Страница:
Не желая оставаться в долгу, испанец из вежливости поспешил ответить через два дня таким же роскошным завтраком.
Были приглашены и дамы.
Де Нанжери приволокнулся за одной из них. Она оказалась подругой красавицы, которую посещал Пильвейра. Это обстоятельство еще более сблизило новых приятелей.
Де Нанжери так щедро расплачивался, так сорил деньгами, знакомясь с Парижем и его соблазнами, а Викарио был таким веселым, занимательным собеседником, представлял своему новому приятелю таких приятных молодых людей, умел так разнообразить его удовольствия, что время летело быстро и незаметно. Благородный друг выжидал только благоприятного случая, чтобы ощипать птенца, так кстати подвернувшегося под его ловкую, умелую руку.
Прошло две недели. Однажды утром де Нанжери заехал к своему приятелю.
– Я сегодня же должен уехать из Парижа! – объявил он испанцу с сожалением.
– Как! Так неожиданно…
– Я получил депешу от отца.
– О-о! Значит, что-нибудь серьезное?
– Мне еще не известно, в чем дело, но отец вызывает меня немедленно, и я не смею ослушаться его приказаний.
– Вы уедете, конечно, ненадолго?
– Понятно, постараюсь вернуться при первой возможности. Но у меня есть еще к вам маленькая просьба, мосье Пильвейра.
– Сделайте одолжение, готов служить вам, чем могу.
– Я, видите ли, боюсь, как бы отец не задержал меня в замке де Нанжери дольше, чем следует; но как ни хорош департамент Оны, я, конечно, никогда не сравню его с веселыми парижскими бульварами.
– Понимаю вас, друг мой, прекрасно понимаю…
– Да, я, кажется, сумею избавиться от непрошеных забот и попечений моего достойного родителя. Скажу ему, что, получив телеграмму, я собрался в дорогу в тот же день, не успев отдать нужных распоряжений, не захватив ничего с собой и что потому мне необходимо вернуться в Париж как можно скорее, что у меня, наконец, есть тьма дел, требующих моего присутствия. Я действительно не беру ничего с собою, слугу – и того думаю оставить здесь.
– Но чем же я-то могу быть вам полезен?
– Попрошу вас, любезнейший Викарио, взять на это время моего Жана к себе. Он малый услужливый, расторопный, но еще слишком молод, и я боюсь оставить его одного, пожалуй, наделает глупостей.
– Я, конечно, с удовольствием возьму его к себе, любезнейший мосье де Нанжери. Жалею только, что не могу оказать вам какой-нибудь более важной услуги.
– Для меня это очень большая услуга, потому что я дорожу Жаном и хотел бы удержать его при себе.
– Итак, могу на вас рассчитывать? – уточнил молодой провинциал. И де Нанжери крепко пожал руку своего обязательного приятеля. Уже выходя на лестницу, он прибавил:
– Ах! Я было забыл попросить вас о том, чтобы вы позволили Жану наведываться каждое утро в мой отель, на всякий случай. Времени у него на это уйдет немного, он слетает туда и обратно в несколько минут.
Мог ли Викарио, получая дарового слугу, отказать мосье в таких пустяках.
В тот же день Жан переселился в квартиру испанца. Де Нанжери уехал к отцу.
Во всем Париже не нашлось бы, конечно, более расторопного, более услужливого лакея. Викарио, превратившийся со дня счастливых бегов в Венсене в достаточно обеспеченного человека, серьезно подумывал о том, как бы ему удержать Жана у себя и по возвращении де Нанжери. Раза два он даже намекнул об этом самому Жану, и тот, по-видимому, был не прочь от такой перемены, заметив, однако, что невозможно же жить постоянно в гостинице.
Наивное замечание это вызвало у Викарио улыбку одобрения.
– Погоди! Устроимся и мы не хуже других, – лукаво подмигнул он сметливому парню.
Действительно, дня через три Викарио Пильвейра переехал в прелестную квартиру по Итальянскому бульвару. Кокетливое убранство комнат, жардиньерки, масса ненужных, но изящных безделушек служили ясным доказательством того, что в квартире этой жила женщина; но густой слой пыли, лежавшей на разных столиках и мягких канапе, указывал на давнишнее отсутствие хозяйки этого уютного уголка. Мягкие ковры, толстые драпировки, дорогая мебель, крытая красивой материей из шелковых оческов, – все носило на себе печать вкуса и изящества, все было безукоризненно, кроме входа. Вход портил все. Всем парижанам, проходившим по Итальянскому бульвару между улицами Шуазель и де Граммон, конечно, неприятно бросалась в глаза решетка, за которой тянулся темный, смрадный переулок. В 1881 году переулок этот был уничтожен, застроен зданиями лионского кредитного общества. В 1868 году в нем помещались: направо – оптика, налево – мелкий виноторговец и грязный ватерклозет. Неопрятный, мрачный переулок положительно резал глаз прохожего в этом богатом, элегантном квартале. Дома его были ветхи и грязны, и жили в них личности такие же темные и неприглядные, как самый переулок.
В новой квартире своей Викарио принимал только Карлеваля и Буа-Репона. Испанец был, по всей вероятности, кассиром этих господ, потому что являлись они к нему только за деньгами. Карлеваль был покладистее: он приходил, просил крупную цифру и уходил вполне довольный, получив монету всего в сто су. Но Буа-Репон был далеко не так сговорчив. Жан, не любивший, впрочем, подслушивать, слышал, однако, не раз нешуточные споры и даже ссоры Буа-Репона с его хозяином из-за денежных расчетов. Но, не знакомый с нравами и обычаями парижан, молодой лакей Пильвейра не находил в этих визитах и постоянных спорах, конечно, ничего особенного.
Случалось, однако, что у господина его собирались и посторонние лица. Поздно вечером, иногда уже около полуночи, Викарио приводил с собой веселое, шумное общество, и тогда в квартире его устраивалось азартное баккара. И мужчины, и женщины оказывались отчаянными игроками и часто просиживали за картами не только до утра, но и до следующей ночи.
Бедный Жан проклинал эти вечера, вернее, ночи, и как всякий добропорядочный слуга посылал к черту и хозяина, и гостей его, потому что они не давали ему покоя.
Викарио, впрочем, всегда отсылал Жана и приказывал ему ложиться спать. Но Жан, хорошо выдрессированный еще в замке де Нанжери, осмеливался заметить, что услуги его могут еще понадобиться кому-нибудь из гостей и что потому ему уже лучше не уходить в свою комнату.
Была ли возможность возражать такому неутомимому, преданному человеку? Жан, конечно, оставался до конца вечера. Да и притом молодой лакей следил с таким любопытством за ходом игры, что было жаль лишить его такого невинного удовольствия. Он увлекался игрой более самих игроков, горевал и радовался вместе с ними, с напряжением следил за выражением их лиц… Медерик, бывавший на вечерах этих, впрочем очень редко, даже заметил однажды Жану:
– Однако, любезный, ты изучаешь физиономии наши, как следственный пристав.
Бедный малый страшно сконфузился и поспешил ретироваться.
Но шутка Медерика не осталась без последствий. Однажды утром, когда Жан подавал завтрак, Викарио спросил у него:
– Ну, что же, скоро думает вернуться твой мосье?
– Старый барин, верно, задержал мосье де Нанжери дольше, чем он рассчитывал, – ответил Жан.
– Это может быть и так, но все же странно, что этот милейший Родриго забыл тебя совсем, – улыбнулся Викарио.
Через двое суток после этого разговора Жан, вернувшись со своей ежедневной утренней прогулки в «Гранд-отель», сказал испанцу:
– В «Гранд-отеле» не было никаких писем на имя моего господина и потому я пришел в отель де Сарагосс. И вот там мне передали письмо на ваше имя, сударь. Письмо лежало там уже два или три дня.
– А тебе сказали, кто принес его?
– Сказали, сударь. Принес его лакей в ливрее.
– А-а! Это, значит, от Родриго… Напрасно же обвинял я твоего господина.
Викарио прочел:
«Милейший мосье Викарио!
Вот я и в замке де Нанжери. Великолепно, роскошно, но скучно, страшно скучно. Вообразите, отец задумал женить меня! Я, конечно, протестую, борьбу веду отчаянную, но тем не менее должен пробыть здесь дольше, чем предполагал. Верховая езда и охота – единственные мои развлечения. Скука смертная!
По поручению отца я писал нашему поверенному, мосье де Данфрону, и воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы переслать и вам это письмо. Если вздумаете отвечать, то адресуйте и свое письмо на имя этого Данфрона, потому что письма моих парижских друзей перехватывают и они до меня не доходят. Жан знает этого Данфрона, он снесет ему ваше письмо.
Кстати, довольны ли вы им? Привык ли он к Парижу?
До скорого свидания. Ваш
Родриго де Нанжери».
Испанец, конечно, поторопился ответить своему щедрому приятелю и, передавая свое письмо Жану, приказал отнести его к господину Данфрону, который уже должен был сам переслать его в замок де Нанжери.
– Ты передашь ему мой новый адрес, – прибавил Викарио. И он написал:
«Итальянский бульвар, переулок Гласьер, в квартиру Сусанны Мулен».
Жан вытаращил глаза и разинул рот от удивления.
– Сусанны Мулен? – переспросил он.
– Конечно, – засмеялся испанец. – Неужели ты считал меня таким богачом? Разве я мог в два дня приобрести себе такую обстановку? Нет, любезный Жан, квартиру эту я нанял с мебелью у госпожи Мулен.
– И этот грязный переулок называется переулком Гласьер? – продолжал удивленный Жан.
– Да… Ну и что ж из этого?
– Удивительно, что я до сих пор не знал названия этого переулка! Изучил, кажется, весь Париж вдоль и поперек, а этого не знал… Вот уж верно, что век живи – век учись! – бормотал слуга.
И по дороге к вышеупомянутому Данфрону он все твердил:
– Сусанна Мулен… Переулок Гласьер… Странные бывают вещи на свете! Я жил тут столько времени и ни о чем не догадывался, ничего не подозревал даже.
XI
XII
Были приглашены и дамы.
Де Нанжери приволокнулся за одной из них. Она оказалась подругой красавицы, которую посещал Пильвейра. Это обстоятельство еще более сблизило новых приятелей.
Де Нанжери так щедро расплачивался, так сорил деньгами, знакомясь с Парижем и его соблазнами, а Викарио был таким веселым, занимательным собеседником, представлял своему новому приятелю таких приятных молодых людей, умел так разнообразить его удовольствия, что время летело быстро и незаметно. Благородный друг выжидал только благоприятного случая, чтобы ощипать птенца, так кстати подвернувшегося под его ловкую, умелую руку.
Прошло две недели. Однажды утром де Нанжери заехал к своему приятелю.
– Я сегодня же должен уехать из Парижа! – объявил он испанцу с сожалением.
– Как! Так неожиданно…
– Я получил депешу от отца.
– О-о! Значит, что-нибудь серьезное?
– Мне еще не известно, в чем дело, но отец вызывает меня немедленно, и я не смею ослушаться его приказаний.
– Вы уедете, конечно, ненадолго?
– Понятно, постараюсь вернуться при первой возможности. Но у меня есть еще к вам маленькая просьба, мосье Пильвейра.
– Сделайте одолжение, готов служить вам, чем могу.
– Я, видите ли, боюсь, как бы отец не задержал меня в замке де Нанжери дольше, чем следует; но как ни хорош департамент Оны, я, конечно, никогда не сравню его с веселыми парижскими бульварами.
– Понимаю вас, друг мой, прекрасно понимаю…
– Да, я, кажется, сумею избавиться от непрошеных забот и попечений моего достойного родителя. Скажу ему, что, получив телеграмму, я собрался в дорогу в тот же день, не успев отдать нужных распоряжений, не захватив ничего с собой и что потому мне необходимо вернуться в Париж как можно скорее, что у меня, наконец, есть тьма дел, требующих моего присутствия. Я действительно не беру ничего с собою, слугу – и того думаю оставить здесь.
– Но чем же я-то могу быть вам полезен?
– Попрошу вас, любезнейший Викарио, взять на это время моего Жана к себе. Он малый услужливый, расторопный, но еще слишком молод, и я боюсь оставить его одного, пожалуй, наделает глупостей.
– Я, конечно, с удовольствием возьму его к себе, любезнейший мосье де Нанжери. Жалею только, что не могу оказать вам какой-нибудь более важной услуги.
– Для меня это очень большая услуга, потому что я дорожу Жаном и хотел бы удержать его при себе.
– Итак, могу на вас рассчитывать? – уточнил молодой провинциал. И де Нанжери крепко пожал руку своего обязательного приятеля. Уже выходя на лестницу, он прибавил:
– Ах! Я было забыл попросить вас о том, чтобы вы позволили Жану наведываться каждое утро в мой отель, на всякий случай. Времени у него на это уйдет немного, он слетает туда и обратно в несколько минут.
Мог ли Викарио, получая дарового слугу, отказать мосье в таких пустяках.
В тот же день Жан переселился в квартиру испанца. Де Нанжери уехал к отцу.
Во всем Париже не нашлось бы, конечно, более расторопного, более услужливого лакея. Викарио, превратившийся со дня счастливых бегов в Венсене в достаточно обеспеченного человека, серьезно подумывал о том, как бы ему удержать Жана у себя и по возвращении де Нанжери. Раза два он даже намекнул об этом самому Жану, и тот, по-видимому, был не прочь от такой перемены, заметив, однако, что невозможно же жить постоянно в гостинице.
Наивное замечание это вызвало у Викарио улыбку одобрения.
– Погоди! Устроимся и мы не хуже других, – лукаво подмигнул он сметливому парню.
Действительно, дня через три Викарио Пильвейра переехал в прелестную квартиру по Итальянскому бульвару. Кокетливое убранство комнат, жардиньерки, масса ненужных, но изящных безделушек служили ясным доказательством того, что в квартире этой жила женщина; но густой слой пыли, лежавшей на разных столиках и мягких канапе, указывал на давнишнее отсутствие хозяйки этого уютного уголка. Мягкие ковры, толстые драпировки, дорогая мебель, крытая красивой материей из шелковых оческов, – все носило на себе печать вкуса и изящества, все было безукоризненно, кроме входа. Вход портил все. Всем парижанам, проходившим по Итальянскому бульвару между улицами Шуазель и де Граммон, конечно, неприятно бросалась в глаза решетка, за которой тянулся темный, смрадный переулок. В 1881 году переулок этот был уничтожен, застроен зданиями лионского кредитного общества. В 1868 году в нем помещались: направо – оптика, налево – мелкий виноторговец и грязный ватерклозет. Неопрятный, мрачный переулок положительно резал глаз прохожего в этом богатом, элегантном квартале. Дома его были ветхи и грязны, и жили в них личности такие же темные и неприглядные, как самый переулок.
В новой квартире своей Викарио принимал только Карлеваля и Буа-Репона. Испанец был, по всей вероятности, кассиром этих господ, потому что являлись они к нему только за деньгами. Карлеваль был покладистее: он приходил, просил крупную цифру и уходил вполне довольный, получив монету всего в сто су. Но Буа-Репон был далеко не так сговорчив. Жан, не любивший, впрочем, подслушивать, слышал, однако, не раз нешуточные споры и даже ссоры Буа-Репона с его хозяином из-за денежных расчетов. Но, не знакомый с нравами и обычаями парижан, молодой лакей Пильвейра не находил в этих визитах и постоянных спорах, конечно, ничего особенного.
Случалось, однако, что у господина его собирались и посторонние лица. Поздно вечером, иногда уже около полуночи, Викарио приводил с собой веселое, шумное общество, и тогда в квартире его устраивалось азартное баккара. И мужчины, и женщины оказывались отчаянными игроками и часто просиживали за картами не только до утра, но и до следующей ночи.
Бедный Жан проклинал эти вечера, вернее, ночи, и как всякий добропорядочный слуга посылал к черту и хозяина, и гостей его, потому что они не давали ему покоя.
Викарио, впрочем, всегда отсылал Жана и приказывал ему ложиться спать. Но Жан, хорошо выдрессированный еще в замке де Нанжери, осмеливался заметить, что услуги его могут еще понадобиться кому-нибудь из гостей и что потому ему уже лучше не уходить в свою комнату.
Была ли возможность возражать такому неутомимому, преданному человеку? Жан, конечно, оставался до конца вечера. Да и притом молодой лакей следил с таким любопытством за ходом игры, что было жаль лишить его такого невинного удовольствия. Он увлекался игрой более самих игроков, горевал и радовался вместе с ними, с напряжением следил за выражением их лиц… Медерик, бывавший на вечерах этих, впрочем очень редко, даже заметил однажды Жану:
– Однако, любезный, ты изучаешь физиономии наши, как следственный пристав.
Бедный малый страшно сконфузился и поспешил ретироваться.
Но шутка Медерика не осталась без последствий. Однажды утром, когда Жан подавал завтрак, Викарио спросил у него:
– Ну, что же, скоро думает вернуться твой мосье?
– Старый барин, верно, задержал мосье де Нанжери дольше, чем он рассчитывал, – ответил Жан.
– Это может быть и так, но все же странно, что этот милейший Родриго забыл тебя совсем, – улыбнулся Викарио.
Через двое суток после этого разговора Жан, вернувшись со своей ежедневной утренней прогулки в «Гранд-отель», сказал испанцу:
– В «Гранд-отеле» не было никаких писем на имя моего господина и потому я пришел в отель де Сарагосс. И вот там мне передали письмо на ваше имя, сударь. Письмо лежало там уже два или три дня.
– А тебе сказали, кто принес его?
– Сказали, сударь. Принес его лакей в ливрее.
– А-а! Это, значит, от Родриго… Напрасно же обвинял я твоего господина.
Викарио прочел:
«Милейший мосье Викарио!
Вот я и в замке де Нанжери. Великолепно, роскошно, но скучно, страшно скучно. Вообразите, отец задумал женить меня! Я, конечно, протестую, борьбу веду отчаянную, но тем не менее должен пробыть здесь дольше, чем предполагал. Верховая езда и охота – единственные мои развлечения. Скука смертная!
По поручению отца я писал нашему поверенному, мосье де Данфрону, и воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы переслать и вам это письмо. Если вздумаете отвечать, то адресуйте и свое письмо на имя этого Данфрона, потому что письма моих парижских друзей перехватывают и они до меня не доходят. Жан знает этого Данфрона, он снесет ему ваше письмо.
Кстати, довольны ли вы им? Привык ли он к Парижу?
До скорого свидания. Ваш
Родриго де Нанжери».
Испанец, конечно, поторопился ответить своему щедрому приятелю и, передавая свое письмо Жану, приказал отнести его к господину Данфрону, который уже должен был сам переслать его в замок де Нанжери.
– Ты передашь ему мой новый адрес, – прибавил Викарио. И он написал:
«Итальянский бульвар, переулок Гласьер, в квартиру Сусанны Мулен».
Жан вытаращил глаза и разинул рот от удивления.
– Сусанны Мулен? – переспросил он.
– Конечно, – засмеялся испанец. – Неужели ты считал меня таким богачом? Разве я мог в два дня приобрести себе такую обстановку? Нет, любезный Жан, квартиру эту я нанял с мебелью у госпожи Мулен.
– И этот грязный переулок называется переулком Гласьер? – продолжал удивленный Жан.
– Да… Ну и что ж из этого?
– Удивительно, что я до сих пор не знал названия этого переулка! Изучил, кажется, весь Париж вдоль и поперек, а этого не знал… Вот уж верно, что век живи – век учись! – бормотал слуга.
И по дороге к вышеупомянутому Данфрону он все твердил:
– Сусанна Мулен… Переулок Гласьер… Странные бывают вещи на свете! Я жил тут столько времени и ни о чем не догадывался, ничего не подозревал даже.
XI
Любопытство – очень гадкий недостаток
Жан был слуга не из любопытных. Он не подслушивал у дверей, не распечатывал писем своего господина, не любил рыться в его бумагах. Викарио уже давно убедился в этом и не чувствовал стеснения от присутствия нового человека. Однако, несмотря на то, что Жан был совсем не любопытен, некоторые таинственные стороны загадочного существования испанца не могли ускользнуть от его внимания. Так, например, он не мог не заметить, что аккуратно, каждый понедельник являлся к его хозяину утром один и тот же фактор. Викарио вручал этому человеку каждый раз письмо, запечатанное в конверте без всякой надписи. Невозможно было не заметить и того, что после ухода фактора испанец среди дня непременно уходил из дому, одевшись как можно проще. Перед уходом он всегда говорил Жану:
– Ты можешь сегодня идти со двора, я не буду обедать дома.
Иногда он возвращался домой очень поздно и в прекраснейшем расположении духа. Иногда же, напротив, приходил сумрачный и недовольный, возвратившись через час, в крайнем случае – через два.
Жан был скромный малый и, конечно, никогда не решился бы расспрашивать и выведывать. Не любопытствуя и не расспрашивая, слуга мог также заметить, что тот же фактор являлся опять каждую среду и на этот раз уже сам приносил господину Викарио запечатанный конверт, тоже без всякой надписи.
Человек в плисовой куртке был простой овернец, такой же, как все овернцы. Он входил, раскланивался, исполнял возложенное на него поручение, получал плату и затем уходил, как и всякий другой посыльный; фактор, как все факторы, так что самый любопытный из лакеев не сумел бы найти в нем ничего особенного. В среду, так же как и в понедельник, Викарио, получив письмо, уходил из дому.
Жан это заметил, так как хотя и не был любопытен, но обладал хорошей памятью.
Однажды, прогуливаясь безо всякой причины на углу улицы Святого Августина, он заметил за столиком в виноторговле того самого бессловесного овернца, который так аккуратно являлся к ним каждый понедельник и каждую среду. Конечно, встреча эта была совершенно случайной, так как Жан не любил любопытничать, считал даже любопытство одним из самых гадких недостатков. Мало ли кого можно встретить на улице, а увидев уже несколько раз человека, нельзя же не признать его при этой встрече. И, что бы там ни болтали злые языки, мы говорим, положа руку на сердце, что Париж еще не успел испортить молодого слугу Викарио. Но, увы! Соблазнов так много, а человек – не камень, и Жан, считавший любопытство низким пороком, стал понемногу поддаваться ему. В одно прекрасное утро парень сказал себе:
– Во всяком случае, странно, что господин, щеголяющий пять дней в неделю в самом модном платье, выряжается каким-то оборванцем в дни прихода этого овернца! И куда это он ходит в старом пальтишке и в этом помятом грибе? В каком квартале шляется он в этаком наряде? Любопытно! Даже очень любопытно…
По какому-то адскому наущению мысли эти родились в голове неиспорченного слуги Викарио именно в среду утром. Молчаливый фактор явился в этот день в назначенное время. Пильвейра, как всегда, переменил платье и, уходя, сказал Жану:
– Не жди меня к обеду.
И этот негодяй, этот дрянной лакеишка вздумал выследить своего господина! Осторожно скользнул он за ним в темный переулок и, стараясь не терять Викарио из виду, пошел по его следам, только, конечно, на приличном расстоянии.
Пильвейра прошел по бульвару до Маделены, Жан шел по тому же направлению.
Испанец повернул на улицу Роаяль, прошел через площадь Согласия и направился по набережной к эспланаде Инвалидов. Жан не отставал от него.
Но на бульваре Латур-Мобур любопытство слуги было наказано: карета, ехавшая шагом за батальоном, возвращавшимся с учения, совершенно заслонила от него испанца, когда она наконец проехала, – Викарио исчез.
Жан устыдился и повернул назад.
– Если Викарио не провалился сквозь землю, – рассуждал он, – то, конечно, вошел в один из домов бульвара Латур-Мобур. А если он, действительно, вошел в один из этих домов, то легко мог сесть у окна и увидеть из него своего лакея.
Такой оборот дела, конечно, не входил в расчеты Жана, потому он и поспешил удалиться.
Он поступил весьма благоразумно, так как Викарио вернулся очень скоро, и вернулся в самом скверном настроении.
Жан, уже пользовавшийся некоторым расположением своего господина, позволил себе сделать на этот счет маленькое замечание.
– Вы чем-то недовольны, сударь? – вкрадчиво спросил он.
– Действительно, нечем быть довольным! – ответил Пильвейра.
– Особа-то, значит, не пришла на рандеву?
– Какая особа? – резко спросил испанец.
– Да, мадама эта… Та самая, для которой мосье Пильвейра беспокоился два раза в неделю.
Викарио сейчас же успокоился.
– Мадама… – улыбнулся он. – Ты уж успел, однако, подметить… Так ты думаешь, что эта мадама?
– Да, я так подумал…
– Ты угадал, она не пришла.
– Значит, вам придется ждать до понедельника?
– О! Ты, я вижу, хороший наблюдатель.
– Извините, сударь, я, право, попросту. И сам не знаю, как… Но ведь это бывает аккуратно: каждую среду и каждый понедельник.
– Ну, хорошо. Только не болтай никому об этом.
– О! В скромности Жана можете быть уверены, мосье, – с гордостью проговорил слуга.
Всем известно, что дурные наклонности прививаются гораздо скорее добрых, потому неудивительно, что молодой лакей Викарио, не узнав точно, куда именно ходит господин его, дал себе слово выследить фактора.
В следующий же понедельник, отправившись по обыкновению в «Гранд-отель», Жан стал поджидать посыльного. Честный овернец, ничего не подозревая, спокойно вышел от Викарио и зашагал по бульвару к улице Обер, затем он повернул на Гаварскую площадь.
– Он, кажется, идет на железную дорогу, – смекнул Жан.
Догадливый парень не ошибся: посыльный вошел во двор дебаркадера. Жану это было и на руку, потому что в густой толпе, несомненно, безопаснее следить. Обойдя и внимательно оглядев зал второго класса, фактор пошел опять назад до улицы Амстердам. Все время он внимательно глядел по сторонам, как бы отыскивая кого-то. Не встретив, вероятно, того, кто ему был нужен, овернец опять пошел к дебаркадеру и, придя на станцию, спокойно уселся у колонны. Просидев не более двух минут, фактор встал и направился спокойно к бульвару, уже не оглядываясь по сторонам.
Неужели миссия фактора была исполнена? Жан успел только заметить, что мимо овернца прошел какой-то невзрачный старичок из приезжих, что-то вроде деревенского работника. Но овернец, кажется, не передавал ему никакого письма, по крайней мере, Жан ничего не заметил, так как старичок прошел очень скоро.
Надо, однако, полагать, что письмо все же было передано, ибо фактор ушел совсем и занял свое обычное место на углу улицы Святого Августина.
Итак, вторая экскурсия Жана была не удачнее первой: он вернулся домой опять ни с чем.
Обе эти неудачи так обескуражили его, что он решил бросить свои исследования, и в среду остался дома.
В понедельник, в обычный час раздался обычный звонок овернца. Отворив дверь и увидев перед собой другого фактора, Жан был очень удивлен и счел нужным доложить об этом своему господину.
– Сударь! Вас спрашивает какой-то человек, – сказал он испанцу.
– Ах, это, верно, дядя Теофиль? Впусти его скорее!
– Нет, это не тот. Какой-то новый.
– Спроси, что ему нужно. А лучше веди его сюда! Фактор вошел в комнату, держа шапку в руках.
Он был одет в такую же плисовую куртку, как и тот посыльный, говорил с тем же особым акцентом, так что сомневаться в его овернском происхождении не приходилось.
– Мошье, – начал он, – я пришлан вмешто Киофиля… Он выдает шегодня жамуж швою племянничу жа угольщика из Менильмонтана. Швадьбу пражднуют в Веншене, и потому он пошлал меня к вам шегодня…
Викарио внимательно и недоверчиво разглядывал физиономию нового фактора, но не мог найти в ней ничего подозрительного: то же загорелое лицо, те же коротко подстриженные баки, такой же яркий, бьющий в глаза галстук…
– Вы знаете, что нужно сделать?
– Как же, как же, мой добрый гошподин! Киофиль шкажал: ты пойдешь к мошье Викарио Пойвера.
Заметив, что Жан улыбается, овернец поспешил поправиться:
– Может, я не так шкажал? Викер Пивера… тебе дадут там бумагу беж вшякой надпиши. Ты шейчаш же пойдешь к Шен-Лажару и там встретишь штаричка, который вожьмет у тебя эту бумагу – вот и вше. Денег не шпрашивай, потому что мне уже жаплачено. Киофиль уж шам ражочтет меня жа вешь день.
– Ваше имя?
– Меня жовут Пьер Ларфульо. Да вот, шударь, ижвольте мою бляху, тут штоит номер. Больше ничего не прикажете?
– Нет… Вот вам письмо, а этот франк возьмите себе за работу.
– Но, шударь, Киофиль же шкажал мне…
– Это уж возьмите себе.
– О! Благодарю, благодарю ваш, добрый мошье. Чешть имею кланяться!
И Пьер Ларфульо ушел, вполне довольный, и долго смеялись Викарио и его слуга над ужимками и забавным выговором смешного овернца.
– Ты можешь сегодня идти со двора, я не буду обедать дома.
Иногда он возвращался домой очень поздно и в прекраснейшем расположении духа. Иногда же, напротив, приходил сумрачный и недовольный, возвратившись через час, в крайнем случае – через два.
Жан был скромный малый и, конечно, никогда не решился бы расспрашивать и выведывать. Не любопытствуя и не расспрашивая, слуга мог также заметить, что тот же фактор являлся опять каждую среду и на этот раз уже сам приносил господину Викарио запечатанный конверт, тоже без всякой надписи.
Человек в плисовой куртке был простой овернец, такой же, как все овернцы. Он входил, раскланивался, исполнял возложенное на него поручение, получал плату и затем уходил, как и всякий другой посыльный; фактор, как все факторы, так что самый любопытный из лакеев не сумел бы найти в нем ничего особенного. В среду, так же как и в понедельник, Викарио, получив письмо, уходил из дому.
Жан это заметил, так как хотя и не был любопытен, но обладал хорошей памятью.
Однажды, прогуливаясь безо всякой причины на углу улицы Святого Августина, он заметил за столиком в виноторговле того самого бессловесного овернца, который так аккуратно являлся к ним каждый понедельник и каждую среду. Конечно, встреча эта была совершенно случайной, так как Жан не любил любопытничать, считал даже любопытство одним из самых гадких недостатков. Мало ли кого можно встретить на улице, а увидев уже несколько раз человека, нельзя же не признать его при этой встрече. И, что бы там ни болтали злые языки, мы говорим, положа руку на сердце, что Париж еще не успел испортить молодого слугу Викарио. Но, увы! Соблазнов так много, а человек – не камень, и Жан, считавший любопытство низким пороком, стал понемногу поддаваться ему. В одно прекрасное утро парень сказал себе:
– Во всяком случае, странно, что господин, щеголяющий пять дней в неделю в самом модном платье, выряжается каким-то оборванцем в дни прихода этого овернца! И куда это он ходит в старом пальтишке и в этом помятом грибе? В каком квартале шляется он в этаком наряде? Любопытно! Даже очень любопытно…
По какому-то адскому наущению мысли эти родились в голове неиспорченного слуги Викарио именно в среду утром. Молчаливый фактор явился в этот день в назначенное время. Пильвейра, как всегда, переменил платье и, уходя, сказал Жану:
– Не жди меня к обеду.
И этот негодяй, этот дрянной лакеишка вздумал выследить своего господина! Осторожно скользнул он за ним в темный переулок и, стараясь не терять Викарио из виду, пошел по его следам, только, конечно, на приличном расстоянии.
Пильвейра прошел по бульвару до Маделены, Жан шел по тому же направлению.
Испанец повернул на улицу Роаяль, прошел через площадь Согласия и направился по набережной к эспланаде Инвалидов. Жан не отставал от него.
Но на бульваре Латур-Мобур любопытство слуги было наказано: карета, ехавшая шагом за батальоном, возвращавшимся с учения, совершенно заслонила от него испанца, когда она наконец проехала, – Викарио исчез.
Жан устыдился и повернул назад.
– Если Викарио не провалился сквозь землю, – рассуждал он, – то, конечно, вошел в один из домов бульвара Латур-Мобур. А если он, действительно, вошел в один из этих домов, то легко мог сесть у окна и увидеть из него своего лакея.
Такой оборот дела, конечно, не входил в расчеты Жана, потому он и поспешил удалиться.
Он поступил весьма благоразумно, так как Викарио вернулся очень скоро, и вернулся в самом скверном настроении.
Жан, уже пользовавшийся некоторым расположением своего господина, позволил себе сделать на этот счет маленькое замечание.
– Вы чем-то недовольны, сударь? – вкрадчиво спросил он.
– Действительно, нечем быть довольным! – ответил Пильвейра.
– Особа-то, значит, не пришла на рандеву?
– Какая особа? – резко спросил испанец.
– Да, мадама эта… Та самая, для которой мосье Пильвейра беспокоился два раза в неделю.
Викарио сейчас же успокоился.
– Мадама… – улыбнулся он. – Ты уж успел, однако, подметить… Так ты думаешь, что эта мадама?
– Да, я так подумал…
– Ты угадал, она не пришла.
– Значит, вам придется ждать до понедельника?
– О! Ты, я вижу, хороший наблюдатель.
– Извините, сударь, я, право, попросту. И сам не знаю, как… Но ведь это бывает аккуратно: каждую среду и каждый понедельник.
– Ну, хорошо. Только не болтай никому об этом.
– О! В скромности Жана можете быть уверены, мосье, – с гордостью проговорил слуга.
Всем известно, что дурные наклонности прививаются гораздо скорее добрых, потому неудивительно, что молодой лакей Викарио, не узнав точно, куда именно ходит господин его, дал себе слово выследить фактора.
В следующий же понедельник, отправившись по обыкновению в «Гранд-отель», Жан стал поджидать посыльного. Честный овернец, ничего не подозревая, спокойно вышел от Викарио и зашагал по бульвару к улице Обер, затем он повернул на Гаварскую площадь.
– Он, кажется, идет на железную дорогу, – смекнул Жан.
Догадливый парень не ошибся: посыльный вошел во двор дебаркадера. Жану это было и на руку, потому что в густой толпе, несомненно, безопаснее следить. Обойдя и внимательно оглядев зал второго класса, фактор пошел опять назад до улицы Амстердам. Все время он внимательно глядел по сторонам, как бы отыскивая кого-то. Не встретив, вероятно, того, кто ему был нужен, овернец опять пошел к дебаркадеру и, придя на станцию, спокойно уселся у колонны. Просидев не более двух минут, фактор встал и направился спокойно к бульвару, уже не оглядываясь по сторонам.
Неужели миссия фактора была исполнена? Жан успел только заметить, что мимо овернца прошел какой-то невзрачный старичок из приезжих, что-то вроде деревенского работника. Но овернец, кажется, не передавал ему никакого письма, по крайней мере, Жан ничего не заметил, так как старичок прошел очень скоро.
Надо, однако, полагать, что письмо все же было передано, ибо фактор ушел совсем и занял свое обычное место на углу улицы Святого Августина.
Итак, вторая экскурсия Жана была не удачнее первой: он вернулся домой опять ни с чем.
Обе эти неудачи так обескуражили его, что он решил бросить свои исследования, и в среду остался дома.
В понедельник, в обычный час раздался обычный звонок овернца. Отворив дверь и увидев перед собой другого фактора, Жан был очень удивлен и счел нужным доложить об этом своему господину.
– Сударь! Вас спрашивает какой-то человек, – сказал он испанцу.
– Ах, это, верно, дядя Теофиль? Впусти его скорее!
– Нет, это не тот. Какой-то новый.
– Спроси, что ему нужно. А лучше веди его сюда! Фактор вошел в комнату, держа шапку в руках.
Он был одет в такую же плисовую куртку, как и тот посыльный, говорил с тем же особым акцентом, так что сомневаться в его овернском происхождении не приходилось.
– Мошье, – начал он, – я пришлан вмешто Киофиля… Он выдает шегодня жамуж швою племянничу жа угольщика из Менильмонтана. Швадьбу пражднуют в Веншене, и потому он пошлал меня к вам шегодня…
Викарио внимательно и недоверчиво разглядывал физиономию нового фактора, но не мог найти в ней ничего подозрительного: то же загорелое лицо, те же коротко подстриженные баки, такой же яркий, бьющий в глаза галстук…
– Вы знаете, что нужно сделать?
– Как же, как же, мой добрый гошподин! Киофиль шкажал: ты пойдешь к мошье Викарио Пойвера.
Заметив, что Жан улыбается, овернец поспешил поправиться:
– Может, я не так шкажал? Викер Пивера… тебе дадут там бумагу беж вшякой надпиши. Ты шейчаш же пойдешь к Шен-Лажару и там встретишь штаричка, который вожьмет у тебя эту бумагу – вот и вше. Денег не шпрашивай, потому что мне уже жаплачено. Киофиль уж шам ражочтет меня жа вешь день.
– Ваше имя?
– Меня жовут Пьер Ларфульо. Да вот, шударь, ижвольте мою бляху, тут штоит номер. Больше ничего не прикажете?
– Нет… Вот вам письмо, а этот франк возьмите себе за работу.
– Но, шударь, Киофиль же шкажал мне…
– Это уж возьмите себе.
– О! Благодарю, благодарю ваш, добрый мошье. Чешть имею кланяться!
И Пьер Ларфульо ушел, вполне довольный, и долго смеялись Викарио и его слуга над ужимками и забавным выговором смешного овернца.
XII
Нападают на след
У дебаркадера все обошлось благополучно. Овернец встретил невзрачного старичка и, внимательно оглядев его, передал ему письмо.
Увидев нового фактора, старик был настолько удивлен, что решился заговорить.
– А тот? – спросил он.
– Дядя Киофиль… – начал фактор, – да я уж объяшнил мошье, почему Киофиль пошлал меня шегодня. Жавтра он опять будет работать, а шегодня он выдает жамуж швою племянницу. И потому…
– Хорошо, хорошо! – резко прервал его старик. Он был не из болтливых.
А Пьеру Ларфульо, кажется, хотелось поболтать, но вести разговор с предметом неодушевленным очень трудно.
– Жначит, больше нечего делать? – спросил посыльный.
– Нечего.
– Я могу уйти?
– Да.
– И отлично! Мне дана одна комишия жа город, я и поеду вмеште ш вами… Вы шоглашны?
– Нет.
– Почему же нет? Не хотите ли выпить штаканчик-другой до отхода поежда?
– Нет, благодарю.
– Ха-ха-ха! Вы, однако, не иж болтливых… – расхохотался фактор. – Однако пора брать билеты… Хотите, я вожьму и для ваш билет? Куда вы едете?
И предупредительный малый уже спешил занять место в длинном хвосте перед форточкой кассы.
Но старик, ничего даже не ответив на любезное предложение фактора, повернулся к нему спиной и пошел в верхнее отделение.
– Куда же это он идет? – подумал Пьер. – Он или хочет выйти на улицу Ром, или ему надо ехать по Версальской дороге.
Но ловкий овернец не показал и виду, что следит за стариком. Заручившись билетом в Аржантейль, он тоже поднялся в верхнее зало. Напрасно старался он отыскать в густой толпе угрюмого старика – его нигде не было видно.
Поезд отходит и увозит Пьера Ларфульо по Аржантейльской линии.
Он сходит в Аньере и возвращается в Париж пешком. Придя в Париж, фактор сейчас же направляется в винный погребок по улице Святого Августина. Через несколько минут оттуда выходит прилично одетый господин, а Пьер Ларфульо исчезает бесследно. Через четверть часа из погребка выходит, действительно, овернец в плисовой куртке и ярком галстуке, но это не Пьер, а сам дядя Теофиль, которого земляки называют Киофилем. Если бы вам когда-нибудь пришлось у него спросить, хорошо ли он устроил свою племянницу, то он ответил бы на этот вопрос только лукавой усмешкой.
Эти овернцы вообще странный, очень странный народ. Возьмите для примера хотя бы этого болтуна, Пьера Ларфульо. Земляки его очень расчетливы и бережливы, не любят попусту бросать деньги. Он же, напротив, берет билет до Аржантейля, а сам едет только до первой станции.
Ужасно расточительный овернец! И что за странность: вошел в виноторговлю и точно провалился сквозь землю. Отправясь к Сен-Лазару, вы ни в понедельник, ни в среду не встретили бы больше Пьера Ларфульо.
Неразговорчивый старик и дядя Теофиль сходились там по-прежнему, но болтуна Ларфульо больше никто не встречал нигде и никогда. Молодой лакей Викарио тоже перестал бегать по пятам Теофиля, ему это, верно, надоело, и он, конечно, пришел к убеждению, что вмешиваться в чужие дела гадко и стыдно. А между тем, приди Жан теперь к дебаркадеру, он увидел бы опять этого необщительного старика; человек этот спокойно ждал прихода поезда и не спешил запастись билетом. Он не подходил к форточке кассира, у него был, вероятно, ретур-билет.
И если бы Жан полюбопытствовал, куда едет неизвестный, он мог бы взять билет до самой дальней станции – Версаля, и таким образом не потерял бы его из вида.
Но пока мы рассуждаем об этом неловком ротозее, об этом недогадливом Жане, в вокзал входят торопливым шагом два запоздавших пассажира. Один – военный, в форме гвардейского зуава, в руках у него небольшой пакет, завернутый в клетчатый носовой платок. Другой – юноша, в форме воспитанника училища Сент-Барб. Оба спешат к платформе, оба беспокойно вглядываются в пеструю толпу, отыскивая в ней кого-то; но они не говорят друг другу ни слова. Зуав входит в вагон второго класса, барбист помещается в первом. Поезд отходит, увозя с собой этих трех, немножко знакомых нам субъектов: загадочного старика, зуава и молодого воспитанника училища Сент-Барб.
На каждой станции из окон вагонов высовываются головы любопытных. Солдат и барбист оказываются любопытнее всех. Это, конечно, весьма натурально: вырвавшийся на свободу школьник хочет все видеть и все слышать; а солдат теряет так много времени на службе…
Приезжают, наконец, в Версаль. Старик, видимо хорошо знакомый с местностью, уверенным шагом выходит из вокзала, сворачивает вправо и углубляется в пустынные улицы, поросшие травой, минует безмолвные, печальные бульвары и входит в самое отдаленное предместье, похожее скорее на деревню, чем на городскую окраину.
Зуав же, выйдя из вокзала, приостановился на минуту, как бы затрудняясь тем, в какую сторону ему идти, и затем направился вслед за стариком. Только тот, выйдя из вагона раньше, значительно опередил его. Можно было подумать, что солдат следит за ним.
По странному стечению обстоятельств молодому барбисту пришлось идти в ту же сторону.
Старик наконец остановился у небольшого дома с серыми ставнями. Перед домом был раскинут сад, обнесенный плотной решеткой и обсаженный густыми кустами кратегуса. Отворив калитку, человек этот опять старательно запер ее за собой.
Тогда солдат повернул назад и подошел к барбисту.
– Видишь, дружок Фрике, с терпением можно достигнуть многого.
– Согласен, вполне согласен с вами, мосье Николь. Только сердце у меня так и колотится, так и бьется…
– Нам удалось, наконец, напасть на их гнездо.
– Но сама-то птица?
– Имей терпение, покажется и птица. Зайдем-ка в какую-нибудь таверну, там и сговоримся.
– Времени у нас довольно.
– Ты говоришь, что испанец выходит только посреди дня?
– Да.
– Следовательно, неизвестный, который ведет с ним тайную переписку, при посредстве этого посыльного, должен выехать отсюда около часу или двух. Теперь же еще только двенадцать, так что времени у нас, действительно, довольно.
И они вошли в первый попавшийся кабак.
Только Фрике снял предварительно свою куртку с золотыми пуговицами и фуражку с галуном, так как наряд прилежного ученика уж слишком не гармонировал с приятным убежищем, в которое они вступали. Обе вещи были старательно увязаны в клетчатый платок зуава, который скрывал в себе полосатую куртку и шотландскую жокейскую шапочку.
Таким образом Фрике превратился в прислужника богатого дома и мог теперь зайти в кабачок со спокойным сердцем.
План предстоявшей кампании был начертан очень скоро.
Увидев нового фактора, старик был настолько удивлен, что решился заговорить.
– А тот? – спросил он.
– Дядя Киофиль… – начал фактор, – да я уж объяшнил мошье, почему Киофиль пошлал меня шегодня. Жавтра он опять будет работать, а шегодня он выдает жамуж швою племянницу. И потому…
– Хорошо, хорошо! – резко прервал его старик. Он был не из болтливых.
А Пьеру Ларфульо, кажется, хотелось поболтать, но вести разговор с предметом неодушевленным очень трудно.
– Жначит, больше нечего делать? – спросил посыльный.
– Нечего.
– Я могу уйти?
– Да.
– И отлично! Мне дана одна комишия жа город, я и поеду вмеште ш вами… Вы шоглашны?
– Нет.
– Почему же нет? Не хотите ли выпить штаканчик-другой до отхода поежда?
– Нет, благодарю.
– Ха-ха-ха! Вы, однако, не иж болтливых… – расхохотался фактор. – Однако пора брать билеты… Хотите, я вожьму и для ваш билет? Куда вы едете?
И предупредительный малый уже спешил занять место в длинном хвосте перед форточкой кассы.
Но старик, ничего даже не ответив на любезное предложение фактора, повернулся к нему спиной и пошел в верхнее отделение.
– Куда же это он идет? – подумал Пьер. – Он или хочет выйти на улицу Ром, или ему надо ехать по Версальской дороге.
Но ловкий овернец не показал и виду, что следит за стариком. Заручившись билетом в Аржантейль, он тоже поднялся в верхнее зало. Напрасно старался он отыскать в густой толпе угрюмого старика – его нигде не было видно.
Поезд отходит и увозит Пьера Ларфульо по Аржантейльской линии.
Он сходит в Аньере и возвращается в Париж пешком. Придя в Париж, фактор сейчас же направляется в винный погребок по улице Святого Августина. Через несколько минут оттуда выходит прилично одетый господин, а Пьер Ларфульо исчезает бесследно. Через четверть часа из погребка выходит, действительно, овернец в плисовой куртке и ярком галстуке, но это не Пьер, а сам дядя Теофиль, которого земляки называют Киофилем. Если бы вам когда-нибудь пришлось у него спросить, хорошо ли он устроил свою племянницу, то он ответил бы на этот вопрос только лукавой усмешкой.
Эти овернцы вообще странный, очень странный народ. Возьмите для примера хотя бы этого болтуна, Пьера Ларфульо. Земляки его очень расчетливы и бережливы, не любят попусту бросать деньги. Он же, напротив, берет билет до Аржантейля, а сам едет только до первой станции.
Ужасно расточительный овернец! И что за странность: вошел в виноторговлю и точно провалился сквозь землю. Отправясь к Сен-Лазару, вы ни в понедельник, ни в среду не встретили бы больше Пьера Ларфульо.
Неразговорчивый старик и дядя Теофиль сходились там по-прежнему, но болтуна Ларфульо больше никто не встречал нигде и никогда. Молодой лакей Викарио тоже перестал бегать по пятам Теофиля, ему это, верно, надоело, и он, конечно, пришел к убеждению, что вмешиваться в чужие дела гадко и стыдно. А между тем, приди Жан теперь к дебаркадеру, он увидел бы опять этого необщительного старика; человек этот спокойно ждал прихода поезда и не спешил запастись билетом. Он не подходил к форточке кассира, у него был, вероятно, ретур-билет.
И если бы Жан полюбопытствовал, куда едет неизвестный, он мог бы взять билет до самой дальней станции – Версаля, и таким образом не потерял бы его из вида.
Но пока мы рассуждаем об этом неловком ротозее, об этом недогадливом Жане, в вокзал входят торопливым шагом два запоздавших пассажира. Один – военный, в форме гвардейского зуава, в руках у него небольшой пакет, завернутый в клетчатый носовой платок. Другой – юноша, в форме воспитанника училища Сент-Барб. Оба спешат к платформе, оба беспокойно вглядываются в пеструю толпу, отыскивая в ней кого-то; но они не говорят друг другу ни слова. Зуав входит в вагон второго класса, барбист помещается в первом. Поезд отходит, увозя с собой этих трех, немножко знакомых нам субъектов: загадочного старика, зуава и молодого воспитанника училища Сент-Барб.
На каждой станции из окон вагонов высовываются головы любопытных. Солдат и барбист оказываются любопытнее всех. Это, конечно, весьма натурально: вырвавшийся на свободу школьник хочет все видеть и все слышать; а солдат теряет так много времени на службе…
Приезжают, наконец, в Версаль. Старик, видимо хорошо знакомый с местностью, уверенным шагом выходит из вокзала, сворачивает вправо и углубляется в пустынные улицы, поросшие травой, минует безмолвные, печальные бульвары и входит в самое отдаленное предместье, похожее скорее на деревню, чем на городскую окраину.
Зуав же, выйдя из вокзала, приостановился на минуту, как бы затрудняясь тем, в какую сторону ему идти, и затем направился вслед за стариком. Только тот, выйдя из вагона раньше, значительно опередил его. Можно было подумать, что солдат следит за ним.
По странному стечению обстоятельств молодому барбисту пришлось идти в ту же сторону.
Старик наконец остановился у небольшого дома с серыми ставнями. Перед домом был раскинут сад, обнесенный плотной решеткой и обсаженный густыми кустами кратегуса. Отворив калитку, человек этот опять старательно запер ее за собой.
Тогда солдат повернул назад и подошел к барбисту.
– Видишь, дружок Фрике, с терпением можно достигнуть многого.
– Согласен, вполне согласен с вами, мосье Николь. Только сердце у меня так и колотится, так и бьется…
– Нам удалось, наконец, напасть на их гнездо.
– Но сама-то птица?
– Имей терпение, покажется и птица. Зайдем-ка в какую-нибудь таверну, там и сговоримся.
– Времени у нас довольно.
– Ты говоришь, что испанец выходит только посреди дня?
– Да.
– Следовательно, неизвестный, который ведет с ним тайную переписку, при посредстве этого посыльного, должен выехать отсюда около часу или двух. Теперь же еще только двенадцать, так что времени у нас, действительно, довольно.
И они вошли в первый попавшийся кабак.
Только Фрике снял предварительно свою куртку с золотыми пуговицами и фуражку с галуном, так как наряд прилежного ученика уж слишком не гармонировал с приятным убежищем, в которое они вступали. Обе вещи были старательно увязаны в клетчатый платок зуава, который скрывал в себе полосатую куртку и шотландскую жокейскую шапочку.
Таким образом Фрике превратился в прислужника богатого дома и мог теперь зайти в кабачок со спокойным сердцем.
План предстоявшей кампании был начертан очень скоро.