Страница:
Род Бруков пользовался влиянием при дворе. Уильям, тайный советник и лорд-камергер, мог либо сам распорядиться о замене имени, либо использовать свое влияние на распорядителя дворцовых увеселений. Его сын Генри, родственник сэра Роберта Сесила и близкий друг Рэли, был противником Эссекса и Саутгемптона - покровителя Шекспира. Хотя сторонники Эссекса насмехались над Бруком, называя его "господин глупец", он успешно противостоял тем, кто выступал против его назначения в 1596 г. лордом-смотрителем Пяти портов. Установление того, какой из Кобемов выступил с протестом (если допустить, что кто-либо выступил с таковым), зависит от точной датировки постановки первой части "Генри IV" - драма могла появиться на подмостках до или после смерти старшего из них Уильяма.
С протестом, от кого бы он ни исходил, пришлось посчитаться. Шекспир переименовал Олдкасла в Фальстафа, воспользовавшись именем персонажа из первой части "Генри VI", который удрал с поля битвы "до первого удара". Для верности драматург изменил также имена собутыльников Олдкасла - Фальстафа, Харви и Рассела, на Бардольфа и Пето: лучше было не раздражать графов Бедфордов, носивших имя Рассел, или сэра Уильяма Харви, который должен был вскоре жениться на вдовствующей графине Саутгемптон, уже пережившей двух мужей. (Некоторые полагают, что Харви является загадочным господином "W. H.", которому посвящены "Сонеты" {15}.) Шекспир тщательнейшим образом снял все имена, которые могли задеть гордую чувствительность знати, но Харви и "Россил" все же ускользнули от его внимания и всплыли во время розыгрыша Фальстафа в трактире "Кабанья голова", а Олдкасл подразумевается в метрически неполной строке, содержащей прозрачную игру слов ("my old lad of the castle" - "буян"), и в сокращении "Old", сохранившемся перед одной из реплик вместо имени Фальстафа. Но лучше всего говорит за себя смиренное отречение автора в эпилоге второй части "Генри IV": "Фальстаф умрет от испарины, если его уже не убил ваш суровый приговор; как известно, Олдкасл умер смертью мученика, но это совсем другое лицо" {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч. т. 4 с. 247.}.
В 1599 г. группа драматургов, писавших для соперничавшей труппы лорд-адмирала, - Дрейтон, Манди, Уилсон и Хетеуей - поставила "Истинную и благородную историю жизни сэра Джона Олдкасла, лорда Кобема".
Не баловень, обжора явлен здесь,
Советчик старый юному пороку,
Но тот, чья всех затмила добродетель,
Отважный мученик и достославный пэр.
Так не без самодовольства говорит Пролог и заканчивает:
"Пусть истине воздается здесь сполна // Раз ложь чернит былые времена". И все же, несмотря на такое заявление, эти драматурги-профессионалы дважды косвенно отдают должное Фальстафу, которого они четко отделяют от Олдкасла. "Где, черт возьми, все мои старые проныры, - спрашивает король, - которые обычно промышляли на этой дороге? Фальстаф, негодник, до того растолстел, что ему не под силу влезть на лошадь, но, сдается, Пойнс и Пето вот-вот покажутся". И через несколько строк сэр Джон, приходский священник из Ротема, упоминает "это грязное мерзкое брюхо, которое толкало на любое жульничество... этого Фальстафа". Есть тонкая ирония в том, что "Историю сэра Джона Олдкасла" стали связывать с именем Шекспира и ее даже включили в третье фолио (во втором издании) его пьес в 1664 г. Таковы причуды театральной судьбы.
Самое раннее упоминание об этих закулисных волнениях встречается в письме, написанном около 1625 г. доктором Ричардом Джеймсом. "Низкорослый, рыжебородый румяный малый [так он описан одним из своих врагов], Джеймс был священником, чья любовь к путешествиям привела его даже в Россию; он писал стихи в духе последователей Бена и - что отнюдь не пустяк - был главным хранителем большой библиотеки сэра Роберта Коттона. 0 своем письме сэру Гарри Буркье Джеймс обсуждает вопрос, поставленный ему одним молодым джентльменом из числа знакомых Буркье: как мог Джон Фальстаф умереть в царствование Генри V и вновь ожить во времена Геври VI, чтобы быть осужденным на изгнание за трусость? На это Джеймс отвечает:
В первом шекспировском спектакле о Гарри V имя героя, который
исполнял роль шута, было не Фальстаф, а сэр Джон Олдкасл, и это весьма
оскорбило важных персон, унаследовавших его титул, а возможно также и
других лиц, чтивших его память; поэт вынужден был произвести замену
имен и по неведенью оскорбил сэра Джона Фальстафа, человека вполне
достойного, хотя и не столь знаменитого своим благочестием, как
Олдкасл... {16}
Впоследствии в эту историю была втянута ни больше ни меньше как сама королева. "Говорят, - утверждает Роу, - Фальстаф в первоначальном тексте назывался Олдкаслом; и, поскольку в те времена еще сохранились его потомки, королева повелела изменить имя; после чего он стал называть его Фальстафом" {17}.
Повеление королевы фигурирует и в более позднем рассказе о том, почему Шекспир написал последнюю из пьес, где участвует Фальстаф. Это известное предание было впервые напечатано в защитительном предисловии Джона Денниса к своему "Потешному щеголю" в 1702 г. Будучи переделкой "Виндзорских насмешниц", пьеса Денниса незадолго до этого провалилась на сцене, и незадачливый автор не знал, как умиротворить два лагеря своих хулителей: одни (как он сокрушается в своем посвящении) считали пьесу Шекспира "превосходной и не нуждающейся в каких-либо добавлениях, другие же находили ее жалкой и недостойной того, чтобы тратить время на ее переделку". Оказавшись между Сциллой и Харибдой, Деннис защищал свое непрошеное соавторство ссылкой на славное прошлое пьесы.
По моим предположениям, есть ряд причин, почему это произведение
не вызывало презрения. Прежде всего, мне доподлинно известно, что
пьеса доставила удовольствие одной из величайших в мире королев, чье
величие проявилось не только в мудром и искусном правлении
государством, но и в ее умудренности классическим образованием и
превосходном вкусе, с которым она судила о драме, а в том, что она
обладала таким вкусом, можно быть уверенным, зная, как она любила
античных авторов. Эта комедия была написана по ее повелению и согласно
ее указаниям, и ей так не терпелось увидеть исполнение этой пьесы, что
она приказала закончить ее в четырнадцать дней; как нам сообщает
предание, она осталась потом весьма довольна представлением {18}.
В прологе к своему варианту Деннис вновь повторяет, что комедия была написана за четырнадцать дней.
Однако через два года, отвечая на памфлет Джерими Коллиера "Против посещения театров", Деннис исправил эту историю, сократив двухнедельный срок до десяти дней, и писал с сарказмом: "Бедная заблудшая королева до такой степени поощряла театр, что повелела Шекспиру не только сочинить комедию "Виндзорские насмешницы", но и написать ее в десятидневный срок - так жаждала она сей нечестивой забавы..." {19} Затем Роу, говоря о "многих милостивых знаках расположения" Елизаветы, выказанных Шекспиру, добавляет трогательную, хотя и случайную подробность:
Ей доставил такое удовольствие замечательный образ Фальстафа в
двух частях "Генри IV", что она повелела ему [Шекспиру] написать еще
одну пьесу и показать его [Фальстафа] влюбленным. Говорят, что это и
побудило его написать "Виндзорских насмешниц" {20}.
Наконец ровно через год литературный поденщик Гилдон (нашедший сомнительное бессмертие в "Дунсиаде" Попа) пересказал это предание в "Замечаниях на пьесы Шекспира", которые он на свой страх и риск опубликовал в качестве приложения к изданию Роу:
На представлении в Виндзорском замке в V акте феи велеречиво
превозносили королеву, обязавшую его [Шекспира] сочинить пьесу о
влюбленном сэре Джоне Фальстафе, которую - я твердо уверен в этом - он
и написал за две недели; это поразительно, если учесть, как хорош был
замысел, осуществленный без малейшей путаницы {21}.
Уверенность, которой похваляется Гилдон, вероятно основана на опубликованных заметках Денниса и Роу; что касается упоминания о феях (как мы увидим), то оно вполне уместно.
Сообщение, более ста лет остававшееся неизвестным, а затем извлеченное на свет со специальной целью, не может не вызвать опасений у скептика. Каким образом Деннис наткнулся на этот рассказ, мы не знаем; возможно, как предполагает Мэлон, Деннису сообщил его Дрейтон, которому в свою очередь его мог сообщить Давенант. Это предположение, однако, отчасти подтверждает тот факт, что на титульном листе "Виндзорских насмешниц" в кварто 1602 г. сказано, что "она игралась перед ее величеством". Однако никто из ранних авторов этой версии - ни Деннис, ни Роу, ни Гилдон - не видел этого кварто {22}.
Можно допустить, что пожелание королевы послужило поводом к созданию пьесы. Местом действия "Виндзорских насмешниц" Шекспир выбрал Виндзор, где ежегодно в часовне св. Георгия, покровителя ордена, совершалась церемония посвящения в кавалеры ордена Подвязки. В V акте пьесы слова царицы фей, в которых упомянуты сидение на хорах часовни, щиты, гербы и оружие кавалеров ордена Подвязки, а также девиз ордена "Honi soit qui mal y pense" {"Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает"), подчеркивают связь пьесы с орденом Подвязки. Некоторые считают, что "Виндзорские насмешницы" были впервые сыграны не в 1597 г. и не по случаю официальной церемонии посвящения в часовне св. Георгия в Виндзоре, на которой королева не присутствовала, а на празднестве ордена Подвязки в королевском дворце Уайтхолл, за месяц до официальной церемонии в день св. Георгия 23 апреля. В том году Джордж Кэри лорд Хенсдон был избран одним из пяти новых кавалеров ордена. После смерти своего отца в 1596 г. он стал покровителем труппы Шекспира и в течение короткого времени она была известна как труппа Хенсдона), а в следующем году в середине апреля королева, высоко ценившая Хенсдона, назначила его лорд-камергером. Естественнее всего предположить, что дважды снискавший милость лорд-камергер щедро оплачивал празднества ордена Подвязки и мог поручить постоянному драматургу своей труппы экспромтом сочинить пьесу о влюбленном Фальстафе для представления ее "слугами лорд-камергера" на этом пышном празднестве в честь новых кавалеров ордена. Такова довольно привлекательная гипотеза о том, что привело к первому представлению "Виндзорских насмешниц", и гораздо менее неправдоподобная, чем другие гипотезы такого рода {23}.
За год до празднества ордена Подвязки в Банксайде произошел загадочный эпизод, и современный исследователь, узнавший о нем, связывает с ним написание "Виндзорских насмешниц". Осенью 1596 г. Уильям Уэйт испросил залога мирных намерений от Уильяма Шекспира, Фрэнсиса Лэнгли, Дороти Сойер, жены Джона Сойера, и Энн Ли "ob metum mortis" ("ради страха смерти"), как обычно писали в такого рода документах. Судебный приказ о приводе в суд, направленный шерифу графства Сарри, подлежал возврату до 29 ноября, последнего дня зимней сессии. Чтобы добиться такого приказа, жалобщик должен был поклясться перед судьей королевской скамьи в том, что какое-то лицо грозит ему смертью или членовредительством. Тогда судья приказывал шерифу соответствующего графства доставить в суд одного или нескольких обвиняемых, которые должны были внести денежную гарантию мирного поведения под страхом утраты залога.
Среди действующих лиц этой маленькой юридической Драмы мы уже встретили имя Лэнгли. Этот делец был на пятнадцать лет старше Шекспира; он построил помещение театра "Лебедь" в ПэрисГардене. (Лэсли Хотсон предположил, что труппа Шекспира играла в "Лебеде" в 1596 г., но у нас нет свидетельств, подтверждающих это.) О Дороти Сойер и Энн Ли ничего более не известно; утешительно хотя бы то, что никто еще не приписывает им роли "смуглой дамы". Об Уэйте имеется больше сведений. Такие судебные приказы часто испрашивались в отместку; и действительно, Лэнгли чуть раньше во время той же судебной сессии клятвенно испросил залога мирных намерений от Уэйта и его отчима Уильяма Гардинера, мирового судьи округа Сарри, чья юрисдикция распространялась на Пэрис-Гарден и Саутуорк. В одном из письменных показаний по другому делу Уэйт презрительно назван "распущенным человеком, не заслуживающим доверия, во всем послушным воле и приказам названного Гардинера" {24}. Многие в округе знали и ненавидели этого Гардинера. Ростовщик и жулик (он женился на богатой вдове и постоянно обирал ее сына, братьев и сестер), этот мировой судья накопил значительное состояние и достиг высокого общественного положения. У него было множество врагов включая его приемного сына Джона Стэпкина. На смертном одре Стэпкин туманно намекал, что Гардинер виноват в том, что его сразил смертельный недуг: ведь он держал двух жаб и мог даже быть колдуном. Весной 1596 г. Гардинер поссорился с Лэнгли, который назвал его "подлым лжецом и клятвопреступником". Судья в ответ пытался закрыть театр "Лебедь".
Каким-то образом в эту вражду был втянут и Шекспир. Лесли Хотсон полагает, что в образе судьи Шеллоу в "Виндзорских насмешницах", а также во второй части "Генри IV" сатирически изображен Гардинер, а не сэр Томас Люси и что в образе Слендера драматург высмеял Уэйта. Мировому судье графства Сарри принадлежал огороженный заповедник в Годстоуне. Женившись, он получил право объединить на своем гербе золотого грифона и трех белых ершей; с этим связано упоминание о ершах и вшах в "Виндзорских насмешницах" (I, 1). Гардинер устроил выгодную партию своему родственнику Уэйту; в пьесе Шеллоу пытается женить своего простофилю-племянника Слендера на Анне Пейдж, которая обладала (в придачу к каштановым волосам и нежному голосу) "700 фунтами и видами на будущее". Эти параллели между действительностью и искусством весьма заманчивы, однако все величественное здание аргументации покоится на зыбком фундаменте. Шеллоу - глупый и по существу безвредный старик - вряд ли похож на карикатурное изображение властного судьи Гардинера. Нет никаких фактов, свидетельствующих о том, что Шекспир вообще видел Гардинера. Нам известно только, что поэт оказался случайным свидетелем происходящего (он жил по соседству) {25} хотя, принимая во внимание театральные связи Лэнгли, можно предположить и его более непосредственную причастность. Но пока удалось обнаружить лишь эту единственную лаконичную запись. Все остальные лишь догадки.
Легко представить себе Шекспира во дворце Уайтхолл на празднестве ордена Подвязки в качестве ведущего члена труппы, беспокойно следящего за премьерой своей пьесы, дата постановки которой совпадала (если мы примем традиционную дату рождения) с его тридцатитрехлетием. Это вполне безобидная фантазия, которой можно позабавиться. Возможно, он даже играл в "Виндзорских насмешницах"; должно быть, он много играл в эти сравнительно ранние годы.
Отношение Шекспира к актерской профессии, по-видимому, было двойственным. Из "Сонетов" ясно, что его удручало низкое социальное положение актеров. Он признавал, что сделался "площадным шутом", и обвинял судьбу
Богиню, осудившую меня
Зависеть от публичных подаяний.
Красильщик скрыть не может ремесло,
Так на меня проклятое занятье
Печатью несмываемой легло.
{Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 8, с. 482.}
Но такие мимолетные настроения должны были уступать всепобеждающему профессионализму. В первом фолио, где собраны пьесы Шекспира, ему также воздается Должное как актеру. Его прежние собратья Хеминг и КонДел на девятой вступительной странице фолио помещают его, и по понятным причинам вполне заслуженно, во главе списка "ведущих актеров, игравших во всех этих пьесах". "Все" пьесы - увы, слишком расплывчато: мы бы предпочли более точные сведения.
Эпиграмма, посвященная "нашему английскому Теренцию, г-ну Шекспиру", и включенная Джоном Девисом из Хирфорда в "Бич глупости" хотя и загадочна, но по крайней мере достойна быть современной Шекспиру:
Вслед за молвой тебя пою (мой Уилл)
Иль не играл ты царственных ролей,
Ты с королем как с равным говорил
Король средь тех, кто ниже королей {26}.
В каком смысле Шекспир был "королем средь тех, кто ниже королей"? Каким образом мог он "с королем как с равным говорить"? И роли каких королей он играл? Некоторые биографы полагают, что Шекспир носил скипетр и корону Дункана, Генри IV и Генри VI и даже склонного к самодраматизации Ричарда II. Все это, однако, предположения. Ему не приписывают блестящих ролей Лира и Макбета {В элегии, посвященной Бербеджу в 1619 г., о нем говорится как об исполнителе роли Лира. Уместно предположить, что он, играл также Макбета (см. Dennis Bartholomeusz. Маcbeth and the Players (Cambrige, 1969), p. 9-11).}, в которых прославился Бербедж.
В 1699 г. анонимный театрал, возможно, антиквар и собиратель пьес Джеймс Райт в неопределенной, но не лишенной оснований фразе заметил, что "Шекспир... как поэт был куда выше, чем актер" {27}. Роу, собирая материал для своей краткой биографии Шекспира, пытался узнать больше, но безуспешно:
Его имя напечатано, по обычаю того времени, в начале некоторых
старых изданий пьес среди имен других актеров, но без точного
указания, какие именно роли он играл; и, хотя я наводил справки, мне
не удалось найти иных сведений об этом, кроме того, что вершиной его
актерской карьеры была роль Призрака в его собственном "Гамлете" {28}.
Призрак в "Гамлете" - эта тень нам уже что-то говорит.
К этим традиционным сведениям неаккуратный собиратель древностей Олдис через полвека добавил еще одну пикантную деталь. Она появилась в бессвязных заметках, которые великий ученый-шекспировед Стивенс спас от забвения:
Один из младших братьев Шекспира, доживший до глубокой старости и
даже живший несколько лет, как я полагаю, после реставрации короля
Карла II, в молодости приезжал в Лондон навестить своего брата Уилла,
как он его называл, и видел в качестве зрителя, как тот играл в
нескольких собственных пьесах. Он следовал этому обыкновению и тогда,
когда его брат приобрел славу и его драматические произведения
становились основным источником дохода нашего главного, если не всех
театров, и он продолжал этот обычай после смерти своего брата и до
собственной кончины.
... Используя такую возможность, актеры стали с жадным
любопытством расспрашивать о каждой мелкой подробности характера
драматурга, о которых мог сообщить его брат. Но он, по-видимому,
будучи в годах, страдал от немощей, из-за которых казался человеком с
помутившимся рассудком; память его ослабела так, что он едва ли мог
ответить на интересовавшие их вопросы; и все, что им удалось выведать
у человека, находившегося в таком состоянии, о его брате Уилле,
свелось к смутным общим и почти стершимся воспоминаниям о том, как он
однажды видел его [Шекспира] играющим в одной из своих собственных
комедии, где, изображая одряхлевшего старика, он носил длинную
бороду и казался таким слабым, согбенным и неспособным ходить, что
исполнитель другой роли донес его до стола, за которым он сидел в
обществе каких-то людей; они ели, и один из них пел какую-то песню
{29}.
Таким образом, если это сообщение верно, то Шекспир, помимо Призрака из "Гамлета", играл еще Адама в "Как вам это понравится", то есть персонажей, стоявших либо одной, либо двумя ногами в могиле. Почтенные роли. Однако не следует слишком полагаться на авторитет Олдиса, поскольку ни один из трех братьев Шекспира не дожил до Реставрации.
Чуть позже, в XVIII в., Эдуард Кейпел, справедливо прославившийся как редактор текстов Шекспира, повторил то же самое предание, но источником сведений на этот раз был некий дряхлый старец из Стратфорда.
В Стратфорде несколько лет назад, по традиции, рассказывали, как
один очень старый человек из этих мест, слабый разумом, но все же
имеющий отношение к Шекспиру, когда соседи спросили, что он помнит о
нем, ответил, что он видел, как его однажды на своей спине вынес на
сцену другой человек; из этого ответа слушатели поняли, что он видел,
как Шекспир играл на сцене роль Адама. То, что Шекспир мог играть
такую роль, подтверждает другое предание о том, что он не был
выдающимся актером и потому не брался ни за какие роли, кроме таких
незначительных, как эта; этому также должна была способствовать и
внезапная хромота, которая, как сам Шекспир дважды сообщает нам в
"Сонетах" 37 и 89, однажды постигла его, не объясняя, как это
случилось или какого рода хромота и насколько она была сильна; однако,
судя по его словам, она постигла его незадолго до написания этих строк
{30}.
В 37-м сонете поэт жалуется на то, что "любезнейшая неприязнь судьбы" сделала его хромым, а в 89-м грозит: "Скажи о моей хромоте, и я тотчас захромаю". Понимание смысла метафоры, видимо, не самая сильная черта Кейпела, однако не он один опускается до такого буквализма. Представление о прихрамывающем поэте показалось привлекательным Вальтеру Скотту, который сам был хром. "Он крепкий малый по части дубины и сабли, - так Сассекс описывает Шекспира ("игривого, безрассудного малого") в "Кенильворте", - хотя, как мне говорили, хромой, и ему, как я слышал, пришлось вступить в жестокую драку со смотрителями старого сэра Томаса Люси из Чарлкота, когда он проник в его заповедник и поцеловал дочку лесничего" {31}. В данном случае Сассекс находится на том перепутье, где встречаются эти две легенды.
Несмотря на выдуманный физический недостаток, которым он обязан отсутствию воображения у своих критиков, Шекспир ухитрялся играть не только в своих собственных пьесах, не и в тех, которые его коллеги-драматурги писали для труппы лорд-камергера. Когда Бен Джонсон в 1616 г. напечатал свои пьесы в первом из великих драматических фолио века, он поставил имя Шекспира на почетное место в списке "главных актеров", игравших в пьесе "Всяк в своем нраве", которая была поставлена в 1598 г. Играл ли Шекспир роль старшего Ноуэлла? По-видимому, он не играл в следующей пьесе, "Всяк не в своем нраве", так как его имя не упомянуто в списке исполнителей. Однако он перечислен среди актеров, игравших трагедию того же драматурга "Сеян" (пьеса не сделала сборов) в 1603 г. В обоих списках названо имя ведущего актера труппы Ричарда Бербеджа, а также друзей и коллег Шекспира - Хеминга и Кондела.
Согласно позднему преданию, Шекспир предоставил Джонсону, который был на восемь или девять лет моложе его, возможность начать свою карьеру в труппе лорд-камергера. Роу так рассказывает об этом:
Его знакомство с Беном Джонсоном началось с того, что он проявил
замечательную человечность и доброту. Джонсон, который в ту пору был
совершенно неизвестен, предложил одну из своих пьес актерам; лица, в
чьи руки она попала, перелистав ее небрежно и поверхностно, были
готовы вернуть ему пьесу, ответив, что их труппе она вовсе не нужна;
но тут, по счастью, она попалась на глаза Шекспиру, и некоторые места
в ней ему так понравились, что он прочел пьесу до конца, а затем
рекомендовал Джонсона и его сочинения публике. После этого они стали
друзьями, хотя я и не знаю, отвечал ли Джонсон такой же добротой и
искренностью Шекспиру {32}.
Скрытый смысл последней фразы вызывает в памяти знакомую картину, изображающую Шекспира и Джонсона как двух могучих противников, причем добрый Уилл возбуждает завистливые чувства в несравненном и воинственном Бене. Этими образами, относящимися к области преданий, мы в свою очередь займемся так же, как и высказываниями Джонсона о Шекспире.
Все эти предания, доставившие нам столько маленьких удовольствий, меркнут перед легендой о встрече в театре актера и королевы. Не раз повторенная, эта история получает окончательную форму в компиляции некоего книготорговца Ричарда Райана, опубликованной 1825 г.:
Хорошо известно, что королева Елизавета была большой поклонницей
бессмертного Шекспира и часто появлялась (что было в обычае у
высокопоставленных лиц в те дни) на сцене перед публикой или с
удовольствием сидела за декорациями во время представления пьес нашего
драматурга. Однажды вечером, когда Шекспир играл роль какого-то
короля, зрители узнали, что ее величество находится в театре. В то
время как он играл, она вышла на сцену и, встреченная обычными
приветствиями публики, грациозно, стараясь не помешать, направилась к
поэту, но тот не заметил ее! Уже находясь за сценой, она встретилась с
ним взглядом и вновь направилась к нему, но он все еще был настолько
погружен в свою роль, что не заметил ее; после этого ее величеству
захотелось узнать, можно ли как-нибудь заставить его выйти из роли,
когда он находится на сцене. С этой целью в тот момент, когда он
должен был уйти со сцены, она подошла к нему, уронила перчатку и
вернулась за кулисы; заметив ее жест, Шекспир поднял перчатку и,
продолжая речь своего героя, добавил к ней от себя слова, которые
С протестом, от кого бы он ни исходил, пришлось посчитаться. Шекспир переименовал Олдкасла в Фальстафа, воспользовавшись именем персонажа из первой части "Генри VI", который удрал с поля битвы "до первого удара". Для верности драматург изменил также имена собутыльников Олдкасла - Фальстафа, Харви и Рассела, на Бардольфа и Пето: лучше было не раздражать графов Бедфордов, носивших имя Рассел, или сэра Уильяма Харви, который должен был вскоре жениться на вдовствующей графине Саутгемптон, уже пережившей двух мужей. (Некоторые полагают, что Харви является загадочным господином "W. H.", которому посвящены "Сонеты" {15}.) Шекспир тщательнейшим образом снял все имена, которые могли задеть гордую чувствительность знати, но Харви и "Россил" все же ускользнули от его внимания и всплыли во время розыгрыша Фальстафа в трактире "Кабанья голова", а Олдкасл подразумевается в метрически неполной строке, содержащей прозрачную игру слов ("my old lad of the castle" - "буян"), и в сокращении "Old", сохранившемся перед одной из реплик вместо имени Фальстафа. Но лучше всего говорит за себя смиренное отречение автора в эпилоге второй части "Генри IV": "Фальстаф умрет от испарины, если его уже не убил ваш суровый приговор; как известно, Олдкасл умер смертью мученика, но это совсем другое лицо" {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч. т. 4 с. 247.}.
В 1599 г. группа драматургов, писавших для соперничавшей труппы лорд-адмирала, - Дрейтон, Манди, Уилсон и Хетеуей - поставила "Истинную и благородную историю жизни сэра Джона Олдкасла, лорда Кобема".
Не баловень, обжора явлен здесь,
Советчик старый юному пороку,
Но тот, чья всех затмила добродетель,
Отважный мученик и достославный пэр.
Так не без самодовольства говорит Пролог и заканчивает:
"Пусть истине воздается здесь сполна // Раз ложь чернит былые времена". И все же, несмотря на такое заявление, эти драматурги-профессионалы дважды косвенно отдают должное Фальстафу, которого они четко отделяют от Олдкасла. "Где, черт возьми, все мои старые проныры, - спрашивает король, - которые обычно промышляли на этой дороге? Фальстаф, негодник, до того растолстел, что ему не под силу влезть на лошадь, но, сдается, Пойнс и Пето вот-вот покажутся". И через несколько строк сэр Джон, приходский священник из Ротема, упоминает "это грязное мерзкое брюхо, которое толкало на любое жульничество... этого Фальстафа". Есть тонкая ирония в том, что "Историю сэра Джона Олдкасла" стали связывать с именем Шекспира и ее даже включили в третье фолио (во втором издании) его пьес в 1664 г. Таковы причуды театральной судьбы.
Самое раннее упоминание об этих закулисных волнениях встречается в письме, написанном около 1625 г. доктором Ричардом Джеймсом. "Низкорослый, рыжебородый румяный малый [так он описан одним из своих врагов], Джеймс был священником, чья любовь к путешествиям привела его даже в Россию; он писал стихи в духе последователей Бена и - что отнюдь не пустяк - был главным хранителем большой библиотеки сэра Роберта Коттона. 0 своем письме сэру Гарри Буркье Джеймс обсуждает вопрос, поставленный ему одним молодым джентльменом из числа знакомых Буркье: как мог Джон Фальстаф умереть в царствование Генри V и вновь ожить во времена Геври VI, чтобы быть осужденным на изгнание за трусость? На это Джеймс отвечает:
В первом шекспировском спектакле о Гарри V имя героя, который
исполнял роль шута, было не Фальстаф, а сэр Джон Олдкасл, и это весьма
оскорбило важных персон, унаследовавших его титул, а возможно также и
других лиц, чтивших его память; поэт вынужден был произвести замену
имен и по неведенью оскорбил сэра Джона Фальстафа, человека вполне
достойного, хотя и не столь знаменитого своим благочестием, как
Олдкасл... {16}
Впоследствии в эту историю была втянута ни больше ни меньше как сама королева. "Говорят, - утверждает Роу, - Фальстаф в первоначальном тексте назывался Олдкаслом; и, поскольку в те времена еще сохранились его потомки, королева повелела изменить имя; после чего он стал называть его Фальстафом" {17}.
Повеление королевы фигурирует и в более позднем рассказе о том, почему Шекспир написал последнюю из пьес, где участвует Фальстаф. Это известное предание было впервые напечатано в защитительном предисловии Джона Денниса к своему "Потешному щеголю" в 1702 г. Будучи переделкой "Виндзорских насмешниц", пьеса Денниса незадолго до этого провалилась на сцене, и незадачливый автор не знал, как умиротворить два лагеря своих хулителей: одни (как он сокрушается в своем посвящении) считали пьесу Шекспира "превосходной и не нуждающейся в каких-либо добавлениях, другие же находили ее жалкой и недостойной того, чтобы тратить время на ее переделку". Оказавшись между Сциллой и Харибдой, Деннис защищал свое непрошеное соавторство ссылкой на славное прошлое пьесы.
По моим предположениям, есть ряд причин, почему это произведение
не вызывало презрения. Прежде всего, мне доподлинно известно, что
пьеса доставила удовольствие одной из величайших в мире королев, чье
величие проявилось не только в мудром и искусном правлении
государством, но и в ее умудренности классическим образованием и
превосходном вкусе, с которым она судила о драме, а в том, что она
обладала таким вкусом, можно быть уверенным, зная, как она любила
античных авторов. Эта комедия была написана по ее повелению и согласно
ее указаниям, и ей так не терпелось увидеть исполнение этой пьесы, что
она приказала закончить ее в четырнадцать дней; как нам сообщает
предание, она осталась потом весьма довольна представлением {18}.
В прологе к своему варианту Деннис вновь повторяет, что комедия была написана за четырнадцать дней.
Однако через два года, отвечая на памфлет Джерими Коллиера "Против посещения театров", Деннис исправил эту историю, сократив двухнедельный срок до десяти дней, и писал с сарказмом: "Бедная заблудшая королева до такой степени поощряла театр, что повелела Шекспиру не только сочинить комедию "Виндзорские насмешницы", но и написать ее в десятидневный срок - так жаждала она сей нечестивой забавы..." {19} Затем Роу, говоря о "многих милостивых знаках расположения" Елизаветы, выказанных Шекспиру, добавляет трогательную, хотя и случайную подробность:
Ей доставил такое удовольствие замечательный образ Фальстафа в
двух частях "Генри IV", что она повелела ему [Шекспиру] написать еще
одну пьесу и показать его [Фальстафа] влюбленным. Говорят, что это и
побудило его написать "Виндзорских насмешниц" {20}.
Наконец ровно через год литературный поденщик Гилдон (нашедший сомнительное бессмертие в "Дунсиаде" Попа) пересказал это предание в "Замечаниях на пьесы Шекспира", которые он на свой страх и риск опубликовал в качестве приложения к изданию Роу:
На представлении в Виндзорском замке в V акте феи велеречиво
превозносили королеву, обязавшую его [Шекспира] сочинить пьесу о
влюбленном сэре Джоне Фальстафе, которую - я твердо уверен в этом - он
и написал за две недели; это поразительно, если учесть, как хорош был
замысел, осуществленный без малейшей путаницы {21}.
Уверенность, которой похваляется Гилдон, вероятно основана на опубликованных заметках Денниса и Роу; что касается упоминания о феях (как мы увидим), то оно вполне уместно.
Сообщение, более ста лет остававшееся неизвестным, а затем извлеченное на свет со специальной целью, не может не вызвать опасений у скептика. Каким образом Деннис наткнулся на этот рассказ, мы не знаем; возможно, как предполагает Мэлон, Деннису сообщил его Дрейтон, которому в свою очередь его мог сообщить Давенант. Это предположение, однако, отчасти подтверждает тот факт, что на титульном листе "Виндзорских насмешниц" в кварто 1602 г. сказано, что "она игралась перед ее величеством". Однако никто из ранних авторов этой версии - ни Деннис, ни Роу, ни Гилдон - не видел этого кварто {22}.
Можно допустить, что пожелание королевы послужило поводом к созданию пьесы. Местом действия "Виндзорских насмешниц" Шекспир выбрал Виндзор, где ежегодно в часовне св. Георгия, покровителя ордена, совершалась церемония посвящения в кавалеры ордена Подвязки. В V акте пьесы слова царицы фей, в которых упомянуты сидение на хорах часовни, щиты, гербы и оружие кавалеров ордена Подвязки, а также девиз ордена "Honi soit qui mal y pense" {"Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает"), подчеркивают связь пьесы с орденом Подвязки. Некоторые считают, что "Виндзорские насмешницы" были впервые сыграны не в 1597 г. и не по случаю официальной церемонии посвящения в часовне св. Георгия в Виндзоре, на которой королева не присутствовала, а на празднестве ордена Подвязки в королевском дворце Уайтхолл, за месяц до официальной церемонии в день св. Георгия 23 апреля. В том году Джордж Кэри лорд Хенсдон был избран одним из пяти новых кавалеров ордена. После смерти своего отца в 1596 г. он стал покровителем труппы Шекспира и в течение короткого времени она была известна как труппа Хенсдона), а в следующем году в середине апреля королева, высоко ценившая Хенсдона, назначила его лорд-камергером. Естественнее всего предположить, что дважды снискавший милость лорд-камергер щедро оплачивал празднества ордена Подвязки и мог поручить постоянному драматургу своей труппы экспромтом сочинить пьесу о влюбленном Фальстафе для представления ее "слугами лорд-камергера" на этом пышном празднестве в честь новых кавалеров ордена. Такова довольно привлекательная гипотеза о том, что привело к первому представлению "Виндзорских насмешниц", и гораздо менее неправдоподобная, чем другие гипотезы такого рода {23}.
За год до празднества ордена Подвязки в Банксайде произошел загадочный эпизод, и современный исследователь, узнавший о нем, связывает с ним написание "Виндзорских насмешниц". Осенью 1596 г. Уильям Уэйт испросил залога мирных намерений от Уильяма Шекспира, Фрэнсиса Лэнгли, Дороти Сойер, жены Джона Сойера, и Энн Ли "ob metum mortis" ("ради страха смерти"), как обычно писали в такого рода документах. Судебный приказ о приводе в суд, направленный шерифу графства Сарри, подлежал возврату до 29 ноября, последнего дня зимней сессии. Чтобы добиться такого приказа, жалобщик должен был поклясться перед судьей королевской скамьи в том, что какое-то лицо грозит ему смертью или членовредительством. Тогда судья приказывал шерифу соответствующего графства доставить в суд одного или нескольких обвиняемых, которые должны были внести денежную гарантию мирного поведения под страхом утраты залога.
Среди действующих лиц этой маленькой юридической Драмы мы уже встретили имя Лэнгли. Этот делец был на пятнадцать лет старше Шекспира; он построил помещение театра "Лебедь" в ПэрисГардене. (Лэсли Хотсон предположил, что труппа Шекспира играла в "Лебеде" в 1596 г., но у нас нет свидетельств, подтверждающих это.) О Дороти Сойер и Энн Ли ничего более не известно; утешительно хотя бы то, что никто еще не приписывает им роли "смуглой дамы". Об Уэйте имеется больше сведений. Такие судебные приказы часто испрашивались в отместку; и действительно, Лэнгли чуть раньше во время той же судебной сессии клятвенно испросил залога мирных намерений от Уэйта и его отчима Уильяма Гардинера, мирового судьи округа Сарри, чья юрисдикция распространялась на Пэрис-Гарден и Саутуорк. В одном из письменных показаний по другому делу Уэйт презрительно назван "распущенным человеком, не заслуживающим доверия, во всем послушным воле и приказам названного Гардинера" {24}. Многие в округе знали и ненавидели этого Гардинера. Ростовщик и жулик (он женился на богатой вдове и постоянно обирал ее сына, братьев и сестер), этот мировой судья накопил значительное состояние и достиг высокого общественного положения. У него было множество врагов включая его приемного сына Джона Стэпкина. На смертном одре Стэпкин туманно намекал, что Гардинер виноват в том, что его сразил смертельный недуг: ведь он держал двух жаб и мог даже быть колдуном. Весной 1596 г. Гардинер поссорился с Лэнгли, который назвал его "подлым лжецом и клятвопреступником". Судья в ответ пытался закрыть театр "Лебедь".
Каким-то образом в эту вражду был втянут и Шекспир. Лесли Хотсон полагает, что в образе судьи Шеллоу в "Виндзорских насмешницах", а также во второй части "Генри IV" сатирически изображен Гардинер, а не сэр Томас Люси и что в образе Слендера драматург высмеял Уэйта. Мировому судье графства Сарри принадлежал огороженный заповедник в Годстоуне. Женившись, он получил право объединить на своем гербе золотого грифона и трех белых ершей; с этим связано упоминание о ершах и вшах в "Виндзорских насмешницах" (I, 1). Гардинер устроил выгодную партию своему родственнику Уэйту; в пьесе Шеллоу пытается женить своего простофилю-племянника Слендера на Анне Пейдж, которая обладала (в придачу к каштановым волосам и нежному голосу) "700 фунтами и видами на будущее". Эти параллели между действительностью и искусством весьма заманчивы, однако все величественное здание аргументации покоится на зыбком фундаменте. Шеллоу - глупый и по существу безвредный старик - вряд ли похож на карикатурное изображение властного судьи Гардинера. Нет никаких фактов, свидетельствующих о том, что Шекспир вообще видел Гардинера. Нам известно только, что поэт оказался случайным свидетелем происходящего (он жил по соседству) {25} хотя, принимая во внимание театральные связи Лэнгли, можно предположить и его более непосредственную причастность. Но пока удалось обнаружить лишь эту единственную лаконичную запись. Все остальные лишь догадки.
Легко представить себе Шекспира во дворце Уайтхолл на празднестве ордена Подвязки в качестве ведущего члена труппы, беспокойно следящего за премьерой своей пьесы, дата постановки которой совпадала (если мы примем традиционную дату рождения) с его тридцатитрехлетием. Это вполне безобидная фантазия, которой можно позабавиться. Возможно, он даже играл в "Виндзорских насмешницах"; должно быть, он много играл в эти сравнительно ранние годы.
Отношение Шекспира к актерской профессии, по-видимому, было двойственным. Из "Сонетов" ясно, что его удручало низкое социальное положение актеров. Он признавал, что сделался "площадным шутом", и обвинял судьбу
Богиню, осудившую меня
Зависеть от публичных подаяний.
Красильщик скрыть не может ремесло,
Так на меня проклятое занятье
Печатью несмываемой легло.
{Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 8, с. 482.}
Но такие мимолетные настроения должны были уступать всепобеждающему профессионализму. В первом фолио, где собраны пьесы Шекспира, ему также воздается Должное как актеру. Его прежние собратья Хеминг и КонДел на девятой вступительной странице фолио помещают его, и по понятным причинам вполне заслуженно, во главе списка "ведущих актеров, игравших во всех этих пьесах". "Все" пьесы - увы, слишком расплывчато: мы бы предпочли более точные сведения.
Эпиграмма, посвященная "нашему английскому Теренцию, г-ну Шекспиру", и включенная Джоном Девисом из Хирфорда в "Бич глупости" хотя и загадочна, но по крайней мере достойна быть современной Шекспиру:
Вслед за молвой тебя пою (мой Уилл)
Иль не играл ты царственных ролей,
Ты с королем как с равным говорил
Король средь тех, кто ниже королей {26}.
В каком смысле Шекспир был "королем средь тех, кто ниже королей"? Каким образом мог он "с королем как с равным говорить"? И роли каких королей он играл? Некоторые биографы полагают, что Шекспир носил скипетр и корону Дункана, Генри IV и Генри VI и даже склонного к самодраматизации Ричарда II. Все это, однако, предположения. Ему не приписывают блестящих ролей Лира и Макбета {В элегии, посвященной Бербеджу в 1619 г., о нем говорится как об исполнителе роли Лира. Уместно предположить, что он, играл также Макбета (см. Dennis Bartholomeusz. Маcbeth and the Players (Cambrige, 1969), p. 9-11).}, в которых прославился Бербедж.
В 1699 г. анонимный театрал, возможно, антиквар и собиратель пьес Джеймс Райт в неопределенной, но не лишенной оснований фразе заметил, что "Шекспир... как поэт был куда выше, чем актер" {27}. Роу, собирая материал для своей краткой биографии Шекспира, пытался узнать больше, но безуспешно:
Его имя напечатано, по обычаю того времени, в начале некоторых
старых изданий пьес среди имен других актеров, но без точного
указания, какие именно роли он играл; и, хотя я наводил справки, мне
не удалось найти иных сведений об этом, кроме того, что вершиной его
актерской карьеры была роль Призрака в его собственном "Гамлете" {28}.
Призрак в "Гамлете" - эта тень нам уже что-то говорит.
К этим традиционным сведениям неаккуратный собиратель древностей Олдис через полвека добавил еще одну пикантную деталь. Она появилась в бессвязных заметках, которые великий ученый-шекспировед Стивенс спас от забвения:
Один из младших братьев Шекспира, доживший до глубокой старости и
даже живший несколько лет, как я полагаю, после реставрации короля
Карла II, в молодости приезжал в Лондон навестить своего брата Уилла,
как он его называл, и видел в качестве зрителя, как тот играл в
нескольких собственных пьесах. Он следовал этому обыкновению и тогда,
когда его брат приобрел славу и его драматические произведения
становились основным источником дохода нашего главного, если не всех
театров, и он продолжал этот обычай после смерти своего брата и до
собственной кончины.
... Используя такую возможность, актеры стали с жадным
любопытством расспрашивать о каждой мелкой подробности характера
драматурга, о которых мог сообщить его брат. Но он, по-видимому,
будучи в годах, страдал от немощей, из-за которых казался человеком с
помутившимся рассудком; память его ослабела так, что он едва ли мог
ответить на интересовавшие их вопросы; и все, что им удалось выведать
у человека, находившегося в таком состоянии, о его брате Уилле,
свелось к смутным общим и почти стершимся воспоминаниям о том, как он
однажды видел его [Шекспира] играющим в одной из своих собственных
комедии, где, изображая одряхлевшего старика, он носил длинную
бороду и казался таким слабым, согбенным и неспособным ходить, что
исполнитель другой роли донес его до стола, за которым он сидел в
обществе каких-то людей; они ели, и один из них пел какую-то песню
{29}.
Таким образом, если это сообщение верно, то Шекспир, помимо Призрака из "Гамлета", играл еще Адама в "Как вам это понравится", то есть персонажей, стоявших либо одной, либо двумя ногами в могиле. Почтенные роли. Однако не следует слишком полагаться на авторитет Олдиса, поскольку ни один из трех братьев Шекспира не дожил до Реставрации.
Чуть позже, в XVIII в., Эдуард Кейпел, справедливо прославившийся как редактор текстов Шекспира, повторил то же самое предание, но источником сведений на этот раз был некий дряхлый старец из Стратфорда.
В Стратфорде несколько лет назад, по традиции, рассказывали, как
один очень старый человек из этих мест, слабый разумом, но все же
имеющий отношение к Шекспиру, когда соседи спросили, что он помнит о
нем, ответил, что он видел, как его однажды на своей спине вынес на
сцену другой человек; из этого ответа слушатели поняли, что он видел,
как Шекспир играл на сцене роль Адама. То, что Шекспир мог играть
такую роль, подтверждает другое предание о том, что он не был
выдающимся актером и потому не брался ни за какие роли, кроме таких
незначительных, как эта; этому также должна была способствовать и
внезапная хромота, которая, как сам Шекспир дважды сообщает нам в
"Сонетах" 37 и 89, однажды постигла его, не объясняя, как это
случилось или какого рода хромота и насколько она была сильна; однако,
судя по его словам, она постигла его незадолго до написания этих строк
{30}.
В 37-м сонете поэт жалуется на то, что "любезнейшая неприязнь судьбы" сделала его хромым, а в 89-м грозит: "Скажи о моей хромоте, и я тотчас захромаю". Понимание смысла метафоры, видимо, не самая сильная черта Кейпела, однако не он один опускается до такого буквализма. Представление о прихрамывающем поэте показалось привлекательным Вальтеру Скотту, который сам был хром. "Он крепкий малый по части дубины и сабли, - так Сассекс описывает Шекспира ("игривого, безрассудного малого") в "Кенильворте", - хотя, как мне говорили, хромой, и ему, как я слышал, пришлось вступить в жестокую драку со смотрителями старого сэра Томаса Люси из Чарлкота, когда он проник в его заповедник и поцеловал дочку лесничего" {31}. В данном случае Сассекс находится на том перепутье, где встречаются эти две легенды.
Несмотря на выдуманный физический недостаток, которым он обязан отсутствию воображения у своих критиков, Шекспир ухитрялся играть не только в своих собственных пьесах, не и в тех, которые его коллеги-драматурги писали для труппы лорд-камергера. Когда Бен Джонсон в 1616 г. напечатал свои пьесы в первом из великих драматических фолио века, он поставил имя Шекспира на почетное место в списке "главных актеров", игравших в пьесе "Всяк в своем нраве", которая была поставлена в 1598 г. Играл ли Шекспир роль старшего Ноуэлла? По-видимому, он не играл в следующей пьесе, "Всяк не в своем нраве", так как его имя не упомянуто в списке исполнителей. Однако он перечислен среди актеров, игравших трагедию того же драматурга "Сеян" (пьеса не сделала сборов) в 1603 г. В обоих списках названо имя ведущего актера труппы Ричарда Бербеджа, а также друзей и коллег Шекспира - Хеминга и Кондела.
Согласно позднему преданию, Шекспир предоставил Джонсону, который был на восемь или девять лет моложе его, возможность начать свою карьеру в труппе лорд-камергера. Роу так рассказывает об этом:
Его знакомство с Беном Джонсоном началось с того, что он проявил
замечательную человечность и доброту. Джонсон, который в ту пору был
совершенно неизвестен, предложил одну из своих пьес актерам; лица, в
чьи руки она попала, перелистав ее небрежно и поверхностно, были
готовы вернуть ему пьесу, ответив, что их труппе она вовсе не нужна;
но тут, по счастью, она попалась на глаза Шекспиру, и некоторые места
в ней ему так понравились, что он прочел пьесу до конца, а затем
рекомендовал Джонсона и его сочинения публике. После этого они стали
друзьями, хотя я и не знаю, отвечал ли Джонсон такой же добротой и
искренностью Шекспиру {32}.
Скрытый смысл последней фразы вызывает в памяти знакомую картину, изображающую Шекспира и Джонсона как двух могучих противников, причем добрый Уилл возбуждает завистливые чувства в несравненном и воинственном Бене. Этими образами, относящимися к области преданий, мы в свою очередь займемся так же, как и высказываниями Джонсона о Шекспире.
Все эти предания, доставившие нам столько маленьких удовольствий, меркнут перед легендой о встрече в театре актера и королевы. Не раз повторенная, эта история получает окончательную форму в компиляции некоего книготорговца Ричарда Райана, опубликованной 1825 г.:
Хорошо известно, что королева Елизавета была большой поклонницей
бессмертного Шекспира и часто появлялась (что было в обычае у
высокопоставленных лиц в те дни) на сцене перед публикой или с
удовольствием сидела за декорациями во время представления пьес нашего
драматурга. Однажды вечером, когда Шекспир играл роль какого-то
короля, зрители узнали, что ее величество находится в театре. В то
время как он играл, она вышла на сцену и, встреченная обычными
приветствиями публики, грациозно, стараясь не помешать, направилась к
поэту, но тот не заметил ее! Уже находясь за сценой, она встретилась с
ним взглядом и вновь направилась к нему, но он все еще был настолько
погружен в свою роль, что не заметил ее; после этого ее величеству
захотелось узнать, можно ли как-нибудь заставить его выйти из роли,
когда он находится на сцене. С этой целью в тот момент, когда он
должен был уйти со сцены, она подошла к нему, уронила перчатку и
вернулась за кулисы; заметив ее жест, Шекспир поднял перчатку и,
продолжая речь своего героя, добавил к ней от себя слова, которые