждала их? Вы знакомы заранее? Честно только! Сейчас-то можно честно?
В сумраке лицо ее представлялось светлым овалом, но, по-моему, она посмотрела с сожалением, как смотрят в цирке на безнадежно тупое животное. Мне стало стыдно. Она потянулась и поцеловала меня в утешение.
— Куда мы сейчас едем, ты в курсе? — виновато осведомился я.
— В курсе. Мы едем в больницу. Должны были ехать к друзьям, где нас спрячут, но из-за моей болячки свернули. Мне нужен инсулин.
— Тебе плохо?
— Мне давно уже очень плохо, я же всё оставила дома.
— Что же делать?
— Не бойся, Пенчо всё купит. Меня так трогает, что ты боишься за меня.
Мне подумалось, что, возможно, в ее вселенной не настолько всё запущено.
— Пару часов я продержусь, — она вздохнула. — И потом… Человек в моем положении не умирает так сразу, не переживай.
— А когда… умирает?
— Примерно спустя сутки.
10
ДЕВОЧКА И ЛИС
ВСЕХ НЕ ПОУБИВАТЬ
Первую ночь мы еле тащились, вплотную пристроившись за высоченным брезентовым фургоном, по бортам которого художник в изобилии рассыпал турецкие фрукты. Держались южного направления. Сначала мне казалось, что после прошедших передряг уснуть не удастся, кроме того, я постоянно ожидал полицейской сирены. Удивительное дело, либо нас никто и не намеревался искать, либо… Как бы то ни было, в халатную работу немецкой полиции не верилось. Скорее всего, никто не поставил власти в известность о нашем исчезновении. Но не почудились же мне трупы и мясорубка, устроенная нашими «спасителями». Или пальба в центре города полицию тоже не трогает?Час проходил за часом, два раза нас обогнали с включенными маячками. Хосе, как и я, напрягался, но в первом случае это была скорая помощь, а второй раз — какие-то дорожные спасатели. Постепенно я начал клевать носом. Инна давно уже посапывала на разложенном для нее сиденье, закутавшись в верблюжье одеяло со свежим ценником на веревочке.
Проснулся глубокой ночью, снаружи висела плотная жаркая чернота. Водитель укладывался в спальник. Хосе, сменивший его за рулем, высунулся наружу и поливал голову минералкой из пластиковой бутыли. Пенчо улыбнулся мне и показал знаками: мол, отдыхай дальше. Он-то когда спит, дровосек железный? Я вытянул ноги в проход и, проваливаясь уже в сон, краешком сознания уловил блеск дорожного указателя. Пронеслись по деревушке: шесть домов, церковь, фонтан, опять указатель. На французском языке…
Следующей ночью пересекли границу Испании. За день Пенчо отважился на четыре коротких привала. Дважды заправлялись, и на заправках нас отпускали в душ. Но не более того. Телефонная кабина оставалась для меня недосягаемой. Если Пеликанчик захочет меня найти, ему понадобится максимум чутья.
Шофер вел машину очень аккуратно, нигде не превышал, а порой ехал даже слишком медленно, раз двадцать переспрашивал дорогу, крутил перед носом карту. Встречные французские крестьяне на его помесь испанского с английским широко улыбались, отвечали преимущественно на языке д'Артаньяна. Таким макаром мы неоднократно блуждали, сворачивали в тупики, но двигаться по автобану Пенчо не позволил.
Океан. Грозная, соленая, невидимая во мраке громада фыркала сейчас у наших ног. Там, где жидкий винил смешивался с вязкой полосой тумана, перемигивались огоньки стоящих на рейде судов. Попав на берег, Инна по-ребячески оживилась, спустилась потрогать воду, отскакивала с визгом от набегавшей пены. Попыталась подговорить меня насчет костра, но неотлучный Хосе разгадал ее намерения и запретил. В километре уютно светился маленький прибрежный городишко, и там непременно существовал отель, но Пенчо приказал оставаться тут, а сам уехал до ближайшей бензоколонки за продуктами.
Если правда то, что он не спал и предыдущую ночь, его следовало считать существом мистическим или киборгом с вечным заводом. Я умею долго не спать, но подобные самоистязания без острой необходимости заканчиваются плачевно: можно вырубиться совсем не там, где надо. За полтора суток, несмотря на неудобства, дед совершил ради Инны немало подвигов. Гораздо больше внимания, чем полагалось бы для рядового заложника. Он раздобыл лекарство и специальные шприцы, спальный мешок, крем от загара, безумно дорогую цифровую фотокамеру, небольшой кухонный комбайн, груду косметики, зонтик… Потом индейцы посовещались и приняли решение посылать за покупками меня, как личность менее заметную и менее ценную. Через три часа после того, как мы начали кружение по горным серпантинам, старик повеселел и, пожалуй, подобрел. Пока Инка уминала груду тигровых креветок, я был удостоен чести побеседовать с ним.
Мы обсудили разницу между испанским и португальским языками, затем разницу между произношением в Мексике и Южной Америке. Пенчо при этом проявил занятную осведомленность, спросил, понимаю ли я украинцев. Несколько невинных вопросов коснулись нашей «прошлой семейной» жизни. Я рапортовал почти без ошибок, небрежно путался в незначащих мелочах. Останавливались на подступах к городкам, сворачивали с трассы. Инна с Пенчо и Хосе отсиживались в кустах, а мы вдвоем с шофером ехали в магазин. Выходили также вдвоем, статус мужа от слежки не избавлял, но кое-что я приобрел и для себя в тех же аптеках, в цветочных лавках. Вроде бы отступления от списка никого не насторожили. Покупали всё, что наша боярыня просила. Попросила она много, но Пенчо ни разу не возмутился. Грелка, шампуни, фен, одеяло, два свитера, две пары кроссовок, даже эпилятор… Пенчо сунул мне в руку банковскую запечатанную пачку по пятьдесят евро, но когда я, старательно собрав везде чеки, попытался отчитаться по затратам, отмахнулся.
Он начинал заботиться о девушке не хуже родного отца. Когда мы добыли клубники, оказалось, что часть ягод давно перележали. Пенчо самолично принялся перебирать их, выкидывая порченые плоды в окно, чтобы Инне достались лучшие. Во мне непроизвольно засвербило чувство ревности. Я уговаривал себя, что он делает это не от большого душевного тепла, а из соображений санитарии, но до конца сомнения так и не изгнал. И попутно сочинил новую теорию, по которой Пенчо, кокаиновый барон, приехал в Европу отдохнуть от надоевшего Нового Света, влюбился в Инну и поклялся на ней жениться любой ценой. Мне в этом сценарии уготовили на выбор яму с бетоном или болото с молодыми аллигаторами в джунглях Колумбии.
После того как мы затарились испанским вином (заказ Инны), CD-плейером с десятком дисков в придачу (просьба Инны) и букетом орхидей для ароматизации воздуха в машине (понятно, чья идея), двух мнений у меня не осталось. Старый сластолюбец решил отойти от дел, продал последнюю тонну кокаина и купил островок в районе Бермуд для своих слюнявых плотских утех. Прежнего «мужа» с нетерпением ожидала стая тигровых акул по ту сторону пляжной сетки.
Мы разложили в «фольксвагене» сиденья. Пенчо осчастливил нас: мол, ночевать завтра будем по-человечески, — и как-то уж слишком настойчиво предлагал нам отдыхать. Краснокожие, судя по всему, спать не собирались, вышли из машины и уселись на травке. От воды тянуло сыростью, мы с Инкой подняли окна, завернулись в плед, но я еще долго не мог согреться. Чисто автоматически я прикинул, сколько в баке солярки, далеко ли до ближайшей деревни, где есть полицейский участок, и какая у Пенчо может иметься версия на этот случай. Скажем, я бы, на его месте, обвинил меня в угоне…
— У тебя была когда-нибудь настоящая мечта? — Инна ткнулась мне в щеку ледяным носом. — Я имею в виду такая мечта, чтоб просыпаться ночами и лежать, глядя вверх, и только об этом и думать? Вот такая мечта для меня Юкатан.
— Почему Юкатан? Почему не Ямал? — предложил я более достижимую цель.
— Я не знаю… — Она оставалась серьезной. — Существует еще одно место, Гранд-Каньон в Соединенных Штатах, туда тоже было бы здорово попасть.
— Я видел только в кино.
— А я вижу его во сне. Мне плакать хочется, когда открываю глаза и понимаю, что всё это только снилось.
— И что ты там во сне в каньоне делаешь?
— Ничего. Я там телесно как бы не присутствую. Ностальгирую. Острейшее чувство, словно тоска по родине. Мы с Робертом планировали туда поехать и начали уже копить деньги. Не так много и надо, тысячи четыре…
— Ого, это немного?
— Можно же накопить, согласись. Мы, пока еще в Риге работали и у Роберта была фирма, откладывали, а потом началась эта Германия, и всё как-то рухнуло, тысячи все разлетелись. Я собрала кучу материалов про этот полуостров, про древние индейские памятники, про туристические маршруты. Я даже загадывать боялась, смогу ли туда добраться, разочаровываться не хотела.
Если она играла, то лучшей актрисы мне видеть не приходилось. Полнейшая, стройная бессмыслица, ни одной контактной точки с происходящим. Но что-то же этой абсурдной схемой движет? Драные шлепанцы старика и пять тысяч евро на булавки… Один банк обчистили, и везут ее в другой? На шухере поставят или в форточку ночью пропихнут?
— И что бы ты там делала? — вернулся я к разговору. — Искала древних тольтеков?
— Я думаю, когда я туда попала бы, — она обняла меня под пледом, — мне бы пришло озарение, куда идти и что делать. Но скорее всего, идти никуда не придется. Вероятно, будет важнее сесть и послушать… Послушать ветер, понимаешь? Я верю, что как раз там находится конец моего пути, то место, куда стремится моя истинная сущность.
— Так ты там собираешься жить оставаться?
— Не обязательно. После того как я осуществлю свою мечту, кто знает, что со мной произойдет. Многие вещи могут показаться абсолютно неважными, понимаешь? Наверное, я смогла бы опять петь, но не так, как раньше. Мне почему-то кажется, я нашла бы совершенно иное звучание, совсем другую подачу… Во всяком случае, во мне исчезнет всё плохое. Расплывется, как синяк.
— То есть достаточно красиво запеть — и расплывется всё плохое?
— Милый Герочка, я не вижу ничего смешного… Тебе не приходило в голову, что все мелкие пакости, которые мы замышляем, происходят от бездарности? Если я целиком сумею окунуться туда, где я чего-то достигну, мне станет не до пакостей.
— Стой, стой, стой! Стало быть, коли мне медведь на ухе повалялся и рисую я, как та птица, значит, до конца дней останусь мелким подонком?
— Тебе подонком стать уже не суждено, не надейся.
— С чего бы это? Всё, что я умею, — гонять «КамАЗы» от Питера до Сибири, грузы подбирать… Ни нижайшего полета духа! С твоих слов получается, я в любой момент способен на гадость, а какой-нибудь там авангардист, измазанный в краске, — он почти святой.
— Зачем так сердито? Герочка, я стараюсь не тратить время на пустых мужчин. Я же чувствую, в тебе, несомненно, что-то есть. Я всегда это чувствую, в мужчинах, по крайней мере. Например, даже если он богат, но деньги достались ему легко, случайно, если он не приложил усилий, значит, он внутри пустой. А это очень страшно, пустота стремится себя чем-то заполнить. У человека внешне может быть всё замечательно, но если он не одержим хоть малюсеньким даром, то… Впрочем, ты не такой. Возможно, ты просто не хочешь мне сказать…
Я слегка запнулся. Да, кое-что ей явно знать не полагалось…
— Ладно, замнем насчет меня. Так ты станешь в Мексике второй Эллой Фицджеральд?
— Как я могу заранее знать, кем я стану?
— Ты увидишь мир под другим углом?
— Смотри-ка, а ты догадливей, чем кажешься с первого взгляда…
Я ущипнул ее за бок, она взвизгнула, принялась колотить меня в живот. Некоторое время мы катались по сиденью и сражались, затем я победил, положил ее на лопатки и взял в заложники ее язык. Спящий океан выдыхал горькой, тревожной сыростью. Наползающие волны монотонно перешептывались с мокрой галькой. Позади, по хребту невидимой горы, редкими светлячками пробегали огни машин. Среди скалистых обломков багровым огоньком метался кончик сигареты Хосе. Он курил, пряча окурок в кулаке, как делают солдаты в наряде, и смотрел на воду. Пенчо отсутствовал. Под капотом потрескивал остывающий двигатель.
— Давай?… — она расстегнула на мне ремень.
— Ты что? Они сейчас вернутся.
— Не вернутся. Парни лягут снаружи, — Инка укусила меня за подбородок. Чужое присутствие превращало ее в весеннюю кошку. — Пенчо важно, чтобы я выспалась. Если бы я не сказала, что ты мой мужчина, он бы и тебя выгнал на берег.
Извиваясь под копной одеял, стягивала с себя джинсы.
— Мог бы и помочь, это же мужская работа…
Я помог, а после еще помог, потому что и свитера, и блузка рукам моим мешать стали. Голой прохладной спиной она терлась о мою рубаху, словно змея… Я разглядывал ее наготу в бликах молодого, открывшегося вдруг месяца, я вдыхал запах ее пота перемешавшийся с соленым дыханием моря, и дрожь ее накатывала на меня волнами всякий раз, как я подтягивал ее к себе в извечном мужском стремлении стать как можно ближе… Словно вожжи, дернув на себя концы моего брючного ремня, она зажмурилась от предвкушения… И, угадав в моем ритме начало завершения, перекатила меня, не выпуская вожжей, на спину и сама упала сверху, пяточками упираясь в соседние кресла. Автобус ходуном ходил от нашего вальса. Она косила блестящим, влажно-бесстыдным глазом, вобравшим в зрачок отражение Млечного Пути, в сантиметре от края моего глаза… Обнажив десны в оскале, прогнулась, подставляя шею под укусы… И в последнюю секунду вырвалась… Сломалась в азиатском поклоне, далеко внизу колдовала. Ой, как выстрелил…
Месяц окончательно освободился от низких туч. Мы опустили стекло. Я курил в форточку, подражая Хосе в конспирации, она лежала у меня на коленях, распахнув роскошные ресницы навстречу звездам. На бережке, метрах в двадцати, завернувшись в пончо, поджав пятки, спал водитель. Молодой бодрствовал, прислонившись к камню, лицом к воде. Пенчо, как и в прошлую ночь, видно не было. Пропадал в темноте со своим грузом. Я в порядке домашнего задания повторял про себя номера всех трех машин, на которых нам довелось покататься.
— Я надеюсь, что увижу мир не под другим углом, а снаружи, — Инна откинулась на спину, положила руки за голову. — Мы с тобой сейчас, как и все люди, внутри огромного пузыря. Изредка появляется кто-то и кричит: «Братцы, я заметил, что мы в пузыре!» А ему все отвечают: «Да, это неплохо, повиси-ка на дыбе, остынь малость». Спустя столетие появляется другой и кричит: «Братцы, там, за пределами нашего пузыря, есть другие пузыри!» «Ишь ты, — чешут в затылке окружающие, — экая закавыка… Ну возьми за это шапку с кисточкой…» Приходит третий и кричит: «Братцы, ежели вот под эдаким углом прищуриться, то заметно, что наш пузырь подвижный и с другими пузырями пересекается…» «Загнул же ты!» — с уважением качают головами знакомые. «Ладно, нам некогда, на тебе пока Нобелевскую премию…» Такие дела. А я хочу снаружи посмотреть на наш пузырь.
— На Божье замахиваешься?
— А почему нет? А вдруг Бог, если он есть, специально отвлекает людей от главного? Вдруг он боится, что раз появляются такие, которые способны изменить угол зрения изнутри, то, не ровен час, появятся и те, кто сумеет взглянуть снаружи? И тогда его божеской власти конец.
— Бог всегда останется сильнее людей.
— Он же создал человека по образу и подобию, так? В этом и заключается отгадка. Человек не слабее Бога, он просто не тем занят на земле. Ты не согласен?
— Ладно, раз мы отталкиваемся от религии, то почему Бог не создал людей телепатами, ясновидцами, не подарил нам возможность летать? Стало быть, он хотел, чтобы мы оставались слабыми, раз так редко появляются те, кто способен на необычные штуки.
— Это сейчас и здесь редко. Не тем заняты. Мы все не тем заняты. А ты не задумывался, что раньше могли жить целые народы, которым открывались совсем иные пути, пути познания, поэтому им не требовалось лихорадочно производить себе бытовые излишества, как это делаем мы, а потом нанимать целые армии, чтобы отбирать излишки друг у друга.
— А что им требовалось? — Я наблюдал за плеском танцующей в океане рыбы.
Наши провожатые снова сгруппировались рядом — неподвижно, у самой кромки воды. Три подсвеченных луной силуэта: Пенчо с пакетом, Хосе и шофер с АКМ.
— Им требовалось… — Инна задумалась. — Скажем так, им требовалось научиться управлять реальностью.
— И как, научились?
— Они приближались к этому, но не успели.
— Кто же им мешал?
— Сами себе мешали, как и мы.
— Вот я тебя и поймал на слове. Стало быть, наемник с ножом в зубах ничем не лучше изысканного придворного… ну, например, звездочета. Ты, кстати, не про Древний Рим толкуешь? Так в эпоху последних императоров больше половины граждан только изящными искусствами и убивали время. Сама же соглашаешься, ни к чему путному это не привело!
— Жила же в Риме и вторая половина, пустых внутри. И от злобы на то, что ничего не могут подарить миру, они поливали землю вокруг себя кровью… Но я не про Европу. Ты способен представить, что жили когда-то люди, которые придумали себе богов, утверждавших абсолютно отличные от европейских нравственные принципы?
— Ясно. Приплыли жадные европейцы со своими христианскими крестами и всех поубивали.
— Дотянись, пожалуйста, до клубники, — Инна закуталась в одеяло, с ногами забралась на кресло. Божественно запахло ягодой, томительный аромат детства. — Не всех.
— Не понял?
— Всех не поубивать. Потому что, к счастью, это передается по наследству.
— Ты начиталась Кастанеды и всерьез веришь, что эти немытые крестьяне с пушками понимают мир лучше нас.
Она промолчала. Я уже научился различать оттенки ее молчания, когда она задумывалась или уставала, или, как сейчас, обижалась.
— Ты добрый, — она отложила ягоды, проткнула иголкой безымянный палец. — Ты добрый, до тебя никто не интересовался, что я себе колю, сколько и когда. И в тебе есть творческое начало, ты способен слышать и узнавать красоту, если в настроении, конечно. Вот если ты, ко всему этому, сумеешь вырваться из клетки своих догматов, будет просто замечательно.
— Тогда я стану тебя достоин?
— Я разве утверждаю, что я в чем-то лучше тебя? — Похоже, она отучилась обижаться, или Пенчо ее переориентировал… Я решил не отступать:
— Персонажи твоих любимых книжек разводят философские диспуты под действием наркотиков! Ты называешь «клеткой с догматами» обычное, трезвое состояние рассудка?
— А кто сказал, что состояние мозга, на которое ты так уповаешь и из которого так панически боишься выглянуть наружу — хотя бы щелочку проделать и выглянуть, — кто сказал, что оно единственно правильное?
— Так заложено природой. Человек рождается без потребности в кокаине и грибах!
— Хочешь, я назову тебе десяток людей, без преувеличения великих, которые в десять раз лучше творили под кайфом? Это что, случайность?
— Есть в сто раз больше людей, которые обходятся без дури.
— Ты снова не о том… Будь по-твоему, зайдем с другой стороны. Ты согласен, что человечество непрерывно стремится улучшать условия труда? Так. Зачем целые институты и заводы заняты производством посудомоечных всяких агрегатов, домашних роботов, персоналок, наконец? Чтобы облегчить людям труд! Дальше идем. Самолеты летают всё быстрее, машины доступны в кредит, хэндик у каждого ребенка… Зачем? Чтоб сэкономить человеку время, облегчить его коммуникации! То есть, иными словами, чтобы люди могли меньше работать. Согласен? А для чего человеку отдых, который, во всяком случае тут, на Западе, стремится к бесконечности? Лежать на диване? Пить? Загорать?
— Я понял, что ты хочешь сказать. Работа должна потесниться, уступить место личному… э-э… творчеству.
— Именно. Ты же умный, а притворяешься. Не обязательно индивидуальному творчеству — резать там из дерева фигурки. Вполне допустимо и коллективному. Безусловно, никто не назовет источником прогресса столь высокие мотивы. Предположат скорее личную наживу, погоню за властью, комфорт, всё в таком духе. Но изначально мы движемся к тому, чтобы каждому дать возможность стать мастером.
— Здорово. А кто же будет кормить такую ораву поэтов, певцов и прочих скульпторов?
— Всегда найдутся те, для кого вырастить репку — огромное удовольствие. Взять даже тебя: в России вкалывал, сутками не спал в грузовиках, организовывал всю эту торговлю… Это что, мечта детства? Нет, на самом деле ты занялся бы фотографией, снимал бы фильмы, купил бы маленькую подводную лодку… А теперь подумай. Что мы получим, если освободить всё человечество по примеру тех немногих истинно талантливых людей, которые умеют стимулировать свой мозг.
— Большинство людей прекрасно обойдется без этого!
— Не кричи, пожалуйста, — она открыла шприц. — Не научившись стимулировать свои мозги для истинного назначения, для творчества, бессмысленно производить супы быстрого приготовления и улучшать стиральные машины. Вот что я пытаюсь до твоей упрямой головы донести. Есть люди, которые давно поняли, что спасение не в количестве барахла на полках.
— Но сама-то ты любишь хорошо одеваться!
— Люблю, я же женщина.
— Тогда я совсем запутался.
— Ты попросту путаешь причину со следствием. Я не отказываю людям в материальных удовольствиях, но богатство не спасло еще ни одну империю. Надо вовремя остановиться и не пялиться наружу, а заглянуть внутрь. Дай сегодня миру изобилие — мы обретем всеобщее счастье? Мы обретем, скорее, дикую попойку и войну. А способы… Не по нраву тебе грибы, хотя это один из самых невинных… Пусть будет что-нибудь другое. Но люди научатся будить сознание.
— Что, плохо дело? — Щекочущий аромат инсулина напоминал мне запах новых кирзовых сапог; едва его почуяв, я терял способность спорить.
— Да, неважно, одиннадцать.
— А должно быть?
— Не больше шести. Фруктов обожралась, ягоды могу есть без конца.
— А они что, тоже вредные?
— Для меня практически всё вредное.
Ее манипуляции со шприцами, иголками, сама технология инъекций, зажатый в пальцах кусочек кожи на животе, вызывали во мне болезненное безотчетное томление, которое и жалостью-то не назовешь; это было нечто, сродни стигматам. Я старался не следить за ней, отворачивался, но раз за разом ловил себя на том, что практически точно начинаю предугадывать ее состояние — по тону голоса, по выражению глаз, по перепадам ее темперамента. Всё чаще я раньше ее улавливал симптомы дисбаланса: она становилась замкнутой, заторможенной или, напротив, раздраженной, почти разъяренной, на грани нервного срыва.
«Ты привязываешься к ней», — сказал внутренний голос. «Просто симпатизирую», — вяло отмахнулся я. «И когда ты последний раз подобным образом симпатизировал?» «Давно, — согласился я. — Мне нельзя закрепляться…» «И долго ты будешь держать дистанцию?» — вредно хихикнул голос. «Понятия не имею, — честно признал я, — нет у меня права сближаться, планида такая. Пока не пойму, что ей нужно и что, вообще, вокруг меня происходит». «А разве ты ей не нужен, разве она не дает тебе понять ежечасно, что ты ей нужен? » «Нет у меня права раскисать, — прошептал я, — никогда еще в такой переплет не попадал. Видно, существуют стены, выше которых мне пока не заглянуть. Она держит в руках нить, которую было бы неплохо размотать, но конца этой нитки пока не видно… Пока существо ее занято этой нитью, кто я здесь? Зачем я?» «Ты подошел к зрелости и остался глуп, — удрученно констатировал голос. — Она держит нить, а ты держи ее. Сейчас тебе никто не указ, сейчас все слишком далеко. Не дай ей упасть. Возможно, для этого ты и открыл когда-то глаза».