Шадрилье Анри. Тайна Медонского леса

   В уединенном домике с серыми ставнями живет теперь только вдова барона с шестнадцатилетней дочерью Еленой, которая никогда не видала своего брата. Баронесса держит только одного слугу, старого преданного Доминика.
   В эти пятнадцать лет бедная баронесса д'Анжель выплакала все слезы, а с ними – свет из очей; она ослепла.
   А между тем сын ее, Арман, был жив.
   Каждый год версальские затворницы получали от него письмо.
   Елена уже не раз видела эти письма, испещренные множеством черных и красных штемпелей и печатей, и поняла, что письмо приходило издалека.
   Однажды девушке показалось даже, что письмо было как бы пропитано уксусом, и она вспомнила, что читала где-то, что так поступают с письмами, приходящими с той стороны океана.
   По получении каждого такого письма старый барон всегда, до самой своей смерти, непременно сам относил ответ на почту. После кончины его обязанность эту исполнял Доминик.
   Елена заметила и то, что отец возвращался всегда не с той стороны, где была почта, а совсем с противоположного конца; можно было предположить, что он ходил на железную дорогу.
   Все это запечатлевалось в юной головке, но как-то неясно, неопределенно. Почему мать всегда плакала и тосковала о живом сыне, почему горе о том же Армане свело отца в преждевременную могилу – все было для Елены мучительной загадкой. Какое несчастье, хуже самой смерти, могло постигнуть ее старшего брата?
   – Ах, как я рада, что мне уже исполнилось шестнадцать лет! – сказала она однажды матери, гуляя с нею по саду. – И знаешь, мама, почему я так рада?
   – Да, вероятно, потому, что хочешь, как все молоденькие девушки, казаться старше своих лет, – ответила мать.
   – Нет-нет, совсем не потому! Угадай, мама…
   – Ах, дружочек, трудно угадывать, что зреет в таких молоденьких головках!
   – Право? Мне кажется, что это так легко отгадать…
   – Не мучь меня пустяками, Лена.
   – Хорошо, хорошо, мама! Скажу, сейчас скажу сама, – кинулась она на шею баронессе. – Я рада так потому, что ты всегда мне говорила, что я увижу своего брата, когда мне исполнится шестнадцать лет. Ну, вот я и жду его…
   Баронесса вздрогнула, глаза ее наполнились слезами. Ничего не ответила она своей Лене.
   – Если бы ты только могла знать, мама, как скучно быть одной, вечно одной! Никуда не выезжать, никого не принимать… Иметь родного брата – и того никогда не видеть, даже не знать его!
   – Ведь ты неблагодарная девочка, Лена, – с укором заметила баронесса д'Анжель.
   – Я? И ты можешь обвинять меня в таком гадком недостатке!
   – Ты забываешь доброго Доминика, который, я нахожу, слишком балует тебя.
   – Доминика… Но он так стар и безобразен. Разве его можно так любить!
   – А почему же нет? – удивилась баронесса.
   – Да я и сама не знаю, почему… Но молодых и красивых всегда любят больше. Да и к тому же Доминик – простой слуга, – легкомысленно прибавила Елена.
   – Для нас с тобой он не слуга, а преданный, верный друг, Лена. В тот страшный день, когда покойный отец твой распустил всех слуг и переселился из Парижа в этот уединенный домик, он отпускал и Доминика, но тот ни за что не хотел расстаться с нами. Причина, побудившая старика не покидать нас, обязывает нас любить и уважать его.
   – Посмотрим, что за удивительная причина! – насмешливо проговорила девушка.
   – Не смейся, Лена! – строго сказала мать. – Доминик тогда служил у нас на ферме и даже не жил в нашем доме. Жена его, твоя кормилица, умерла перед этим самым временем; вскоре умер и ее единственный ребенок. Живя на ферме, приезжая в Париж очень редко, по делу, Доминик и не знал причины, заставившей нас изменить наш прежний образ жизни. Он не полюбопытствовал даже узнать ее. «У вас и так много дела и забот, позвольте уж мне взять эту крошку на свое попечение», – сказал он нам, указывая на тебя. «Я привык к вашей малютке еще при покойнице жене. Кто же будет исполнять ее маленькие капризы, кто будет теперь возиться с бедняжкой? Уж позвольте услужить этой беленькой барышне, господин барон. Она такая маленькая, беззащитная…» Он говорил со слезами на глазах и тронул твоего отца. С того дня мы уже не расставались с Домиником.
   Личико беззаботной Лены совершенно преобразилось, на глазах у нее блестели слезы.
   – Ах, мама! Почему ты не сказала мне всего этого раньше? – смущенно пробормотала она, как бы извиняясь.
   – Потому, друг мой, что решила рассказать тебе все в день приезда твоего брата.
   – Он, значит, приедет? – с восторгом вскричала девушка.
   – Да, дитя мое, я жду его сегодня.
   – Ах, какое счастье!.. Как я рада, мама!
   И она кинулась на шею матери, смеясь и плача в одно и то же время.
   – Но помни, милая Лена, что брат твой – теперь хозяин в доме, – продолжала старушка. – Если ему вздумается отказать нашему верному служителю, ты уж сама должна постоять за Доминика.
   – Арман не сделает этого, мама! Разве он может удалить человека, к которому мы обе так привыкли?
   И Лена повернула к дому, так как уже становилось сыро.
   Доминик накрывал на стол. Усадив мать в покойное кресло, девушка выбежала в коридор и, не говоря ни слова, кинулась на шею старому Доминику.
   – Осторожнее, барышня! Вы уколетесь, я не брился сегодня! – защищался старик.
   – Ах, мне это все равно! – проговорила Лена, продолжая душить его в своих объятиях.
   – Вы же не любите этого, барышня. Потом сами будете ворчать да браниться.
   – Никогда, никогда больше не буду я такое говорить и браниться, мой милый Доминик!
   – Вот тебе раз! Уж и разлюбили старика Доминика.
   – Как так разлюбила? – удивилась девушка.
   – Да зачем же говорите, что больше не будете ворчать?
   Лена покатилась со смеху. Доминик так привык к капризам своего маленького тирана, что одна мысль о том, что он будет от них избавлен, уже мучила его. Немалого труда стоило девушке объяснить все старику, и он приписал такие счастливые перемены в характере своей юной госпожи ожидаемому приезду ее брата.
   Происходило это вечером того памятного дня, на рассвете которого Марсьяк стрелялся в Медонском лесу с невозмутимым незнакомцем.
   Отужинали, прочли вечернюю молитву, но баронесса не уходила в свою комнату, как обыкновенно, а, шепнув что-то Доминику, осталась в столовой. Слуга торопливо поспешил наверх.
   – Ведь это приготовляют комнату для брата, – сказала себе молодая девушка, прислушиваясь к тому, как Доминик передвигал наверху столы и стулья.
   – Ты, может быть, хочешь спать? – лукаво спросила мадам д'Анжель.
   – Нет, мама, я тоже буду ждать Армана.
   Мать улыбнулась. Доминик, приготовив все наверху, сошел вниз. Томительно тянулось время до десяти – условного часа, назначенного Арманом в его последнем письме. Наконец, часы пробили десять, но никто не подходил к садовой решетке.
   – Он не приедет, мама! – нетерпеливо вырвалось у Лены.
   – Имей терпение, дитя мое. Я ждала пятнадцать лет… Ты можешь подождать несколько минут?
   – Кто-то идет, – сказал Доминик.
   И на пороге показался тот, кого так долго ждали, кого так горько оплакивали пятнадцать лет. Горячими поцелуями и радостными слезами встретили его. Слезы, как церковные колокола, приветствуют горе и радость, жизнь и смерть.
   Но Арман был не один, его сопровождала женщина. Лена глядела на нее любопытными глазами, а она стояла в дверях, холодная и безучастная, при этой трогательной сцене свидания сына с матерью после столь долгой разлуки.
   Ее черные, с синим отливом, волосы, ее матово-бледное лицо, большие, но неприятные, черные глаза, насмешливая складка плотно сжатых губ – все представляло резкий контраст с ясным, ангельским выражением лица голубоглазой, белокурой Лены.
   Почти со страхом глядела на нее дочь баронессы.
   – Матушка, – начал д'Анжель после первых поцелуев и восторженных приветствий, – женщина, которую я привез с собой, не должна покидать меня. Она делила со мной горе, я обязан делить с ней радость.
   При звуке этого голоса томительно сжалось сердце баронессы. Странное, неприятное впечатление произвел на нее этот голос. О! Как дорого дала бы она, чтобы взглянуть на милое, знакомое лицо.
   Тоскливое, тревожное чувство заговорило в ее наболевшем сердце, и она ответила не сразу.
   – Вы любите моего сына, мадам, – сказала она наконец, – этого уж вполне достаточно для того, чтобы радушно открылись для вас двери нашего дома.
   – Сусанна! – обратился к черноглазой женщине Арман. – Вот ваша мать, и вот ваша сестра.
   Сусанна сделала несколько шагов вперед, взяла протянутую ей руку баронессы и, почтительно поцеловав мать Армана, сказала:
   – Верьте, баронесса, что с этой минуты я искренно предана вам и всему вашему дому.
   Затем, повернувшись в сторону Елены, все время не сводившей с нее своих ясных голубых глаз, она спросила:
   – Позволите вы мне, мадемуазель, поцеловать и вас? Елена бросила тревожный взгляд на Армана и, прочитав в его резких чертах не просьбу, а скорее приказание, торопливо проговорила, путаясь и запинаясь:
   – Брат сказал, что я… ваша сестра… Я должна его слушать, так как мама сказала мне, что он здесь хозяин.
   И Сусанна запечатлела на девственном лбу Елены поцелуй. Та невольно вздрогнула: ей вдруг представилось, что ее ужалила ядовитая змея.
   Спутница Армана проговорила все это холодно и уверенно, как хорошо выученный урок.
   Они оба устали, и им надо было отдохнуть, к тому же было уже слишком поздно, чтобы заводить долгие разговоры, можно поговорить и завтра. Но Доминик осмелился заметить своему молодому господину, что для него приготовлена только одна комната, а как же, мол, быть с размещением молодой госпожи… Арман резко прервал старика на полуслове и приказал ему заняться сейчас же приготовлением другой комнаты для его спутницы.
   – Но видишь ли, друг мой, – вмешалась баронесса, – другой комнаты нет, кроме той, в которой скончался твой покойный отец. С самого дня его кончины никто из нас не входил в нее.
   – В таком случае я сам устроюсь в ней, а Сусанна разместится в моей спальне, – беззаботно решил Арман.
   Грубая рука задела самые нежные чувствительные струны наболевшего сердца старой баронессы: не того ждала она от возвращения своего единственного сына после такой долгой разлуки. Ошиблась и бедняжка Лена, так восторженно встретившая человека, которого должна была считать старшим братом.

XVI
Марсьяк выходит опять на сцену

   Всю ночь не спала старая баронесса. Она искала успокоения и утешения в молитве, она упрекала себя за гадкое чувство недоверия к родному сыну и всеми силами старалась побороть его.
   – Могу ли я удивляться такой перемене после всего того, что ему пришлось вынести и выстрадать в эти мучительные пятнадцать лет? – говорила себе мадам д'Анжель.
   И она горячо молила Бога о том, чтоб скорее улеглись в наболевшей душе ее все эти недоразумения, все эти гадкие, тревожные думы.
   Когда собрались к утреннему завтраку, баронесса уже сидела за столом веселая и спокойная, довольная всем и всеми. Но опытный глаз Армана подметил под этой наружной маской что-то беспокойное, тревожное.
   – Сусанна, повторяю вам, пожертвовала для меня целой жизнью, и потому я, кажется, вправе требовать, чтобы ее любили и уважали наравне со мною, – сказал он резким, повелительным тоном, который так удивлял и в то же время так пугал бедную Лену.
   – Считаю, однако, не лишним заметить тебе, друг мой, что главная доля уважения принадлежит мне как хозяйке этого дома, а все другие сами уже должны заслужить эту любовь и уважение, – строго ответила ему баронесса.
   Оставалось согласиться и замолчать; но Арман сумел выместить свою досаду на ни в чем не повинном Доминике.
   Верный служитель совсем сбился с ног, стараясь угодить и молодому взыскательному барину, и своей любимой барышне-капризнице, и этой чужой черноглазой барыне, так бесцеремонно ворвавшейся в их мирный семейный уголок.
   – Никто из нас и не осмелится, конечно, нарушить ваши права матери и хозяйки этого дома, матушка, – отвечал Арман. – Все мы должны относиться к вам с полнейшим уважением.
   В головке Лены промелькнула в эту минуту недоуменная мысль: неужели участь матери рассчитывать только на уважение своих детей?
   – Но, матушка, – продолжал сын, – Сусанна может заслужить расположение семьи только тогда, когда будет ей чем-нибудь полезна. Я желал бы, чтобы в нашем доме не было посторонних.
   Лена бросила тревожный взгляд на Доминика. Старая баронесса повернулась к Арману.
   – Вы хотите, значит, отослать Доминика? – спросила она.
   – Я желал бы быть окружен своими близкими. Я не хочу краснеть перед чужими, – прибавил он, понизив голос.
   – Доминик не чужой для нас, – так же тихо ответила ему мать. – Он человек преданный, искренно привязанный ко всему нашему семейству и притом… прошлое ему не известно.
   – Но Сусанна и одна отлично справится с нашим небольшим хозяйством.
   – Ты хозяин этого дома и можешь, конечно, распорядиться, как тебе угодно, но переменой этой ты только напрасно огорчишь свою сестру.
   Елена, действительно, уже готова была заплакать, она так любила Доминика!
   Эта бедненькая Лена, ожидавшая с таким нетерпением доброго брата Армана, мечтавшая сделать из него своего поверенного и друга, уже заочно любившая его всем сердцем, с первой же минуты появления этого Армана увидела в нем какое-то чуждое, враждебное лицо.
   Такое разочарование было слишком жестоко для шестнадцатилетнего ребенка.
   Она стала просить, стала умолять брата оставить старого Доминика. Но Арман был непреклонен. Такое упорство было в нем вызвано, вероятно, более серьезными причинами, чем те, которые он назвал матери.
   Наконец и Сусанна взяла сторону Елены и стала тоже просить Армана за Доминика.
   Арман взглянул строго и сухо на непрошеную заступницу, тогда как мать и дочь награждали ее ласковыми улыбками и дружески пожимали ей руки.
   – Хорошо, хорошо… Я посмотрю еще, – нетерпеливо кинул им Арман, чтобы только положить конец надоедавшим ему просьбам.
   Завтрак, начатый невесело, окончился, таким образом, еще печальнее. Арман был настолько невнимателен, что отказался даже пройтись с матерью по саду.
   – Это уже прямая обязанность дочери, – грубо объявил он.
   А бедная баронесса возлагала такие большие надежды на эту прогулку вдвоем с Арманом! Должен же он, наконец, высказаться, должна же она опять найти в нем своего прежнего любящего Армана, которого оплакивала еще и до сих пор.
   Итак, баронесса д'Анжель и дочь ее остались так же одиноки, как были до возвращения Армана. Оставалось только прогнать старого Доминика, чтобы одиночество это стало еще ощутительнее. Под гнетом этих тяжелых размышлений прогулка их не могла быть весела. Молча спустились они с небольшой террасы в сад, молча прошли главную аллею. Только что пережитые впечатления давили грудь, вызывали едкие слезы, но говорить о них не хватало духа. Грубость Армана совершенно оттолкнула от него баронессу. Какое-то неприязненное, враждебное чувство закрадывалось все глубже и глубже в ее душу, оттесняя все дальше и дальше материнскую любовь. А Сусанна уже успела выиграть в глазах обеих, успела уже занять незаметный уголок в отзывчивом сердечке шестнадцатилетней сестры Армана.
   Последуем, однако, за Арманом и Сусанной в комнату верхнего этажа, в которой только год тому назад скончался старый барон д'Анжель.
   Нам, может быть, удастся найти причину странного поведения этого непочтительного, неблагодарного сына, этого неласкового, нелюбящего брата.
   – Надеюсь, мы теперь одни? – спросила Сусанна.
   – Одни, Сусанна, одни, не беспокойся. Старуха с дочерью в саду, а Доминик убирает кухню.
   – Старуха… Что за глупейшая неосторожность! Тебя могут услышать…
   – Терпеть не могу, когда ты мешаешься не в свое дело! Кто просил тебя вступаться за этого Доминика? Понимаешь, мне нужно, непременно нужно отвязаться от этого старика!
   – Но мне жаль этих двух бедных женщин…
   – Что за неуместная чувствительность! – презрительно сжал он губы.
   – И чем может тебе помешать этот слабый, беззащитный старик? Чего ты боишься, я не понимаю.
   – Чего боюсь?.. Можно всего бояться в моем положении. Мужчина всегда лишний при подобных обстоятельствах.
   – Однако что же ты намерен делать?
   – Да я еще и сам пока не знаю… Во всяком случае, теперь придется идти до конца.
   – Ах, ты пугаешь меня, Марсьяк!
   – Советую не забывать, что меня зовут Арманом, и быть осторожнее впредь! – сердито кинул ей Марсьяк.
   – Но мы теперь одни, никто не может нас слышать. И согласись, что прежде чем остаться твоей сообщницей до конца, должна же я знать, на какое преступление ты идешь.
   – Согласен. Слушай.
   И Марсьяк приступил к изложению своего плана.
   – Нечего, конечно, повторять тебе, что мы прогорели, прожились и проелись окончательно.
   – Я это слышу уже в сотый раз, – вздохнула Сусанна.
   – Я же не виноват, Сусанна, что твои вечера не пошли в ход. Ланскнехт и баккара – приманка неплохая, да, видно, перевелись простаки… А ведь надо же как-нибудь выпутаться из долгов, встать опять на ноги, как прежде. Вот я и придумал…
   – Что же ты придумал? – спросила Сусанна.
   – Я и придумал воспользоваться подходящим случаем! Я, видишь, знал из верных источников, что сын баронессы д'Анжель уехал из Франции пятнадцать лет тому назад. Знал я и то, что он должен был теперь вернуться… Стоило только занять его место – я это и сделал. Слепая мать, молоденькая дочь, никогда не видавшая своего брата, – чего же лучше?
   – Пока обстоятельства, действительно, благоприятны, – задумчиво проговорила Сусанна. – Ну, а если сын, настоящий сын, вернется, – что тогда?
   – О! Я человек предусмотрительный и осторожный…
   – Где же он, этот человек?
   – Должно полагать, что покоится в чаще Медонского леса, – с недоброй усмешкой сказал Марсьяк.
   – Убит?! – с ужасом вырвалось у Сусанны.
   – Уж и убит… Разве убивают в наше время?
   – Говори тогда яснее, я тебя не понимаю.
   – Я следил за этим человеком с самой минуты его приезда, но еще и сам не знал, как бы от него отделаться. Сама судьба явилась мне на помощь. Лишенный удовольствий и развлечений столько лет, человек этот захотел заглянуть в одно из увеселительных заведений Парижа, захотел вспомнить прошлое, которое именно и погубило его.
   – Но почему ты все это знаешь? – удивилась собеседница.
   – Этого я не могу тебе сказать.
   – Секрет… Тайны между мной и тобой? Кажется, их не должно быть. Конечно, если под этим кроется какое-нибудь доброе дело…
   Марсьяк улыбнулся, но не ответил. Сусанна знала, что расспросы будут бесполезны, и потому не настаивала.
   – Итак, я продолжаю… Едва только человек этот показался у Бребана, – я уже был там. Завязалась ссора… Дело дошло до дуэли. Викарио был секундантом… И, таким образом, все обошлось благополучно. От этого человека остался труп и две строки, говорящие о самоубийстве.
   – А если он не умер?
   – Это безразлично, все его бумаги у меня, понимаешь – все. Сунься он сюда – я его выгоню, как клеветника, как наглого обманщика. Да и к тому же ты можешь быть совершенно спокойна на этот счет: человек этот, если и остался жив, не поднимет шума из-за собственных расчетов.
   – Все та же тайна, которой я не должна знать, – усмехнулась Сусанна.
   – Да, та же тайна, – подтвердил ее сообщник. – Обстоятельства, как видишь, сложились весьма благоприятно. Я покоен… Ты ведь объяснила внезапный отъезд наш из Парижа так, как я сказал тебе тогда?
   – Да. Я отдала Викарио ключ от своей квартиры и передала ему твое письмо; но сама я не читала этого письма.
   – Я написал ему, что мы уезжаем на время в Лондон, что раненый оправился настолько, что через три дня после дуэли мог уже выехать из Парижа.
   – Значит, мы с тобой теперь в Лондоне? – засмеялась Сусанна.
   – Да, для всех наших парижских знакомых – мы в Лондоне. Нам надо скрыться на некоторое время, чтобы внезапная перемена в наших средствах и образе жизни не так резко бросалась в глаза. Придется пожить пока здесь.
   – Но что же ты будешь здесь делать? – спросила Сусанна. – В известный момент, в момент весьма недалекий, старая баронесса должна умереть… Ну, положим, от горя, как старик барон. А у девчонки, конечно, грудь слаба, и она тоже поживет недолго.
   – Напротив, девочка отличается, как мне кажется, самым цветущим здоровьем, – заметила Сусанна.
   – У ней может, говорю тебе, развиться чахотка, и чахотка скоротечная. Она протянется год, много – полтора, но никак не больше.
   – Марсьяк! – поглядела на него с укоризной Сусанна.
   – Теперь ты поняла, конечно, почему я не хочу держать посторонних слуг?
   Сусанна почти с ужасом глядела ему прямо в глаза.
   – Что с тобой? – спросил он, как бы не понимая.
   – Я боюсь… Мне страшно… – прошептала она.
   – Что за глупости!
   – Но ты рисуешь ужасное будущее, Марсьяк!
   – А прошедшее? Ты его уже забыла, Сусанна? Если уж нам чего бояться, так это прошлого.
   – В какую пропасть ты тащишь меня?
   – Я иду к наживе, к богатству – вот и все. Семейство д'Анжель очень богато, несмотря на эту скромную обстановку. Обстановка временная, она вызвана известными обстоятельствами…
   – Но какое мне до этого дело! – нетерпеливо пожала плечами Сусанна.
   – Да разве ты не понимаешь, что я теперь единственный наследник, что все это громадное состояние попадет в мои руки? Брось, пожалуйста, свои неуместные страхи и опасения – все это тебе, право, не к лицу.
   – Что ни говори, мне страшно… Страшно…
   – Ну, на сегодня довольно, Сусанна! – махнул рукой Марсьяк. – Ты корчишь из себя невинную пансионерку. Можно подумать, что ты ни в чем не связана со мною, что ты едва только пробуешь вступить на скользкий путь… Повторяю тебе: вспомни прошлое, не забывай его, Сусанна! Не разыгрывай невинного младенца… не подражай моей сестрице, – прибавил он уже с улыбкой.
   Омерзительна, гадка была эта наглая улыбка.
   – Ты прав, – ответила после паузы Сусанна. – Наше прошлое толкает нас на новое преступление. Мы стоим уже на краю бездны – только бы она не поглотила нас.
   Одного только не хотел и не мог сказать Марсьяк своей Сусанне, это того, что во всем этом страшном деле у него был свой, близкий интерес, гораздо важнее денежного.

XVII
Добродетель трепещет – порок торжествует

   – Доминик, скажи молодому барину, что я хочу поговорить с ним.
   Сын сам не шел к матери, и она уже решилась сделать первый шаг.
   – Вы желали меня видеть, матушка? – почтительно спросил Марсьяк, входя в комнату баронессы.
   – Да, друг мой. Ты здесь уже два дня, а я еще не успела поговорить с тобой, так как по какой-то непонятной случайности нам еще не пришлось быть наедине.
   – Да ведь это оттого, что я еще не устроился, – ответил Марсьяк.
   – Позволь тебе заметить, что после такой долгой разлуки с матерью можно бы уделить ей несколько часов… Неужели нам не о чем поговорить с тобой, Арман?
   – Ах, я знаю, матушка, что покойный отец мой сделал все, что мог, для облегчения моей жалкой участи, – с живостью проговорил Марсьяк, – но… но вы никогда не писали об этом подробно, в письмах ваших я находил только намеки…
   – Тем более, значит, мне нужно переговорить с тобой.
   – Вы правы, матушка, и я, конечно, виноват, что заставляю вас напоминать себе об этом.
   – Присядь вот тут, на место твоего покойного отца… Но тогда я могла его видеть, теперь…
   И слепые глаза ее наполнились слезами.
   – Не плачьте, – сухо остановил ее Марсьяк. – Мы теперь вместе и уже более никогда не разлучимся.
   Он снизошел даже до того, что приложился к бледной, сухой руке баронессы. Марсьяк вошел бы и больше в свою новую роль нежного, любящего сына, но вид этой несчастной, слепой, безупречной, почти праведной женщины не позволял ему разнуздаться в юродстве, и комедия выходила не совсем удачной. Эти неподвижно устремленные на него глаза, казалось, читали в его сердце, и у него не хватало смелости увлекаться обманом, и удачное выполнение роли становилось все затруднительнее.
   Не столько смелый, сколько нахальный при общении с равными и низшими, Марсьяк теперь окончательно терялся перед своей слепой жертвой. В глубине его сознания беспокойно копошился надоедливый червяк, которого он с радостью вырвал бы и затоптал, – это была пробудившаяся совесть.
   Но Марсьяк не любил поддаваться кисельным нежностям, как он говорил, и сумел заглушить в себе этот слабый проблеск человеческого чувства. Спокойно и хладнокровно занял он опять указанное место, приготовляясь выслушать свою слепую собеседницу.
   – Ты, конечно, не мог забыть последней сцены с отцом, – взволнованным голосом начала баронесса д'Анжель, – в тот страшный день, когда разразилось над тобой это ужасное обвинение? «Если ты виновен, – сказал тебе отец, – вот пистолет. Кончай скорее – мертвых не судят». «Я невинен, – ответил ты ему, – и я должен жить для того, чтобы доказать свою невинность и смыть пятно позора!»
   – Самоубийство было бы, действительно, только горьким подтверждением вины, – вздохнула она. – Ты говорил так горячо, так убедительно, что отец поверил… Поверил и простил. Но общественное мнение было против. Доказательства, улики были налицо – и тебя приговорили… приговорили…