Страница:
Итак, де Марсиа вошел к Антонии один, никем не замеченный, так как горничной не было. Обстоятельство это было, конечно, тоже весьма благоприятно, но посетитель никак не ожидал его, не был к нему готов. Не зная еще, как взяться за дело, как воспользоваться благоприятным моментом, он вдруг, совершенно случайно, замечает на этажерке роскошный кинжал в богатой оправе, вывезенный из Толедо одним из многочисленных обожателей девицы Перле.
Это изящная игрушка, но в то же время игрушка опасная.
Де Марсиа хватает кинжал, и его сильная, здоровая рука ловко наносит два смертельных удара. Прикончив несчастную жертву, он приступает к расхищению ее имущества.
Все сказанное на суде касательно неумелой, непривычной руки, взломавшей шкатулку с бриллиантами, подходит как нельзя более к де Марсиа. Вообще, стоит только внимательно перечесть обвинительный акт, чтобы, не задумавшись, заменить имя д'Анжеля именем де Марсиа.
В дальнейших подробностях суд не ошибся. Чтобы скрыться незамеченным, убийца действительно воспользовался возвращением запоздавшего жильца, но, проходя подворотню и ловко проскользнув в отворенную калитку, злодей изменяет голос и сгибается, чтобы скрыть свой настоящий рост.
Свидетель, встретивший у ворот убийцу, не мог, конечно, второпях, ночью, на дожде разглядеть хорошо его рост и фигуру, он показал только приблизительно, но точного, верного описания дать не мог.
Человек этот не признал моего сына, он не хотел лгать, он сказал только, что рост был как бы подходящий, но что и этого он утверждать не может.
Злодею же требовалось доказать свое пребывание в ином месте, и отсюда-то является подозрительное показание этого испанца Пильвейра.
Кто опровергал то, что Арман заезжал в Неаполитанское кафе? Повторяю в сотый раз, что совершили это те же заинтересованные ходом процесса негодяи, и говорили они это из личной выгоды.
Один из гарсонов этого кафе показал, что, кажется, видел в эти часы Армана, может быть, и подавал ему что-нибудь, но сказать наверно он никак не может, так как не помнит, был ли это именно Арман или другой господин, похожий на него. Показание этого служителя бесхитростно и откровенно. Другие же два гарсона отрицают посещение Армана уже слишком настойчиво и определенно. Эта-то настойчивость и кажется мне крайне подозрительной.
Покончив со своей жертвой, преступник еще не успел создать плана дальнейших действий на весь вечер убийства.
Как знать? Очень могло быть, что мысль взвалить страшную ответственность за только что совершенное им убийство на моего несчастного сына зародилась в голове злодея именно в момент появления Армана на пороге Неаполитанского кафе.
Он знает Армана, хотя и незнаком с ним. Он встречался с ним в том жалком кругу, в том полусвете, где губится столько молодых надежд и сил. Через общих знакомых он узнает, что Арман обещал уплатить крупную сумму на следующее утро. Схема его весьма несложна: он не будет обвинителем, но он наведет на след преступника.
Вызванный свидетелем по этому делу, он является в суд развязным джентльменом, болтливым южанином.
Он остерегается прямо обвинять Армана, напротив, он осыпает его цветами своего красноречия, воспевает его достоинства и в то же время, как бы вскользь, предательски, ядовито намекает на необузданную вспыльчивость молодого, неопытного любовника Антонии.
В душу беспристрастного судьи уже закрадывается подозрение, он уже начинает сомневаться в невинности Армана. Де Марсиа торжествует, ему только того и надо.
Далее. Неаполитанец не говорит, что видел сам Армана на улице, когда провожал домой Антонию. Заметила вдали Армана сама Антония, но ведь она умерла, так что добиться правды очень трудно.
Что же делает ловкий де Марсиа, запустив свою адскую машину? Остается он в Париже? Следит он за дальнейшим ходом процесса? Нет. Он очень доволен своей ролью свидетеля и боится попасть на скамью подсудимых. Он, конечно, заметил, что потерял кольцо с изумрудом. Во всяком случае, человек этот приходит к тому убеждению, что ему необходимо держаться на приличной дистанции от французской полиции, и потому, оставив судебному следователю краткое, но обстоятельное письменное показание по делу Армана, он благоразумно исчезает не только из Парижа, но и из самой Франции.
Он имел полное право уехать, отъезд свидетеля, не замешанного в преступлении, не мог, конечно, остановить ход процесса.
Но как уезжает он? явно, открыто или тайком? Могу сказать только одно: он очень спешит с отъездом. Примечание В. показывает нам, что де Марсиа и его любовница так скоро собрались в дорогу, что не успели даже взять от прачки своего белья. Они, конечно, были при деньгах, потому что бросили вещи, стоимость которых превышала 300 франков, они просто не имели времени возиться с такими пустяками. Несмотря на все старания, я никак не мог узнать, где скрывались они первое время, – это осталось тайной для всех, кроме их сообщников.
Только спустя два года удается мне напасть на след беглеца. Примечание С. указывает на пребывание его в Англии, он продает там золото и бриллианты.
В этот-то благоприятный промежуток времени и были конечно прожиты 20 000 франков, оставленные в портфеле Антонии; дело уже закончилось законным порядком и предавалось забвению, можно было рискнуть украденными деньгами. После этого опять появляются в продаже вещи убитой Антонии, и продаются они все в разных государствах, непременно вне пределов Франции.
Де Марсиа не мог, конечно, знать, что у меня хватило терпения разыскивать по всему Парижу поставщиков князя Z и собрать от них точные сведения о всех бриллиантах и ценных безделушках, подаренных Антонии ее щедрым покровителем.
Описание этих вещей очень сходно с описанием драгоценностей, проданных в Гамбурге, Брюсселе и Лондоне. Мне удалось даже перекупить одну из этих вещиц – матовый золотой браслет с русской надписью. Долго искал я самого де Марсиа, но никак не мог его найти. По всей вероятности, он не возвращался более в Париж.
В 1868 году сын мой должен вернуться. Арман поможет нам найти этого негодяя, так как он все же знал его немного, встречался с ним не раз. Тогда мы уже вместе поведем наше трудное дело и оправдаем себя наконец перед людьми, только перед людьми, так как перед Богом совесть наша чиста и безупречна.
Январь 1862.
XII
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
II
Это изящная игрушка, но в то же время игрушка опасная.
Де Марсиа хватает кинжал, и его сильная, здоровая рука ловко наносит два смертельных удара. Прикончив несчастную жертву, он приступает к расхищению ее имущества.
Все сказанное на суде касательно неумелой, непривычной руки, взломавшей шкатулку с бриллиантами, подходит как нельзя более к де Марсиа. Вообще, стоит только внимательно перечесть обвинительный акт, чтобы, не задумавшись, заменить имя д'Анжеля именем де Марсиа.
В дальнейших подробностях суд не ошибся. Чтобы скрыться незамеченным, убийца действительно воспользовался возвращением запоздавшего жильца, но, проходя подворотню и ловко проскользнув в отворенную калитку, злодей изменяет голос и сгибается, чтобы скрыть свой настоящий рост.
Свидетель, встретивший у ворот убийцу, не мог, конечно, второпях, ночью, на дожде разглядеть хорошо его рост и фигуру, он показал только приблизительно, но точного, верного описания дать не мог.
Человек этот не признал моего сына, он не хотел лгать, он сказал только, что рост был как бы подходящий, но что и этого он утверждать не может.
Злодею же требовалось доказать свое пребывание в ином месте, и отсюда-то является подозрительное показание этого испанца Пильвейра.
Кто опровергал то, что Арман заезжал в Неаполитанское кафе? Повторяю в сотый раз, что совершили это те же заинтересованные ходом процесса негодяи, и говорили они это из личной выгоды.
Один из гарсонов этого кафе показал, что, кажется, видел в эти часы Армана, может быть, и подавал ему что-нибудь, но сказать наверно он никак не может, так как не помнит, был ли это именно Арман или другой господин, похожий на него. Показание этого служителя бесхитростно и откровенно. Другие же два гарсона отрицают посещение Армана уже слишком настойчиво и определенно. Эта-то настойчивость и кажется мне крайне подозрительной.
Покончив со своей жертвой, преступник еще не успел создать плана дальнейших действий на весь вечер убийства.
Как знать? Очень могло быть, что мысль взвалить страшную ответственность за только что совершенное им убийство на моего несчастного сына зародилась в голове злодея именно в момент появления Армана на пороге Неаполитанского кафе.
Он знает Армана, хотя и незнаком с ним. Он встречался с ним в том жалком кругу, в том полусвете, где губится столько молодых надежд и сил. Через общих знакомых он узнает, что Арман обещал уплатить крупную сумму на следующее утро. Схема его весьма несложна: он не будет обвинителем, но он наведет на след преступника.
Вызванный свидетелем по этому делу, он является в суд развязным джентльменом, болтливым южанином.
Он остерегается прямо обвинять Армана, напротив, он осыпает его цветами своего красноречия, воспевает его достоинства и в то же время, как бы вскользь, предательски, ядовито намекает на необузданную вспыльчивость молодого, неопытного любовника Антонии.
В душу беспристрастного судьи уже закрадывается подозрение, он уже начинает сомневаться в невинности Армана. Де Марсиа торжествует, ему только того и надо.
Далее. Неаполитанец не говорит, что видел сам Армана на улице, когда провожал домой Антонию. Заметила вдали Армана сама Антония, но ведь она умерла, так что добиться правды очень трудно.
Что же делает ловкий де Марсиа, запустив свою адскую машину? Остается он в Париже? Следит он за дальнейшим ходом процесса? Нет. Он очень доволен своей ролью свидетеля и боится попасть на скамью подсудимых. Он, конечно, заметил, что потерял кольцо с изумрудом. Во всяком случае, человек этот приходит к тому убеждению, что ему необходимо держаться на приличной дистанции от французской полиции, и потому, оставив судебному следователю краткое, но обстоятельное письменное показание по делу Армана, он благоразумно исчезает не только из Парижа, но и из самой Франции.
Он имел полное право уехать, отъезд свидетеля, не замешанного в преступлении, не мог, конечно, остановить ход процесса.
Но как уезжает он? явно, открыто или тайком? Могу сказать только одно: он очень спешит с отъездом. Примечание В. показывает нам, что де Марсиа и его любовница так скоро собрались в дорогу, что не успели даже взять от прачки своего белья. Они, конечно, были при деньгах, потому что бросили вещи, стоимость которых превышала 300 франков, они просто не имели времени возиться с такими пустяками. Несмотря на все старания, я никак не мог узнать, где скрывались они первое время, – это осталось тайной для всех, кроме их сообщников.
Только спустя два года удается мне напасть на след беглеца. Примечание С. указывает на пребывание его в Англии, он продает там золото и бриллианты.
В этот-то благоприятный промежуток времени и были конечно прожиты 20 000 франков, оставленные в портфеле Антонии; дело уже закончилось законным порядком и предавалось забвению, можно было рискнуть украденными деньгами. После этого опять появляются в продаже вещи убитой Антонии, и продаются они все в разных государствах, непременно вне пределов Франции.
Де Марсиа не мог, конечно, знать, что у меня хватило терпения разыскивать по всему Парижу поставщиков князя Z и собрать от них точные сведения о всех бриллиантах и ценных безделушках, подаренных Антонии ее щедрым покровителем.
Описание этих вещей очень сходно с описанием драгоценностей, проданных в Гамбурге, Брюсселе и Лондоне. Мне удалось даже перекупить одну из этих вещиц – матовый золотой браслет с русской надписью. Долго искал я самого де Марсиа, но никак не мог его найти. По всей вероятности, он не возвращался более в Париж.
В 1868 году сын мой должен вернуться. Арман поможет нам найти этого негодяя, так как он все же знал его немного, встречался с ним не раз. Тогда мы уже вместе поведем наше трудное дело и оправдаем себя наконец перед людьми, только перед людьми, так как перед Богом совесть наша чиста и безупречна.
Январь 1862.
XII
Фрике добавляет главу от себя
На этом оканчивались мемуары. Сама судьба преследовала не только злополучную семью д'Анжеля, но и тех, кто принимал в ней участие.
Адвокат Баратен был разбит параличом и медленно угасал с каждым днем.
Собрав материал, но не воспользовавшись им, умер в 1862 году и старый барон д'Анжель. Не суждено ему было восстановить поруганную честь своего единственного сына, не суждено было даже взглянуть еще хоть раз на него.
Внимательно прочитал и перечитал эти записки еще два раза Состен Фрике. Ему надо было вникнуть в суть дела, чтобы суметь воспользоваться при случае трудами отца д'Анжеля и старого адвоката Баратена. По многим причинам хотелось юноше довести скорее свою нелегкую задачу до конца. Очаровательный образ Елены был тут главной причиной.
– Не могу же я оставить баронессу и ее дочь в руках этих нехристей, – говорил он себе. – Я был бы тогда их сообщником. Нет, во что бы то ни стало я должен достигнуть цели, на мне лежит святая обязанность, и я должен ее выполнить.
Фрике говорил смело об обязанностях долга и чести, о жалости и сострадании к двум беззащитным женщинам, о мести за безвременную кончину Николя.
Но в чем он не смел признаться и самому себе – это в своей любви к Елене д'Анжель. А между тем это-то чувство и было главной причиной его неприязни к Марсьяку.
Да, он любил Елену, хотя еще и сам, может быть, не отдавал себе отчета в только что зародившемся чувстве. А любовь эта уже заполнила его юное сердце, овладела всеми его помыслами, всем его существом. Но увы! любви этой суждено было выдержать жестокое испытание.
Просматривая разные примечания и заметки, приобщенные к запискам барона д'Анжеля и адвоката Баратена, Фрике прочитал следующее: «Хотя фамилия д'Анжель и не принадлежит к французской аристократии, но она старого дворянского рода.
В царствование Людовика XIV один из представителей ее, Рауль д'Анжель, был королевским наместником провинции Турен. У него было два сына. Старший должен был занять впоследствии высокий пост своего отца, но преждевременная кончина помешала исполнению этих планов. Второй – Пьер д'Анжель, женился на бедной молодой девушке, дочери простого буржуа и, поступив в военную службу, был убит в сражении под Штейнкерком. Он дослужился до чина капитана.
Вдова Пьера, воспитывая своего единственного сына, всеми силами старалась в нем развить отвращение к военной службе и сделала его членом парламента в своем родном городе Блуа.
Эмерик д'Анжель был человек очень умный, способный и очень популярный. Любовь народа спасла его и в роковые годы террора. Наследник этого Эмерика захотел послужить родине и королю и поступил на флот. Он отличился во многих сражениях и вышел в отставку с чином капитана.
Сын его, автор настоящих мемуаров, отец Армана д'Анжеля, по примеру своих достойных предков, служил верой и правдой королю и отечеству. Он был сначала советником префектуры, а затем старшим секретарем».
«Однако, хорошо бы меня приняли эти дамы, если бы я, человек без имени и состояния, можно сказать, ничтожный червь, сунулся к ним с предложением руки и сердца! – сказал себе Фрике, прочитав родословную д'Анжелей. – Меня сочли бы за афериста и без церемонии указали бы на дверь. У меня не только нет никакой родословной, но нет даже имени. Было бы действительно курьезно сказать Елене: желаете вы быть госпожой Состен? Однако оставим все это и займемся делом. Мемуары эти, во-первых, неполны, и на мне лежит обязанность пополнить их».
И, взяв в руки перо, Фрике принялся писать добавочную главу.
«Я нижеподписавшийся, не имеющий имени, рожденный от неизвестных родителей, бросивших меня на руках кормилицы в самом раннем детстве, окрещенный моим благодетелем и воспитателем г. Лефевром Состеном, прозванный Фрике и желающий навсегда сохранить за собой это прозвище, объявляю и подтверждаю следующее: барон д'Анжель не обманулся в нижепоименованном Викарио Пильвейре. История этого плута, этого негодяя мне хорошо известна. Он не только ловкий авантюрист и мошенник, но и участник страшного преступления. Я сам был свидетелем дуэли, в которой этот Пильвейра был секундантом. Он зарядил только один пистолет и подал его своему сообщнику, главному вожаку, г.***. Ограничимся до времени этими тремя звездочками; настоящее имя этого господина будет скоро известно. Противнику же г.***, Арману д'Анжелю, был дан пистолет незаряженный. Если бы старый барон д'Анжель был еще жив, то, конечно, крайне удивился бы тому странному обстоятельству, что в его собственном доме в Версале поселились Сусанна Мулен и Альфонс де Марсиа.
Впрочем, будь жив отец Армана, ему, конечно, не пришлось бы насладиться этим назидательным зрелищем, так как при жизни этого достойнейшего человека, а также до болезни адвоката Баратена, вышеупомянутый мнимый неаполитанский дворянин, Альфонс де Марсиа, благоразумно остерегался Парижа и его ближайших окрестностей.
Личное мнение никому не известного бедняка-найденыша Фрике таково: этот ловкий де Марсиа терпеливо выждал время и вернулся во Францию уже тогда, когда всякая опасность миновала, когда преступление его могло остаться безнаказанным. На всякий случай он, впрочем, превратился из де Марсиа в Марсьяка. Осторожность никогда не мешает.
Эта перемена фамилии хотя и сбивает сначала с настоящего пути, но потом оказывается выдумкой, не стоящей внимания.
Кому бы пришло в голову поджидать возвращения сосланного на галеры д'Анжеля? Кто мог, заранее обдумав и взвесив шансы, воспользоваться не только именем Армана, но и всем его состоянием? Кто мог решиться на такой уже слишком смелый, можно прямо сказать, наглый поступок? Кто?.. Единственный человек в целом мире – Альфонс де Марсиа.
И если у него был сообщник, то это был, конечно, тот самый приятель, который ожидал его в Неаполитанском кафе в ночь преступления, совершенного на улице Сен-Лазар.
Этот же лжесвидетель, Викарио Пильвейра, помог отправить на тот свет последнего представителя фамилии д'Анжель в день памятного поединка в Медонском лесу весной 1868 года.
Я, нижеподписавшийся, Фрике по прозванию, очень сожалею о том, что господина Армана нет уже в живых, потому, во-первых, что я постарался бы восстановить его попранную честь, оправдать его перед обществом, а что может быть выше и благороднее, как возвращение честного имени несчастной жертве людской несправедливости? Во-вторых, оказав ему эту услугу, я, может быть, осмелился бы сказать ему, что люблю его сестру, в чем никогда не решился бы признаться ей самой».
Фрике положил перо и перечитал написанное.
«Последнее-то, пожалуй, можно и вычеркнуть, – сказал себе юноша. – Впрочем, слова эти не могут иметь большой цены, так как бедного Армана уже нет на свете, а мне все же как-то легче на сердце, после того, как я написал их. Теперь к делу, друг Фрике! – как говаривал незабвенный Николь. Неужели и теперь не оправдаешь ты себя в глазах твоего достойного благодетеля и воспитателя господина Лефевра? Неужели все эти письменные документы не убедят его в невинности бедного, брошенного всеми найденыша Фрике? Как знать! этот добряк может еще мне пригодиться. Хотя он большой чудак и любит поворчать, но как человек опытный может всегда дать хороший совет и помочь при случае. Он к тому же смел, бесстрашен, никогда не отступает перед опасностью. Еще в детстве учил он меня никого и ничего не бояться, преклоняться только перед ним, перед его волей. Ум хорошо, а два лучше, – пойду-ка я к Лефевру».
И, захватив с собой драгоценные мемуары, Фрике отправляется в Кламар. Он шагает уверенно и бодро и насвистывает веселую песню.
Адвокат Баратен был разбит параличом и медленно угасал с каждым днем.
Собрав материал, но не воспользовавшись им, умер в 1862 году и старый барон д'Анжель. Не суждено ему было восстановить поруганную честь своего единственного сына, не суждено было даже взглянуть еще хоть раз на него.
Внимательно прочитал и перечитал эти записки еще два раза Состен Фрике. Ему надо было вникнуть в суть дела, чтобы суметь воспользоваться при случае трудами отца д'Анжеля и старого адвоката Баратена. По многим причинам хотелось юноше довести скорее свою нелегкую задачу до конца. Очаровательный образ Елены был тут главной причиной.
– Не могу же я оставить баронессу и ее дочь в руках этих нехристей, – говорил он себе. – Я был бы тогда их сообщником. Нет, во что бы то ни стало я должен достигнуть цели, на мне лежит святая обязанность, и я должен ее выполнить.
Фрике говорил смело об обязанностях долга и чести, о жалости и сострадании к двум беззащитным женщинам, о мести за безвременную кончину Николя.
Но в чем он не смел признаться и самому себе – это в своей любви к Елене д'Анжель. А между тем это-то чувство и было главной причиной его неприязни к Марсьяку.
Да, он любил Елену, хотя еще и сам, может быть, не отдавал себе отчета в только что зародившемся чувстве. А любовь эта уже заполнила его юное сердце, овладела всеми его помыслами, всем его существом. Но увы! любви этой суждено было выдержать жестокое испытание.
Просматривая разные примечания и заметки, приобщенные к запискам барона д'Анжеля и адвоката Баратена, Фрике прочитал следующее: «Хотя фамилия д'Анжель и не принадлежит к французской аристократии, но она старого дворянского рода.
В царствование Людовика XIV один из представителей ее, Рауль д'Анжель, был королевским наместником провинции Турен. У него было два сына. Старший должен был занять впоследствии высокий пост своего отца, но преждевременная кончина помешала исполнению этих планов. Второй – Пьер д'Анжель, женился на бедной молодой девушке, дочери простого буржуа и, поступив в военную службу, был убит в сражении под Штейнкерком. Он дослужился до чина капитана.
Вдова Пьера, воспитывая своего единственного сына, всеми силами старалась в нем развить отвращение к военной службе и сделала его членом парламента в своем родном городе Блуа.
Эмерик д'Анжель был человек очень умный, способный и очень популярный. Любовь народа спасла его и в роковые годы террора. Наследник этого Эмерика захотел послужить родине и королю и поступил на флот. Он отличился во многих сражениях и вышел в отставку с чином капитана.
Сын его, автор настоящих мемуаров, отец Армана д'Анжеля, по примеру своих достойных предков, служил верой и правдой королю и отечеству. Он был сначала советником префектуры, а затем старшим секретарем».
«Однако, хорошо бы меня приняли эти дамы, если бы я, человек без имени и состояния, можно сказать, ничтожный червь, сунулся к ним с предложением руки и сердца! – сказал себе Фрике, прочитав родословную д'Анжелей. – Меня сочли бы за афериста и без церемонии указали бы на дверь. У меня не только нет никакой родословной, но нет даже имени. Было бы действительно курьезно сказать Елене: желаете вы быть госпожой Состен? Однако оставим все это и займемся делом. Мемуары эти, во-первых, неполны, и на мне лежит обязанность пополнить их».
И, взяв в руки перо, Фрике принялся писать добавочную главу.
«Я нижеподписавшийся, не имеющий имени, рожденный от неизвестных родителей, бросивших меня на руках кормилицы в самом раннем детстве, окрещенный моим благодетелем и воспитателем г. Лефевром Состеном, прозванный Фрике и желающий навсегда сохранить за собой это прозвище, объявляю и подтверждаю следующее: барон д'Анжель не обманулся в нижепоименованном Викарио Пильвейре. История этого плута, этого негодяя мне хорошо известна. Он не только ловкий авантюрист и мошенник, но и участник страшного преступления. Я сам был свидетелем дуэли, в которой этот Пильвейра был секундантом. Он зарядил только один пистолет и подал его своему сообщнику, главному вожаку, г.***. Ограничимся до времени этими тремя звездочками; настоящее имя этого господина будет скоро известно. Противнику же г.***, Арману д'Анжелю, был дан пистолет незаряженный. Если бы старый барон д'Анжель был еще жив, то, конечно, крайне удивился бы тому странному обстоятельству, что в его собственном доме в Версале поселились Сусанна Мулен и Альфонс де Марсиа.
Впрочем, будь жив отец Армана, ему, конечно, не пришлось бы насладиться этим назидательным зрелищем, так как при жизни этого достойнейшего человека, а также до болезни адвоката Баратена, вышеупомянутый мнимый неаполитанский дворянин, Альфонс де Марсиа, благоразумно остерегался Парижа и его ближайших окрестностей.
Личное мнение никому не известного бедняка-найденыша Фрике таково: этот ловкий де Марсиа терпеливо выждал время и вернулся во Францию уже тогда, когда всякая опасность миновала, когда преступление его могло остаться безнаказанным. На всякий случай он, впрочем, превратился из де Марсиа в Марсьяка. Осторожность никогда не мешает.
Эта перемена фамилии хотя и сбивает сначала с настоящего пути, но потом оказывается выдумкой, не стоящей внимания.
Кому бы пришло в голову поджидать возвращения сосланного на галеры д'Анжеля? Кто мог, заранее обдумав и взвесив шансы, воспользоваться не только именем Армана, но и всем его состоянием? Кто мог решиться на такой уже слишком смелый, можно прямо сказать, наглый поступок? Кто?.. Единственный человек в целом мире – Альфонс де Марсиа.
И если у него был сообщник, то это был, конечно, тот самый приятель, который ожидал его в Неаполитанском кафе в ночь преступления, совершенного на улице Сен-Лазар.
Этот же лжесвидетель, Викарио Пильвейра, помог отправить на тот свет последнего представителя фамилии д'Анжель в день памятного поединка в Медонском лесу весной 1868 года.
Я, нижеподписавшийся, Фрике по прозванию, очень сожалею о том, что господина Армана нет уже в живых, потому, во-первых, что я постарался бы восстановить его попранную честь, оправдать его перед обществом, а что может быть выше и благороднее, как возвращение честного имени несчастной жертве людской несправедливости? Во-вторых, оказав ему эту услугу, я, может быть, осмелился бы сказать ему, что люблю его сестру, в чем никогда не решился бы признаться ей самой».
Фрике положил перо и перечитал написанное.
«Последнее-то, пожалуй, можно и вычеркнуть, – сказал себе юноша. – Впрочем, слова эти не могут иметь большой цены, так как бедного Армана уже нет на свете, а мне все же как-то легче на сердце, после того, как я написал их. Теперь к делу, друг Фрике! – как говаривал незабвенный Николь. Неужели и теперь не оправдаешь ты себя в глазах твоего достойного благодетеля и воспитателя господина Лефевра? Неужели все эти письменные документы не убедят его в невинности бедного, брошенного всеми найденыша Фрике? Как знать! этот добряк может еще мне пригодиться. Хотя он большой чудак и любит поворчать, но как человек опытный может всегда дать хороший совет и помочь при случае. Он к тому же смел, бесстрашен, никогда не отступает перед опасностью. Еще в детстве учил он меня никого и ничего не бояться, преклоняться только перед ним, перед его волей. Ум хорошо, а два лучше, – пойду-ка я к Лефевру».
И, захватив с собой драгоценные мемуары, Фрике отправляется в Кламар. Он шагает уверенно и бодро и насвистывает веселую песню.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЖЕНЩИНА ВСЕГДА ВЫШЕ И БЛАГОРОДНЕЕ МУЖЧИНЫ
I
По дороге в Кламар
Стоял апрель, и веселые весенние ручьи игриво бежали по тенистой дороге, по которой шел Фрике.
Юноша был весел как солнце, как пробудившаяся от долгого сна природа. Веселый праздник был у него на душе.
Фрике полной грудью вдыхает в себя сильный, смолистый запах распускающейся почки. Он так счастлив, это его двадцатая весна. Он любит Елену.
Он войдет к старому Лефевру с сияющим лицом и скажет: «Ворчите теперь сколько угодно, папа Лефевр, теребите свой седой ус и одолевайте меня своими строгими наставлениями и назиданиями. Я не уйду от вас, пока вы не обнимете меня от чистого сердца, пока не вознаградите своего бедного Фрике за подозрение в том, в чем он никогда не был виноват».
И как красная девица, забавлялся наш юноша цветочками, пестревшими по краям дороги; тут были маргаритки, белая буквица, анютины глазки. Но Фрике рвал одни беленькие маргаритки, предпочитая их всем другим. Маргаритка издавна считается цветком любви и самые холодные, самые неверующие, самые пресыщенные жизнью и ее радостями люди не раз брали дрожащей рукой и с суеверным страхом этот скромный беленький цветочек.
Фрике ощипывал уже третью маргаритку и, пустив по ветру последний лепесток, проговорил с торжествующей улыбкой:
– Любит!
Но тут же лицо его омрачилось, и невеселые думы заслонили радужные мечты о близком счастье.
«Что за дурачество! Причем тут эти глупейшие маргаритки? – продолжал он с досадой. – „Любит“… да разве она, это чистое, прелестное создание может любить такого ничтожного бедняка? Высоко залетаешь, друг Фрике, не для тебя создана Елена!»
Ученый муж, терпеливо и основательно изучающий материю, находящий всему самое простое объяснение, отнесет и восторженное настроение юноши к явлениям заурядным, увидит в нем только усиленную физическую работу молодого организма и припишет этот избыток силы возбуждающему, укрепляющему аромату молодой растительности.
Поэт, мечтатель, назовет это просто весною юной жизни, первой песней восторженной любви.
И тот и другой по-своему правы.
Но, как бы там ни было, Фрике шел быстро вперед, не тяготясь дальней, одинокой дорогой. Он был так занят своими мыслями, они не покидали его от самого Парижа и незаметно сократили ему дорогу.
Старик Лефевр встретил своего воспитанника нельзя сказать чтобы ласково.
– Очень желал бы я знать, зачем ты сюда ходишь? – резко сказал он ему.
– Я пришел для того, чтобы заставить вас переменить мнение обо мне, господин Лефевр.
– Я ведь советовал тебе сыскать здоровую веревку и повеситься где-нибудь подальше от моего дома. Зачем же ты лезешь опять ко мне?
– Во-первых, я не имею ни малейшего пристрастия к этому роду смерти, господин Лефевр, а во-вторых, если бы уже действительно надо было кого-нибудь повесить, так никак не меня, – отвечал Фрике, нимало не смущаясь таким приемом.
– Вот как! Кого же это, по-твоему, следовало бы вздернуть на виселицу? Очень любопытно! – сказал старик.
– А того самого гуся, про которого я вам тогда рассказывал.
– Да… твоего сообщника?
– Ну зачем, скажите Бога ради, зачем вы говорите такие вещи, господин Лефевр! – заговорил Состен. – Это крайне больно и тяжело выслушивать, да и вам такие речи не должны быть особенно приятны, так как я ваш воспитанник. Если бы я умел грабить и убивать людей, то научился бы этому выгодному, но, во всяком случае, опасному ремеслу в вашем доме.
– Ты знаешь, что я не терплю твоих шуток! – строго остановил его Лефевр.
– Помилуйте, господин Лефевр! Сами же вы заподозрили меня в преступлении, назвали убийцей, ну я и пришел оправдаться перед вами.
– Однако ты довольно долго собирался сделать это.
– Да, господин Лефевр, я потерял на это полтора года.
– Даже почти два, – усмехнулся тот.
– Потому что дело-то запутанное, сложное, целый роман! Потому что для доказательства своей невинности в 1868 году, я должен был найти доказательство виновности другого в 1853 году.
– В 1853! Да ты только появился на свет примерно в это время.
– Да, я был тогда беззубым младенцем, но с тех пор у меня выросли здоровые зубы, и я сам умею теперь больно кусаться.
– Верю, верю… Скажи-ка лучше, как провел ты эти два года?
– Благодарю вас за внимание, добрый папаша Лефевр. Я провел их очень, даже очень хорошо, не без пользы для себя и для других, – с гордостью проговорил Фрике. – Я умел так хорошо устроить свои дела, что в настоящую минуту располагаю уже капиталом в двадцать тысяч франков.
– Ого! Ты изобрел новое выгодное ремесло – доказывая свою невинность, нажил целый капитал.
– И я, знаете, как-то неспокоен насчет этих денег, мне не хочется держать их при себе. Я хочу принести их к вам на хранение.
– Избавь! Избавь ради Бога… – ужаснулся старый Лефевр. – Откуда я знаю, где ты взял такие большие деньги?
– Успокойтесь, папаша Лефевр, успокойтесь, деньги эти достались мне по наследству.
– Рассказывай сказки!
– Это не сказки, а чистейшая правда, господин Лефевр. Я должен поговорить с вами серьезно. Вы, конечно, не совсем рады моему приходу, но я благодарен и за то, что вы согласились меня выслушать и начинаете даже бранить меня понемножку, вспоминаете старое. Спасибо вам, большое спасибо, папаша Лефевр! То, что я хочу сказать вам, очень важно, и потому прошу отнестись внимательнее к моему рассказу. Дело идет о серьезной судебной ошибке, имевшей следствием новое преступление.
Серьезный тон гамена поразил старика, и он стал внимательно прислушиваться к его рассказу. А Фрике передавал взволнованным голосом уже известные читателю события, описанные в первой и второй частях нашего повествования.
Лефевр, встретивший своего питомца сначала недоверчиво и почти враждебно, стал мало-помалу сдаваться. Неподдельная откровенность рассказчика, множество мельчайших подробностей, подтверждение истины письменными документами – все говорило в пользу этого романа (Фрике предупредил старика, что в рассказе его много романического). Лефевр так увлекся, что всплакнул даже в самых патетических местах вместе с рассказчиком и негодовал на злодеев, до сих пор так бесчеловечно и так безнаказанно относившихся к несчастным жертвам, не менее самого Фрике.
Когда дело дошло до чтения мемуаров отца д'Анжеля и старого адвоката Баратена, Лефевр был уже убежден окончательно.
Фрике был наверху блаженства и с гордостью польщенного автора принимал знаки одобрения своего почтенного слушателя.
«Черт возьми! это ясно как день… Вот так ловкая каналья этот шельмец де Марсиа! Я без разговоров срубил бы ему голову… И эти беззащитные женщины… И как все это ловко подведено… Обдумали, подлецы…»
Все эти отрывочные замечания делались вполголоса, самым резким, недовольным тоном.
Задолго до окончания рассказа старый, растроганный Лефевр кинулся горячо обнимать своего питомца.
– И ты открыл все это, милый мальчик! Ты столько работал, подвергался таким опасностям! Так благородно, бескорыстно жертвовал собой единственно для того только, чтобы оправдать себя в моих глазах, чтобы показать себя честным малым! О! ты превзошел меня во многом. Честь тебе и слава!
Фрике заливался соловьем.
– Не приписывайте мне достоинств, которых я не имею, – скромно отвечал юноша. – Дело это заинтересовало меня, потому я и принялся за него так горячо. Я увлекся, мне страстно хотелось разгадать эту тайну, и я достиг цели, я вернулся к вам победителем.
– Да надо же позвать скорее Мари, – суетился Лефевр. – Пускай и она расцелует тебя хорошенько. Она должна гордиться таким братом.
И он не мог налюбоваться мгновенно выросшим в глазах его Состеном. Он осыпал его самыми нежными именами, он не отрывал от него детски-восторженного взгляда. Добрый Лефевр гордился теперь своим воспитанником.
– Мы, однако, потеряли немало времени, – остановил его наконец Фрике. – Ведь я пришел просить вашего совета.
– Да я на твоем месте забрал бы сейчас же все эти драгоценные бумажки и махнул бы с ними прямо к полицейскому префекту.
– Нет, папа, так не годится, – покачал головой юноша.
– Почему же не годится? Если тебе не хочется идти одному, я могу пойти с тобой.
– Вы же сами приучали меня ничего не бояться. Не боюсь я ни префекта, ни убийцы, которого обязаны забрать, но мне, видите ли, не хотелось бы предавать это дело огласке. Была действительно минута, когда я отдал бы полжизни за полицейского агента. Это, знаете, тогда, у моста… В тот роковой вечер, когда погиб мой незабвенный друг и брат… Нам не удалось схватить убийцу, но смерть Николя была отомщена и без помощи полиции. Обойдемся как-нибудь и теперь без содействия властей… Да и к тому же у меня есть, может быть, и другая причина…
– Позволь полюбопытствовать, какая? – удивился Лефевр.
– А мне, видите ли, хотелось бы самому оказать эту важную услугу достойнейшей семье д'Анжель.
– А-а, понимаю, понимаю… В последних строках этих мемуаров ты упоминаешь о любви своей к этой девушке, не так ли?
– Не будем говорить об этом, добрейший господин Лефевр. Я желал бы, чтобы это осталось тайной для всех. Да, я люблю Елену и не хочу позорить ее и старую баронессу. Они пережили и так немало горя.
– Но если ты намерен доказать истину, дело не может обойтись без огласки. Гласность, спасительная гласность возвратит этой несчастной семье честное имя. Ты забываешь, Состен, что честь для каждого порядочного человека дороже всего на свете.
– Все, все я понимаю, господин Лефевр, но для восстановления поруганной чести д'Анжелей необходимо, чтобы сознался сам де Марсиа. Нам не вытянуть у него признание – ведь пытка более не существует. Откровенностью ничего не поделать с этим человеком, его можно опутать только хитростью. Рассчитываю на ваше содействие: оно мне необходимо. В настоящий момент я мог бы довериться еще только одному человеку и человек этот мог бы быть мне очень и очень полезен, но его уже нет в живых.
– О ком говоришь ты?
– Вы сами сказали мне, что он умер.
– Но кто же это, кто?
– Ах, Боже мой! Да сам Арман д'Анжель, которого мы перенесли в ваш дом в день этой бесчеловечной дуэли.
Лефевр пристально поглядел на своего приемного сына и взял его за руку, таинственно, едва слышно, шепнул ему на ухо:
– А если этот Арман жив.
Юноша был весел как солнце, как пробудившаяся от долгого сна природа. Веселый праздник был у него на душе.
Фрике полной грудью вдыхает в себя сильный, смолистый запах распускающейся почки. Он так счастлив, это его двадцатая весна. Он любит Елену.
Он войдет к старому Лефевру с сияющим лицом и скажет: «Ворчите теперь сколько угодно, папа Лефевр, теребите свой седой ус и одолевайте меня своими строгими наставлениями и назиданиями. Я не уйду от вас, пока вы не обнимете меня от чистого сердца, пока не вознаградите своего бедного Фрике за подозрение в том, в чем он никогда не был виноват».
И как красная девица, забавлялся наш юноша цветочками, пестревшими по краям дороги; тут были маргаритки, белая буквица, анютины глазки. Но Фрике рвал одни беленькие маргаритки, предпочитая их всем другим. Маргаритка издавна считается цветком любви и самые холодные, самые неверующие, самые пресыщенные жизнью и ее радостями люди не раз брали дрожащей рукой и с суеверным страхом этот скромный беленький цветочек.
Фрике ощипывал уже третью маргаритку и, пустив по ветру последний лепесток, проговорил с торжествующей улыбкой:
– Любит!
Но тут же лицо его омрачилось, и невеселые думы заслонили радужные мечты о близком счастье.
«Что за дурачество! Причем тут эти глупейшие маргаритки? – продолжал он с досадой. – „Любит“… да разве она, это чистое, прелестное создание может любить такого ничтожного бедняка? Высоко залетаешь, друг Фрике, не для тебя создана Елена!»
Ученый муж, терпеливо и основательно изучающий материю, находящий всему самое простое объяснение, отнесет и восторженное настроение юноши к явлениям заурядным, увидит в нем только усиленную физическую работу молодого организма и припишет этот избыток силы возбуждающему, укрепляющему аромату молодой растительности.
Поэт, мечтатель, назовет это просто весною юной жизни, первой песней восторженной любви.
И тот и другой по-своему правы.
Но, как бы там ни было, Фрике шел быстро вперед, не тяготясь дальней, одинокой дорогой. Он был так занят своими мыслями, они не покидали его от самого Парижа и незаметно сократили ему дорогу.
Старик Лефевр встретил своего воспитанника нельзя сказать чтобы ласково.
– Очень желал бы я знать, зачем ты сюда ходишь? – резко сказал он ему.
– Я пришел для того, чтобы заставить вас переменить мнение обо мне, господин Лефевр.
– Я ведь советовал тебе сыскать здоровую веревку и повеситься где-нибудь подальше от моего дома. Зачем же ты лезешь опять ко мне?
– Во-первых, я не имею ни малейшего пристрастия к этому роду смерти, господин Лефевр, а во-вторых, если бы уже действительно надо было кого-нибудь повесить, так никак не меня, – отвечал Фрике, нимало не смущаясь таким приемом.
– Вот как! Кого же это, по-твоему, следовало бы вздернуть на виселицу? Очень любопытно! – сказал старик.
– А того самого гуся, про которого я вам тогда рассказывал.
– Да… твоего сообщника?
– Ну зачем, скажите Бога ради, зачем вы говорите такие вещи, господин Лефевр! – заговорил Состен. – Это крайне больно и тяжело выслушивать, да и вам такие речи не должны быть особенно приятны, так как я ваш воспитанник. Если бы я умел грабить и убивать людей, то научился бы этому выгодному, но, во всяком случае, опасному ремеслу в вашем доме.
– Ты знаешь, что я не терплю твоих шуток! – строго остановил его Лефевр.
– Помилуйте, господин Лефевр! Сами же вы заподозрили меня в преступлении, назвали убийцей, ну я и пришел оправдаться перед вами.
– Однако ты довольно долго собирался сделать это.
– Да, господин Лефевр, я потерял на это полтора года.
– Даже почти два, – усмехнулся тот.
– Потому что дело-то запутанное, сложное, целый роман! Потому что для доказательства своей невинности в 1868 году, я должен был найти доказательство виновности другого в 1853 году.
– В 1853! Да ты только появился на свет примерно в это время.
– Да, я был тогда беззубым младенцем, но с тех пор у меня выросли здоровые зубы, и я сам умею теперь больно кусаться.
– Верю, верю… Скажи-ка лучше, как провел ты эти два года?
– Благодарю вас за внимание, добрый папаша Лефевр. Я провел их очень, даже очень хорошо, не без пользы для себя и для других, – с гордостью проговорил Фрике. – Я умел так хорошо устроить свои дела, что в настоящую минуту располагаю уже капиталом в двадцать тысяч франков.
– Ого! Ты изобрел новое выгодное ремесло – доказывая свою невинность, нажил целый капитал.
– И я, знаете, как-то неспокоен насчет этих денег, мне не хочется держать их при себе. Я хочу принести их к вам на хранение.
– Избавь! Избавь ради Бога… – ужаснулся старый Лефевр. – Откуда я знаю, где ты взял такие большие деньги?
– Успокойтесь, папаша Лефевр, успокойтесь, деньги эти достались мне по наследству.
– Рассказывай сказки!
– Это не сказки, а чистейшая правда, господин Лефевр. Я должен поговорить с вами серьезно. Вы, конечно, не совсем рады моему приходу, но я благодарен и за то, что вы согласились меня выслушать и начинаете даже бранить меня понемножку, вспоминаете старое. Спасибо вам, большое спасибо, папаша Лефевр! То, что я хочу сказать вам, очень важно, и потому прошу отнестись внимательнее к моему рассказу. Дело идет о серьезной судебной ошибке, имевшей следствием новое преступление.
Серьезный тон гамена поразил старика, и он стал внимательно прислушиваться к его рассказу. А Фрике передавал взволнованным голосом уже известные читателю события, описанные в первой и второй частях нашего повествования.
Лефевр, встретивший своего питомца сначала недоверчиво и почти враждебно, стал мало-помалу сдаваться. Неподдельная откровенность рассказчика, множество мельчайших подробностей, подтверждение истины письменными документами – все говорило в пользу этого романа (Фрике предупредил старика, что в рассказе его много романического). Лефевр так увлекся, что всплакнул даже в самых патетических местах вместе с рассказчиком и негодовал на злодеев, до сих пор так бесчеловечно и так безнаказанно относившихся к несчастным жертвам, не менее самого Фрике.
Когда дело дошло до чтения мемуаров отца д'Анжеля и старого адвоката Баратена, Лефевр был уже убежден окончательно.
Фрике был наверху блаженства и с гордостью польщенного автора принимал знаки одобрения своего почтенного слушателя.
«Черт возьми! это ясно как день… Вот так ловкая каналья этот шельмец де Марсиа! Я без разговоров срубил бы ему голову… И эти беззащитные женщины… И как все это ловко подведено… Обдумали, подлецы…»
Все эти отрывочные замечания делались вполголоса, самым резким, недовольным тоном.
Задолго до окончания рассказа старый, растроганный Лефевр кинулся горячо обнимать своего питомца.
– И ты открыл все это, милый мальчик! Ты столько работал, подвергался таким опасностям! Так благородно, бескорыстно жертвовал собой единственно для того только, чтобы оправдать себя в моих глазах, чтобы показать себя честным малым! О! ты превзошел меня во многом. Честь тебе и слава!
Фрике заливался соловьем.
– Не приписывайте мне достоинств, которых я не имею, – скромно отвечал юноша. – Дело это заинтересовало меня, потому я и принялся за него так горячо. Я увлекся, мне страстно хотелось разгадать эту тайну, и я достиг цели, я вернулся к вам победителем.
– Да надо же позвать скорее Мари, – суетился Лефевр. – Пускай и она расцелует тебя хорошенько. Она должна гордиться таким братом.
И он не мог налюбоваться мгновенно выросшим в глазах его Состеном. Он осыпал его самыми нежными именами, он не отрывал от него детски-восторженного взгляда. Добрый Лефевр гордился теперь своим воспитанником.
– Мы, однако, потеряли немало времени, – остановил его наконец Фрике. – Ведь я пришел просить вашего совета.
– Да я на твоем месте забрал бы сейчас же все эти драгоценные бумажки и махнул бы с ними прямо к полицейскому префекту.
– Нет, папа, так не годится, – покачал головой юноша.
– Почему же не годится? Если тебе не хочется идти одному, я могу пойти с тобой.
– Вы же сами приучали меня ничего не бояться. Не боюсь я ни префекта, ни убийцы, которого обязаны забрать, но мне, видите ли, не хотелось бы предавать это дело огласке. Была действительно минута, когда я отдал бы полжизни за полицейского агента. Это, знаете, тогда, у моста… В тот роковой вечер, когда погиб мой незабвенный друг и брат… Нам не удалось схватить убийцу, но смерть Николя была отомщена и без помощи полиции. Обойдемся как-нибудь и теперь без содействия властей… Да и к тому же у меня есть, может быть, и другая причина…
– Позволь полюбопытствовать, какая? – удивился Лефевр.
– А мне, видите ли, хотелось бы самому оказать эту важную услугу достойнейшей семье д'Анжель.
– А-а, понимаю, понимаю… В последних строках этих мемуаров ты упоминаешь о любви своей к этой девушке, не так ли?
– Не будем говорить об этом, добрейший господин Лефевр. Я желал бы, чтобы это осталось тайной для всех. Да, я люблю Елену и не хочу позорить ее и старую баронессу. Они пережили и так немало горя.
– Но если ты намерен доказать истину, дело не может обойтись без огласки. Гласность, спасительная гласность возвратит этой несчастной семье честное имя. Ты забываешь, Состен, что честь для каждого порядочного человека дороже всего на свете.
– Все, все я понимаю, господин Лефевр, но для восстановления поруганной чести д'Анжелей необходимо, чтобы сознался сам де Марсиа. Нам не вытянуть у него признание – ведь пытка более не существует. Откровенностью ничего не поделать с этим человеком, его можно опутать только хитростью. Рассчитываю на ваше содействие: оно мне необходимо. В настоящий момент я мог бы довериться еще только одному человеку и человек этот мог бы быть мне очень и очень полезен, но его уже нет в живых.
– О ком говоришь ты?
– Вы сами сказали мне, что он умер.
– Но кто же это, кто?
– Ах, Боже мой! Да сам Арман д'Анжель, которого мы перенесли в ваш дом в день этой бесчеловечной дуэли.
Лефевр пристально поглядел на своего приемного сына и взял его за руку, таинственно, едва слышно, шепнул ему на ухо:
– А если этот Арман жив.
II
Благородный старик
Фрике был поражен таким неожиданным таинственным открытием. Старик Лефевр этим вырвавшимся у него полупризнанием открывал ему большой секрет; одно это «если» налагало еще легкую тень сомнения.
– Если бы Арман был жив, – начал Фрике, – он бы должен был держать себя как можно осторожнее, так как его врагам грозили бы галеры или даже, вернее, эшафот. Люди эти слишком заинтересованы в его смерти. О! Фрике сумел бы защитить д'Анжеля.
– Один в поле не воин! – махнул рукой старик.
– Послушайте, господин Лефевр, – серьезно приступил к нему Фрике, – должны же вы наконец иметь ко мне хоть каплю доверия. Смысл вашей загадочной фразы мне не понятен. Скажите наконец прямо: жив он или нет?
– Я не могу дать тебе такого определенного ответа.
– Однако он, кажется, весьма несложен. Умер Арман?
– Нет.
– Значит, он жив?
– Да и не то чтобы был жив…
– Если бы Арман был жив, – начал Фрике, – он бы должен был держать себя как можно осторожнее, так как его врагам грозили бы галеры или даже, вернее, эшафот. Люди эти слишком заинтересованы в его смерти. О! Фрике сумел бы защитить д'Анжеля.
– Один в поле не воин! – махнул рукой старик.
– Послушайте, господин Лефевр, – серьезно приступил к нему Фрике, – должны же вы наконец иметь ко мне хоть каплю доверия. Смысл вашей загадочной фразы мне не понятен. Скажите наконец прямо: жив он или нет?
– Я не могу дать тебе такого определенного ответа.
– Однако он, кажется, весьма несложен. Умер Арман?
– Нет.
– Значит, он жив?
– Да и не то чтобы был жив…